Последняя любовь

Последняя любовь

Маятник массивных часов плавно качался за стеклом, нарушая тишину. Зонкий молодой голос, порой, то заглушал надоедливый звук, то, в паузе, позволял ему дальше продолжать сольное пение. Вечернее солнце пробивалось сквозь деревья и шторы, и лишь редкие лучи, победившие все препятствия, освещали комнату. С улицы доносился лай собак, мычание коров и гомон куриц-несушек, взбаламутившихся от чего-то неизвестного. Теплый ветер приносил приятный запах цветущих роз из открытой форточки. Маша сидела за книгой, вздыхая над строками "Евгения Онегина". Михаил Игнатьич, положив голову на зеленую спинку софы, внимательно слушал каждое произносимое слово, порой, исправляя ошибки.
- Дедуль, а дедуль. Не хочу больше...- закончив "Письмо Татьяны" жалобно протянула девчонка.
Михаил Игнатьич поднял голову и со свойственной ему строгостью взглянул на внучку, слегка приспуская оправу очков.
- Мы договаривались сколько прочитать? – грозно спросил он, почесывая белоснежную бороду сухой рукой.
- Четыре главы, — с лёгкой пристыженностью ответила Маша.
- А ты сколько прочитала?
- Две... - всхлипнула она, — ну не могу я больше! Не-мо-гу! "Онегин" Ваш... вся эта любовь... Слишком уж нереальна, придумана, слащава, — возмущалась Маша, то и дело постукивая по книге.
- Э-эх, а что ж надо тебе, внученька? - прокряхтел Михаил Игнатьич, наклоняя корпус к девчонке, — бережнее с книгой надо, — забрал сборник, подставив листик бумаги, как закладку, продолжил: - учение - свет, а неученье - тьма, запомни!
Маша встала с мягкого кресла, взмахнув русыми косами.
- Реальная жизнь мне нужна, реальные истории! Вот... Вот... Вы же любили, дедуль? - размышляла девчонка.
Старик улыбнулся. Заметив перемену настроения, Маша быстро подхватила:
- Расскажите мне, дедуль, про вашу первую любовь! - роптала девчонка, лишь бы не возвращаться к злосчастной истории.
   Повисло молчание. Михаил Игнатьич отложил в сторону красный переплет как бы поддаваясь напору внучки, погружался в воспоминания. Его лицо то и дело менялось, выражало разные эмоции. Вопрос девчонки действительно заставил перенестись в тяжелые во всех смыслах времена, где было страшно все: жить, умирать, ненавидеть, любить.
- От чего ж не любили? Любили!..Что ж, внученька. Если ты так хочешь послушать историю... ты уже взрослая, поймешь - с легким волнением произнёс старик, смотря в одну точку стеклянными глазами.
- Хочу! Хочу! - хлопая в ладоши, радостно подпрыгнула Маша на месте, косо поглядев на "Онегина".
Михаил Игнатьич сдвинулся на край софы, застеленной красивым пледом с всевозможными вензелями и, постучав по месту рядом, дождался, пока девчонка усядется рядом.
- Расскажу я тебе, внученька, не про первую, а про последнюю любовь.
- Про бабушку что ли? - улыбнулась Маша, слегка сдвинув голову в бок от смущения.
- Ну, слушай, — так и не ответив на вопрос, продолжил Михаил Игнатьич, приступая к рассказу:
Вырос и родился я здесь, в Старосеславино. Хорошее место, не правда ли? Тамбовская область славится своей природой. Как любил этот край с детства, так и люблю до сих пор: пройтись по полю, послушать пение птиц, да собрать диких ягод... Родители у меня, твои прабабушка и прадедушка были люди рабочие. Отец - комбайнер, мать - с детьми и в поле. Семеро нас было в семье, и каждый старался уже с ранних лет помочь. Сестры, в основном, за малышами следили, а братья, как и я, работали, мамке помогали, да об отдыхе не забывали. Бывало, соберемся вечером у домов, на дороге играем. Мы, мальчишки, вечно палки искали, в войнушки играли. Иногда мешали девчонкам, которые бродили в сторонке со своими картонными куколками, выбирая роли для игры в "дочки-матери". Ребята деревенские, не город тебе. Все друг друга знают, все друг с другом общаются. Ох, помню, едет сосед наш по улице на колымаге своей, ругается, мол, чего прыгаем под колеса... а мы в россыпь, да еще и свой тонкий голосок прорежем!
