Дао Дэ цзин. Толкование. Глава 25

Л А О – Ц З Ы

Д А О   Д Э   Ц З И Н
          
               
Т О Л К О В А Н И Я
ДЛЯ
ДОМОХОЗЯЕК


Посвящается:
Великому коту Косте и
Великим Пекинесам Ян Чжу-цзы и Чун Чун-цзы.


Записано со слов Великого Пекинеса Ян Чжу-цзы
с безразлично-молчаливого благословения Великого Пекинеса Чун Чун-цзы
в год плодовитой свиньи – 2007 от рождения Иисуса Христа.
(16. 02. 2007 – ……… )

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ДАО

Глава 25


(1)            Вот Форма Бесформенного, окончательно совершенная.
                (ю чжуан хунь чэн)
(2)            Прежде Земли и Неба [уж] бывшая.
                (сянь тянь ди шэн)
(3)            [Такая] пустая и молчаливая,
                (сяо хэ ляо хэ)
(4)            Одиноко стоящая вне изменений.
                (ду ли бу гай)
(5)            Действует всюду, но не истощается.
                (чжоу син эр бу дай)
(6)            Годится быть Матерью всему, что под Небесами.
                (кэ и вэй тянь ся му)
(7)            Я никогда и не знал ее имени.
                (у вэй чжи ци мин е)
(8)            Вторым именем назову ее «Дао».
                (цзы чжи юэ дао)
(9)            Давая ей нехотя имя, скажу «Великая».
                (цян вэй чжи мин юэ да)
(10)          Великим зову проходящее.
                (да юэ ши)
(11)          Проходящим зову отдаляющееся.
                (ши юэ юань)
(12)          Отдаляющимся зову отступающее.
                (юань юэ фань)
               
(13)          Поэтому Дао – Великое.
                (гу дао да)
                Небо – Великое. Земля – Великая.
                (тянь да ди да)
(14)          Ван-государь также Великий.
                (ван и да)               
(15)          Внутри государства есть четыре Великих,
                (юй чжун ю сы да)
                И один из них ван-государь.
                (эр ван чуй ци и янь)

(16)          Человек следует [законам] Земли.
                (жэнь фа ди)               
(17)          Земля – [законам] Неба.
                (ди фа тянь)
(18)          Небо – [законам] Дао
                (тянь фа дао)
(19)          Дао – закон самому себе.
                (дао фа цзы жань)


«Yet the Dharma’s true nature cannot be discerned, and no one can be conscious of it as an object»
                «Diamond Sutra», Translated and explained by Edward Conze, Harper&Row Publishers New York, 1972

«Кто-то спросил:
Каково было намерение Патриарха, пришедшего с Запада?
Наставник ответил:
Будь у него намерение, он не спас бы и самого себя».
                «Чжэньчжоу чаньши Линь-цзи юйлу» (80), Линь-цзи лу, перевод Гуревича И.С., Санкт-Петербург 2001

Fortissimo.

Вот Форма всех форм, про порядок не знающая,
Окончательная в своем Совершенстве.
Такая пустая и молчаливая, не способная изменяться,
Такая чистая и прозрачная, не способная загрязняться,
Мощная и глубокая, не способная истощаться.
Нечто, не порождаемое, пары себе не знающее,
Прежде Начала Начал стоящее, хаосу любому предшествующее,
Выворачивающееся наизнанку, Сущее при этом рождающее,
Тьму вещей, от Начала явленную, сшивающее пространством и временем,
Вселенную всю пронзающее, расширяющееся во все стороны,
Будто бы впрямь существующее, будто бы ощутимое – 
Мимолетное, ускользающее, мыслью неуловимое.

