Согретые Луной

               

Лжи без последствий не бывает! Кто обещал прекрасное завтра - остался в прошлом навсегда, потому что не знал формулу проникновения событий...

«Совместная вечность» (1991)   

               

   Осень едва улыбалась, потому что осень — это мрачно и не очень весело… Обыкновенное межсезонье, как осенняя комбинация новых человеческих хитростей и тихих, часто незаметных смертей. Очередная ночь подкрадывалась с точностью деревяных часов застывших «земляных королей». Вездесущее время, как самый драгоценный ресурс, летело над городом быстро, но совершенно бесплатно, внимательно наблюдая за каждым живым и фиксируя будущую дань за потоки бесконечной лжи и ненужных грехов...
В очередной раз на темном небе отпечаталось всегда любопытное полнолуние. Новый вечер уже лежал на земле и, отражая яркий свет полной Луны, поблескивал огоньками «ядовитых» луж. Мелкий дождь был везде, быстро выбирая ночлег у множества крыш и пульсируя во внутренностях сточных труб. Дождь барабанил по квадратным крышам телефонных будок, пытаясь набрать один и тот же, дружественный ему, старинный номер - 01. На тротуарах на мокрый асфальт прилипли листья клена, как-то странно похожие на остывшие следы давно улетевших самолетных уток. Вместо живых птиц повсюду летали слабые сквозняки: городские…, бездомные…, никем нелюбимые, страстно желающие заползти в чье-то горло и звуками кашля настойчиво поведать о своем одиночестве. На деревьях извивались и плакали последние листья, изо всех сил стараясь оторваться от веток и выбрать последнее пристанище в бесконечности. Эти листья были уже никому не нужны по причине постоянного расширения Вселенной. В темных подворотнях слезились собачьи глаза мечтая о человеческом друге с кастрюлькой бульона и свободном местечке у теплых, многократно перекрашенных батарей.
Город не трещал сверчками и не шумел топотом голодных ежиков. Это была территория, загрязненная не природой, а тревожными людьми. Он гудел от паталогической бессонницы, потому что был безразличным денежным Вавилоном, затерянным в каких-то коротких веках и убийственной бесконечности пространства. Город, как громкое кладбище здравого смысла, как получатель постоянной выгоды, ускорял старение своих жителей, качественно портил им нервы, часто моргал огнями, забавляясь глупой рекламой торговых предложений по отъему денежных масс у носителей глупой алчности… Качество жизни человеческих душ город никогда не интересовало. Город был совсем не стар, но мудр и хитер, он занимался накоплением чужих «случайных» ошибок, от этого и питался: жирно, сытно, взахлеб, с придыханием сладострастия…, не отказывая себе ни в чем, то есть, совсем… Город сигналил дорогим машинным железом, громко угрожал всем подряд, зазывал в свои подвальные дыры и высокие стеклянные башни и всегда безразлично улыбался, коллекционируя широкие потоки человеческой глупости и последствия дурацкого высокомерия от отсутствия сакральных знаний из умных книг. Это потому…, что миллионы не знали абсолютные «Правила скользких стен» и продолжали скользить вниз…
И обязательно хочется заметить, что из-за дождя вся «ночная пехота», то есть, проститутки- индивидуалки, расходились по домам на радость их маленьким детям… Так небесная вода положительно влияла на судьбы будущих взрослых…

Для дальнейшего повествования необходимо сделать экскурс в семью хитрого беглого дипломата на закате его существования.

                Ленка

    Ленка еще спала. Ее длинные ресницы сцепились, как очень качественный зиппер от американских джинс умного Штрауса. До времени пробуждения оставалось пятнадцать минут или немного больше… Обычно ее активная жизнь начиналась только вечером, медленно переходя в ночь, а днем она отсыпалась, и так продолжалось уже восемь лет. Она была ребенком «золотого пошива» из верхнего ателье. Никем небеременная и ничем необремененная она жила без здравого смысла и без оглядки на собственное здоровье. Как любимая младшая дочь, получив доступ к тайным запасам денег удравшего в Англию отца, она как хотела так и жила в постоянной охоте за положительными потоками, одним словом, ничего нового…, все, как всегда… – «гедонистка» в погоне за эмоциями. Она была вторым ребенком в семье дипломата и рано стала понимать, что билет с самого рождения уже выписан во все направления жизни: и к сладким холодильникам, и к путешествиям, и к знакомствам с отпрысками высших эшелонов полета, игравшим на «рояле», а не на «мангале». 
В ее спальне стояло старинное совершенно расстроенное пианино с двумя скрипучими пустыми подсвечниками из давно нечищенного серебра с оттиском (Mullens -1803). Нужно отметить, что не у каждого в доме есть свое частное пианино, а если и есть, то оно стоит не в спальне, но Ленка — это совсем другое распределение своих интересов в замкнутом пространстве…
Однажды во сне, кто-то откуда-то свыше подсказал ей поставить громоздкий музыкальный инструмент в спальне напротив кровати, и она поставила. В отместку той озлобленной старой дуре из музыкального училища с неправильно накрашенными старческими губами и полумертвыми глазами, похожей на бродячего астролога с лицом крокодиловой черепахи, которая десять лет назад назвала ее:
 «пианистка-аферистка, играющая на ф-но с позорными ошибками…»
Было это давно, а запомнилось…, из-за злого «панцирного» лица, изрезанного мелкими морщинами без употребления дорогих французских кремов. Старинное пианино в ее спальне выглядело, как очень надежный лакированный ящик с крышкой и постоянным мудрым молчанием и блестело, как редкий лак «рубио-монокот» на свету. Когда бы она не просыпалась, она сразу же бросала взгляд на это сооружение для звуков и ощущала чувство уютного одиночества и умиротворения где-то в грудной клетке с внутренними цветами из чугуна, медленно и постоянно растущими в темноте.
Сейчас Ленка все еще спала на широкой кровати, сделанной испанским мастером где-то в предместьях Аликанте или Бильбао. Она лежала некрасиво и с отрытым ртом, как смертельно уставший солдат в несуществующем очень чистом окопе. Левая нога была неестественно поджата под себя, а правая свисала с кровати, так и не дотянувшись до пола… Большой палец на правой ноге смешно подергивался, как будто к нему был подведен проводок с совсем небольшим электрическим напряжением. Яркое японское одеяло было сморщено, как упавшее на дно очень чистого окопа чужое багровое знамя с пожеланиями «гамбаттэ кудасай» и жирными иероглифами счастья и пожелания сладкой туманной вечности. Руки были разбросаны по сторонам, итальянская ночнушная рубашка из нежного шелка с огромным вырезом на спине некрасиво задралась, как никому ненужное тонкое полотенце для клетки со вздорным попугаем. Волосы закрывали ее лицо и полностью ее обезличивали до уровня совершенно резиновой куклы из игрушечного магазина полумертвых и пожизненно глупых кукол. Она дышала неровно, а рывками, иногда подергивая пальцами рук. В этом своем физическом положении Ленка была некрасивая, некрасивая по-настоящему…, хотя это утверждение спорное и в духе Пабло Пикассо, и в духе Карла Брюллова.
 Она спала бесплатно, что случалось весьма редко. Обычно перед тем, как заснуть, она платила своему воображению собственными нервами, навязчивыми мыслями, красными глазами и укусами губ, неудобными позами и силовой перекличкой со своенравной подушкой. В этот раз, это был глубокий сон далеких и никому непонятных перемещений в чужих пространствах…
Ленка сидела за старинным пианино, а вместо ее красивых ладоней с длинными пальцами на обеих руках восседали два огромных волосатых паука и, быстро перебирая сразу восемью лапами, они играли сложнейшую божественную мелодию «Поцелуй меня на память» японского композитора Ёрицюнэ. В звучащих в воздухе нотах, похожих на тетрадь из паутины совсем не было фальши, потому что пауки тщательно настроили пианино до ее пробуждения. Эти волосатые увеличенные тарантулы были продолжением ее собственных рук. Так хотело ее вычурное воображение, так и случилось…
 Мелодия была что-то среднее между чувственностью Гайдна и кладбищенской монументальностью Бетховена, плюс что-то непонятно-гремящее от Радиона Щедрина с гениальной нежностью Петра ИльиЧа Чай… Это были звуки - подлинные Лунные паруса с огромным маятником глупой надежды долететь до пункта назначения. В Ленкином воображении показались никогда не прочитанные мамой сказки на ночь и не осуществленные полеты из папиных рук к потолкам, когда уровень детского восторга оставляет следы на всю жизнь… В ее воображении показалась горечь от того, чего не было, но могло бы быть, если бы все было иначе…
На пианино сверху возлежал пятнадцатый том воспоминаний Герцогини Абрантес о жизни Наполеона и его окружения и совсем не пользованная книга «Методология прочтения токсических признаков», автор Анжелика Хрусь (имя и фамилия автора — это сочетание звуков Ада обыкновенной Антропонимики), но автор книги понятия не имела, что такое Антропонимика, поэтому опрометчиво называлась в пространстве - Анжелика Хрусь, убивая любой допуск к наличию разума, гармонии созвучья и подлинную осознанность себя. Над пианино висела какая-то очень старая картина вся покрытая кракелюрам с четкой подписью мало известного французского художника. Там было нарисовано открытое окно с линией горизонта, тучами и солнечными лучами. Летом все домашние мухи в комнате Ленки на скорости влетали в нарисованное окно на полотне картины и разбивали себе головы. Мухи были обмануты подлинной живописью, что сразу восхищало любое воображение и заметно повышало стоимость картины на все времена.
Холодная мелодия пролета синеватой паутины над городскими постройками, которую играли пауки, выливалась из пианино на ближайшие стены огромной квартиры, как тонкая струя раскаленного олова из невидимого ковша. Старательные музыкальные пауки, как мастера паутинного шелеста и шепота, быстро перебирали лапами по клавишам и закатывали вверх массу своих шариковых глаз в получении умопомрачительного удовольствия без единой фальшивой ноты. У пауков не было глазных яблок и даже груш, не было век, слез и ресниц, но Ленке казалось, что они все-таки были... 
Под музыку членистоногих арахнидов она разглядывала свое лицо в лаковом отражении инструмента и сразу же прочла признаки накатившей липофрении, как чувства печали без видимой на то причины. Она не помнит, когда закончилась эта навязчивая мелодия развивающихся ничейных знамен. Она вздрогнула. Оба паука с омерзительным шелестом быстро спрыгнули на пол и исчезли непонятно куда… Ленка внимательно посмотрела на свои руки, они были такими же без изменений, без волдырей, без укусов и без следов волосатой паучьей пыльцы. Позади левого плеча кто-то зловеще шепнул скрипучим голосом:
«… выпьешь полную чашу своих заблуждений, у каждого есть кто-то, кого в природе не существует…, ищ-щ-щ-щ-щ-щ-щи…»
Она быстро открыла глаза и увидела перед собой все то же молчаливое пианино и одинокий фигурный бокал на клавишах, оставленный еще вчера. В голове взорвалась память о старшей сестре, которая поднималась рано утром, в любую погоду открывала настежь балкон и громко включала уже старинную, но до сих пор ужасно задорную советскую песню:

Утро, утро начинается с рассвета…
Здравствуй…, здравствуй необъятная страна!
У студентов есть своя планета…
Это…, это…, это целина!

Разница в возрасте у них была пять лет. Для обоих сестер это была целая жизненная пропасть с тонкими дырными простынями вместо надежных мостов. Ленке, которая постоянно жила в тиши внутренних аллей и в режиме высокого уровня размышлений…, с самого детства казалось, что ее сестра была сумасшедшей и сделана из метеоритного железа с добавлением урана, ртути и калифорния. Такое сравнение она сделала после удачных уроков по химии в седьмом классе. Все свои тридцать семь лет она так и не смогла разобраться любит ли она свою старшую сестру или нет? Если любит, то любовь эта какая-то далекая, лошадиная, не человеческая. Почему лошадиная…, Ленка не знала сама, просто любила лошадей на картинках и в кино про хороших индейцев с красивым товарищем Гойко Митичем в главных ролях. Но тот, кто сидел у нее внутри на чугунных цветах с красивым карандашом, знал о ней все… и знал почему.
В те времена по утрам ее сестра выходила на большой балкон последнего жилого этажа сталинской высотки в обтягивающих трусиках и в черном топе без лифчика. При любой погоде она делала настоящую пионерскую зарядку, которой ее научила мама: улыбалась, потягивалась, подпрыгивала, напевала слова громкой старой песни про какую-то там странную непонятную целину и, уже порозовевшая и разогретая, бежала в ванну обливаться заранее приготовленным ведром совершенно холодной воды. Мамино воспитание. Из ванной раздавались писклявые крики дикого восторга, похожие на визг поросенка, молодой собаки и развеселые тревоги утреннего петуха, одновременно… «Полное сумасшествие так начинать свой день», как тогда казалось Ленке. Но однажды она услышала слова отца за вечерним чаепитием на огромной кухне. Ход его мыслей поразил сразу и мгновенно дал понимание, почему отпрыски, живущие в семьях дипломатической среды, в основном, ни к чему неспособные моральные уроды с железобетонной манией величия с самого детства и ненасытными аппетитами глупейших желаний. 
 «… они сами своих детей считают слабыми, без усилий давая им все и самостоятельно делая их слабыми ежедневно…, если вы будете слабыми – такой же слабой будет и ваша жизнь…»
Вот почему младшая Ленка с того самого вечера стала ужасно уважать старшую сестру и восхищаться ее силой воли и танковой целеустремлённостью куда-то в верх в сторону пятнистой Луны.
Ольга – ее старшая сестра, давным-давно переехала в другой район за городом, в частный двухэтажный дом с постоянно угрюмым мужем - генеральным директором каких-то многолюдных фирм, ворующих где-то у кого-то что-то… После быстро подготовленной и совсем непонятной эмиграции отца, сестра умчалась в другую жизнь и в другую судьбу иногда позванивая младшей, давая наставления и напоминая о себе, что она где-то все еще существует в этом широком запутанном мире. У Ленки жизнь была совсем другой, но громкий ритуал встречи каждого нового утра старшей сестрой остался навсегда, как память о родном человеке, с которого не мешало бы брать пример, чтобы никогда не стать слабой.
     Она посмотрела на большие деревяные часы, которые много лет назад отец привез из Веймара. Было ровно пару секунд вечера после пяти. Ленка зевнула, отбросила одеяло, вскочила на пол двумя голыми ступнями и нажала на кнопку серебристого «Шарпа-700», который отец привез из Киото…, и течение времени сразу наполнило эфир. В комнате зазвучал The Rubettes – «Sugar Baby Love». Как считала Ленка, ничто так не подходило для ее личного вечернего пробуждения, как мощный музыкальный поток этой знаменитой песни, похожий на массовый огонь собственного производства. Это была альтернатива той старой песне, каких-то совсем непонятных и давно ушедших времен про какую-то там дурацкую и непонятную целину. Она открыла большие балконные двери, и голая босиком выскочила на пространство большого балкона. Была осень, конец октября, на уровне высокого здания дул какой-то закономерно холодный ветер и где-то пролетали изуродованные капли дождя или раннего снега по вкусу напоминающие засекреченное небесами драгоценное лекарство не для всех. Наперекор погодным условиям она стала прыгать под громкую мелодию веселых парней, подпевать им на английском языке и улыбаться.
Подражая старшей сестре, едва прикрытая итальянским бельем, она танцевала по всему балкону, вереща и улыбаясь, заряжая себя прикосновением холодного ветра и капельной воды к ее телу. Они были только втроем: балкон, небеса и она. Такая личная первобытность ей нравилась со дня окончательного переезда старшей сестры в другое жилье. Парочка постоянно странствующих вороватых ворон сидели на дальнем карнизе и внимательно смотрели на голую женщину, прыгающую в пространстве. Где-то в стороне под выступом устроились пятьдесят пять голубей и тоже наблюдали за прыгающей самкой человека.
Метрах в десяти над балконом заметно висел новенький дрон с видео камерой. Он, конечно же, постоянно жужжал, но музыка была громче. Ленка давно знала, что за ее вечерними танцами едва одетой женщины на балконе в одно и то же время наблюдает какой-то техно грамотный хулиган с любопытством и скучностью личной жизни. Ей на это было высоко наплевать. Весь город был внизу у ее голых ступней, потому что отцовская пятикомнатная квартира была на самом верху каменной советской пирамиды для семей дипломатов.
Неспящий город копошился на своих улицах и сердито сигналил железными коробками на колесах. Город ругался, постоянно куда-то спешил и редко куда-то успевал. Он был зациклен на постоянстве собственного хаоса и на постоянном расширении собственных границ.
Закончив вечернее физическое пробуждение, порозовев и часто дыша, она подняла голову вверх, заметила дрон и поманила его пальцем спуститься ниже. Дрон «понял» жест, спустился метров на пять и застыл, как стрекоза, продолжая жужжать. Невидимому оператору жужжащей машинки Ленка показала славянскую комбинацию из трех пальцев, затем…, средний палец, как международный общепонятный хамский знак указания дальнейшего направления и, напоследок, резко согнула правую руку с кулаком. Дрон быстро взлетел вверх и исчез в пасмурном мареве пространства. Довольная, она бросилась в комнату, закрыла балконные двери и с радостным визгом убежала под холодные и горячие струи финского душа. Ленка ощущала чувство уверенности в своем будущем, но на чем основывалась ее уверенность, она не понимала, потому что уверенность – это фантазийная мысль, а не чувство. Ее вечер начинался по плану, который был прописан нечеткими первобытными фигурами где-то у нее в голове.
Ей так казалось, как ежедневно что-то кажется абсолютно всем…, покажется и исчезнет.
 Уже в ванной перед тем, как облить себя холодной водой и разглядывая свое лицо в вечернем зеркале, Ленку посетили тонкие линии разных мыслей: 
«… пожалуй, я родная сестра дисциплинированной анаконды, выгляжу, как нечесаная торба…, на лице наигранная бодрость и временный «не-до-фак», зато волшебная на всю голову…, меня ждет вечерний город…, хотя, он даже не знает о том, что я существую в своем - «навсегда» …, а что будет после моего «навсегда»? Понятия не имею…, мне сегодня нужно утолить мой романтический голод, потому что я убедительно гармоничная и могу составлять прогнозы моих проблем…, а миллионы не могут…»   

