Недетская сказка

   
Можно долго разглядывать даль,
оставаясь всю жизнь недалеким.
   
    Село стало другим и затихло в момент, когда солнце, подойдя к горизонту, дало первый сигнал к окончанию дня и началу прохладного летнего вечера. Уже в воздухе пахло картошкой, поджаренной с луком, по-иному брехали собаки, почуяв прохладу в тени местных яблонь и груш, и цариц всех фруктовых садов - «шпанских» вишен. Время длинных теней заходило в село.

    Тень от груши у края села тоже стала ползти, становилась длиннее и гуще, почти полностью спрятав от солнца людей, что собрались под ней в этот час наступления сумерек.

    Сколько лет этой груше, не помнил никто. Говорили, как будто – лет сто, но не двести. Это значит - не меньше ста лет уже кто-то бывал здесь, стоял, а быть может – сидел, устремив свой задумчивый взгляд в молчаливую даль.

    Почти в каждом селе есть места, где глазам открывается даль, а уж если там есть одинокое дерево, то чем старше оно, тем всё реже (не людям в пример) оно сможет бывать в одиночестве. Ибо возраст – ещё одна даль, и нам кажется – там скрыт ответ на вопрос, заключенный в нас так глубоко, что мы даже не можем его сформулировать.

    Итак, груша была уже очень стара и под нею давно: назначали свидания, пели, молчали и шли просто так - смотреть вдаль, не надеясь всерьез на ответ, но попыткой поставить вопрос достигая в душе равновесия.

    В этот теплый, как все, летний день, равновесием здесь и не пахло. Мужики слишком нервно курили, ребятишки с излишней поспешностью щёлкали семечки, молодицы уставились вдаль не с вопросом, а с вызовом, очень грозно сжимая бока кулачками своих небольших, но весьма крепких ручек. У отдельных мужчин были палки, обстановка страдала нервозностью.

    Даль, открытая взгляду селян, спустя время явила фигуру, и фигурой был здешний пастух. Шел он быстро, погруженный в себя, и шагал почему-то без стада, что заметно повысило градус нервозности. По толпе прошел ропот, но он быстро стих, едва только пастух встал столбом перед странным народным собранием.

    Вероятно, людей он заметил не сразу, а вот палки в руках у мужчин его взгляд обнаружил мгновенно. Он как будто бы ждал поворота, подобного этому.

    Малый вполне справедливо считался прохвостом, но прохвостом он был далеко не простым. Уже дважды в течение дня он тревожил село глупой выдумкой, и ему всё сходило с его ловких рук. В быт села он вносил элемент неожиданности, а возможно – чего-то ещё… И пока ему всё удавалось.
 
    «Караул!!! – прибегал он с глазами, почти по рублю. – На общинное стадо набросились волки!» Это было настолько свежо, а негодник был так артистичен, что не верить ему мог лишь грубый болван, а к тому же – не верить означало рискнуть личной собственностью.

    Тут уж – хочешь, не хочешь, а придется бежать черт-те знает куда, а конкретно – на тот дальний холм, по пути, что является важным, испытав благодатный момент единения.

    - Ну, и где?.. – прибегали на место селяне.

    Ни волков, ни енотов, ни лис в прилегающей к пастбищу местности не было. С высот возраста груши, причем, тоже – очень давно.

    - Вероятно, ушли… - озирался пастух. – Испугались народного гнева! – добавлял он затем.

    И такой ответ жителям льстил, а возможно, и нравился, только это – вначале и прежде. Тот глупец, кто решит, что водить людей за нос позволено вечно. Э – нет.

    Потому что народ всегда прав – это раз. А накопленный опыт людей – не набор умных слов, а житейская мудрость. Мудрость эта гласит: «Семь раз отмерь – раз отрежь», «Не имей сто рублей, а имей сто друзей», «Семеро одного не ждут», «Один в поле не воин» и, наконец – «Цыплят по осени считают». Хорошо приживается мудрость, где нужно считать, без серьезного навыка счета народ, как и просто любой человек, обречен на обман.

    Испытав единение дважды, народ стал прозревать, а к исходу текущего дня он прозрел окончательно. Было два, порешили – и баста. Хорош. Третий раз – это слишком. Пастуха нарекли пустозвоном и решили слегка проучить. 

    - Ну?! – спросили у горе-артиста, притащившего снова себя без скота.

    По лицу его стало понятно, что суть негодяй уловил, и ему она очень не нравилась. Вдруг… В пастухе как бы щёлкнуло что-то, и он сказал то, что, с одной стороны – не желает, но с другой – готов слушать почти каждый из нас. Ибо всё интересное в жизни, от чего стынет кровь, замирает в груди, или сильно колотится сердце, происходит не с нами, а там... У соседей, в других городах и в каких-то неведомых странах.

    - Друзья! – обратился к народу прохвост, прижав правую руку к груди. – Дорогие сограждане! Братья и сёстры! В этот светлый, как все, летний день…

    Он чертовски владел языком, и чертовски же был артистичен.

    - Покороче… - осадили в народе.
    - Наше стадо, - продолжил пастух (и тут голос паршивца предательски дрогнул), - угнали.
    - Как – угнали?! – опешил народ.
    - А вот так, - захлебнулся слезами пастух. – Увели нехорошие люди.

    Эта новость мгновенно сплотила стоявших нежданной бедой и тем фактом, что они, несмотря ни на что, объективно сейчас стали лучше. А как? Объективно становишься лучше, когда кто-то окажется хуже.

    Объективно же стало понятно – кто вор. Тут виновный находится сразу, и к тому же всё как-то само объективно сошлось. То ли кто-то сказал, то ли – просто подумал, но сложилось в уме, что злодейство – однозначно работа людей из села за бугром. Да и некому больше, раз на то уж пошло…

    Ну, а люди, известно – не волки, и проступки их хуже в сто раз и обиднее в двести. 

    Не прошло двух минут, как опять, испытав единение, весь народ шел в другое село, только вёл их уже не пастух, а потребность вершить правый суд. У отдельных с собой были палки.

    "Словно дети, ей Богу..." - проводил их задумчивым взглядом пастух. Чья семья в это время опять обносила сараи уходивших за стадом селян.