И среди всех обычных деревенских ребят выделялась лишь Катенька, которую никто в круг общения свой не принимал. Так и бродила она часто одна, в старой изношенной одежде, с потрепанными волосами, грязная. Вечно молчала и играла сама с собой. Нам она представлялась лешим в женском воплощении, вышедшем из леса. Мальчишки, да и я в том числе, частенько травили всякие глупые шутки, издевались и унижали девчонку, то ли от внушаемого страха, то ли от ее "странности". Ну, что взять с девятилетних... Никто не знал Катенькину историю, известно было лишь то, что она живет на конце Первомайской улицы, соседней со мной, по слухам в каком-то старом обветшалом доме. Мы боялись туда идти, но часто травили шутки, рассказывали страшилки о доме-призраке и ведьмах, живущих там, дабы позлить девчонку. Но, несмотря на все плохие действия, где-то глубоко в душе мне было жаль маленькую Катеньку, я понимал, что имеется достаточно причин для ее "странности", сам не осознавая, откуда взялся этот вывод, — старик замолк, потянувшись к белоснежной чашке с золотым орнаментом.
- Сиди, дедуль, — вскочила Маша, помогая Михаилу Игнатьичу, — ну, а дальше? Дальше что? - тормошила его девчонка.
- Терпение, внученька, терпение, — усмехнувшись, ответил старик, потягивая ягодный чай.
Передав чашку назад, замолк, видимо, обдумывая дальнейшие слова:
- Никто из нас об учебе не забывал, — продолжил, откашлявшись, Михаил Игнатьич, после минутной паузы, — летом труд физический, а зимой - умственный.
   Далеко школа была, но мы ходили, уроки не пропускали. Бедная Катенька и там получала огромное количество насмешек и издевательств, но всегда была, на мое удивление, спокойная, будто не видящая поношений из уст других, пропуская мимо ушей все плохое, негативное. Ох, помню, после школы столько всего ребята воротили... а она терпела, молча наблюдая за тем, как, порой, истопчут ее красный шарфик в луже, или, например, карандаши раскидают, переломают... и я во всех этих издевках участие принимал, пока, однажды, не поймал ее взгляд: в янтарных глазах скрывалась неимоверная грусть, вселенская печаль. Меня передернуло. Толстый узел стыда завязался в груди, до боли сжимался, терзал душу. Больше девчонку не трогал... Но и желание оставаться в числе крутых мальчишек никуда не пропало. Я нашел внутренний и внешний компромисс: хоть и наблюдал за всем в сторонке, зато подбадривал ребят словесно, перемешивая обычную речь с оскорблениями и смехом. Но с каждым разом узел затягивался все больше и больше. Правильность моих действий подошла к порогу сомнений. Помню, слушал от лучшего друга своего, Петьки, главы нашей компании, мол, дурак я, что бездействую. "Всех ненормальных под запрет!" твердил он каждый раз. А я лишь все больше убеждался в зверстве своих знакомых, глумящихся над возможным горем другого, над тем, кто слабее их, над тем, кто лишь имеет другое поведение, манеру преподнесения себя. С каждым разом их выходки становились все ужаснее, с каждым разом я все больше и больше винил себя за трусость...
   Однажды, холодным февральским днем, возвращался я домой. Число это, как помню, десятое было. За окном метель, холод, ветер деревья рвет. Укутался потеплее, выхожу. Снег в глаза, щеки щиплет, нос леденеет. По заснеженной дорожке еле бреду.
Гляжу, идет Катенька, в одних своих валеночках, платочке потертом, да в серой кофточке, не внушающей доверие на тепло.
Я к ней - кричу:
- Ей, дуреха, ты чего раздетая идешь?
Катенька бросила на меня равнодушный взгляд, тихо ответив:
- Тебе какое дело? Иди, куда шел.
   Я уж было хотел выкинуть "пару ласковых" на такую дерзость, да не стал, видно, приключилось что. Какой же я тогда джентльмен, если девчонку, пускай "странную" вот в таком виде брошу?