                Папа

     Ленкиным отцом был Федоров Андрей Иванович. Дипломат высшего эшелона с лицом медлительного отмороженного бухгалтера, который втайне мечтает стать финансовым директором основных банков страны с интересами в богатых, и совсем непонятно- завуалированных фармацевтических кулуарах с толстыми финансовыми потоками.
Слегка выпученные глаза желтеющего цвета с подвальным безразличием брошенной собаки и постоянная улыбка сарказма с конфигурацией бывшего Молотова, но без глубины взгляда «Мистера НЕТ» (Громыко), мол…, что бы вы не делали - я все равно знаю больше, чем кто-либо из вас. Небольшого роста, узкоплечий, щуплый, физически неразвитый, с желанием и способностью вездесущности, с вкрадчивым голосом с хрипотцой, с умением увеличивать глаза и по лисьи сказочно притворяться удивленным и неосведомленным по ряду вопросов, которые давно прочитаны, понятны и многократно проанализированы в свою личную пользу.
Подлинный «флюгер» для всех паркетных и линолеумных «сквозняков», балансировщик нехоженых дорог, ходок по асфальтированному канату, канатоходец в скафандре из лебяжьего пуха, страстный (ельцинский) угодник, профессиональный лицемер, любящий власть на извращенном уровне физического показателя Муссолини, умеющий…, если надо, держать язык далеко в горле за гландами и выразительно помалкивать в пространстве. С ярко выраженным пятым признаком физиогномики мужского лица круглой формы. С многочисленными многоцветными родинками на лице и на лысом черепе, что читается сразу о измученной работе его печени. Он был человеком умеющим жить тихо, но шикарно, с подконтрольным минимальным страхом и максимальным контролем утечки информации о его личной жизни. В тайно-корыстной дипломатической среде Ленкиного отца называли «умельцем прогрызать дыры в чужой воде», что поднимало его на уровень коллективного комплимента и даже опасной личности для решения скользких вопросов с обязательными заграничными последствиями. Такие люди опасны, потому что они проживают свой ресурс времени в лабиринтах «шахматных» ходов и никогда и нигде не сажают деревья по собственному желанию.
Ленкина мама в домашней среде называла его «Мурлысик», что Андрею Ивановичу Федорову очень нравилось, так как на работе его так тепло никто не называл и даже не мог в мыслях предположить подобное обращение. Мама всегда над ним доминировала в извращенных женских фантазиях и жила своей развеселой жизнью с умными, очень качественными любовниками, увлекательными путешествиями и вкусными застольями с дорогим вином и ярким эмоциональным фоном чьих-то прожитых историй. Ленкин папа знал не все, но то, что он знал было бы вполне достаточно, чтобы однажды в постели прострелить маме голову, но таких мыслей у него не было и не могло быть, потому что он тоже вел свою тайную жизнь, на которую его жене было совершенно наплевать с высоты балкона сталинской высотки в центре огромного города, в (не) центре большого государства.
Отец семейства всегда жил по глубинным постулатам его образования и убеждений и хорошо помнил значение судьбоносных слов: «Мене, Текел, Уфарсин – исчислено, взвешено, разделено», из книги пророка Даниила. Из-за этих слов, изображенных великим Рембрандтом на стене во время пира царя Вальтасара, Федоров понимал, что рано или поздно участь потери, как аксиома, неизбежна…, потому что он на контроле у верхних слоев огромного торта и, кому надо, о нем знают все или почти все.
Они жили по обоюдовыгодной и весьма продуманной схеме долгоиграющего домашнего мира. Прежде всего: сохранность семьи, охрана внутреннего достатка, тихая жизнь ради двух дочерей, а остальное никого не касается, потому что остальное – это рельсы личных поездов без конкретного расписания на туманных полустанках без названий. Папа жил под девизом:
 «для выгоды выходных дней не бывает»
 И поэтому часто в шестой и седьмой дни недели его не было ни в трех квартирах, ни в двух загородных домах. Он с самого утра просто испарялся в неизвестно куда и неизвестно где.
Но, все-таки…, кто-то умный и «находчивый», из государственных надзирательных органов, ненавязчиво вел папино личное дело и глазами, и старомодной чернильной ручкой, где было ясно прописано, что Андрей Иванович не был орденоносным завсегдатаем тупой обжираловки американского «Мака и Дональда» по выходным дням и всегда мог «торпедировать» и «порнографировать» ситуацию в свою сторону, потому что у него внутри черепа между глазами всевышним было отведено место мозгам. Тем не менее, в личном деле было сказано, что он имеет частные встречи с прима-доктором центральной больницы в «Бибирево» – подлинной брюнеткой Нецветаевой Еленой Вениаминовной, с приятной глазу фигурой, второй раз замужней, в тонкой романтической душе одинокой, на работе злой и властной, с красивыми глазами и густыми волосами в модной прическе и пахнущей очень редкими и дорогими духами, которые в стране нигде не продаются.   
 Папа часто проводил ревизию и дезинфекцию мышления мамы и родных дочерей, беседуя с ними о непосильной «тяжести» его работы на благо их бриллиантов, немецко-английских машин, дурацких новеньких шуб из Миланских «подвалов», разноцветных туфель и дорогущих сумок по цене двухгодового пищеблока для любого интерната детей сирот. Такие мудрые разъяснительные инъекции в женские головы давали свой результат ровно до следующей ревизии и дезинфекции для сохранения идентификации самок своей личной стаи и полного отсутствия любой утечки из семейного гнезда. Его две дочки всегда помнили папины слова:
«… пока у нас все хорошо, но…, уверяю вас, так может быть не всегда…, благополучие всегда зависит только от постоянно продуманных поступков…»
 Андрей Иванович был бдителен, как лихой испанский идальго на южноамериканской тропе у входа в джунгли. Он проживал свою жизнь измеряя ее ночью в сантиметрах, а днем в миллиметрах и всегда правильно оценивал любую угрозу для достатка его семьи.
В Министерстве иностранных дел, расположенном в такой же сталинской высотке он тихо подстраивался под фокусы государства, у которого часто менялись и ветер, и паруса и потоки кратковременных чужих правд… Хилый на вид, но еще внутренне крепкий, как гвоздь…, на любом новом месте Ленкин папа сразу же начинал «окапываться» и создавать свой «идеальный миг» и это мгновенно давало свои плоды от Сеула, до Рио-де-Жанейро, от Лондона и Нью Йорка, до Йоханнесбурга и Бейрута.
Добравшись до самого верха Министерства Иностранных Дел он стал подлинным мастером гибкости человековедения, потому что любую «бурю в пустыне» он воспринимал, как бурю в старой пыльной бутылке, оставляя позади себя «ухоженных овец» с полным непониманием происходящего, отмытые в личной стиральной машине чужие «измы», и ровные обрезки бывших яблок в пустой антикварной вазе для фруктов. Это все потому, что он «страдал» ассортивностью, то есть, независимостью от чужого мнения и внешних официальных оценок. И еще нужно отметить, что целый участок его головного мозга был забит обрывками текстов из книг (полу или четверть-колдуна) Карлоса Кастанеды, которые были присолены жизненным опытом, прочитанной классикой русской литературой, удобрены наблюдениями за окружающими и постоянным анализом происходящего. Необходимо добавить, что…, продвигаясь наверх, на каждой своей должности, отмечая про себя правильно ориентированных сотрудников, он всегда раздавал им, так называемые, медальоны Кука. Кто добросовестно изучал историю завоевания Америки, тот понял, что я имею в виду.
В то смутное время энтропии власти он и выиграл гонку на самые верха, скользя по чужим перилам вверх, а не вниз, хотя всегда помнил, что, добравшись до вершины…, все дальнейшие дороги будут вести только вниз и это аксиома, а не какая-то там детская теорема на арифметическом утреннике. Это смотря, что называть «низом», помойную яму алкоголизма с черным копанием в личном прошлом или обязательный милый домик под Лондоном на берегу чистого озера без пьяных орущих дураков-рыбаков. Он шел своей дорогой руководствуясь личным Манифестом судьбы, часто заляпанным чужой дипломатической слюной в беседах за дорогим коньяком или за микрофоном различных брифингов с сонными лоснящимися весьма неприятными лицами с пятью классическими признаками измены, которые могут прочесть от силы только три специалиста ныне еще живущих, но государству не нужных. 
Вдоволь наевшись пресловуто-модного, многим непонятного - (когнитивного диссонанса) от постоянных многочисленных инструкций сверху, Ленкин папа стал опасен для особых потоков здравого смысла его государства. Но это обобщенное понятие того, что составляют только натасканные знаниями люди и их сформулированные точки зрения в особых прицелах. У кого-то из его окружения такое мнение по важным вопросам было пустым, как коробка без кота, у кого-то был пиксельный взгляд молекулярной оценки всего, что происходит и будет происходить, кто-то был готов к «скачкам на джейранах» и всегда помнил о временах, когда крысы подрывают домашний паркет и сломя голову бегут на берег моря, чтобы посмотреть, как тонут корабли с обязательно награбленным «добром» мало живущих людей…
В результате он удрал в Англию, негласно подписав со своей страной - «Соглашение о несогласии». Не уехал, а именно однажды удрал.
В совокупности происходящего он сбежал еще и от жены…, убежал почти навсегда, от ее унижений по телефону, приятного хохота ее навязчивой и постоянной веселости, от хитросплетенных разговоров о спрятанных деньгах и симптомов легкой ненависти… Когда он говорил, что в Лондоне смог, Ленкина мама, включая ядовитые каналы головного мозга, всегда переспрашивала его: «… здесь ты не смог, а в Лондоне смог?»      
В конечном итоге и в мокром остатке ее папа познал горячий ветер кем-то управляемых перемен и быстро, и очень заметно для особых государственных структур эмигрировал в Англию, пожелав всем оставшимся тот самый - «гамбаттэ кудасай». А после себя он оставил целые ручьи утечки секретной информации, что никак не повлияло на образ жизни двух дочерей и очередной мамин отдых с крепким любовником на Паданг Паданг Бич в Индонезии, где Ленкина мама старалась трахнуть жгучее Солнце, много хохотать, есть, пить и оставаться живой и здоровой на фоне энергоинформационных осуждений туристических некрасивых женщин... и некрасивого местного населения.

