Если бы...

ПРОЗА
1999

Если бы…

Нежелание видеть какого-либо человека похоже на приказ его расстрелять.
Архиепископ Иоанн Сан-Францисский

Семь утра. Звонит будильник. Кто только придумал будильники? Звонит - сердце обрывается даже днем, не то что в кровати, спозаранку.
Почистить зубы. Опять нет горячей  воды. Боже! Какая я некрасивая! Ну куда мне с таким огромным носом, опять прыщ! Какой красный, и тени под глазами. Какие же у меня маленькие губы, если бы их накрасить... Но куда мне теперь, они ведь будут смеяться, все будут смеяться. И Ворнакова будет смеяться, и Радугина, и Кижапкина. Ворнакова еще подойдет, наклонится надо мной и спросит: «Кать, Петрова, какой у тебя номер помады? Я скажу: «Две-надцатый», она повернется к нашим девчонкам и скажет: «Такая классная, я себе тоже такую куплю».
Джинсы у меня уже протерлись, и когда мне мама новую кофту купит? И почему они все одеваются так модно? Они все такие красивые, такие стильные, а я никогда не буду такой. Уже без двадцати? Не буду завтракать.
Фу, какая сегодня противная погода. Не люблю, когда пасмурно, еще и лужи - запачкаю ботинки.
Кто это впереди? Неужели Он? Андрей, милый Андрей, как же тебя угораздило по этой дороге идти? Какая у него прекрасная походка, но он ведь никогда, никогда-никогда не обратит на меня внимания.
Без десяти. Нормально.
Это ужасно - заходить в кабинет, особенно перед первым уроком. Слава Богу, Ворнакова еще не пришла.
Петрова Катя была самым обыкновенным подростком. Она находилась в переходном возрасте, ее представления о жизни ломались, трескались, лопались, как почки весной. Ее мучили комплексы, она была не уверена в себе и, конечно - вполне нормальное явление в пятнадцать лет! - была влюблена.
Для нее это действительно занятие не из приятных - являться на алгебру в понедельник к первому уроку, тем более теперь, когда единственная подружка - Ленка Зубрилина - уехала в другой город -  Тверь. Теперь они будут переписываться,  теперь ее в классе совсем замучают. Она обводит всех присутствующих глазами: ну, конечно, половина еще не явилась. Никто не здоровается. Ну ладно, так лучше.
Вот сидят три девчонки: две Светки и Ольга. Две выглядят на двадцать пять, одна на двенадцать. Это далеко не самые крутые в классе, но они тоже гуляют по вечерам, и даже парни у них есть какие-то. Ничего нельзя понять в их разговоре:
- Что ты сказала?
- Я не сказала, я спросила, где ты была в пятницу вечером? - Смех Светок.
- А вот не надо про пятницу.
- А тебя вчера Максим провожал?    
- Да нет, все разошлись, я тоже пошла.

И в таком духе у них диалог все перемены. Везет же им: есть о чем рассказать. А я? Я же никогда не найду себе компанию. И почему им всем так повезло? Почему они дружат, встречаются, созваниваются. А ведь в пятом классе я была такой же в точности. Я дружила с ними, и они меня любили. Как же мы все изменились.
Вот пришла математичка. Кушнарева Марина Анатольевна, учитель математики десятого разряда. Волосы очень аккуратно подстрижены и покрашены под цвет классной доски. Туфельки на шпильках: цок-цок, как лошадка. Ножки миленькие, в такт цоканью из-под разреза. Юбка длинная, но это ничего - разрез все компенсирует, все, что хочется, откроет. Ногти как у графа Дракулы: пятиклашек пугать, что ли. Старшеклассниц ничем не испугаешь, у самих такие же.
Села за учительский стол, открывает пудреницу: вдруг губки размазала? Заглядывает в журнал, прошлую тему вспомнить. Проходит между рядами, смотрит домашнюю работу, ставит пять двоек - парни явились без тетрадей. Вызывает к доске Петрову:
 - Кать, скорей, что ты как неживая!