- Катюх, заболеешь! А то и чего хуже! Где пальтишко твое?
- У друзей своих спроси, — всхлипнув, ответила она, прикрывая глаза красной ладошкой.
Тогда я впервые увидел ее слезы.
Злость нахлынула не сразу, лишь когда пришло понимание ситуации. Как так? Зачем? Почему они это сделали?
Я быстро сообразил: снял свою одежку и накинул на плечи пострадавшей. Катенька бросила на меня изумленный взгляд, но ничего не сказала, лишь прижала теплое пальтишко к себе. Так мы и шли вместе: спасенная и спасший. Я чувствовал себя героем. Разошлись с Катенькой у самого начала улицы, я вперед, а она налево, не захотела, чтоб ее провожал. Ну, пожал я плечами, да побрел домой.
    На следующий день я слег с температурой. Долго лечился тогда... Но ни на секунду не пожалел о своем поступке. Помнится, забегала Катька домой, заносила пальтишко да варенье, видимо, от ребят краем уха услышала о моей болезни. Не побоявшись заразиться, сидела она у моей кровати, как обычно, молча. Но в этой тишине я слышал и чувствовал больше, чем выразили бы слова: благодарность и счастье летали в воздухе, грея душу. Заглядывали и друзья, заходил и Петька, рассказывая мне о всех школьных событиях. При очередном таком визите упомянул он про пальтишко, да про то, как они над Катькой пошутили:
- Да и поделом ей! Чего мелочиться? Р-раз и все! - взмахнул он руками, повторяя движения "ограбления".
Злость у меня кипела внутри. С самых первых секунд я бросал недовольные взгляды в сторону друга, которые он не замечал. Кулаки непроизвольно поджимались, зубы со скрежетом терлись друг о друга. Внутри ярким огнем пылало противоборство. Я пытался сдержаться, пытался не обращать внимания, ведь честь моя и достоинство, желание быть в команде с ребятами было превыше всего. Но это только казалось... На кульминационном моменте рассказа, я, не выдержав, вцепился в рубаху Петьки, потряхивая и яростно крича ему в самое ухо, сам не понимая, что делаю:
- Дураки вы! Ду-ра-ки! Слышишь!? -
Михаил Игнатьич со смехом имитировал ту сценку, повторяя все до мельчайших деталей.
- Даа... Весело, Маруська, в детстве нашем было. Особенно у мальчишек. Помню, мамка на крики в комнату влетела, бедного Петьку еле от меня отцепила. Тот в ужасе домой убежал.
   Ну, благо, вскоре недуг меня отпустил, и я вновь был в строю. По приходу в школу, компания не обратила на меня никакого внимания. Ребята шептались, тихо посмеивались за спиной на уроке. В последний раз Петька подошел на перемене, мямля:
- Мих, ты... это... в общем...
Я перебил его, отвечая спокойно, ровно, с достоинством:
- Я понял. Предатель здесь не я, — и, махнув рукой в сторону ребят, не захотел боле находиться рядом с другом... бывшим другом... Он стал мне противен. Он, всегда первый говорящий о честности и милосердии, о помощи ближнему, переступает все границы дозволенного, не понимая, или не желая осознать свою неправоту. К тому же предавать лучшего друга с детства ради компании, "крутости" и доказательства своей силы путем причинения вреда, кому-кому, девчонке, было для меня неприемлемым. После уроков ждал Катьку. Пошли вместе домой, но теперь уже оба одетые.   
   Молчали. Я лишь хотел удостовериться в ее благополучном возвращении, опасаясь озлобленности компании. В моем присутствии, как и в последующем, Катеньку больше никто не трогал.
Другое, довольно въедливое чувство не давало мне покоя. Я хотел больше узнать об этой девчонке, но стеснение и волнение брали верх. Пытался начать разговор, но так и не проронил ни слова, чего-то боясь. Будто угадав мои мысли, она первая, видимо, тоже переборов себя, начала разговор, чему я был рад неимоверно:
- Мишка... Теперь из-за меня проблемы, наверное, будут?
Я нахмурил брови, сразу выкинув отрицательный ответ. Девчонка, шмыгнув, потерла красный от холода нос.