                Мама

       Изначально она была родом из какого-то дальнего далека…, где очень много лесов, полей и рек… Географически это можно определить следующим образом: Ленкина мама была из какого-то городка, лежащего далеко от другого городка, который был на 480 километров ближе к городу Кемерово. Ее маме со школы не повезло, а посчастливилось пройти так называемую «ведьмотерапию» у своей мамы, то есть, Ленкиной бабушки, и быстро научиться навыкам выживания среди людей и манипулирования этими же разнообразными мужскими людьми. С самого детства Ленкина мама хотела стать русалкой и даже несколько раз напрашивалась с отцом на рыбалку в надежде встретить там девушку с милым личиком, хвостом в чешуе и длинными густыми волосами, чтобы узнать нужные рецепты по превращению в счастливую полурыбу. Но встреча так никогда и не состоялась по логическим очевидным причинам мироздания и обязательной логики.
 У самой же голова была густо пронзённая льняными потоками волос, тело с хромосомными хитроумными трюками природной стройности и, как сигнал опасности для редких умных, на самом кончике носа у нее была маленькая родинка и странный, пристальный, притягивающий взгляд с болотной глубиной, где всегда стоят в ожидании добычи колючие хищные рыбы. Глаза у Ленкиной мамы, по мало кому известной международной таблице Всемирного Союза Окулистов, были класса - «хэйзел», то есть, состоящие сразу из четырех или пяти оттенков, меняющихся при попадании света с разных углов пространства. Она рано поняла, что в совокупности наличия внешних подарочных данных ДНК— это дает ей преимущества на старте любых беговых дорожек на свои и чужие дистанции…
 После двадцати трех лет она отправилась в огромный денежный «Вавилон», где в различных «беличьих» колесах ежедневно крутились судьбы миллионов и миллионов совершенно непохожих друг на друга не белок, а людей. Она научилась много не есть, вовремя включать оперенье, в нужное время облизывать языком губы, загадочно улыбаться авансом в сторону всех прилично одетых мужчин, летом акцентировать внимание на своем ярком педикюре, как у летающих черных «фей» девятого поколения Вальпургиевой очистки. Наблюдая за ярко-удачными столичными «штучками» в дорогих цветных машинах, она быстро училась навыкам производить мгновенное впечатление и сетевой охоте на мужчин с причудливыми приманками, блеснами, мормышками и выдумками. Ее не устраивала роль девушки с лицом пираньи, которая бы неожиданно появилась в чьей-то богатой жизни, блеснула чешуей, немного чего-то откусила и поплыла дальше, точить зубы о коралловые рифы и затонувшие якоря… Этого ей было слишком мало.
Ленкина мама понимала главное - всё, что её окружает — это безусловный ежедневный урок: «или быстро учись один раз и навсегда…, или уходи в отрицание со всеми последствиями из-за личной недоразвитости и вяло-ленивого склада ума». Она, как взрослая горгулья, вцепилась во фразу из Библии, для себя ее немного исковеркав, но оставив личный смысл:
«… как я отмеряю для себя, так мне и отмеряется от мира сего…».
В те далекие времена завоевания большого города Ленкина мама, обязательно анализируя свой минувший день, быстро сделала еще один простейший вывод: что в судьбах людей всегда виноваты сами люди…, а не их контурные приведения, поэтому мир заметно гниёт Благодаря постоянно голодной, вездесущей, хитрой «грязи», но не Благо Даря, а из-за… Наблюдая на холодных улицах «Вавилона» оголенные всем на показ девичьи тела, она понимала, что эти доморощенные «охотницы» еще не прошли свой звериный период и не блещут логикой и умом во время личной охоты на СМ (состоятельного мужчину). Она одевалась модно, но теплей, дабы не пробивать себе дорогу в пиелонефрит с печальной перспективой музыкальной боли для личных почек. Ленкина мама задавала себе массу правильных вопросов и, собирая логику и опыт в личный думающий узел, иногда не находила ответы. До сих пор она не могла понять, в чем смысл миллионов фотографий современных девиц, стоящих на фоне вечернего моря полуголой в облегающем коротком платье с бокалом какой-то жидкости в руке с наклоненной набок головой с распущенными волосами и улыбкой колированной пустоты…? В таких фотографиях она читала совершенно умопомрачительно дурацкую фразу – «Вот я какая!». Она не понимала в чем было счастье в таких показных зазеркальях? Это высочайшее достижение личной жизни? В возбуждении чужих ядовитых выбросов зависти? Какая фальшивая космическая бессмыслица личного масштаба! Но ответ на этот и другие внутренние поиски пришел к ней гораздо позже, после времен тонкой охоты на «жирных танкистов», как она называла всех СМ.
Черех два года в огромном шумном «человейнике» она изменилась до неузнаваемости, потому что по логике бытия всё меняется постоянно. Не исключение и те, кто попадает в новую среду обитания, как аквариумные рыбки, неожиданно по воле небес и с помощью человеческих рук попавшие в огромный пруд. В конце концов, она сделал еще один вывод:
«… миром правит выгода и страх, а любовь там и рядом не живет…»
 Или медленно умирай или превращайся в хищника или его подобие. И в конце концов, формула огромного города приняла ее за самостоятельную единицу хаотичных женских уравнений для дальнейшего рисунка судьбы. Изменился ее взгляд… Он стал не голодно-хаотичным, а сдержанно читающим. Благодаря различным урокам большого мегаполиса, она получила в личное пользование взгляд курсирующей в морской тишине молодой рыбки-прилипки, внимательно рассматривающей днище мимо проплывающих кораблей, как площадки ничейной кукурузы, где можно либо откусить небольшой кусочек, либо прицепится навсегда до самого финиша жизни, что еще раз подтверждало ее многократно проверенное убеждение:
«… ошибок нет, есть правильный или неправильный личный выбор…»
И в конце концов она вывела самый главный вопрос женского существования: «что я делаю?». Именно после осознания этого вопроса с ней и случилось то, к чему она шла. Как позже она расскажет доверенному лицу, к ней…, в конце концов, пришла двоюродная Племянница Богородицы и быстро направила драматургию судьбы в нужное и давно ожидаемое русло судьбоносной воды и сформировала горизонт дальнейших событий.