              Пернатые соседские куры, являясь едва ли не единственными поклонницами дерзновенного творчества схимников-огородников, накануне насмешливо прокудахтали, что лохматые морковководы главу 25 откровенно побаиваются. Вислоухий кролик Пи-Пу тут же сознался, что так оно и есть, но Великий Пекинес, распушив свою львиную гриву и хризантемоподобный хвостик, звонко взвизгнул, что собачки китайского императора не знакомы с низкочастотным страхом и малодушным трепетом. Неразумный, в любых обстоятельствах принимая сторону Великопушистого, тут же наобещал курам залатать дырку в заборе, а мудрокот Костя, резюмируя отношение схимников к этой непревзойденной главе, заявил, что «треугольник будет выпит, будь он хоть параллелепипед», после чего победоносно отправился в джунгли малины и смородины спать до вечерней сметаны.
              Все главы «Дао Дэ цзин» роскошны и восхитительны. Однако на наш, с Мудропушистым, зорко инфантильный нюх, посреди этой роскоши есть главы особенные, истинные бриллианты, придающие сему памятнику несравненное очарование. Так глава 25 принадлежит именно высшей категории как сложности, так и мудрости. Конечно, учитанные в буддизме домохозяйки могут заявить, что ничего принципиально нового в ней не обнаружили, но дело в том, что Лао-цзы про буддизм и слыхом не слыхивал, а Будда Готама (Готама – пали, Гаутама – санскрит) так же, как Иисус Христос, Бодхидхарма и Шестой Патриарх, не оставил своим жаждущим высокодуховных ощущений потомкам никаких задушевных напутствий. Все три корзинки буддистского учения составлены его в разной степени проникновенными последователями, кои давным-давно в густой гуще влажных джунглей сподобились услышать наставления своего Великого Учителя. С Шестым Патриархом аналогичная история: «Сутра Помоста» записана по воспоминаниям невнятного бхикшу Фахая, да еще и присутствует под Небесами в четырех вариантах, заботливо отредактированных столь же непонятными монахами. Кто поручится, что эти добрые люди все запомнили, ничего не перепутали и не добавили от себя пару-тройку «глубоких мыслей» во славу Благодатного? Так в этой главе неблагодарное человечество и имеет «горячие пирожки» из первых рук (не считая нашу бесстрастную конвертацию этой главы в русскоязычную лирику), причем, без нудных нравоучений и приторной философской начинки.

