2 умножить на 0 равно 38

"Пусть мёртвые хоронят своих мертвецов."
(Евангелие от Матфея 8:22)


Я прохожу мимо хрустального гроба.

Огромный балкон с панорамным остеклением над крыльцом офиса №4. Он висит над улицей, сверкает стеклом, сквозь которое видны растения и кресла. Застывшая прозрачность. Будто та самая хрустальная колыбель, где спит царевна, окружённая семью богатырями.

Когда переходила в эту фирму, думала, что оказалась под их защитой.
Но колыбель оказалась иллюзией. Теперь она не наверху, а внизу — на первом этаже. Маленькое, уютное пространство, которое не нуждается в царевнах.

Теперь мой гроб здесь — среди холодных расчётов «специально обученных людей».

Пахнет кофемашиной и свежими булочками, аккуратно сложенными в пакетике.
Бухгалтеры молчат, их взгляды — как закрытый баланс: твёрдые и непроницаемые.
В их мире — только цифры, отчёты, "нравится — не нравится" и доказательство своей правоты.
Меня не замечают.
Но я вижу их — и булочки, круглые, «меховые», среди перечёркнутых черновиков и упорядоченной пустоты.

— Ну, вот и всё, — думаю я, распечатывая своё заявление. — Ухожу. Просто беру вещи и ухожу.

За спиной раздаётся мягкий, вкрадчивый голос:
— Уверена, что готова к жизни без булочек? А вдруг они там квадратные? Или, не дай бог, без меха.

Медленно оборачиваюсь. На подоконнике развалился Сапфир. Маскот баргузинского соболя. Мех поблёскивает, хвост свисает.

Он вытянул лапы и выглядел так, будто только что пообедал в кедраче. И теперь переваривает, наслаждаясь жизнью.

— Ты вообще, откуда тут? — шепчу я.

— Да я всегда тут был, — Сапфир зевает. — Просто ты меня раньше не замечала. Работой была занята. Выживанием, терпением. А теперь освободилась. Или просто сдалась.

Он прав. Я ухожу, а сотрудницы даже глаз не поднимают. Они заметят только, что выпечки стало больше.

Эхо петляет между рёбрами жалюзи, как охотник по соболиному следу: руководство лучше знает... знает... знает... Оно отскакивает от грязно-белых пластин, дробясь, словно частые удары аукционного молотка.

Маскот смотрит на меня, хитро щурится, качает головой.
— Ты же знаешь: ушёл — значит, освободил место для новых булочек. Рынок редкоземельных пирожных ждёт.

— Неужели я ничего не значила? — говорю вполголоса. Только сквозняк в спине — пространство уже адаптировалось к моему отсутствию.

38 лет в пушном аукционе. И вот так.  Из-за каких-то кондитерских изделий.
Когда-то я вписывалась.
Теперь — нет.
Это я решила уйти.
Чёрт возьми, почему так обидно?

Маскот лениво оглядывает комнату.
— Я-то из леса, мне вообще всё равно.  А ты вот передвинула шкаф. Значит, что-то хотела сдвинуть. Может, не только шкаф?

Смотрю на шкаф. На карту "Пушные богатства России", которая так и висит с обратной стороны, заклеенная биркой компании.

Сначала я хотела просто взять и передвинуть его – какое, в конце концов, дело кому-то до моего удобства? Но потом решила спросить. Чтобы не шокировать окружающих.
Ладно, — ответили мне, — только всю комнату не перегороди.
Но всю комнату одним шкафом не перегородишь.
И легче не стало.

Маскот промурлыкал:
— Второй раз прощаешься с пушным бизнесом.
Первый — за компанию и с верой семи богатырям.
А теперь — в никуда. Но с обновлённым руководством по выживанию в хрустале.

— Как с мировыми войнами, — добавил он. — Без первой не было бы второй. Только у тебя — меньше жертв и больше текста.

— В точку, Сапфир. Ялты не будет. Здесь всё решают за спиной, как в театре теней, — говорю я. Вспоминаю, как при первом увольнении меня назвали «штрейкбрехером», хотя я уже тогда сомневалась в этой «сладкой системе». Посадят в бухгалтерию.

А тот, кому я доверяла, говорил мне:
— Мы тебя берём не потому, что ты нужна. А чтобы тебя там не было.

— Можно было подумать — это почти признание. Бездарное, как и многое другое.  Но со временем стало очевидным — просто стратегия, — говорю вслух. — Я была не целым человеком, а функционалом. Разменная монета на торгах. Ставки делают другие, платишь ты.

Маскот тянет хвост, как сигару:
— Ты слишком доверяешь людям. А им достаточно веры в одно: ты — пчела, а они — пчеловоды. Всё остальное для них лишнее. Ну, и делёжка мёда, конечно. Пчеловод ведь не за идею у улья стоит.

— Да, это второй. Ловушка захлопнулась через пять лет. Без первого не было бы второго. И шкаф я передвинула… — вздыхаю я. — А себя, похоже, нет.

— Естественный отбор, — вспомнилось замечание бухгалтера.

Маскот быстро заморгал:
— Только наоборот. Остаются те, кто — по шаблону — приучен создавать мягкое болото лести, опускаясь все ниже.

Я смотрю на него. — И что теперь?

Зыбкая связь, которая росла в тех офисных стенах последние пять лет, засохла.
Как столетник на подоконнике от нехватки света.
Разве что гравитация осталась.
И то — временами сбоит.

— Значит, чучхе, — маскот щурится. — С опорой на собственные силы. Или на шкаф для разнообразия. Он, по крайней мере, тебя не предавал.
 