- А ты... - пытался я найти тему для разговора, — ну... это... как уроки...
Разговорились. Неловкость постепенно спала, сменяясь оживленным диалогом. Она меня тогда на чай пригласила, в знак благодарности. Не мог отказаться.
Встретил нас действительно неприветливый, почерневший от времени дом. Снег облепил его крышу, слегка спадая на стену, от чего казалось, что постройка, словно зверь, укрывшийся теплым одеялом, спит непробудным сном: по сравнению с остальными жилищами, наполненными красками, которые встречались нам на пути, дом Катеньки выглядел самым страшным. На пороге встретила бабушка ее, звали Варварой Степановной. Добрая она была, но строгая.
   Несмотря на облицовку дома, внутри царили мир и уют. В тот день я узнал ужасно тяжелую ситуацию девчонки: отец с матерью умерли. Первый совсем недавно, а вторая при рождении дочери. Оттого и была вся "странность", именно эту скорбь и грусть я сумел тогда разглядеть в ее прекрасных глазах. Тяжело было им,
денег не хватало на еду, что уж там говорить про одежду...
   Так мы и начали общаться с Катенькой. Я ей много помогал, тайком от мамки таскал угощения, свою еду отдавал. Просекла она, ох, помню, ругала! Сам недоедаю, семье не хватает, а я еще и уношу все. Подруга же моя взамен помогала с учебой, поддерживала. Мы были не разлей вода, а вскоре приятельская симпатия сменилась влюбленностью. Как же она мне нравилась, Катенька! По мере взросления девчонка оставалась все такой же: по-своему "странной", необычной, отчужденной, но с каждым днем превращалась из гадкого утенка в прекрасного лебедя. Ее черные смоляные волосы, румянец на бледной коже, широкие алые пухлые губы будоражили во мне что-то, поднимали неописуемое восхищение, трепет до дрожи в теле, при одном лишь взгляде в широкие янтарные глаза Катеньки. Влюбился я в нее до безумия. Она в меня. Таилось и сочеталось в этой девчонке все: божественная красота, страсть, ревность, доброта, дерзость, задиристость, обаяние, нежность, грубость. Всего и не перечислишь... Катенька стала для меня не просто предметом обожания, она стала для меня родным человеком. Той, кто излечит от всех ран, той, кто подаст крепкую руку, той, кто утешит, той, кто будет со мной до конца.
- Ну а почему тогда последняя любовь? - в нетерпении спросила внучка, перебивая повествование деда, округлив голубые глаза.
Михаил Игнатьич, кряхтя, поднялся, ухватываясь за деревянную трость.
- А это, Машуля, потом расскажу. Ужинать пора: бабка уж вся надорвалась, али не слышишь?
Из кухни и вправду послышался старческий голос. Тяжело передвигаясь, Михаил Игнатьич дошел до двери, опустив ручку. В комнату в ту же секунду хлынул приятный запах вареного картофеля.
   На столе было все готово к вечерней трапезе. Маша с дедушкой уселись, дожидаясь бабушку, которая подошла через несколько мгновений с вопросом:
- Ну как, Маруська, "Онегин", нравится? - спросила она, накладывая салат в тарелку.
- Ай! - махнула рукой внучка.
Лизавета Васильевна удивленно подняла бровь, перевела взгляд на супруга. Тот молча продолжал есть, не обращая внимания на разговор. Повисла тишина, каждый думал о своем. Девчонка заметила изменившееся не в лучшую сторону настроение старика. Видно было, что давно прошедшие события до сих пор терзали душу, но что же такого произошло, от чего молодые пылающие сердца покинули друг друга? Этот вопрос мучил Машу.
   После ужина Маша долго сидела на крыльце, разглядывая заходящее солнце. Несмотря на вечернее время, свойственная ему прохлада никак не приходила, уступая, духоте, предвещающей дождь. И вправду, вдалеке начали собираться тучи. Теплый ветер нежно покачивал выбившиеся из хвоста волосинки. Пели птицы. Во дворе, у будки, прыгал щенок, гоняясь то за бабочками, то за круглыми камнями. Кошка Жуля сидела рядом, урча под ладонью девочки, проходящей по гладкой шерсти. Лизавета Васильевна вышла в огород. Вдалеке, порой, мелькала ее макушка в голубом платочке, то поднимающаяся, то опускающаяся вниз к грядкам. Все пространство было наполнено умиротворением, беззаботностью, но только внутри Машеньки кипели раздумья. В юной головке никак не укладывались последние слова деда. Она хотела узнать продолжение. История зацепила ее.