 Открывается дверь, заходит Люба. Люба - это единственная девочка в классе, не такая, как все. Она одна, наверное, из всей школы такая - в рваных джинсах, в балахоне, надпись на котором расшифровать отказывается, светлые длиннющие волосы тщательно расчесаны, но беспорядочно распущены, висят где придется - по плечам, на капюшоне - темное золото.
Она одна, исключая Катю, из всего женского населения не накрашена, но у нее и без косметики яркие, правильной припухлости губы, и пусть не выразительные, но приковывающие внимание серые глаза. В левом ухе одна серьга, в правом - три, причем какие-то странные, непонятного происхождения, видимо, что-то означают. На носу след от прокола, на цепочке свисает значок «Анархии», вызывающе обтерханные ботинки, рюкзак цвета тельняшки, около запястья татуировки. Между прочим, отличница учебы, девочка добродетелей и примерного поведения, всегда откликнется на просьбу товарища, принимает активное участие в жизни класса.
- Опять, Канаева, опоздала?
- Извините, пожалуйста, Марина Анатольевна, я больше так не буду, - гово¬рит Люба и улыбается.
- Да опять у нее похмелье! - юный бас с галерки, так жаждущий правды и веселья толпы.
- Уж чья бы свинья хрюкала, Чернов, я таких привычек не имею.
Марину Анатольевну такие диалоги давно не смущают, ее больше привлекло появление другой опоздавшей - Любочкиной соседки по парте. Кстати, обе они сидели за Катей, которая после отъезда подруги осталась одна на первой парте первого ряда.
Любочкина соседка - Мадонна школы, Афродита, петрарковская Лаура, дантевская Беатриче или просто Лебединская Дарья - походкой фотомодели, в ботфортах выше колен и в каком-то уж больно радикальном мини, распространяя аромат духов, прошла к своему месту. По количеству косметики на ее лице можно было без труда догадаться, чем она занималась все утро.
- Даша, - говорит математичка, ернически растягивая первый слог, - когда ты будешь вовремя приходить?
- Со следующего раза, Марина Анатольевна, - при этом Даша изображает виноватую улыбку и опускает ресницы так, что класс смеется.
Все это время Петрова стояла у доски и крошила в руках мел, вернее она его не крошила, он сам крошился в ее неловких, вечно движущихся пальцах. И, наконец, все внимание переключено на нее. Сказать: тридцать две пары глаз были на нее устремлены - значит сказать, что в классе была дисциплина, но это была неправда.
Начнем с того, что глаза Андрюши Савина, которого Катя горячо и страстно  любила, смотрели не на нее, а на Юлечку Радугину, которая время от времени отрывала глаза от конспекта по алгебре, занимавшего ее, видимо, чрезвычайно, и зеленоватыми ресницами (это не описка, они действительно зеленоватые - Юлечкины ресницы, - цвета изумруда, цвета березового листа, цвета болотной кикиморы) обжигала Андрюшку пылающим взглядом. Этим двум молодым людям было, пожалуй, интересней всех на уроке алгебры, хотя другие тоже не скучали.
Ослепительная Даша скромно изучала в зеркале свою милую мордашку, Любочка, развернувшись назад, объясняла какую-то задачу то ли по физике, то ли по геометрии самому симпатичному парню класса - Алеше Сундукову, на задних партах начались две азартные партии в морской бой...
Так без забот и тревог для всех, включая учительницу, протекали сорок минут, отведенные нашим подросткам Министерством образования для изучения математики, тихо и мирно для всех, кроме Петровой. Она (вы не забыли?) все еще стояла у доски, писала какие-то логарифмы и ничего, решительно ничего не понимала.
- Нет, тут надо перенести в левую часть и по формуле перехода. Да нет же, вот эта формула, справа написана, ну что ты, совсем не понимаешь?
Слегка разгоряченная математичка встала: «Кому еще непонятно?» Поднялось несколько голов. Глаза ждут, чтобы повторили вопрос.
- Я не поняла, - говорит Даша - как вы из третьего получили четвертое?