                Жирный танкист   

    Дни тянулись томительной столичной виселицей..., сплетаясь обыкновенной веревкой в череду мелких и мало значимых событий. Это потому, что Ленкина мама в силу молодости не знала простейшие законы существования, один из которых гласит:
«все хорошее, а также и все плохое, всегда происходит неожиданно и других вариантов не существует…»
Знала бы, жила бы не волнуясь... Однажды в начале лета это и свершилось. Где-то что-то скрипнуло, сложились какие-то колоды карт, то ли контурных, то ли игривых, где-то остановились планеты или наоборот, увеличили свой бег, ударили куранты, сместились какие-то стрелки…, зажглись костры…, словом, что-то обязательно повлияло на ход событий. Ленкина мама попала в Большой театр на оперу «Борис Годунов». Конечно, она туда пришла не для того, чтобы наслаждаться нотными фантазиями бородатого алкоголика Модеста Мусоргского и вникать в отношения царя и народа с точки зрения А.С. Пушкина, а бросить очередной взгляд охотницы на пеструю столичную публику в золоте и бриллиантах, выгуливавших свое Эго, с поведением плебейства, но с желанием изображать патрицианство, одним словом сплошные - «Парвеню», которым невозможно доказать, что аристократ - это Арий Сто Крат, а не единожды вообразивший себя таковым… Ленкина мама с удовольствием наблюдала за тем, сколько тел у некоторых женщин было оголено на обязательное всеобщее обозрение для включения механизма зависти у других женщин, которым оголять даже один процент своих тел было категорически неуместно... Такие особи слишком эмоционально вкладывались в себя ради мнения совершенно им незнакомых людей. Какая вычурная глупость! Ни черта не изменилось со времен кроманьонцев… Но, ничего не поделать…, здравый смысл редко побеждает среди разнообразных переломанных смыслов из-за навязчивых женских сигналов нейро-трансмиттера личных удовольствий. Ленкина мама помнила и хорошо понимала тихое наставление своей колдовской бабушки:
 «чтобы точно знать, что кто-то умирает от зависти, нужно самой однажды попробовать умереть от зависти, потому что смерть от зависти смертельна своим черным наслаждением, а не дорогой на уютное кладбище…» 
Ко второму акту она не спешила, потому что в одиночестве допивала второй бокал гранатового армянского вина у стойки. И когда ей уже стало казаться, что она ищет здесь подснежниковый мёд, туда же неспеша и подошел невысокий мужчина в дорогом костюме и обязательных итальянских туфлях какой-то надежной добросовестной фирмы. Подойдя к стойке, он повернул голову и всмотрелся в молодость Ленкиной мамы и в глубину ее необычного глазного пространства. От него пахнуло имбирем и мускатным орехом на сладком фоне растоптанных виноградных бусин с нотами шелковицы, что было совершенно неожиданно и необычно — это был весьма редкий десерт для обоняния её носа, головного мозга, души и пупка... Она, с вожделением близости добычи и легким головокружением, внимательно посмотрела на него взглядом космонавта-исследователя, уже ощущая зажигание и внутренний старт ракеты для новых событий. Улыбнулась, выпрямила позвоночник, обязательно облизала губы языком и, как часто поговаривают подлинные лесные Феи –«разлакомилась на цветочный пестик с пыльцой и медом».
«… у таких мужиков есть личные договорные Боги, которые им всё прощают…» - подумала Ленкина мама, разглядывая уверенного мелкого мужчину.
 Так иногда бывает, когда четыре глаза сливаются в потоках восприятия света и глубины, задуманного свыше. Взгляды неприлично долго задержались друг на друге с частыми импульсами улыбки. Он остался в глубине ее «хэйзел» глаз, а она в запахе его колдовского «Ульрих дэ Варанс» смешанным с виноградным «Империалом». Что-то негромко щелкнуло под потолком и свершилось просветление чужих мироощущений… Она забыла дышать, он забыл, как и зачем оказался в Большом Театре. И так бывает…
«…какая глубокая первозданная чистота…, минимальный налет большого города, такая не прошла техосмотр у клубных мутантов, совсем несовременная обнаженка…, бьюсь об заклад она издалека…, какой чистый листок без помарок для моего личного диктанта…, все, что у меня есть — это сейчас…, если это бессмысленно, то смысл я придумаю сам…, не отходя от кассы…» - быстро прочувствовал Косырев отметив частое сердцебиение в районе центра грудной клетки.
Он ощутил себя зябликом на неожиданной бельевой веревочке и, одновременно…, поэтом, бегущим голым по берегу океана с листком, исписанным гениальными стихами, обдуваемый теплым стерильным бризом. Если бы Ленкина мама тогда смогла бы прочитать эти его мысли, она бы была очень довольна и упала бы в обморок, но обморок отменялся в виду уверенного расчета и очень хорошего здоровья.
Дальнейшее произошло быстро в прекрасном тумане и неописуемой нечитаемой мгле, пахнущей удачей, чистыми простынями и куском жирного масляного счастья в чистой душевой с небольшим бассейном. Ей тогда показалось, что она руками поймала круизный лайнер за гребной винт и это понравилось капитану. Он не курил, потому что счастливые люди никогда не курят из-за принципиальности многократно подтвержденного счастья и самосознания бытия. Она тоже не курила, потому что незаметно быстро бросила, получила яркую визу в долину страсти, стала беременной бывшей Золушкой, желанной, мечтательной и абсолютно спокойной за любой завтрашний день, вечер и ночь…. В животе уже плавала первая дочь, как подтверждающий абордажный крюк для ее скромной лодки и его большой каравеллы…
Удалось…!
До встречи с Ленкиной мамой Андрей Иванович любил три вещи: деньги, сон и куриные крылышки в томатном соусе с грубо нарезанным чесноком… После рождения старшей дочери Ольги, его любовь быстро расширила свои границы до самой Луны, а может быть и дальше. Кто знает?
 
                Паб - «The width of her back»

