Дар

Память ты моя, память… Хитрая, плутоватая лисица, зачем меня мучаешь? Или мир закостенел? Или не сменяются, не мелькают больше калейдоскопом картины его? Или день сегодняшний стал подобен дню вчерашнему? Или уже никакая новая диковина не способна пробудить во мне свежий интерес? Нет?
Молчишь. Тихонько шипит, догорая, свеча. Зеркало змеится трещинами. Что душишь лицо, паутина?
А я гляжу в надтреснутое зеркало, и вижу свой будущий труп. Жизнь теплится лишь внутри, там, куда никогда не проникает и отблеск света. В кромешном мраке. Поверхность же, открытая миру, есть множество слоёв мёртвых, иссохшихся, пожираемых тленом клеток. Когда-нибудь – скорей бы, - этот тлен проникнет вглубь, пожрёт меня без остатка. Лицо в зеркале – прожект посмертной маски. Лицо – намёк. Так путай же его – паутина трещин! Разбейся, зеркало, и пусть вопьются осколки в усталые очи! Довольно! Я устал видеть!
Память ты моя, память! Почему не тускнеют образы? Почему не приглушаются голоса? Где вы, воды Леты?
Хрустят осколки. Боль опьяняет, ненадолго затмевая муку воспоминаний. Но я знаю – она вернётся. Скоро.
Хитрая, плутоватая лисица! Где я ошибся? Когда?
Молчишь? Слушай мой рассказ! Всё было не так? Врёшь! Врёшь, плутоватая. Так – исчезает боль. А истину оставим философам.

Я начал на закате.
Это показалось мне особенно эффектным: вечер прежнего мира. Былое никогда не вернётся! Я вершу историю. Помню, тлели насыщенные Силой пентаграммы, отсветы их тонули в бездонных гранях кристаллов, а рядом – тихонько гудел прибор компьютер, чуждый в моём царстве эзотерики.
Там тоже были зеркала – чистые, незапятнанные. Восемь. Они окружили меня, и больше не было Мира – ни стен, ни окон, ни багряного неба. Был я.
Отражаясь друг в друге, зеркала образовывали бесконечные тоннели, и всюду был я, бесконечно размноженный. Я был окружён собой, я утопал в себе, я уходил вдаль, и вновь возвращался. Я был макрокосмосом, и я был вещью в себе. Отстранился от прочего. Я был исходным центром, стационарным пунктом в эфемерном мире.
Я прошептал заклинание. Я… Я! Какое замечательное слово. Со всех зеркал на меня глядел Я, и триумфально ухмылялся. В тот вечер, я дарил миру себя.
Я вздрогнул, когда гладь первого зеркала пошла волнами, заколебалась, выпуская существо. Это был не Я. Не я, слышишь, лисица? Молчишь?
Слушай мой рассказ.
Это был монстр. Чудовище, смутно напоминающее меня. Оно протянуло руку… лапу… нет, оно не умело предлагать, не умело давать. Только брать.
Один древнейший царевич ослушался отца. И он был изгнан своими родителями. Проклятый, неимущий, скитался он по пустошам, медленно сходя с ума. Ледяной ветер умерщвлял его плоть, а царевич и не думал о выживании. Нет! Холодеющие губы шептали: «Папа… мама…» И тогда его совратило Зло. Низвергнутый в огненную ращелину, царевич извлёк из камня вековечно вогнанный в него меч смерти. И захохотали, ликуя, кровожадные глифы на клинке. И ужас, и боль вырвались в мир. Утопив земли людей в крови, царевич вернулся домой. Семейное проклятие больше было не властно над ним, оно в страхе отступило перед вырвавшейся смертью.
Царевич вернулся домой в облике великой Чумы, безглазой, ненасытной.
Миазмы разложения витали над вымершими землями. Жизнь покинула те злосчастные пределы. Смерть, смерть вовеки воцарилась. Зачем? Почему? Царевич сидит на горе из тел. Окаменевшая длань стискивает меч. Глаза его – слепые бриллианты. Они смотрят в небо. Зачем? Едва ли он может ответить на этот вопрос.
Волны шли по зеркалам, пожирая отражения. Теперь, в рамах лишь космический мрак. Восемь врат в мой космос. Восемь чудовищ выходят в мир. Ничего общего со мной.
Полно, мистер Хайд. Уймись, лисица!