Марина Анатольевна начинает объяснять в точности так, как объясняют движение циклонов в юго-восточной Сибири, Даша поняла, Петрова - нет. Глаза ее застилали слезы. Неужели я такая дура?! Ну когда же я научусь все понимать. Ведь другие же понимают, учатся на пятерки, на четверки, а я? И когда я решусь подойти к математичке после уроков? Если бы я вышла, как следует все рассказала, красиво и внятно, если бы у меня не было прыщей и такого большого носа, может, Андрей обратил бы на меня внимание? Ну, конечно, обратил бы, смотрит же он на эту Юлю, и как ему она нравится? Да, она красивая, она очень красивая, и как она круто одета, но разве она будет любить его так, как я?
Домой, как я хочу домой, ведь еще целых пять уроков - это ужасно! Звонок дали с задержкой на три минуты, учащиеся старших классов не торопятся на перемену - спокойно собирают сумки, спокойно ждут друг друга. Да, ждут и идут по коридору парами, тройками, четверками, а она одна, совсем-совсем одна. Правда Любочка тоже ходит одна, но это Любочка. Любочка могла позволить себе много всего: она постоянно вступала в споры и перебранки, иногда чуть ли не со всем классом разом, конечно, весь класс перекричать трудно, да она и не кричала и никогда-никогда в таких случаях не улыбалась. Улыбалась она вообще только учителям дежурной американской улыбкой, а Катя никогда не сможет к ней подойти, подождать где-нибудь, подержать сумку, потому что Любочке нравится быть одной. Летящий куда-то семиклассник больно пихнул Катю в бок.
- Куда прешь, дура? - слышит она наглый, едва проклюнувшийся, но уже прокуренный басок.
Следующий урок - право. Учитель по праву - мужчина лет сорока, с лицом, прорезанным морщинами и, может, в знак протеста против морщин, вытянутым до некоторой доли неправильности. Всегда в костюме, по жизни с галстуком. Редеющие волосы аккуратно прилизаны. Фамилия Бугров.
     - Тема нашей сегодняшней лекции?.. - в классе тишина. На «праве» почти всегда тишина, - историческое развитие и преимущества современного гражданского общества.
Бугров поворачивается к доске и начинает неторопливо выводить свои пузатые симпатичные буковки: тема урока, цель, план...
Катя чувствует слабый толчок в спину - по полу скачет бумажный шарик. Класс смеется. Любочка не смеется. Она никогда не смеется вместе с классом. Кто это? Кате интересно, кто же на «праве» решил в нее покидаться. Бугрову тоже интересно: смех в классе его раздражает.
- Кто кидал? Серегин, ты?
- А че сразу я? - отвечает с задней парты конопатый верзила. - Это вообще Ворнакова бросила.
- Какая тебе Ворнакова, дурак, - говорит Ворнакова, очень миловидная брюнетка, одетая в белую блузку и черные обтягивающие штаны.
Шарик бросила действительно она и до конца урока не унималась, просто почти весь класс перестал обращать на нее внимание, занявшись конспектированием лекции.
До Кати доносились только обрывки лекции, записи она делала неточно - слишком плохо ей было в тот момент.
- В современном обществе каждый гражданин имеет свободу, что мы понимаем... зачем, зачем ей в меня кидать, при Андрее... свободы совести и свободу слова... гадкая, гадкая, и ведь смеялся, гражданин имеет право на свою личную точку зрения, то есть личное мнение о каком-либо вопросе, а я никогда не повернусь к ней, не кину в нее бумажку, и почему в нее никто не кидается?.. и может свободно ее выражать, если при этом... если бы на перемене подойти к ней и сказать: «Ворнакова, я тебя вчера из окна видела с пьяными мужиками, но кто мне поверит - опять толчок. Тут Бугров понял, кто виновница, и, энергично размахивая руками, начал выгонять из класса. Почему-то обеих: и Ворнакову и Петрову.
Вот встала Ворнакова, на чудесных пружинящих платформах,  вышла за дверь. И Катя - как же она не любила, просто боялась проходить на глазах у всего класса, ее согнутая от вялой осанки спина еще сильней сгибалась под взглядами тридцати одноклассников, - споткнулась о чью-то сумку, по классу прошел легкий смех.
