Коммунист

Настал и его черед. В церкви неуместная суета! Собираются немногочисленные родственники, под руководством крепких сотрудников похоронной организации с незатейливым названием «Мемориал». Родственники, словно стесняясь, медленно заполняют маленькую церквушку, шаркая ногами, робко озираясь на сотрудников «Мемориала». Прохладно в церкви, хоть и август, пахнет ладаном и горелыми свечами.  Откуда-то сверху проникает свет, освещая фрески с библейскими сюжетами. Свечи причудливо подсвечивают цветастые иконы. Яркие, но смиренные изображения на них словно в мультфильме, приходят в движение, от игры свечных огней и теней.  По средине помещения стоит гроб с покойником. При виде его женщины тихо плачут, вытирая глаза платком. Покойник лежит в праздничном светлом костюме, темной рубашке, строгом галстуке со скрещёнными руками на груди, поверх белого савана. Нос с подбородком словно задраны вверх. Седые, белоснежные волнистые волосы аккуратно причесаны, только курчавый чуб, как и при жизни, непослушно, залихватски, завитком навис на надлобье. При жизни мясистый нос, теперь заострился, казался инородным на восковом, словно подростковым лице. Гладко выбритые щеки впали, очерчивая массивную челюсть, обтянутою серой, полупрозрачной кожей.  Губы сжаты полоской. Глаза, ввалившиеся в глазницы, прикрыты тонкими, будто пергаментными, веками. Смерть, забрав жизнь, словно омолодило лицо, утончив черты сделав почти неузнаваемым, будто чужими.                Внуки, среднего возраста и уже престарелые дети, окружили гроб, держа тонкие, мягкие свечи в руках, с грустью всматривались в родное, но уже такое далекое лицо. Все ждали панихиду, а она все не начиналась. Дочь покойного часто крестилась и нашептывала, какие-то молитвы себе под нос, прерываясь на земные поклоны. Она настояла на отпевании в церкви, следуя своим, излишне фанатичным, православным, укоренившимся недавно, убеждениям. Незадолго до смерти ею был приглашен домой батюшка для православного причастия. В чистой одежде, словно одетый на праздник, аккуратно причесанный, немощный, измученный раком желудка старик, сидел сгорбившись на постели, опустив глаза в пол, покорно сжав ладони в замок на коленях. Он машинально повторял за священником слова исповеди, отвечал, то, что от него требовали, принял причастие. После таинства, священник, излучавший, покой и добродетель, словно херувим на холсте Дюрера, с чувством выполненного долга, ушел. Старик, как был в одежде, лег на кровать, поджав ноги, отвернулся к стене, укрывшись одеялом почти с головой. Рыжий кот, мягко, бесшумно запрыгнул на постель, покрутился, помялся у изголовья. Старик пустил его под одеяло, молча обняв, прижал к себе.                В церковь заходили случайные люди, но при виде гроба, быстро уходили. Более смелые расторопно, с опущенными глазами, словно стесняясь проходили к окошку, где продавали свечи и всякие церковные блага, а после быстро исчезали.                Батюшка задерживался. Собравшиеся смиренно ждали. Наконец дверцы в иконостасе распахнулись, из алтаря появился священник, тихо, словно дух. Как и положено его сану, бородатый, дородный в золотом облачении поверх черной рясы. Присутствующие невольно оживились и вытянулись в струнку, как на детском утреннике. Заупокойный, богослужебный обряд начался. Распевая стихиры грудным, глубоким, словно из трубы голосом, священник стоял над гробом размахивая дымящемся кадилом. Временами ему пронзительными, высокими, заунывными голосами вторили две певчие на клиросе, худые, с блаженными лицами, словно у святых с икон. Голоса, смешиваясь с дымом заполняли церковь, создавая торжественную, одновременно тоскливую атмосферу, от которой у присутствующих наворачивались слезы.                Покойник, лежа в гробу, казалось, внимательно слушает с закрытыми глазами происходящее, не имея возможности воспротивиться.