(1). (2).        На бамбуковых планках древнейшего варианта «Дао Дэ цзин», обнаруженного в окрестностях захолустной деревеньки Годян, что в провинции Хубэй, строка (1) записана как «ю чжуан хунь чэн»; обе мавантуйские копии – «ю у кунь чэн», а варианты Фу И, Хэшан-гуна и Ван Би – «ю у хунь чэн». Иероглиф «ю» – быть, иметь, существовать. Знаки «кунь» и «хунь» особо не разнятся – смешиваться, сливаться, хаотический, беспорядочный, беспечный. «Чэн» – закончить, довести до конца, успешно завершить, совершенный, завершенный. Основная смысловая разница заключена в иероглифах «у» и «чжуан», стоящих в строке на второй позиции. «У» – это нечто материальное, вещь, вещество, субстанция, а «чжуан» – форма, внешнее проявление, состояние. Поскольку Совершенномудрый в строке (8) признается, что речь тут идет о Дао-реальности, то иероглиф «у» откровенно диссонирует с непоколебимым постулатом главы 14, согласно которому Дао вещью не является (у у). Дао – это Форма без формы, и Лао-цзы, декларируя это древнекитайское открытие, как раз иероглифы «чжуан» в главе 14 и использует: «у чжуан чжи чжуан» (здесь «у» – это «нет, не иметь», что выливается в «Не иметь; Форма; Его; Форма»). Далее располагаются иероглифы «хунь» и «чэн», которые в виде идиоматического бинома (хунь чэн) обозначают все сложно-запутанное, например, смешанную горную породу, извилистую электрическую цепь или любую неразбериху из множества непростых элементов. Фантазировать в упоительном режиме вокруг «хунь» и «чэн» можно долго, но в сухом остатке вырисовывается вполне безобидный пейзаж, на котором присутствует нечто смутно хаотическое и наобум беспорядочное, но при этом окончательно завершенное в своем абсолютном совершенстве. Так Дао и есть абсолютное Совершенство, высшая сермяжная инстанция, конечная остановка – поезд дальше не идет! Артур Уэйли слышит эти строки именно в таком диапазоне древнекитайской мудрости: «There was something formless yet complete, That existed before heaven and earth» (Было нечто бесформенное, но, тем не менее, завершенное, существовавшее прежде неба и земли). Нам ему вдогонку и взвизгнуть-то нечего. Ведь все мутно-хаотическое и бесструктурно-беспорядочное автоматически лишено фиксированной формы, что молниеносно возвращает нас на просторы главы 14.
              Кроме прочего, иероглиф «хунь» может символизировать собой беззаботную беспечность, и глава 73 смело утверждает, что Дао, легкомысленно ни во что не вдаваясь, прекрасно все рассчитывает, без труда отфильтровывая через свои огромные сети двуногих негодяев в места отдаленно-неприветливые и скверно пахнущие, где их ждут раскаленные кастрюли и сковородки без антипригарного покрытия. В русскоязычных переводах «хунь чэн» чаще всего олицетворяет собой что-то рожденное или завершенное в хаосе. Ян Хин-шун: «Вот вещь, в хаосе возникшая, прежде неба и земли родившаяся». Малявин В. В.: «Есть нечто, в хаосе завершенное, прежде Неба и Земли рожденное». Маслов А.А.: «Существует нечто, из Хаоса возникшее, рожденное прежде Неба и Земли». Внимая таким декларациям, у нас, с Мудропушистым, возникает всего один, но наивный вопрос: с какого перепуга что-то одиноко стоящее в строке (4) вне изменений, вдруг выныривает из кромешного хаоса в густонаселенных областях древнего Китая? Вот как ему рождаться и буйно трепыхаться, не подвергая себя переменам и трансформациям? Так в сочетании «хунь чэн» нет и намека на рождение чего бы либо откуда бы ни было. «Хунь» и «чэн» – это обычные прилагательные, которыми Совершенномудрый пытается живописать Великую Форму того, что не вещь. Что касается ее счастливого «завершения» в мутном беспорядке, то эта процедура хоть и утомительная, но все равно неправдоподобная, поскольку предполагает присутствие в этаком хаосе инородно-структурированного нечто, над которым он трудится, как говорят соседские куры, в поте своих перьев, тщетно пытаясь побыстрее завершить это космологическое безобразие. При таком раскладе событий и хаос перестает быть хаосом, и Дао-форма мутирует в самую обычную вещь. Ведь все, в муках порожденное и уж тем паче завершенное, принадлежит миру десяти тысяч вещей, заведомо обреченных на распыление в пространственно-временном континууме. Дао-форма не имеет себе противоположности, а любой уважающий себя хаос – антоним тому, что пребывает в правильном порядке по мнению законопослушных обывателей (гл.38). Окончательная Реальность на то и окончательна, что, не имея себе никакого источника, лишена всяческой возможности как рождаться, так и испаряться. Она сама есть неистощимый источник всех иллюзорных дхарм, над чем Лао-цзы и размышляет в следующих далее строчках. Конечно, профессорам виднее, но мы, с Великим Пекинесом, как говаривал, тоже, кстати, профессор, Преображенский его фамилия, мы не Айседора Дункан, чтобы допустить возникновение Дао-реальности из более изначальной по отношению к ней, пусть и хаотической чудо-субстанции.
               В принципе, древнекитайская мифология дозволяет рождение феноменального Сущего из хаотически бурлящей водной стихии, кишащей скользкими и опасными чудовищами. Вот только в начале этого процесса было не появление на поверхности кромешного беспорядка формы бесформенного Дао, а образование «вселенского яйца», из которого всем на удивление вылупился густо волосатый человек с огромным и остро заточенным топором в руках по имени Пань-гу. Науке неизвестно, где и как этот богатырь успел наточить свой топор, но, тем не менее, он сразу принялся отделять Инь от Ян и Небо от Земли, периодически отталкивая задними лапами одно от другого. При всем том, что народные поверья древних китайцев крайне нестабильны (в одних сказках дело было так, а в других – этак, а в иных и вовсе наоборот), ни в сказках, ни в частушках с прибаутками, ни одному древнекитайскому сказочнику не пришло в пушистую голову заявить, что Дао уродилось откуда бы ни было. Совершенномудрый, вообще, не был народным баснописцем, поэтому проникновение в «Дао Дэ цзин» мифологических персонажей наукой не зафиксировано. Лао-цзы говорит про Дао одну лишь правду, и ничего кроме правды – то, что он Ясно Видит сквозь свое личное Око Дхармы. Сквозь Око Дхармы всем видно одно и то же. Интерпретировать это «одно и то же» можно по-разному, но, как ни трудись, возникновение Дао из Хаоса Оком Дхармы не просматривается, иначе Будда Шакьямуни с утра до ужина только об этом благородно и помалкивал. Зато сие праздничное «возникновение» легко узреть в сладких сновидениях иль высосать из грязной лапы в моменты философского возбуждения. Собственно, все «кандидаты в доктора» именно этим и занимаются из века в век, да с важным видом. Соответственно, резюмируя вышевзвизгнутое, мы поспешим объявить, что Дао, рожденное изнутри хаотического Хаоса – это чушь поросячья или эхо сказок древней Эллады, отраженное на ветхокитайский пленэр безотвественными переводчиками.
              Строка (2) «сянь тянь ди шэн» (Прежде; Небо; Земля; Рождаться, жить), на первый взгляд будто бы поощряет идею возникновения Дао прежде образования в Солнечной системе планеты Земля со всей ее флорой и зверюшками. Однако знак «шэн» означает как «рождаться-появляться», так и «быть, жить, существовать». Тогда вместо неуместного образования перманентной Реальности из древнегреческого хаоса, она просто жила себе припеваючи задолго до образования Земли и Неба. При этом Лао-цзы в строке (7) даже не пытается умолчать, что пребывает в упругом неведении относительно того, как эта экзотическая Форма называется. Так стал бы он в столь зыбких обстоятельствах твердым рыком заявлять, что сие нечто выпрыгнуло откуда бы ни было? Уй? Вероятно, но и не обязательно, что «сянь тянь ди шэн» являло собой общенациональную присказку, повествующую об чем угодно, бывшем давным-давно, в замшелую эпоху древнекитайских динозавров, о которой ни в сказке, ни пером. Рихард Вильгельм: «There is one thing that is invariably complete. Before Heaven and Earth were, it is already there» (Есть одна вещь, неизменно совершенная. Уже была она до появления Неба и Земли).