      Этот лондонский бар назывался «Ширина ее спины». За последние десять лет, которые Федоров посещал это место, ни у кого не возникало ни малейших претензий к замысловатому названию паба. Хозяин был милый ирландский толстяк-вдовец с рыжим лицом и лысым черепом, усеянным желто-песочными веснушками, цвета яиц аргентинской перепелки. Он часто подменял старшую дочь и весело суетился за стойкой обслуживая всех быстро, качественно и, говоря старыми коммунистическими штампами, «с огоньком». Паб был такой же, как и в Стратфорде на Айвоне, Ливерпуле, Кардифе, Истмате, Дублине и еще «черти где» в Англии.
В пабе веселого толстяка, навсегда запомнившего ширину спины своей ушедшей жены, висели яркие огоньки-гирлянды, а не трупы, что уже было счастьем, которое никто не замечал…
Таких пабов было сотни тысяч по всему королевству, работая с одной целью: напоить, накормить, дать возможность посмотреть очередной матч по ТВ и обязательно поорать во все горло, громко высказываясь либо средне-культурно, либо с использованием матовых словечек сленговых отклонений от литературной нормы. И вообще, все английские пабы – это больше похоже на временное радостное убежище с пивом, снаружи всегда усугубленное осенней мутью, грозой, дождем, вечной сыростью и асфальтовыми разводами.
Как обычно у самого края стойки сидела красивая Надин, попивая пиво и бережно держа бокал, как Пако де Люсия держит свою гитару. Она снова была в той самой кофточке, похожей на гардину, аккуратно пробитую бывшими мухами. В ее глазах читались безразличие Антарктиды и зимнее одиночество молодой ведьмы. Надин была двоюродной сестрой хозяина паба и сутками проводила свое время на виду у всех, в засаде на какого-то приличного мужчину с добрым сердцем и толстым «порт-монЭ». На ее лбу постоянно находились очки в красивой оправе и Федоров, глядя на нее в очередной раз, всегда вспоминал чье-то остроумное грустное изречение:
«Очки на лбу, а мы их ищем – со счастьем та же ерунда!»
 О ее засаде знали все посетители, об этом знал бывший Министр Иностранных Дел, о котором никто ничего не знал, кроме того, что этот джентльмен с хриплым голосом имеет какой-то польско-словацкий акцент, богато одет и всегда при деньгах. Надин пару раз самостоятельно подходила к Федорову и пыталась что-то ему поведать по философской теме отношений двух полов: «разлюбовь или нелюбовь…». Бывшему Министру тема сразу же показалась скучной и заумной даже в качестве развлечения, он ее культурно отверг, как и саму Надин, ссылаясь на не глубокое знание речевых оборотов английского языка. Он навсегда запомнил громкий запах ее пышных волос из-за ассоциативного мышления внутренних пониманий. По его мнению, они пахли небожественно: на 23% – навязчивым сексом, мокрой сиренью, визжащей истерикой в ванной и медленно-бездонным утром с глупым невкусным кофе в давно немытой чашке. 
 В тот вечер, оглядев посетителей паба, Федоров отметил про себя все давно знакомые лица английских женщин и мужчин. Кто-то в очередной тысячный раз упивался своим одиночеством, пуская сигаретные дымы в вытяжку под потолком, кто-то громко смеялся, тренируя свои морщины и пробуя окружающее пространство на «внутренний круг от бублика», кто-то в очередной раз тренировал свое эмоциональное состояние, наслаждаясь теплотой свитера из качественного мериноса с узорами постоянно куда-то бегущих оленей, тюленей, мохнатых коровьих бизонов и даже медведей белого цвета. Такой же качественный свитер носил и бывший министр. У него их было десять и все разные. Он их купил в одном магазине в одно время по принципу: купил-забыл, навсегда хватит, больше не надо, этого достаточно на множество лет холодных дней…
 Купив (шат) виски и по старой привычке бокал темного «Гиннеса», Федоров задумался, уставившись в одну точку. Он формировал новую личную идею продолжения скучной жизни в Англии и со стороны был похож на человека, который занимался «проблемами» сброса античных статуй на парашюте в открытый океан.
Уже минуло десять лет, как он уехал, умно удрал, вовремя ретировался и исчез из списков граждан огромной страны. Не будучи глупым человеком, прочитавшим горы литературы с чужим опытом и разными мнениями на все случаи жизни, бывший Министр все больше и больше понимал, что он - дважды ссыльная Душа с «коварной улыбкой» совершенно неулыбчивого и гладко выбритого Ф. М. Достоевского. 
Первая ссылка из каких-то сияющих и навсегда зачеркнутых счастливых мест, где он каким-то образом провинился и Душа его, по невидимому никем приговору, была сослана сюда…, на планету ВХ (Воды и Хаоса), и вторая ссылка, когда он тихо уехал из насиженных мест в мир иной, где все…, даже через десять лет…, оставалось чужим, не своим, не близким, нудным и плохо принимаемым второй ссылкой. После первого (шата) у него, как всегда, просыпалась ржавеющая совесть и внутренний диалог одинокого человека. Его единственная и на Родине почти полусонная Совесть, после переезда в Англию нечаянно обнаружила в своем распоряжении острую стамеску, которая рубила по сердцу и его окрестностям, надрывала грудную клетку, поднимала волну внутреннего рыда, самокопания и пластмассовой безнадеги, вырабатывающей качественное топливо для депрессии…
Очнувшись от раздумий и отпив еще «Гиннеса», бывший Министр увидел за стойкой уже не краснолицего хозяина весельчака, а рыжего мужчину с рыжей бородой и бровями, закатанными рукавами рыжеватой рубашки в клеточку.
«…наверное родственника привлек к работе…, этот парень похож на веселый Ноль…» - подумал Федоров.
Новый бармен, как будто вышел из совершенно закрытого шкафа… Его глаза морщились от лживой улыбки, он работал механически быстро, обслуживая трех новоприбывших с веселыми лицами бездельников. Федоров следил за рыжим и стал читать его сущность с учетом своих давних способностей: похож на пятого персонажа справа снизу той самой картины Иеронима Босха. Черная родинка на рыжем лице — это плохая примета…, родинка - по всем канонам рыжих, «обязана» была быть рыжей, а не черной. Бармен был «амбидекстер», то есть, умеющий все делать двумя руками, в его движениях просматриваются не только навыки паука, но и рыбы, сумевшей подняться наверх сквозь потоки шумного водопада… Бармен ему не понравился. Было в нем что-то от строжайшей дисциплины, холодного душа и военного воспитания. Неожиданно Федоров вспомнил очень полезное изречение Артура Шопенгауэра:
«… тягости и даже опасности влечет за собой каждое новое знакомство в этом мире…»
Он решил с барменом на широкие темы не общаться и включил телефон, чтобы проверить последние звонки и сообщения. Сбоку подсел толстый мужчина…
«…вера в холодильник больше, чем вера в телевизор…, сутками занят жраньём…» - пронеслась презрительная мысль в голове по отношению к вновь подсевшему.
- I'd like some more whiskey, but from a new bottle…! – акцентировав внимание на себе, заявил Федоров.
 - Got it…  - по-военному быстро отчеканил рыжий с судачьей мутью в глазах.
В какой бы стране Федоров не был, профессионализм любого бармена он проверял визуально на том, как открывалась новая бутылка виски. Можно сказать, что это было его хобби везде и всегда… Рыжий кивнул в согласии, достал снизу новую бутылку 27 – летнего «Глэнфидика» и стал открывать. В итоге, на глазах Федорова он сделал сразу три ошибки при открытии той самой заказной бутылки.
«… странно, это не профи, а старается вести себя как асс…, движения быстрые, но едва заметном в хаосе, продуманные, черти что и сбоку мой итальянский галстук за пятьсот евро…, странно. Можно списать на то, что это неопытный родственник хозяина…, ну, да и рыжий хрен с ним…, один черт нальет еще…, никуда не денется. У меня снова паранойя…, меня уже все давно забыли…, я никому не нужен, я обыкновенный беглец-предатель, которых в Англии поселилось сотни… Живут себе без мысли о подосланной «птице счастья» и пьют шотландский самогон, мечтая о водке в русской бане с дубовыми вениками и квасом из рябины… Пивал я и здесь квас из рябины у эмигрантов, обыкновенный «шмурдяк», не то это все, не то…, не русское… Даже в местном русском магазине селедка унылая, не волжская, а из Амстердама, не «залом» …, мать ее, не наше, чуждое…, бля… А про Петра Арсентьевича СмирноФФа вообще вопрос не стоит, этикетки на бутылках правильные, а внутренности чужие. А мне часто твердили, что эмиграция — это нечто позитивное? Все пьют, пьют много, потому что алкоголь - спутник бедности, а бедные пьют больше от тайного личного осознания своей бедности… по всем канонам здравой логики…
Прошлое, как уже прочитанная мною пустота, будущее, как совершенная пустота стопки чистых листов, ежедневно я что-то делаю, а кто-то внимательно за мной наблюдает и пишет… Куда не глянь, везде предсказуемая пустота в живой пустоте… Домой хочу, там две дочери… Там моя кровинушка, а не здесь…»
Рыжий быстро поставил новый «шат» с виски из только что откупоренной бутылки и автоматически улыбнулся. Его улыбка напомнила след велосипедной резины на горячем асфальте. Внутренний диалог барабанил по каким-то пустым тарелкам и продолжал свой вербальный забег по головному мозгу. Федоров быстро опрокинул в себя виски. Вкус был идеальным. Тепло быстро разлилось по груди, а затем и по витиеватым лабиринтам внутри живота. Таких маленьких доз алкоголя в своей жизни он выпил немало. Это была уже привычка. Но, иногда, алкоголь отличается от предыдущего не только объемом, но и внутренним содержанием. Где-то в дальних углах организма что-то щелкнуло и прозвучал писклявый звонок. Звонок был опасный, предупреждающий и незаметно-тихий… От мысленных потоков в его голове неожиданно стала стучать мысль:
 «… мой трамвай или даже троллейбус едет уже в лунное «Депо». А это последняя остановка, у которой нет продолжения и нет света. Очень хочу домой, домой никак нельзя… Странно…, весьма странно…, очень странно…, снова лунный бред посетил мою голову…»