Когда ночь укрыла своим чёрным одеялом небо, следом застилая землю, уселись пить чай, а затем готовиться ко сну. Михаил Игнатьич похмурел: седые брови еще больше нависали над веками, почти полностью скрывая глаза в своей густоте. Бабушка суетилась, ухаживая за мужем, на что тот лишь равнодушно кивал головой.
   Уже в кровати Маша, не желая спать, вертелась, томимая продолжением, в голове никак не укладывались обрывки повествования. Часы из соседней комнаты пробили двенадцать раз. Полночь. С улицы доносился гул, неизвестные, присущие только деревне необъяснимые пугающие звуки, заставляли сердце слегка сжиматься от страха. Скрежет, шуршание, вперемешку с накатывающими мыслями не позволяли сомкнуть глаз. Маша развернулась на бок. Через щель в двери пробивался тусклый желтый колеблющийся свет.
"Уж лучше посижу там. Все равно уснуть не могу" - подумала девчонка, опустив босые ноги на холодный деревянный пол.
   Каждый легкий шаг сопровождался тяжелым скрипом половиц. Маша вышла в коридор и направилась в кухню, обнаружив, что свет идет оттуда, минуя закрытую дверь в бабушкину комнату. Уже издалека послышалось знакомое кряхтение. Зайдя в помещение, девчонка заметила Михаила Игнатьича, сидящего в углу стола. Остывший чай, сахарница, задумчиво-грустное лицо дедушки приносили дурные мысли. Маша присела у другого конца, замирая.
- Чего не спишь, внученька?
- Мысли никак голову не покидают... - с легким отчаянием ответила девчонка, подпирая лицо руками.
- Вот и у меня... мысли... Ох, ну и озадачила же ты меня... - тихо отвечал Михаил Игнатьич, постукивая по пальцу краем фотографии, которую Маша только что заметила.
- Ой, что это? - поинтересовалась она, направляя взгляд на посеревшую картонку.
Старик молчал, не давал ответа, лишь продолжая смотреть в черное окно, изредка тяжело и глубоко вздыхая.
- Знаешь, внученька, любил я ее до безумия... Катьку мою... Люблю и до сих пор, никого и никогда так сильно...
Маша опустила глаза, продолжая внимательно слушать деда.
- Началась война. Внезапно. Мне было восемнадцать, ей семнадцать. Я ушел на фронт. Знала бы ты, милая, как же Катенька страдала. Были у нас с ней планы. Жениться хотели, свою судьбу строить... Я пообещал писать ей так часто, как только смогу. Пообещал вернуться... Клятый фашист... - остановился Михаил Игнатьич, утирая проступившие слезы.
Внутри у Маши что-то екнуло.
- Тяжело это было, Маруська, тяжело... Слов не подберешь, как. Вот вмиг жизнь прежняя взяла, да оборвалась, сменяясь на четыре года ужаса, агонии, смерти, ярости, казалось, нескончаемых боев и воплей. Невозможно описать все происходящее на поле боя. Невозможно передать те эмоции. Это поймешь лишь испытав на себе, но такого и врагу не пожелаешь. Война меняет людей, но она не изменила моих чувств к Катеньке. Писал, рассказывал о происходящем на передовой. Доходившие ответные письма действительно спасали меня, придавали сил, радости. Я продолжал бороться, зная, что дома меня ждет любовь всей моей жизни. На фронте эти бумажки с аккуратным почерком стали всем: предметом ненависти, обожания, зависимости. Я бредил ими, только ради них шел в бой, только ради них засыпал и просыпался каждый вечер, только ради них продолжал жить...