(3).        В «сяо хэ ляо хэ» иероглиф «хэ» – это восклицательный знак, а «сяо» и «ляо» не то, чтобы синонимы, но вполне способны описывать одно и то же. «Сяо» – обычная полынь, (Artemisia absinthium, wormwood) заросли которой символизируют заброшенные, невозделанные и никому не нужные земли в местах унылых и пыльно-захолустных (desolate, dreary, miserable). «Ляо» – тоже нечто тоскливо-безлюдное плюс пустое и безмолвное как древнекитайское небо, еще не загаженное зеленоватыми промышленными отходами. В строке (5) главы 20 (хуан си ци вэй ян цзай) наблюдается столь же удручающий ландшафт (знак «хуан» – заброшенный пустырь, одинокий и пустой). Вот как эти невзрачные пустоши угодили в «Дао Дэ цзин»?
              Дело в том, что мудрофилософ в те благословенные времена черпал вдохновение в ближайших к нему пейзажах и натюрмортах. Однако, разглядывая на своем огороде окончательную Реальность, он всегда упирался в одну и ту же проблему восприятия: в Дао, как и на пустынном пустыре, не на чем остановить свой мудрый взгляд. Глядишь внутрь Великой Формы (да сян), а там ее, что кот наплакал – не хватает даже для того, чтобы сосредоточенно об нее сосредоточиться (гл.35). Что до неистребимой полыни, то, скорее всего, Лао-цзы с помощью иероглифа «сяо» хотел донести до сонного человечества благую весть именно о том, что дикорастущий сорняк в вопросах жизнестойкости всегда превалирует над нежными цветочками и окультуренными овощами. Как-то вышел потру Совершенномудрый на свои огуречные плантации. Глядь, а сорняка на них снова пруд пруди. Призадумался он, стал думу великую думать: по какой такой неясной причине благородные овощи требуют постоянной заботы и внимания, а полынь цветет и пахнет без всякого его совершенномудрого участия? Да не просто пахнет, а еще и размножается без спросу и удержу. Вот и молчаливое Дао, презирая всякую культивацию, цветет и пахнет в дикорастущем режиме не хуже полыни у забора. Великой Пустоте и пост с молитвой нипочем, и нудная медитация, и коррекция поведения в «правильном» направлении. От нее не убежать в хитрые оффшоры и ее не испугать палкой-копалкой. Короче, как говорят мокрые матросы, спасайся, кто может!
              К прискорбию, вставить полынь с восклицательным знаком в русскоязычный перевод заманчиво, но небезопасно. Этот философский сорняк обязательно потянет за собой необходимость долгих повизгиваний, разъясняющих его там присутствие. Отсебятина на страницах хранимого всеми богами «Дао Дэ цзин» кармически наказуема. Поэтому мы, с Великим Пекинесом, смело убоявшись, предпочтем ограничиться традиционной пустотой и ее молчаливым безмолвием. Причем, нам почему-то настойчиво мерещится, что древнекитайская «пустота» и древнебуддийская «шунья» – это не совсем близнецы-братья. Как говорит вислоухий кролик Пи-Пу, все рыжие морковки хоть и морковки, но двух одинаковых не сыскать и с китайским фонариком.

