Rodendron Rassolnikoff ч3 гл3

– Будьте здравы, бояре и боярыни! – весело крикнул навстречу входящим Зося. Он уже минут с десять, как пришёл к другу, который сидел во вчерашнем своём углу на диване.
Рассольников был совершенно одетый, тщательно вычищенный и аккуратно причёсанный.
Действительно, сейчас Рассольников был светел ликом: у него наконец-то есть бабки, к нему припёрлися мамаша с сеструхой, рядом с ним находились притырошные другальки.
– Да, мои родненькие, – сказал Рассольников, лобызать мать и сестру в румяные ланиты, отчего Похерия Александровна тотчас же просияла, как новый автомобиль под полиролью на продаже в автосалоне.

Зося, начал извергать свои мудрые лайфхаки и для форсу перед мадамами, был порою, слегка озадачен, наблюдая снисходительную реакцию своих слушателей. Похерия Александровна тотчас же принялась дипломатично благодарить Зосю, в особенности за вчерашнее ночное посещение их в отеле.
– Какого хрена он был вчера у вас? – спросил Рассольников, как будто встревожившись. – Стало быть, и вы тоже не спали после дороги?
– Ах, сыночка, ведь это все только до двух часов было. Мы с Дуней и дома-то раньше двух никогда не ложились.
– Зося с меня сто грамм и хотдог, – прикалывался Рассольников.
– На пол-литра не тянет? – засмеялся плотоядно Зося.
– Эт, если на троих! – прибавил Рассольников, косясь на Вразумихина.
– Эк ведь врёт, каналья! Да пол-литра – ни о чём? – подражая известному артисту Уярскому хриплым голосом крикнул Вразумихин.
- Что-то у вас все шуточки на тему пьянки, - пожурила молодых ребят красавица Авдоша. Она пристально и со вздохами постреливала глазками во Вразумихина.
– Про вас же, Дусенька сеструсенька, я и говорить трясусь боюсь. Ныне я так переживаю вчерашний конфуз, что не знаю куда спрятать свои красные уши. Ой, вчера накосячили конкретно, в чём глубоко в душе раскаиваемся и просим понять, и простить, – путано произнеся это, Родик вдруг, молча и с улыбкой, протянул руку сестре. Но в улыбке этой мелькнуло на этот раз настоящее неподдельное чувство братской любви. Дуня тотчас же схватила и пламенно сжала своими кулачками протянутую руку братана, счастливая и сопливая. В первые обращался Родик к ней так душевно после вчерашнего недоразумения. Лицо мамани осветилось диодами восторга и люменами материнского счастья при виде этого окончательного и не вербального примирения брата с сестрой – Вот за это-то я его и обожаю! – прошептал всё преувеличивающий Вразумихин, энергично повернувшись на стуле. – Есть у него талант приобщения к благодати!..

«Ловкого парня я вырастила назло всем невзгодам, – думала мать про себя, – какие у него благородные порывы, и как он просто, деликатно кончил всё это вчерашнее недоумение с сестрой – тем только, что руку протянул в такую минуту да поглядел хорошо… И какие у него глаза прекрасные, и какое все лицо прекрасное!.. Он собой даже лучше Дунечки… Но, боже мой, какой у него пошарпанный прикид, как он ужасно одет!.. И так бы вот, так бы, кажется, и бросилась к нему, и обняла его, воробушка моего, сынулька-сынулёнка и… заплакала, – а боюсь… какой-то он, господи!.. Вот ведь и ласково говорит, а боюсь! Ну чего я боюсь?…»
– Ах, Родя, сынок, не поверишь, – заворковала, как наседка, маманя, – не было бы счастье, да несчастье помогло! Теперь, как уже все прошло и кончилось и все мы опять счастливы, – можно рассказать.
– Да, да… всё это, конечно, нынче всё офигенски… – пробормотал в ответ Рассольников, но с таким рассеянным и почти невнимательным видом, что Дунечка в изумлении на него посмотрела.
– Что бишь я ещё хотел, – продолжал он, с усилием припоминая, – да: пожалуйста, маменька, и ты, Дунечка, не подумайте, что я не хотел к вам сегодня первый прийти и ждал вас первых.
– Эх, Родя, Родя! – воскликнула Похерия Александровна, тоже удивляясь.
Вечно этот братик что-то сотворит, а потом только голову включает, – вздохнула томно Дунечка, – и как котёнок, написявший в тапки, такой жалкий и невероятно мимишный.
– Ну, родня моя, о чём задумались – не знаете каких мне бесплатных лайфхаков надавать? У меня с утра постирушки.
– Что стирал, бедненький, у тебя ж нет стиральной машинки? – встрепенулась Похерия Александровна.
– Мамань, это носки и их можно стирать руками, жаль погладить не успел!..
– В мятых носках только лошары выходят на улицу – шутканул Вразумихин.
– В натуре, как всё запущено, – поддерживая шутливый тон пробурчал Рассольников, – но хоть носки постираны.
– Вообще-то носки стирают, только когда свидание с девушкой намечается, – ввязался Зосимов, – хотя по науке, девушки управляются ферромонами и порой самые вонючие носки дают потрясающий эффект, как в фильме «Парфюмер».
-А ведь прекрасная беседа о вонючих носках может быть более полезна, чем всякая деловая трепотня, – подумал Рассольников.
– Да, ведь, интересно, что мужчины любят женщин желудком, а женщины мужчин любят носом, – заметила Дунечка, с беспокойством смотря на Зосю.
– Довольно верное замечание, – ответил тот, – женщина может возбудиться от вонючих носков намного больше, чем от просекко с аперолью или от стакана самогонки с колой…