- Я вам обеим за работу на уроке ставлю «двойки». Будете знать, как баловаться.
Ворнакова долго в коридоре не простояла - пошла на ОБЖ, а героиня наша осталась стоять в коридоре. Увидев директора, спряталась под лестницей и просидела там минут десять, она уже собиралась вылезать, но услышала шаги. Кто-то явно шел прямо к ней. Катя ужасно боялась, что это директор или кто-то из учителей: придется вдаваться в объяснения, но тут она увидела Любочку, видимо, Любочка отпросилась в туалет. Катя осталась стоять на прежнем месте, правда, чуть отступив назад так, что ее совершенно нельзя было заметить. Закуток под лестницей был идеальным местом для курения: вдали от учительской и техничек, он не подвергался такому тщательному осмотру, как туалеты, имел прямое сообщение с улицей - ма¬ленькое открывающееся окошко и большую закрытую дверь.
Любочка, сверкая во мраке длиннющими синими ногтями, распечатала пачку «Союз Аполлон» и присела на корточки, прислонившись к стенке. Она бы непременно увидела Катю, но та спряталась за пожарную бочку с песком, ей не хотелось, чтобы Любочка знала, что она прячется от учителей. Любочка никогда бы так не сделала.
Послышались чьи-то шаги, Любочка приподнялась и спрятала сигарету за спину.
Вместо ожидаемого обеими девчонками учителя экономики (шаги были мужскими, а отлавливанием курильщиков из мужского населения занимался исключительно экономик) появился ученик одиннадцатого класса: рыжий, с короткой стрижкой, с глазами, заплывшими жиром, хотя по комплекции он был не очень-то толстый, в балахоне с классной группой ,,Scooter”, в новеньких кроссовочках, с печаткой на среднем пальце правой руки. При виде Любочки он развел руками:
- Ба, кого мы видим!
Тем временем Любочка вытащила из-за спины горящую сигарету и преспокойно затянулась.
- Отличница курит под лестницей, - в голосе хорошо изображенное презрение.
- А что же мне теперь, в учительской курить?
- Бросать надо.
- Экзамен сдам - брошу.
Любочка усмехается, хочет уже снова сесть на корточки, но он подходит к ней, берет за талию и притягивает к себе:
- Давай с тобой, Любочка, вечерком погуляем...
- Не трогай меня, идиот, - последнее слово произносится с двумя «д», у Любочки гримаска неподдельного отвращения, она роняет сигарету, и красный огонек катится по полу.
Любочка делает шаг в сторону, но он хватает ее за запястье:
- Нет, ты меня, дорогая, послушай, я тебя позавчера видел у педуниверситета, и прекрасно видел, в каком ты была состоянии.
- А в каком это, интересно, я была состоянии? Любочка спокойна и невозмутима, как сфинкс. Он задирает рукав балахона.
- А это ты как объяснишь?
- Кому, учителям? - Любочка хмыкает, - скажу, что кровь сдавала, ты думаешь обо мне кто-то плохо подумает?
- А родителям?
- Скажу, что ты меня поцеловал и я ходила проверяться на СПИД.
- Стерва.
- Сам такой.
Тут голос его снова изменился:
- Ну Любочка, ну давай... - Он попытался погладить ее лицо и волосы. Она резко отстранила его руку.
- Я пошла.
- Любочка, подожди, я тебя сигаретами угощу, у меня «Мальборо» есть.
- Не надо мне твоего «Мальборо», патриотка я.
Шаги Любочки быстро затихли.
Одиннадцатиклассник задумчиво закурил под лестницей. Прозвенел звонок на перемену. Катя поплелась в кабинет естествознания.  Как же страшно ей было входить!
Ворнакова уже была там. Она сидела на парте и болтала ногой.
«Что, добаловалась, - будешь знать, как бумажками кидаться!» Класс смеялся.
Надо было неизбежно пройти мимо Радугиной - та не замедлила под¬ставить ей подножку. Когда Катя уже села за парту, к ней сзади подошла Кижапкина и начала лохматить ей волосы. И все смеялись.