(4). (5). (6). (7). (8). (9).      В первых строчках главы Дао кажется Совершенномудрому чем-то бесформенным и неухоженно-беспорядоченным, но при этом максимально совершенным и со всех сторон завершенным, к чему ничего нельзя добавить и никуда нельзя отнять. Так строка (4) обескуражила даже важно-вальяжных уток с другого конца деревни: «ду ли бу гай» (Одинокий; Стоять; Нет; Изменяться). Вот из каких глубин сознания Лао-цзы вытащил столь мощную импрессию? Ах-ах! И еще три раза «Ах»!
              То, что не имеет себе пары, неизбежно обречено на тотальное одиночество. Ему просто некуда изменяться: оно стоит себе тихонько в сторонке, не желая быть ни лучше, ни хуже, ни, вообще, каким бы то ни было. Причем, кристаллизация божественного послевкусия не всегда у всех одинакова, и, на наш крестьянский нюх, у Лао-цзы она носит сугубо природоведческий характер, тогда как Будда взирает на Дао преимущественно с психодушевных позиций. (гл.14). Одно другого стоит, и обнюхать зараз все это мудрокосмическое хозяйство, воистину, соблазнительно.
              Строка (5) «чжоу син эр бу дай» (Действует всюду и не истощается или ей нельзя причинить вред), завершающая собой обзор впечатлений Совершенномудрого от его погружения в спонтанный поток Дао-субстанции, есть только в текстах Ван Би, Фу И и Хэшан-гуна. В следующих далее строчках Лао-цзы осторожно ступает на зыбкую почву аналитического пережевывания этих впечатлений, что сразу меняет тон его повествования с максимально уверенного на откровенно озадаченный. Строка (6) «Подходит, чтобы быть Матерью всему, что под Небесами» записана по-разному. Тексты Ван Би, Хэшан-гуна и годянский бамбук говорят в ней про Маму всего, что под Небесами (тянь ся му), а мавантуйские свитки и текст Фу И ведут речь о Маме Неба и Земли (тянь ди му). Очевидно, что безжалостные домохозяйки истерзали Лао-цзы научно-паралитической проблемой происхождения десяти тысяч всевозможных вещей и предметов: «Дао – это их Мама или все-таки как? Что там видно скозь личное Око?» Честно взвизгнуть, божественное Видение не дает ответа на эту квазизадумчивость. Поэтому Лао-цзы и отвечает вежливо, но уклончиво: «Почему бы и нет? Дао, в принципе, очень даже… Но утверждать твердым рыком… Да ни в жиСТь!» Сансарические вопросы, кто кого и по какому поводу породил, не имеют к Дао никакого отношения: они, что блеяние заблудшей овцы на фоне безоблачного неба. Истинносущий Татхагата потому и Сущий в Реальности, что не участвует в жалобных процессах возникновения и исчезновения. Однако именно из Татхаты как на дрожжах произрастают все эфемерные скандхи, рано или поздно приводящие к дурацким вопросам (Сутра Помоста, гл.4).
              Строка (7) «у вэй чжи ци мин» еще более трепетна, чем строка (6). В ней Лао-цзы сознается, что никаким заветным местом не ведает о том, как эта бесструктурная Форма всех форм именуется. Хочешь, зови ее Дао, а хочешь, «хрю-хрю» или «мяу». Без разницы! Все равно ни на одно из имен Дао не откликнется. Поэтому он и отнекивается от назойливых домохозяек: «Ну не знаю я, как эта СуперФорма называется. Пусть будет «Дао». Не нравится? Тогда сейчас напрягусь и открою вам страшную тайну: Дао – оно еще и Великое! Опять нахохлились? Теперь вам разжевать, почему Дао столь велико и огромно? Зачем я открыл свой рот? Ладно, в строчках (10), (11) и (12) расстараюсь преуспеть, но учтите, что с вас суп куриный и свежее сено для моего мудробуйвола». Мы в переводе строки следуем за мавантуйским свитком «А». В годянской версии нет первого иероглифа «у» (я, мой), а в стандартном тексте плюс у Хэшан-гуна и Фу И на второй позиции вместо знака «вэй» (еще не, not yet) стоит обычное «бу» (не, нет). Соответственно, «Я никогда и не знал ее (Дао-формы) имени» выливается в прозаическое «Я не знаю ее имени». Что касается самих китайских имен и прозвищ, то информация о них общедоступна, и, избегая траты лишних калорий, мы предпочтем краткие разъяснения Роберта Хенрикса: «… the distinction drawn in lines 6-8 (у нас 7-9) beetwen that of «name» (ming) and «style» (tzu) being the distinction made in ancient China beetwen a man’s name and his style. The «name» is given at birth, is very formal and rarely used in public address; the «style» is taken at «capping» age, when a young man becomes an adult, and is commonly used in public address with friends who are on familiar terms».
              Строка (9) мавантуйских и годянского текстов начинается иероглифом «у» (я, мой), отсутствующим у Ван Би, Хэшан-гуна и Фу И. Далее везде «цян вэй чжи мин юэ да», где «цян» – это сильный, мощный, насильно, по принуждению, через силу. Роберт Хенрикс: «Were I forced to give it a name…» (Будь я вынужден дать ему имя…) Малявин В.В.: «Если придется дать ему имя…» Принудительный тон иероглифа «цян» сразу намекает на то, что Совершенномудрый, созерцая Дао в чистом виде напрямик, никакой нужды в его наименовании не испытывал. Поэтому нам кажется, что, откликаясь на запрос капризных домохозяек, он дает ему имя не через силу из-под палки, а просто нехотя, reluctantly, без задора и огня («Рыбка, рыбка, где твоя улыбка, полная задора и огня», Георгий Михайлович Вицин, «Дайте жалобную книгу», Мосфильм, 1965). Мужественно превозмогая собственное «не хочу», Лао-цзы с помощью иероглифа «да» (великий) тут же выносит личные ощущения от встречи с Дао-реальностью на общекуриное обозрение. Сия вроде бы безобидная детализация неминуемо требует от него дополнительных повизгиваний, которые и являют себя в строках (10), (11) и (12), где Дао – это уже не чудо-Форма, одиноко стоящая вне изменений, а активный участник относительного движения: проходить, отдаляться, отступать, впрочем, как и возвращаться, можно лишь в мире обусловленного дуализма. При всем том, что Дао в гуще десяти тысяч вещей «действует» изнутри их самих, Совершенномудрый все-таки успевает отследить расплывчатые закономерности этого мистического процесса. Каким чудесным образом? Да с помощью невооруженных чуЙвств и подобающей фокусировки своего внимательного невнимания.