   Однажды письма перестали приходить. Сначала я не придавал этому огромного значения, но вскоре осознание ударило, словно тупым концом топора, оставляя глухую боль, но не в голове, а в сердце. Руки опускались. Я не мог поверить, я не мог допустить самого худшего варианта - смерти самого любимого человека во всем мире. Человека, ради которого я готов на все, человека, который давал мне мотивацию, благодаря которому, казалось, я до сих пор жив. Этого не может быть! Это не могло быть реальностью! Я, в упоении, при каждом удобном моменте писал письма с надеждой на ответ. Но его не было. Ни через неделю, ни через месяц, ни через год. Я начал жить местью. К ним. Я знал, что только они могли так надругаться над моим сердцем... Письма же вскоре стали личным нескончаемым дневником.
Я не знаю кому, куда они уходили, но посвящал я их живому трупу, девушке, которая пропала без вести и была все так же свежа и мила в мечтах, которые перекрывали ужасающие реалии.
   Закончились четыре года ада. Закончилась война. Наступил мир, ставший еще большим испытанием, чем победа фашизма. Люди возвращались в развалины, поднимали страну с нуля, вновь вставали на ноги. И я вернулся домой, где ждала меня мать и сестра. Единственные выжившие из семьи. Меня не встречала ОНА, моя заветная мечта. Катенька. Все тот же обветшалый дом на соседней улице красовался в прежнем виде, будто события и не затронули его. Лишь не было в стенах его той самой значимой, той самой желанной фигуры. Она исчезла, оставляя лишь след в памяти, до боли режущий сердце. Мать так и не смогла объяснить мне куда пропала Катенька. Местные ничем не смогли помочь. Я долго не мог схоронить ее, веря в лучшее.
   Жизнь продолжала идти. Ожидаемое спокойствие никак не сопутствовало нам, обременяя, сваливаясь на плечи своей противоположностью - паникой, страхом. Тяжелый труд сутками напролет просто не позволял думать о другом. Я быстро приспособился, вымещая всю свою скорбь, всю свою ненависть через него. Нужно было помогать матери, помогать сестре.
Нет, я не забыл Катеньку. Я часто посещал опустевший дом, долго размышляя о произошедшем, о том, что случилось на самом деле, порой, тихо плакал за тем самым столом, где мы впервые сидели за милой беседой, где впервые я почувствовал что-то большее к ней.
   В скором времени я повстречал твою бабушку. Закрутился новый роман. По стечению обстоятельств мы переехали в Москву, обрели наконец тихую и мирную жизнь. Катенька переросла в воспоминание, в символ надежды, всплывающий в трудные времена. Родились дети - твой отец, а затем и его брат. Мы действительно были счастливы... - Михаил Игнатьич замолчал, опустив глаза в пол.
Машенька поняла, чувствовала скорбь в словах деда, он словно пробовал ее на вкус, запоминал появившиеся ощущения: как бы он не пытался ее избежать, до сих пор внутри тлела боль утраты, потери, которая, очевидно, порой, разжигая огонь.
- Ноооо...? - протянула девчонка, понимая, что история не окончена.
- Однажды я встретил ее... Катеньку... - старик тянул каждое слово, еле выговаривая их. Ему было тяжело, больно, — это получилось случайно.
Я тогда опаздывал на работу. День, как назло, был дождливый: начало октября зачастую такое. Толпа людей, все тоже на нервах, все куда-то спешат. А злость подогревает бешеный ветер, плескающий капли в лицо так, что невозможно было открыть глаза. И я летел, толкался, пробиваясь сквозь массу, лишь изредка видя мелькающие однотипные головы. И тут, когда, казалось, самое тяжелое позади, и я наконец открыл себе свободную дорогу, неожиданно, будто из неоткуда появившаяся женщина, преграждает мне путь. Я не успел сориентироваться. Столкнулись. Хрупкое тельце в коричневом пальтишке упало прямо в лужу. Пострадал и я: портфель вывалился из рук, обнажая белые листы, покрывшие в тот же миг мокрый асфальт, словно белоснежная пелена снега. Засуетились. Я впопыхах собирал бумаги, даже не обратив прежде взора на сбитую даму, которая, поднявшись, со злобным огорчением потирала края верхней одежды, что-то бормотала себе под нос. Я развернулся с желанием извиниться и обомлел: передо мной стояла она! Катенька! Все та же, практически не изменившаяся. Лишь редкие морщинки легли на ее все еще прекрасное лицо, но не омрачая, а, наоборот, придавая элегантности. Она поймала мои глаза и замолчала. Мы стояли, не замечали ворчащих, не замечали порывы ветра, почти сносящие с ног, усиливающийся дождь, гром, разносящийся по округе. Я позабыл об опоздании, она - о своих делах. Время будто остановилось. Все словно больше не имело смысла. Лишь наши сердца, казалось, стучавшие в унисон, отзываясь барабанной дробью в ушах, оставались реальным, живым, значимым, имеющими смысл.