 - Биологии не будет! - сказала рыженькая, бледненькая Оля, не закричала, не заявила, а просто сказала, но этого было достаточно, чтобы все это поняли и все в это свято поверили и, конечно, обрадовались чистой детской радостью.
И радовались до тех пор, пока в дверях кабинета не появилась классная. Классная, надо сказать, прекрасная. Все свободное время отдающая уче¬никам, любящая и знающая каждого, искренне желающая в коллективе 10Б ми¬ра и добра, но, к сожалению, не имеющая представления о том понятии, которое в молодежных кругах зовется "хорошая тусовка".
 - Так, биологии у вас не будет.
- Мы знаем,- перебил ее Хламов.
- Вместо биологии у нас будет классный час.
Прошла волна ропота.
- А давайте завтра на литературе, - ляпнула Ворнакова.
 -Так, а ты вообще молчи, позорница такая, все рекорды побила - пять двоек за прошлую неделю. У нас из ребят так никто не учится. Кошмар!.. Так, я пошла в учительскую, через десять минут вернусь.
Ворнакова потупилась и улыбнулась ужасно глупой улыбкой, но никто и не думал ее осуждать.
В классе она была безоговорочным лидером, ее уважали, хотя вряд ли кто-то любил. Порой она говорила страшные, просто ужасные глупости, но раз¬ве мог кто-то возразить? В ответ он неизбежно услышал бы:
- А ты че, опух?
И на эту реплику уж точно никто не нашел бы что сказать. Единственным индивидуумом, время от времени противостоящим безграничной власти Ворнаковой, была Любочка.
На коронную реплику Ворнаковой об опухлости Любочка отвечала каждый раз по-новому.
- По-моему, было бы круче, если бы была биология, а не этот классный час, - проговорила Любочка достаточно громко и глядя в пустоту.
- Ты че, дура? Ты че, опухла? - естественная реакция Ворнаковой.
- Нет, Ириша, если бы я была с похмелья, я бы была опухшей, и если бы я была похожа на тебя, я была бы дурой. Но поскольку не имеется ни того, ни другого, ты зря меня об этом спрашивала.
- Ой-ой-ой, какие мы заумные, куда нам до вашего остроумия, отличница!
Надо заметить, что в продолжение всего разговора класс будет реагировать на Ворнакову исключительно положительно, а на Любочку - исключительно отрицательно. Впрочем, Любочке было настолько же все равно, как реагирует толпа, насколько Ворнаковой было не всё равно, и по мере диалога Ворнаковой становилось лучше оттого, что ее одобряли, а Любочке стано¬вилось лучше от обоюдного азарта.
Возвратилась классная.
- Так, сегодня у нас праздник - день рождения Димы Пирогова. Наш подарок я ему сегодня забыла.
- Какой подарок? – спросила Даша.
- Кассета, я ее посмотрела, интересное кино.
Классная поманила Диму немножко дружеским, немножко властным жестом. Слегка ссутулившись,  не¬ловко, задевая длиннющими ногами сумки, стоящие между рядами, он вышел и встал рядом с классной. Та положила ему руку на плечо, в точности так, как в школьной постановке двенадцатилетний мальчик обнимает девочку, к которой совсем не чувствует симпатии, но по роли она его невеста.
 - Сегодня чудесный день. И весь наш дружный класс должен радоваться. Мы все живем как одна большая семья. Если случится какая-то беда, какие-то проблемы, мы должны все делить по¬ровну, через любые испытания проходить плечом к плечу. Вот на прошлом пед¬совете вас уже похвалили, сказали мне: "Ваш 10Б самый дружный: и на КВН-ах они вместе, и территорию убирают, и на посвящении в старшеклассники очень дружно выступили". И радости у нас тоже должны быть общие, например праздники. Дима, - обратилась она к виновнику классного часа, - мы тебя знаем и любим с пятого класса, конечно, не всегда все было гладко, но мы всегда поддержим тебя в трудную минуту, сейчас, в твой день, желаем тебе счастья, здоровья, чтобы сбылась твоя самая заветная мечта. А теперь три-четыре: " По-здрав-ля-ем! По-здрав-ля-ем! По-здрав-ляем!" Классная кричала три этих пустоватых слова своим приятным низким голо¬сом, поддерживали ее нестройные возгласы с галерки. Дружного хора, которо¬го ожидала классная, не получилось, и большинство девчонок состроили презрительные гримаски.