(10). (11). (12).               Соседские куры как-то испросили Неразумного, какие строчки в «Дао Дэ цзин» самые загадочные. Тот заохал, присел-привстал, глупо взмахнул руками и убежал на свои любимые грядки, оставив кур в вопросительном нетерпении. Мудрокролик Пи-Пу, сжалившись над пеструшками, проверещал им, что строки (10), (11) и (12) главы 25 по своей секретной таинственности несравнимы уж ни с чем более. Великий Пекинес и вольнокот Костя активно поддержали его мнение жизнеутверждающим рычанием и философским мурлыканием. «Пуркуа, пуркуа!» – не унимались любопытные птицы. «Because…» – ответствовал храбрый котик, после чего бесцеремонно упал рядом с кроликом под смородиновый куст, откуда без промедления воспарил в царство обворожительного Морфия, сына бога Гипноса и Нюкты, богини темной ночи.
              Строка (10) «да юэ ши» – Великий, огромный; Зваться-называться; Уходить-проходить, миновать и проноситься (о времени). Строка (11) «ши юэ юань» – Проходить-миновать; Называться; Отдаленно-удаленный, давным-давно прошедший (о времени). Строка (12) «юань юэ фань» – Отдаленный; Зовется; Двигаться в обратном направлении, пятиться назад, отступать и возвращаться. На годянском бамбуке вместо «ши» стоит «куй» (разрушаться, разливаться, терпеть поражение). В обоих мавантуйских свитках заметен иероглиф «ши», олицетворяющий собой гадание на стебельках тысячелистника, а в тексте Фу И знак «фань» однозначно говорит о «возвращении».
              Обнюхиваемые строки, как правило, истолковываются в режиме бестолковой многозначительности: «Великое назову скоротечным. Быстротечное назову отдаленным. Отдаленным назову обращающееся вспять» (Маслов А.А.); «Великое – оно в бесконечном движении. Находящееся в бесконечном движении не достигает предела. Не достигая предела, оно возвращается [к своему истоку]» (Ян Хин-шун); ««Великое» значит «распространяющееся повсюду», «Распространяться повсюду» значит «уходить далеко», «Уходить далеко» значит «возвращаться» (Малявин В.В.); «Great: that means «always in motion». «Always in motion» means «far away». «Far away» means «returning»» (Рихард Вильгельм); «Being great, it is further described as receding, Receding, it is described as far away, Being far away, it is described as turning back» (Lau Din-cheuk); ««Great» means «to depart»; «To depart» means «to be far away»; And «to be far away» means «to return»» (Роберт Хенрикс). Ох-ох… Вот не давать бы этим ученым мужам сухого корма, пока не объяснят, что они понаписали с важным-то видом. Схимники-огородники даже после хорового повизгивания священных гимнов не сподобились уяснить тот микросмысл, что скрыт в «быстротечно распространяющихся скоротечных процессах». Что за невнятная околесица, то тихо уплывающая вдаль, то резко возвращающаяся обратно? Времена года? Луна и Солнце? Круговращение воды в одичалой природе? Ай? Конечно, периодическое мелькание перед глазами одних и тех же «веселых картинок» вызывало у китайского обывателя прилив восторга и удивления, но Дао постоянно, колоссально и универсально. Ну и как же эта колоссальная универсальность могла проявлять себя в разноцветном мире десяти тысяч вещей? Ай? Что во вселенной одинаково ночью и днем, летом и зимой, на пыльных тропинках далеких планет и на нашей деревенской помойке? ВРЕМЯ и ПРОСТРАНСТВО!
              Для всех чувствующих существ время и пространство – единственная и любимая ими среда обитания. Но, что это такое, неведомо ни наукоемким профессорам, ни корреспондентам «кислых щей». Конечно, можно, как в главе 40, вспомнить про вечно растущую энтропию, определяющую «стрелу времени» в направлении всеобщей деградации, но и в этом тривиальном случае никак не ясно, кто здесь курица, а, что, пардон, яйцо: время или энтропия? С пространством и вовсе беда: оно то расширяется, то искривляется, то коллапсирует в безжалостную сингулярность. Жуть! Со временем проще: взглянул на часы, и на тебе: eight o’clock in the morning. Пора испить утренний кофе, скушать французский круассан с малиновым вареньем и бодрой рысью устремиться на картофельные грядки. Однако в те замшелые времена желтокитайцы еще не выучились подделывать швейцарские часы и обжаривать кофейные зерна. Тогда, каким же образом без кофе и часов они ощущали течение времени мимо своего огорода? Мы, с Великим Пекинесом, нестерпимо уверены, что все трезвые китайцы чувствовали мимолетность существования даже вдали от ежедневного созерцания Солнца и Луны. Ведь ярко цветущее «здесь и сейчас» постоянно ускользало от них в тускло пожухлое прошлое. Как сказал Великий Чжуан-цзы, «я уж не тот, гонимый миром странник, устало опиравшийся об этот стол намедни». Ах, ну почти так. Поэтому Лао-цзы и использует иероглифы «ши» (проходить, проносится) и «юань» (давно прошедший, удаленный) в строках (10) и (11). Ведь каждую кшану мысли все, что было вокруг умных и глупых, молодых и старых, добрых и злых, проваливалось вместе с ними в непонятную бездну безвозвратно минувшего. Любое событие отдалялось от них, постепенно стираясь в их памяти до полномасштабного забвения. Кто в Поднебесной проделывал все эти фокусы? Конечно, Великое Дао! Каким образом? Элементарно! Дозволяя вещам и зверюшкам все что угодно, Дао неизменно отступало от них, пятясь назад в полном согласии с иероглифом «фань» (гл.40). Дао будто бы терпело поражение в жестокой схватке с заносчивыми человечками, вечно уверенными в своей безнаказанности, о чем и извещает иероглиф «куй» (разрушаться, разливаться, терпеть поражение) годянского текста. Зачем? Да, чтобы дать им узкую полоску волшебной Пустоты, куда бы они могли беспрепятственно опадать и бесшумно растворяться, возвращаясь к своему извечному Дао-корню (гл.16). Точь-в-точь как желтые листочки за окном в эту последнюю осень.