Ее глаза стали мокрыми, струйками стекали слезы по щекам. Без единого звука она горько плакала, оставаясь в неподвижной позе, а затем вдруг упала на колени, все в ту же лужу, больше не обращая на нее никакого внимания. Вцепилась тонкими пальцами в край брюк, произнося лишь одно - мое имя с таким отчаянием, что сердце сжималось от горя:
- Что ты?! Что ты?! - в растерянности говорил я, схватив Катеньку за плечи, - встань! Встань!
- Мишенька! Мишенька! - уже нечеловеческим голосом вопила она, прижимаясь еще сильнее к колену, — Мишенька!
Я кое-как поставил женщину на ноги подал платок, который она не приняла.
- Милый, милый Мишенька! Как... Как... - захлебывалась она, утирая руками потекшую тушь.
- И я рад, Катенька... - еле выдавил из себя я, закончив за нее мысль: горло будто сжали тисками.
- Я думала ты погиб! - протяжно, почти воя, продолжала она.
Мне не хотелось разбираться, не хотелось ворошить прошлое, не хотелось обвинять ее ни в чем. Я не знал правды, она мне и не была нужна, ведь прошло столько лет!
Катеньку я давно похоронил. Эта встреча была встречей с призраком, с призраком ужасного прошлого. И я не желал воскрешать его, тащить с собою в будущее. И хоть сердце разрывалось на куски, хоть я и до сих пор любил ее, я не мог поступить иначе.
   Я отодвинул от себя хрупкое тельце, цеплявшиеся за одежду, не шевельнув ни одним мускулом. Ее мокрые янтарные глаза, полностью сливаясь с окружающей обстановкой, выражали отчаяние и горе, как тогда, в детстве. Умер для нее и я, но пылкое сердце верило, любило.
- У меня семья, дети... Будь счастлива, Катенька, — сухо выдавил я, отошёл в сторону и двинулся вперед, не оборачиваясь.
Она не сказала ничего. Я лишь чувствовал ее пытливый взгляд.
На работе, роясь в уже непригодных бумагах, я заметил маленький квадратный листочек с расплывшимся, но видимым номером. Катенька каким-то образом сумела подложить. Все боялся набрать, оттягивал звонок на день
Робость превратилась в недели, года, десятилетия, оттягивая все дальше и дальше желанное "здравствуй".
   Лишь спустя долгое время, а если быть точнее, то год назад, я решился на разговор... Дрожащими пальцами прокрутил диск, останавливаясь на заветных числах:
- Алло, — послышалось с другой стороны линии.
- Кате... Э... Я хотел... Ну... - мямлил я, не зная, какие слова подобрать.
- Что вам нужно, говорите! - со злостью протараторил голос.
- Катенька... Катерина Петровна! Я хочу с ней поговорить...
- Нет Екатерины Петровны уже как три года... - скорбно ответили мне, — а вы, голубчик, кто?
Михаил Игнатьич замолчал.
Маша подняла мокрые глаза на старика.
- Дедуль... Вы... Это... - тянула она, не зная, как подобрать слова.
- Я жалею о своем выборе. Он правильный, но не для моего внутреннего состояния, не для моей души, не для моих желаний, не для моего сердца. Ведь все тогда, в тот дождливый день могло поменяться.
   Вскоре разошлись по комнатам. Маша наконец уснула, а Михаил Игнатьич еще долго, сидя на кровати, рассматривал черно-белую фотографию под мерцающей лампой.
- Эх, Катенька, всю жизнь ждали друг друга, а теперь только ты меня... Уж буду скоро, жди, любовь моя, первая и последняя...
За окном бушевал ветер, срывая листья деревьев под блеском ослепляющих молний. Шум дождя прерывал раскатистый гром.