Он усмехается.
Я фыркаю.
Вот уж действительно, самая надёжная вещь в офисе, хотя и б/у.

Выхожу на улицу.
Прохладный ветер касается лица, но вместо свободы чувствуется пустота.  Позади хлопает дверь. Всё как всегда. Я понимаю, что ещё не до конца осознаю, что произошло. В голове мелькают строчки:"...и свобода вас встретит радостно у входа..." Правда, ключи отдала я, а не мне — меч.

Будка охранника на закрытой территории на секунду превратилась в пост на Сенатской площади. Я усмехаюсь.
— Какое-то куцее восстание.

Те уходили в Сибирь. Не на рыбалку.
Я — за кирпичные стены арендованного офиса, с лёгким душком Макиавелли.

— Ну что, революционерка? — маскот передернул  хвостом. — Только не забудь, у декабристов хоть деньги были. А у тебя — только я.

Я шагаю вперёд вдоль узкого прохода между черным забором и почтовым отделением.

Будка — снова будка.
Свобода — это не дверь с ключом. Это шаг.

— Независима? Или вернёшься, пока булочки не поделили? Или не прокололи дыроколом?

Глубоко вдыхаю. Всё предсказуемо. Я знала, что никто не станет меня останавливать.
Максимум — "не забудь сдать ключи". А Google account можешь оставить.

— Ты хотела, чтобы тебя остановили.
Но запомнят только шкаф и булочки.
Мягкие. Бесполезные.

Смотрю в сторону дома.
Там живут мои родители — мой караван любви.

Ноги почему-то как ватные, двигаются на автомате.
В руке — булочка, круглая, чуть покрытая «мехом».
Сжимаю её, чувствуя, как крошки осыпаются сквозь пальцы.

Завтра там всё останется по-прежнему.
Только тебя не будет. И никто не спросит.

"Магнолия" останется — с булочками и чем-то покрепче.
Всё это будет жить дальше — без тебя.

Как вода течёт вниз, как трава прорастает вверх —
не из гордости, а потому что иначе нельзя.

Я медленно киваю.
Разжимаю пальцы.
Булочка падает на землю.
Катится по асфальту, оставляя за собой тонкую полоску крошек.

Сапфир одним плавным движением подхватывает её и, не останавливаясь, откусывает кусок.

— Ничего так. Но переоценено, — жуёт он. — Без пальмового масла не обошлось.

Он морщится, но продолжает есть, облизывая лапы после каждого куска.
— Видишь? То, что там было священным ритуалом, здесь — просто еда.

Двигаюсь дальше. Маскот скользит рядом, оставляя на мокром асфальте лёгкие, едва заметные следы. Он ступает мягко, ловко обходя крошки, будто выслеживает добычу.
— Ну, куда теперь? — спрашивает он.

Пожимаю плечами.
— Хоть на край света, лишь бы без офиса и нерешённых вопросов. Из «системы» не выберешься — просто вывеска другая. Прилавок завален «изделиями», и каждое верит в свою уникальную судьбу. Но только кассир знает, кому они достанутся.

Иду — вниз, в подземный переход под Ленинградкой.
Начинать с начала уже поздно.
Всё лучшее отдано: силы, здоровье, мечты, ставшие пылью.
Ничего не вернуть. Можно только продолжать жить — не ожидая ни чуда, ни облегчения.

Сапфир усмехается, его глаза вспыхивают синим, словно ледяные искры.
— Не зарекайся. Вселенная обожает сюрпризы. Может, в новой жизни тебя ждёт какое-то двухколёсное счастье... и без зеркал заднего вида.

А я уже думаю о новом сюжете. И это не сравнится ни с каким бизнес-классом.

Передо мной наконец-то достроенная офисная башня, слегка уменьшенная копия знаменитых московских высоток.
Цвет старого известняка — бежево-жёлтый, как выбеленный солнцем камень.
В огромных окнах снуют сотрудники, заехавшие в новое помещение.
В их движениях и взглядах через новое стекло просвечивается отблеск ритуала власти, подчинения и бессмысленного дня сурка.
Статус-кво с парковкой и рутина в формате .docx.

Двойственное ощущение — и свежего дыхания новостройки, и пародии на тяжеловесность советского неоклассицизма.

На первом этаже — ВкусВилл. Захожу.
В углу магазина — небольшая стойка с мини-кафе и несколькими столиками.
За прилавком девушка, наверное, в сто двадцать пятый раз за день наливает латте.
Воздух пахнет молоком, кофейной пеной и машинным паром.

Беру стакан и сажусь за столик у окна.
Пальцы обнимают тёплый стакан.
За стеклом — остановка.
Мужчина с тростью в идеально сидящем пальто держит небольшой свёрток, похожий на подарок.

— Какое счастье, что я больше не раб стола, — думаю. Без пафоса. Просто внутреннее "ура". — И ещё — что я живу в Москве, своём любимом и родном городе.

Дорога тянется за окнами, растворяясь в дымке столицы.
Ветер поёт. Колокольчики звенят где-то на перекрёстке.
А за поворотом маячит что-то новое. Неизведанное.

— А ты? — спрашиваю я, не оборачиваясь.
— А я пойду с тобой, — отвечает он, слегка подпрыгнув от радости. — Ты же меня для этого придумала. Кто-то должен наблюдать за твоим "началом". И подкармливать булочками. Хотя мыши — вкуснее.

Я усмехаюсь. История повторяется дважды. Значит, фарс был последним.
Но сказка не кончилась. Просто теперь она на ходу.
Мы идём. Следы за нами тают, как сон. А впереди — только дорога.
И ветер с проспекта. И свобода, которая, кажется, распускается в груди.