(13). (14). (15).       Что можно взвизгнуть по поводу содержания этих смелых деклараций. Только то, что они не имеют ни малейшего отношения к содержанию предшествующих строк. На наш самурайский нюх, даже невзирая на знак «гу» (потому-поэтому), который предупреждает о причинно-следственной зависимости всего прежде и после него сказанного, обнюхиваемый фрагмент являет собой очередной фольклорный довесок, подклеенный добрыми китайцами к первой части главы. Поскольку строки (9) и (10) радовали обожающих сладкозвучные частушки домохозяек иероглифами «да», то, не желая отказывать себе в дальнейшем удовольствии, они добавили к ним еще пять таких же «да» без всякого уважения к общему смыслу повествования. Для китайского уха такая барабанная эвфония, что для русского крестьянина гармошка с балалайкой на деревне в уикенд. Кроме прочего, если в строчках (10), (11) и (12) Лао-цзы подробно разъясняет, почему Дао кажется ему великим и большим, то в рассматриваемом эпизоде величие Дао, Земли, Неба и китайского ван-султана разъяснениями не сопровождается. Голая же констатация их торжественной монументальности не только диссонирует с запредельной мудростью всего вышесказанного, но и вынуждает нас без сожаления приспустить наш пышный хвостик, что молниеносно сигнализирует о невозможности признать за этими строчками авторство Великого Лао-цзы.
              Собственно, никто и не собирается возражать против величия Дао, Неба и Земли, однако здесь это величие одинаково для всех, включая и царя-батюшку. Небо, Земля и первое должностное лицо королевства для Дао ничем не отличаются от всех остальных десяти тысяч существ и предметов. Причем, первая половинка строки (15) («юй чжун ю сы да» – «внутри государства есть четыре великих») помещает «четыре Великих» (сы да) внутрь (чжун) царства-государства (знак «юй» – государство, владение), что наблюдается в «Дао Дэ цзин» только здесь и нигде более. Вторая же часть строки причесывает всех китайских повелителей под одну гребенку, дозволяя возмыслить, что их подданные поголовно и хронически испытывали эйфорию при любом о них упоминании. Нам почему-то кажется, что древние и не только китайцы прекрасно разбирались в людях и, не будучи одурманенными телевизионной пропагандой, точно знали цену своим хитрым вождям и честным лидерам. Поэтому глава 17 и разделяет руководящих работников на 4 категории. Один лучше всех, другой тоже сойдет, третий опасен для окружающих, а четвертый негоден даже в Красную Армию: или самоуверенный дурак-индюк, или подлый негодяй мафизного склада ума. Какое уж тут сравнимое с Дао величие?!