                Старшая сестра

         Любой, кто когда-нибудь общался со старшей Ленкиной сестрой, про себя произносил фразу - «она ненормальная», хотя на их уровень непрофессионального развития, что такое норма…, мог сформулировать далеко не каждый. В отличие от Ленки она не была избалована, а с самого детства постоянно копалась в себе, страдала перфекционизмом и всю жизнь читала книги в удовольствие в отличие от других, читающих не в удовольствие, а ради получения какой-то информации. На уровень среднестатистической женщины в 45 лет у Ольги было везде все хорошо и поэтому включался проклятый железный закон:
«когда все хорошо обязательно становиться скучно».
Ей нужна была драма для особых переживаний над внутренними простыми переживаниями, то есть двойной удар женского кайфа в мозг, грудь и изуродованный слезливый азарт на уровне личной неврастении. И нужен был «счастливый» момент, когда окружающий скучный мир загорается какими-то красками несоответствий, антагонизмов и страданий и сжигает внутреннюю скукоту и карликовое осознание своего существования. Ольга понимала, что в мире, битком набитом совершенно разными людьми…, в основном хамского поведения, оставаться одинокой и свободной от всех – это немыслимое сказочное чудо. И…, как это странно не прозвучит для многих – она каждый день боролась за счастье своего одиночества. Она помнила слова Будды из «Пятнадцатой книги, Девятой Главы Вактаришамипура»:
«… твои страдания вызваны твоим сопротивлением тому, что уже существует…»
Поэтому она не страдала от того, что уже существует в ее жизни, а стремилась к качественному одиночеству. Она давно курила, невольно и безвольно подражая вредной привычке этого мира, и поклонялась пеплу своих поступков и переживаний. Сказать профессиональным языком – Ольга страдала облегченным параноидальным состоянием своего убеждения в доманифестный период личного развития во временной отрезок застоя. Во как…! Но об этом она ничего не знала и ежедневно продолжала бороться за свое счастливое одиночество, целуя соль своих фрактальных слез ужасно критических потоков души. Ольга была сложная для окружающих и совершенно понятная для себя.
«Жить — значит обязательно страдать…» - простейший сюрприз от бесконечных энергоинформационных вариаций для понимания своего появления в этой замкнутой окружности под названием – жизнь.
Несмотря на покуривание дурацких сигарет, Ольга выглядела очень молодо и спортивно, как заказной манекен в витрине дорогого лондонского магазина женской одежды, но что-то с ней было все равно не так, а что именно не так - никто не знал. Только она знала, что искренние слезы удовольствия от одиночества разглаживают морщины на её лице. Кто ей это внушил и когда…, история умалчивает. Это был ее тайный соленый «крем» для лица, известный всем под обыкновенным названием «слезы», а не под названием какого-то там элитного и никому неизвестного крема из спермы бобра, австралийского опоссума или неврастеника дельфина. Ежедневно, наслаждаясь качественным одиночеством, Ольга вела себя как хитрая сука, скрывающая от всего женского мира подлинный рецепт ее молодости – «искренние слезы».
Она была замужем за суровым мужчиной, для которого обыкновенная улыбка была чем-то тяжелым, глупым и совершенно ненужным в жизни. Его имя не имеет никакого значения для повествования данной истории. Ольга наслаждалась созерцанием одиночества и внутренней тишиной именно тогда, когда суровый силуэт ее мужа в темном пальто и черной шляпе полностью отсутствовал дома и в огромной кухонной зоне было слышно бурчание японского холодильника и шаги очень старого седого кота по имени Ай от сокращенного «Айвазовский», а не «Айболит». Выйдя замуж по совету и протекции «высоко летающих» отцовских друзей за (нужного) человека, она сожгла у себя внутри всю любовную библиотеку, которую прочла во времена девичьих созреваний, мечтаний, внутренних созерцаний, прислушиваний к себе и размышлений об окружающей среде лжецов и змей в дорогих костюмах. Сожгла былые убеждения быстро без огня, без остатков пепла, без дымовых завес и запахов сожалений, потому что лояльно относилась к нетленному реализму действительности.
Усиленной тренировкой любви она не занималась, потому что объект для совместного жития был на самом деле совершенно чужой, как любая неожиданность из коридорной темноты. Иногда ее совесть устраивала панику безумных мыленных атак, а иногда талантливо притворялась спящей с открытыми глазами безразличия. В свою очередь, ее уже зарегистрированный муж рассматривал Ольгу как дочь большого властного человека в масштабах целой страны, но часто смотрел на нее, как взрослый хамелеон на несъедобную и опасную осу в расцвете осиных сил. Он был обыкновенным бесчувственным бруском для заточки алюминиевых столовых вилок, для которого деньги и власть над людьми являлись высшим смыслом любого отрезка личного времени…
Ольга понимала, что такие экземпляры слушают и понимают только музыку отбойных молотков и в состоянии разрывать радугу грязными мыслями о ней. Она жила с намеком на хитрую и мудрую покорность, понимая, что душами они не срастутся и в дальнейшем — это категорически невозможно. Более того, однажды при лунном свете, на балконе второго этажа огромного загородного дома на ее лице, ни с того ни с сего…, появились слезы, липкие от подогретой внутренней горечи размышлений и предательского лунного света. Ее посетила мысль, что ее сердечный митральный клапан — это нора для его домашнего тарантула. По спине кто-то быстро пробежал вниз, от такого омерзительного сравнения и стало еще больше не по себе… Ее воображение часто пугало и уводило в какие-то дебри далеких опасных измерений для обыкновенного человека.
    Её юридически оформленный муж был ей тихо омерзителен. Тихо, потому что она получила достойное образование в МГУ и воспитание от прочитанных книг, в отличие от ее далеких сверстников, для которых спрятанный смысл непрочитанных книг был пустым звуком хлопка одной ладони, когда их души из года в год наполнялись манией величия, чтобы ступить на темную сторону обыкновенности… Ей было за что его презирать и тихо, незаметно надсмехаться над ним внутри себя. Он был похож на забытый в пустующем зале старый свадебный торт, который так никто и никогда не попробовал.
Расхляба…, неряшлив, понятия не имел, как гладить брюки, чистил обувь один раз в десять дней, никогда не носил с собой ароматизированные носовые платки, брился на «тяп-ляп», использовал какие-то совершенно дурацкие одеколоны албанско- вьетнамского происхождения в пёстрых изуродованных бутылках, не умел завязывать галстук, ходил походкой раненого в задницу медведя и еще пятьдесят девять пунктов абсолютных раздражителей для любых женщин. Где бы он не появлялся - среда быстро загрязнялась его присутствием… Ольга про себя называла его – «кулек отрезанных селедочных голов». Они только проживали под одной крышей большого дома и больше ничего. Обоих устраивал молчаливый компромисс сосуществования до каких-то будущих времен, которые обязательно наступят и принесут сахарную юридическую свободу друг от друга.
Но основной минус — это была его речь. Речь - зеркало ума у всех без исключения имеющих язык и часто хоть что-то говорящих. Его «зеркало» было мутным и замусоленным, какими-то идиотскими штампованными фразами: «это самое…», «в принципе…», «если говорить правду…», «этого не может быть…», «это было бы нелепо…», «я в шоке…» и т.д. И все это сопровождалось шизофазией, то есть, замедленным соусом продолжительных блеяний буквы «Э» с калейдоскопными вставками площадной брани внутренних канализационных потоков. В результате на экране ее жизни ежедневно появлялся персонаж для презрения, к чему она уже давно и тихо привыкла по причине постоянного прихода на ее счета больших денег для трат на удовольствия и приобретения чего-то нужно ненужного….
 Баланс плохого и хорошего был уравновешен, и Ольга понимала главное, что ее юридический муж профессиональный мошенник в составе сыгранной (команды) или тихушного коллектива таких же мошенников, ведет бизнес нечестно и, рано или поздно, божья справедливость заглянет и в его черепную коробку и накроет прозрачностью газовых клеточных платков.
А после этого по раскладу любой логики у него будет только две дороги: много лет шить сквалыжные онучи в трудовой колонии под холодным Красно-Балабайском или молниеносно-удачный побег зарубеж в полном одиночестве и навсегда. Ольгу устраивал любой вариант, потому что она умела читать законы логических закономерностей бытия и, в отличие ее сестры Ленки, не жила в выдуманном мире, где каждый шаг несет какой-то совершенно неуправляемый «сюрприз». Ольга знала, как и приблизительно когда закончится его прибывание в ее жизни, возбуждающее радость размером с откормленного японского сумоиста. Ее муж прошел совсем короткий путь от внутреннего состояния под названием «Я- Никто», до власти над сотнями и тысячами простых людей. Его неподготовленное и раздутое Эго превратились в резиновый мяч, готовый вот-вот лопнуть от осознания личной значимости в поле событий. Ольга, со своим высоким уровнем размышлений знала, что это путь абсолютного классического дурака…, путь не новый, тысячи раз описанный в классической литературе, а итог всегда только один… Он книг не читал и это была его личная не беда, а катастрофа на всю оставшуюся жизнь.
И последнее о муже Ольги… Все, кто на любом торжестве изрядно выпьет, делятся на два железобетонных вида людей: одни стремятся принять вертикальное положение и уснуть, потому что их личные смеющиеся Ангелы исполняют программу охраны таких душ. Другие – добавить алкоголя еще, еще и еще…, творить паршивые «чудеса», руководимые темными рогатыми сущностями алкогольно-резиновых болот. Ольгин муж был из второй когорты темных пожирателей себя и после жестоких пьянок, вернувшись домой, изрыгал из себя потоки черных полотен расписанных невидимыми художниками потусторонних измерений. Для воображения Ольги эти картины были питательной средой для анализа его внутренних процессов. Ее бумажный муж, добираясь домой, переворачивал мирно стоявшие кувшины с медом на чугунные сковородки и жарил этот мед, бессмысленно поливая канализационной водой… А однажды ей показалось, что он съел таракана в ванной комнате ночью…, а может быть и нет.  На полотнах воображения Ольги все это было нарисовано с использованием красок: вердигрис, розовый вытрезвитель «Бейкера Миллера», лиловый «Перкина», зеленый «Хукера», гуммигут «дети Эдуарда», берлинская лазурь и «Капут Мортум»… Цветовой наборчик весьма странный, далеко не каждому художнику понятный, но таковым было воображение Ольги и ничего здесь не попишешь ни шариковой ручкой, ни китайской кистью, ни стамеской из старинного скобяного магазина. 