До того, как уйти на пенсию, усопший был видным партийным функционером в городе. Коммунистом-убежденным и принципиальным, окончившим с отличием высшую партийную школу в Москве.  Его знали все в городе и многие за его пределом, и он знал многих. Всегда в строгом костюме, рубашке, фетровой шляпе, надушенный одеколоном он часто выступал с городской трибуны на митингах и демонстрациях. Его строгость во внешнем виде не отражала его сущности. Он помогал всем, кому мог помочь, был шутлив и весел. На партийных застольях, где водка текла рекой, он фонтанировал анекдотами и шутками, пока держался на ногах. Чем выше он поднимался по партийной карьерной лестнице, тем чаще становились застолья.                Во времена, когда Горбачевская «Перестройка» уже перестроила страну до ее практической самоликвидации, он не сдал свой партбилет, как многие в его окружении, а хранил его до конца вместе с книжкой партийных взносов. Хранил, вместе с наградами, как память, как часть страны, которой больше нет. Как историю, являющуюся частью собственной жизни. В церкви он бывал лишь раз, когда его младенцем крестила мать. Он не бывал там, как не бывают иудеи в мечетях, ух слишком разыми являются их миры. Умри он на десятилетия, эдак, тройку раньше, не в закопчённой церкви устраивали бы прощание с ним, а в колонном зале с приглушенным светом, увешанным портретами видных партийных деятелей ныне живущих и уже почивших.  Не дым церковного ладана поднимался бы под церковный свод, а сизый смрад крепких сигарет и папирос окутывал бы потолок номенклатурного здания. И у дощатого гроба, обитого красным бархатом, стояли бы степенные, седовласые партработники похожие друг на друга в своих серых костюмах, как однояйцевые близнецы и строгие партработницы в темных юбках чуть ниже колен с глазами мокрыми от слез. И яблоку в зале том негде было б упасть от желающих проводить в последний путь важного, городского партийного деятеля, старого коммуниста, честного труженника, принципиального, несгибаемого, словно монумент Ленина на главной, одноименной, городской площади. Не попу служить панихиду об усопшем, а пламенные, прощальные речи звучали бы с трибуны, возвышающейся над гробом и трубы, изрыгающие траурный марш, вторили бы им медным, глухим басом. А после водруженный гроб с телом на грузовую платформу Зила с опущенными бортами, утопающую в разноцветных венках с траурными лентами, под рев оркестра, процессия, усыпая путь красными гвоздиками, пешком, через весь город проводила бы к месту последнего пристанища. Где опустят седовласые товарищи гроб с его телом в могилу, выкопанную на главной аллее городского кладбища, рядом с могилами наивиднейших деятелей города. Но всему этому не суждено было случиться, для этого он прожил лет на тридцать дольше. И уж все товарищи его лежали на том кладбище и почти никто не помнил его, а кто и помнил, так не в состоянии был проводить, так как сам был одной ногой почти уже там.                Священник закончил свою работу. Пришло время прощаться. Родственники встали змейкой возле гроба, по очереди сменяя друг друга, осторожно целуя холодный лоб. Кто-то тихо плакал, кто-то вздыхал. Попрощавшись, люди словно мыши, забивались по темным углам церкви. Гроб накрыли крышкой и заколотили, скрыв навсегда от этого мира человека. Сотрудники «Мемориала» вынесли его из церкви на улицу, где светило яркое, доброе августовское солнце и погрузили в катафалк «Мерседес». Родственники выползали из мрачных углов церкви на улицу, щурясь от яркого света, словно кроты из нор и рассаживались по автомобилям. Мерседес тронулся, потянув за собой немногочисленную колонну из авто. Маневрируя между кочек ее хвост изгибаясь, как будто змеиный, уползал вдаль, вскоре скрывшись за поворотом из виду.                На узкой алле старого кладбища, катафалк остановился в тени старой рябины. Подождав, когда подъедут все прощающиеся, гроб извлекли из черных недр Мерседеса. Люди, покинув свои автомобили, укрылись в тени крон деревьев, тихо о чем-то перешептывались, наблюдая за работой сотрудников «Мемориала». Водрузив гроб на плечи, четверо крепких мужиков с гробом на плечах, пробирались по узким тропам между заросших высокой травой и кустарниками кладбищенских оград к распахнувшей свои холодные объятия свежевыкопанной могиле.Пыхтя от натуги, измазывая черные брюки с туфлями рыжей вязкой глиной, двое медленно на ремнях стали опускать гроб в ее взрытое чрево. Двое других стояли рядом на подстраховке. Гроб медленно, рывками уходил под землю. Вскоре он осел на дно могилы. Ремни ослабли и их вытянули на поверхность. Самый старший из всех сотрудников, похожий своим внешнем видом на штабного военного в отставке, пригласил родственников к могиле, чтобы те могли кинуть в могилу по горсти земли, как это требовал обычай. Родственники выстроились в очередь. Глинистая земля была навалена комьями возле ямы.  Каждый брал ком и бросал его в яму, после отходил в сторону, заполняя пространство меж старых могильных оград. Комья гулко барабанили по крышке гроба. Людям был неприятен этот стук, нарушающий кладбищенскую тишину, и они, будто стесняясь, торопились поскорее отойти в сторону. Словно этим стуком они могли нарушить сон покойника, потревожить его. Место у могилы освободилось и за лопаты взялись четверо “Мемориаловца”. Они резво, будто в топку уголь, стали забрасывать землю в яму, видимо желая поскорее стереть покойного с лица земли. Земля, падая била о крышку, но с каждой следующей лопатой, по мере заполнения ямы, стук становился все тише и тише. Лишь приглушенный скрежет металлического ковша лопаты о глину, да редкое карканье воронья нарушали кладбищенское умиротворение. Солнце, просачиваясь сквозь березовые кудряшки, нагревало спины и головы копателей. Волосы их сделались мокрыми от пота. Он стекал ручейками по шее за шиворот, образовывая мокрые обильные подтеки на их темной одежде. Уставшие и мокрые, работники не сбавляли темп, методично, поочередно орудуя лопатами. Вскоре на месте ямы образовался небольшой холмик. Холмик обили со всех сторон лопатами, уничтожив выпуклости и неровности. У основания могилы был водружен деревянный крест, с черной табличкой, сообщающей годы жизни. Высокий крест, гостеприимно расставил короткие руки в стороны, словно зазывая в свои деревянные объятия. Возвышаясь над могилою, он отбрасывал тень, как корабельная мачта. Мемориаловцы отошли к катафалку и закурили, обтирая от пота лица рукавом. Несколько человек обступили свежее захоронение, рассматривая крест, поправляя перенесенные из катафалка к могиле венки. Другие, стоя в стороне, перешептывались.  Многие из них не виделись долгие годы. Лишь этот случай свел их опять всех вместе на совсем короткое время, чтобы потом снова разлучить, но уже навсегда.                Чуть в стороне, подросток, стоя на коленях, красил старую заржавелую, металлическую ограду черной краской не замечая людей. Рядом с ним на лавочке у гранитного памятника, сложив руки на коленях, сидела старуха, с любовью глядя на внука……                Катафалк уехал, а люди все стояли, и кто-то сказал: «Все, ушла эпоха».