- Так, во вторник у нас после уроков мероприятие по гражданской обороне. Что там будет, я сама точно не знаю, но чтобы все были. Кто не придет, будет две недели каждый день делать генеральную уборку. Все поняли? Так, еще сдать по пять рублей на охрану. Ладно, я все сказала, занимайтесь своими делами, я пойду.
Классная исчезает за дверью. К Кате подсаживается Юлечка Радугина до¬вольно показушно и начинает с ней вести, так чтобы все слышали, "дове¬рительную беседу".
- Кать, а тебе кто из наших мальчиков нравится? Мне, например, Андрей, Ире - Слава, а тебе?
Господи, конечно, он знает, что я люблю его, все знают, все смеются...
- Мне никто.
- Ну как это никто, так не может быть!
- Да почему это ты решила, что так не может быть? - неожиданно вторгается в общую развлекалочку Любочка.
Радугина оборачивается к ней, глаза ее по-настоящему, не в шутку озлоблены,
она уже открывает рот, чтобы сказать какую-нибудь гадость, но тут в дверях
снова возникает классная, глаза ее лучатся.
- Знаете, мне только что позвонили из методического учебного центра. Люба Канаева заняла 2-е место на олимпиаде по экономике.
Неуспевшее остыть на лице Радугиной выражение злобы тут же принимает вид унылости, но лишь на секунду, а затем перекрашивается в постыло-пре¬небрежительную скуку. И подобное выражение на лицах всего класса, включая Катю. И делается это большей частью подсознательно, из стадного чувства.
- Ну, конечно, как же иначе, - говорит Ворнакова, - мы от нашего "гения" другого не ожидали.
- Люб, отнеси журнал, - доверительно просит классная.
- Давайте я отнесу, зачем нашу отличницу утруждать, - подскакивает к классной Ворнакова, - мне все равно сейчас в туалет идти.
В классе хихикают. Ворнакова победно удаляется. Классная собирается до¬мой и тоже уходит. Радугина вдруг вспоминает о начатом разговоре и снова обращается к Кате:
- Нет, Кать, мне кажется, кто-то тебе все-таки нравится.
- Эдик ей нравится, - комментирует Кижапкина, а Радугина начинает перебирать Кате волосы. (Эдик - маленький, угревастый пацанчик - считается самым страшным в параллели десятых). Все смеются.
- Не нравится мне Эдик… - робко начинает Катя, но ее перебивают.
- Нет, - говорит Радугина, - ты что, у нее лучше вкус, ей, наверное, Андрей нравит¬ся, я вот даже боюсь: отобьет еще... Взрыв хохота.
Катя не выдерживает - берет сумку и идет к двери быстро, резко, пытаясь удержать слезы.
Но ее, как в кошмарном сне, удерживают чьи-то руки, холодные цепкие пальцы с острыми ногтями.
- Куда же ты, подожди!
Катя делает последний рывок. Всё, она на свободе. Пронизанный солнцем кабинет с буйной растительностью и лапами одноклассниц остался позади. Перед ней темный, прохладный коридор (в этой части школы, почти рядом с холлом, было всегда как-то сумеречно). Она видит Ворнакову, возвращающуюся из учительской.
 – Что, Петрова, покурить вышла?
Опять ее смех, как же я ненавижу их всех - всех этих Ворнаковых, Радугиных, Кижапкиных, всех бы убила. Вошла бы с пистолетом и сказала: "Или вы будете у меня на коленях просить прощения, или я вас пристрелю". И они все будут ползать и пресмыкаться, дрожать. И плакать.
Сама того не заметив, Катерина оказалась около двери в учительскую. Пустота.
Пылинки ложатся, как снег, на светлые шкафы. Странно - ни одного учителя, полка для журналов...