Лично для себя, он ничего не хотел. Философ, вообще, был совершенно равнодушен к деньгам, славе, банальному бытовому комфорту. Всю жизнь он мечтал обогатить человечество, послужить на пользу некоей величественной и нетривиальной идее. Естественно, ему так и не удалось ни найти пристойной работы, ни создать семьи. Впрочем, кого это волнует? Главное, Философ прекрасно знал, что именно необходимо изменить в системе мироздания.
Его любимой цитатой были слова императора Тита, о потерянном дне. Да-да, том самом, который был проведен без единого доброго дела. Философ не совершал таких ошибок. Он был напорист и активен. Как рыба в воде, он фигурировал на митингах и демонстрациях, (вы видели, как фигурирует рыба в воде?), с пухлым чемоданчиком собирал подписи на петиции, писал унылые статьи в деловые еженедельники, и главное – часто, обильно общался с людьми, пытаясь облагородить их своими идеями.
Крах наступил, когда коварно подкравшийся рак желудка злокозненно, эдак, сбил его с крутой колеи жизни. Плавно, неторопливо нездоровое питание вызывало к жизни несварения, несварения – расстройства, те – гастрит, он – язву, и вот…
Умирая, Философ вовсю развлекался, вычитывая рукопись единственной своей книжки, опуса магнуса, так им, увы, и не оконченного. Мысль молнией рассекла чело: «Без меня этот мир падёт!»
Как воплотить, наконец, в жизнь все свои мечты?
Вегеж посетил его холодным осенним вечером, когда, казалось, самое время было свернуться на кровати калачиком, и тихонько помереть под барабанную дробь дождя.
- Добрый вечер, Васисуалий! – представился он – Я зовусь Вегеж Ренеркард. Полагаю, вы согласитесь на работу, что я предложу.
Философ, по правде говоря, обалдел.
- Послушайте, пан Ренер-как-вас-там, во-первых - я умираю, а во-вторых – как вы проникли в мою квартиру.
Ренеркард, казалось, и вовсе не обращал на его слова внимания.
- Васисуалий, в вас силён дух. У вас есть, что дать этому миру. Вы можете умереть, но ведь кое-что вас, непременно, переживёт. Не так ли?
- Ну? – хмыкнул Философ.
- А что… - Ренеркард заботливо подоткнул ему одеяло - …что если я помогу вам воплотить все ваши идеи? Самые смелые. А?
Философ, однако, был не готов к такому повороту событий. Поразмыслив с секунду, он швырнул в гостя пакетом кефира, и заверещал, для умирающего, на удивление бодро:
- Изыди, изыди нечистый! Вадрэ ретро! Ты дьявол, бесово племя, я знаю, по душу мою пришёл! Не получишь! Шиш! – он продемонстрировал самый шиш.
Возмущённый Ренеркард отмахнулся.
- Эй-эй, что вы! Я вовсе не чёрт. Я безумный злой колдун, зовусь Вегеж Ренекард, пришёл к вам в гости из параллельной реальности. Теперь как, довольны? – он скептически поджал губы.

Довольно, довольно, лисица. Ты выиграла. Да, это был я. Это всё был я. Я шептал:
«Верность» - из врат микрокосмоса выходил я. «Милосердие» - шептал я, и из рамы показался, опять таки, я. «Скромность» - шептал, и встречал себя.
Память ты моя, память. Почему, зачем ты не оставила меня? Я ведь безумен.
Они бродят по миру. Они пируют на будущих трупах. Они в каждом лице. Я выдрал глаза, но они всё равно предо мною.
Будь ты проклят, Вегеж Ренеркард! Я боялся. Живые с лицами трупов ходят по миру, а я гляжу в их души, и плачу. Нет милосердия – есть страх жестокости. Нет верности – есть презрение к предательству. Нету скромности – есть ненависть к тщеславию.
Что шепчешь мне про пустой барабан, лисица? Не всякий философ так безобиден. Я не оттого звучал, что пуст. Вовсе нет!
Лисица, ты меня мучишь, а о главном молчишь – как так вышло?! Ну ладно, я безумец – но сонмы тех, нормальных – как они смогли принять меня? Как склонились, не возроптав? Что есть такое в моих монстрах? Отчего, отчего они победоносно шествуют по миру?
Молчишь?
Мои чудовища скрываются, изменяются, эволюционируют. Сам Ренеркард не узнал бы их. Даже я… только лисица шепчет об ошибках. Об упущенных, по дурости, возможностях. Я умираю.
Я дарю вам своё безумие.
Всё.