                Звонок         
       

- Ленка, как длинна твоего шнура, как кирпичик личного динамита…? Как сходишь с ума, как рельсы, как твой скоростной и постоянно ночной поезд…?   – с разбегу спросила Ольга, причмокивая какую-то вкусную заграничную конфетку во рту и, вероятно, улыбаясь от собственного остроумия.
Она всегда понимала, что все в этом мире рано или поздно выучат свои уроки. А кто поможет их выучить? Вот в чем вопрос для часто думающих о себе… Ольга была в настроении по четырем причинам. Первая – ее мужа вызвали в головной офис, чтобы высказать ему в лицо какой он дурак, осел и недальновидный придурок, проваливший какую-то очень важную финансовую сделку с какими-то полу-порядочными негодяями. А высказывать все это будет толстый, лысый, маленького роста, самовлюбленный и червивый внутри кусок мужского мяса с огромным банковским счетом в Лондоне, забитым деньгами и обязательствами…  Он будет сидеть в огромном кресле, оббитом кожей аллигатора и наслаждаться унижением высокого неулыбчивого Ольгиного мужа, вешая на него всех собак, обезьян и утконосов последних сделок.
Вторая – прямо с утра на Ольгину карту пришло пару миллионов денег, которые тратить было некуда, потому что все было и никаких желаний с утра не было… Не деньги, а просто финансовая подушка для отмены головной боли на ближайшие недели.
Третья – Ольга одела новое итальянское пальто песочного цвета с большими белыми пуговицами из костей слоновьего позвоночника, которое купила вчера…, а в зеркале выглядела, как что-то невообразимо заметно блестящее в окружающей серости бытия. Это потому, что пальто было сделано абсолютными профессионалами из Милана с подлинной любовью к качеству, логике созидания и с понятием умопомрачительной красоты и дороговизны, как таковых.
Четвертая – она всегда знала, что во время разговора со старшей сестрой, Ленка начинает включать головной мозг и что-то делать в правильную сторону своей пролетающей мимо жизни. 
- Здравствуй, сестрица и кем-то подосланная Птица-счастья! – съязвила Ленка и приняла горизонтальное положение на огромном диване, хрустнув суставом правого колена.
- У нас с тобой общая взлетная полоса, поэтому не жужжи и не язви старшей сестре, пока не узнаешь цель моего звонка… Отложи свою язвительность и выключи мольеровский театр… Взяла голову в руки, включила тумблер внимания в оба уха, ибо я буду корректировать твои полеты на сегодняшний вечер.
Закончив фразу, Ольга ожидала тишину. На самом деле тишина наступила на секунд пять или даже шесть. Это ее младшая сестра включила мозговые волны и начала связывать полученную только что информацию с внутренним восприятием действительности и ее желаний. Пока все было логично.
- А у меня на вечер уже есть плюшевые планы… - весело огрызнулась Ленка.
- Отменяй…! Это планы неправильные, глупые и тебе ненужные… Сидишь там в выдуманном мире и ждешь кубышку перевернутого меда или черти чего еще…, а может и не ждешь вовсе. То, что предложу тебе я, ни в сказке сказать, ни пером начертать при свете свечи Александра Сергеевича. Включай разум и слушай, потому что у тебя с детства всегда только два состояния: или логика присутствует или ее совсем нет…
- Ок, рисуй свое предложение, а я послушаю и буду представлять за кого ты меня принимаешь на текущий момент, чтобы включить логику и делать выводы о моей старшей сестре со скоростью полета ступы Бабы-Яги.
- Помнишь несчастную бабушку без благодарных внуков? Это хорошо, за это хвалю… А сколько ей было лет от роду, знаешь?
- Конечно, нет…, а ты?
- И я не знаю, но при встрече, обязательно поинтересуюсь. Итак, мобилизируй мозг и слушай поэтическую перспективу твоей жизни, потому что я твоя вежливая Надежда.
- Снова вопрос чужих спящих для меня сперматозоидов? Все стараешься найти мне того, кого на самом деле на белом свете нет и быть не может…? Я же смирилась и живу как хочу. Ок…, ок…, хватит меня интриговать, Олька-обожулька, рисуй картину…, я слушаю все твои мысли, как умная подводная лодка на дне Лебединого озера… Слушаю ради любопытства и не более того.
- Настрой свою волну на твои годы. Твои претензии к мужскому населению данного широкого региона Земли я знаю. Поэтому и звоню тебе в исключительных случаях, когда на горизонте заслуженных событий совсем закономерно появляется человек с головой Фаберже, достойным образованием и правильным воспитанием. Это в наше-то время, когда каждый первый не читал Достоевского и не копался в себе, чтобы хоть что-то понять о липких стенах собственных душ. В любом случае и во все времена, большую часть судьбы женщины определяет мужчина и ничего здесь не попишешь… Вокруг одни пустые…, раздутые собственным Эго самовлюбленные оболочки наподобие мутного кокона. И никак непонятно, что там внутри: бабочка Бражника, паук-обманщик или хищная птица с пулеметными крыльями? Не живут, а существуют от холодильника до унитаза, от пива до водки, от злых шуток до постоянных жалоб на превратности судьбы, не хотят садиться на коня и мчаться вдаль в поисках лучшего будущего, одним словом, как писал великий Гумилёв - не «пассионарии».
У них пластилиновая физическая масса и на морозе, и в жаре…, они чаще попадают во власть, потому что их выбирают такие же безмозглые оболочки, у которых по воскресеньям никогда не растут деревья, они не умеют анализировать ни себя ни действительность, ни ежедневные подсказки извне. Все лучшее в этом мире создавали и всегда определяли единицы желающих идти вперед, а не валяться на диване перед трижды проклятым ящиком. Это раньше лучшие из лучших садились на корабли или лошадей и уходили за горизонт событий в поисках новой судьбы для себя и потомства. Сейчас таких нет, а если есть – то это антикварный мозг для Лувра, Эрмитажа и Гугенхайма.
- Обожаю слушать твои опусы о реализме нашего глупого существования…, о вандалах личных судеб, о дураках с ненавистью к окружающей среде, о шизофрениках в дорогих костюмах, которых интересуют плоды чужого труда… Как его зовут? В прошлый раз ты меня познакомила с богатым существом с дурацкой фамилией - Чеснок, который в словах часто делал неправильные ударения, и полностью подтвердил свою ситуативную кличку в окружающем пространстве с лицом несостоявшейся трудовой пчелы, а в башке вместо Фаберже у него было резкое полнолуние. Не Чеснок, а скисший ядохимикат в дорогом «Бриони». Да уж…, в чужой жизни ты психолог, а в своей – псих…
- … и темной ночью под Луной принцесса стала Сатаной! В конце концов…, среди концов конец найдется наконец! Не перебивай старших… Что касается важной в нашей жизни Антропонимики то здесь все в порядке. Его обозначение в поле событий - Геннадий Аристархович Верхов с ударением на (Е). Звучит, как бархатное знамя на ветру на самой высокой башне только что павшего города среди звуков литавр, труб, волынок, торжественных маршей и громких речей…
- Ох ты ж…, Святители Угодники…, вот это заявка…! На самом деле звуковой ряд с божьей печатью на победу с самого детства. Звучит как генерал Верхов, как полярный летчик Верхов, как космонавт…, как президент, как герой всех Пунических войн. И папа не подкачал, подарил отчество что надо… А имя это мне нравится со времен Крокодила Гены, Чебурашки, Шапокляк и порядочных рассудительных пионЭров. Не имя , а теплые объятия навсегда исчезнувшего детства.
Ленка громко засмеялась. Ольга улыбнулась…, быстро реанимировав в памяти совместные просмотры советских мультфильмов в детстве, которые обязательно формировали особое мышление и отношение к реальной жизни.   

 

Уважаемый читатель, продолжение на авторском сайте:  https://nurahmetov.com