И тут ее как молния поразила мысль: "А что если..." Заколотилось сердце, в животе появилось подавляющее чувство страха. Мозг заработал с лихорадочной быстротой: а что если... да, так она и сделает. И никто не заметит, и виновата будет не она, а Ворнакова - ну, конечно, у нее же пять двоек... Катя сняла журнал с полки, быстро запихала его в сумку и еще быстрей выскочила на улицу.
Там начался дождь. Дверь ей открыли, когда уже хлестал вовсю ливень.
- Ты что-то рано сегодня, - спросила тревожно мать, пока Катя разувалась - ничего не случилось?
 - Нет, мама, просто отпустили пораньше - последних уроков не было.
Через час дождь стих. Катя вышла на улицу. Небо было нарочито голубым, лишь вдалеке, на западе, оставались свинцовые тучи. Она вызвалась идти за хлебом, в руке у нее был черный пакет с золотыми полосками. Там лежали кошелек и классный журнал.
Все вокруг было блестящим и мокрым. Катя свернула к сараям у дома. За ними была еще какая-то заброшенная помойка - тоже мокрая и блестящая.
Сараи, правда, не сияли - старое неокрашенное дерево впитывало влагу, как губка - перекособоченные стены еще сильнее почернели. Достала из кармана спички, неприлично сухие в этом сыром мире. Достала журнал и сняла обложку, чтоб лучше горел.
Раскрыла серые страницы, взялась за одну и подожгла, к ней прислонились другая, третья...
И на каждой странице неизбежно ее фамилия, а под ней фамилия "Радугина", и опять идти завтра туда, и ей снова будут ставить подножки и кидать в нее бумажками, хватать ее за сумку, а Андрей будет смеяться. И почему они все такие жестокие? Что я им сделала? Ну конечно, я хуже их, но зачем же причинять мне боль? Неужели это так приятно - делать боль другому человеку... Если бы я родилась Радугиной, красивой, в меру умной, без комплексов, я бы нравилась Андрею. Что мне делать? Зачем мне вообще жить? Я ведь никому не нужна, мне пятнадцать лет, а у меня еще не было ни одного парня, у меня нет друзей, какой-нибудь крутой компании. Никто, никто не хочет моей привязанности, я как собака, нет, хуже, хозяева любят своих собак, меня не любит никто.
Журнал горел хорошо. Страницы, после того, как по ним пробегало сине-рыжее пламя, светились алым, а потом превращались в серый пепел. Взлетали искры, сложной, запутанной траекторией поднимались вверх приветливые красные точки.

Как же жить дальше? Если я умру, все будет так же, им будет все равно, но я не умру, я не хочу, я боюсь смерти. Я буду жить. Долго. Я буду несчастлива. Я никогда не выйду замуж, потому что никто, кроме Андрея, мне не нужен.
Слезы душили ее все сильней и сильней - она тормошила остатки несгоревших страниц, зажигая спичку за спичкой.
Через два года я закончу школу. А дальше? Разве в колледже будет лучше? Нет, меня никто и никогда не будет любить, потому что я глупая и некрасивая. Это ужасно. Страшный, большой мир - зачем я в нем? Я лишняя, больше всего на свете я хочу уйти из него.
Катя плакала, а природа улыбалась.
…Солнце уже успело превратить свет в тепло, отовсюду испарялась вода. На непросохший  асфальт выбежал кот, легко спрыгнув с первого этажа, где за темным пыльным окном сидела в кресле-качалке очень старая женщина, одетая, несмотря на домашнюю обстановку, в строгое платье со старинной брошью. Брошь ослепла - чернеет след от старинного камешка. На стенах с выцветшими обоями развешены многочисленные дипломы и фотографии, на одной из них ослепительно красивая девушка - осколок прошлой жизни.
Потухшие глаза старушки ничего не хотят, никуда не смотрят, ничего не видят от застилающей их влаги, а губы еле слышно шепчут:
… - Господи, взгляни на нас!
Были слезы больше глаз
Человеческих и звезд
Атлантических…