(16). (17). (18). (19).      Похоже, заключительный фрагмент главы тоже сам по себе. Конечно, творческими усилиями можно увязать его с бодрым перечислением всех «Великих», но только зачем? Какой в этом мудросмысл? Никакого! Поэтому нам ничего не остается, как грести задними лапами вслед за товарищем Ян Хин-шунем, согласно которому «Человек следует [законам] земли. Земля следует [законам] неба. Небо следует [законам] дао, а дао следует самому себе». Популярный вариант с «образцом» («Человеку образец – Земля. Земле образец – Небо. Небу образец – Дао. А Пути образец – то, что таково само по себе», Малявин В.В.), мягко говоря, не выдерживает никаких конструктивных фырканий. Простейший вопрос, а, каким таким чудесным образом Земля берет за образец Небо, а двуногие зверюшки подражают Земле, сразу ставит на нем жирную точку. Без практического под собой содержания такие заявления тут же превращаются в совершенно не свойственное Лао-цзы высокопарное нытье с благими намерениями. Малявин В.В. в комментариях к своему переводу, очевидно, желая его хоть как-то аргументировать, заявляет, что «Закон означает образец». Ох-ох. Даже соседским курам не секрет, что закон – это те или иные ограничения, а образец – это тот или иной предмет для подражания. Кроме того, иероглиф «фа» хоть и способен быть образцовым образцом, а в глагольном исполнении повествовать о следовании, подражании и копировании, в первую очередь символизирует закон. В главе 22 и 65 также встречается «образец», но там он представлен иероглифом «ши», а вовсе не «фа». Допустить, что один древнекитайский автор вдруг решил таким разнообразием приукрасить свою философскую лирику, мы не захотим.
              Так все без исключения хомоособи как раз и следуют законам, которые им диктует планета Земля, а вовсе не пытаются копировать ее повадки. Пришла весна – копай грядки, лови мышей и гоняй соседских кур вдоль забора, а настали холода – прячься в теплую берлогу, дрыхни с котиком на печке иль созерцай за окошком божественный вальс мохнатых снежинок. Будь мы не строгие монахи-отшельники, а, скажем, патриотически мыслящие агрессивные колхозники, развеселились бы и того пуще. Хлебнули бы поутру «огненной воды» под хрустящий огурчик, и шасть на деревню, горланить про сводящую всех с ума защитну гимнастерку. Тоже какой-никакой «образец» существования под голубыми Небесами…