При слове про алкоголь все зашебуршились. Актуализация насущных ощущений попала в центр управления удовольствиями головного мозга - ЦУУГМ.
– А не пора ли на порадовать наши ЦУУГМ? –  засуетился Вразумихин.
– Опять вы о всякой фигне, лишь не о серьёзных делах. Кстати, мамусик, я одну неприятную штуку сотворил. Я твои бабосики, которые ты мне кинула мне на карточку…   отдал его жене… мужику на похороны. Его жена, мужа которой алкаша сбил насмерть джип… трое маленьких сирот, голодные… в доме жрать неча, от слова совсем… и там только старшая дочь есть, которая работает… Любой человек на моём месте отдал бы детишкам на молочишко … Я, впрочем, всегда был и останусь слюнтяем. В детстве помню подстрелишь птичку из рогатки, потом всю ночь рыдаю в подушку, чтобы никто не услышал: «птичку жалко, – Родик глянул на сеструху, – Так ли, Дусёк?
– Нет, не так, – твёрдо ответила Дуня.
– Ба! да и ты… с намерениями!.. – пробормотал он, посмотрев на неё глазами кота, наблюдающего за сливками в его чашке. – Я бы должен всю ситуацию, которая с нами происходит сейчас спрогнозировать заранее и решить все проблемы меньшей кровью. Метаться сейчас, как вошь на верёвочке, я не собираюсь! Мы тут мелем какой-то сюр, вместо конструктива… А впрочем, всё чушь собачья, бла-бла-бла! – прибавил он слегка на взводе, – я у всех хочу попросить пардону и предлагаю чуть-чуть побыть на чиле, на расслабоне, – закончил весело, бодро, с улыбкой.
– Полно, Родя-сынок, ты прелесть навеки моя кровинушка-детинушка! – сказала счастливая маманя.
– Не будьте уверены, – ответил он, изогнув рот в улыбку. Последовало молчание. Что-то не хватало для прорывного потока счастья и все это чувствовали.
- Вот почему, когда две женщины управляют одним мужиком, то ему один путь – вешаться в ближайшем лесу на ёлке, – думал сам про себя Рассольников, исподлобья глядя на мать и сестру.
Похерия Александровна, остыла в своём щенячьем восторге и демонстративно помалкивала.
– Знаешь, Родя, коза Груня умерла. Какая коза, мою ж мать, она мне как Дуся, второй дочерью была?!
!!! – вдруг выскочило из Похерии Александровны.
- Ах, боже мой, да та которая у Ногодригайлова! Я ещё так много об ней рассказывала тебе на каникулах у прошлом годе.
– А-а-а, да, помню… Так умерла? Ах, в самом деле? – вдруг встрепенулся он, точно проснувшись. – Неужели умерла? Отчего же? Как Му-му? Ентот гад её утопил?
– Представь себе, скоропостижно, кочерыжкой подавилась! – заторопилась Похерия Александровна, ободрённая его любопытством.  Вообрази, этот ужасный человек Ногодригайлов, кажется, и был причиной её смерти. Говорят, он ей  хворостиной всёк по вымени и дал большую капустную кочерыжку, а коза на стрессе подавилась и привет!
– Какие жестокие люди живут среди нас! Ему самому за издевательство над Дусей надо кочерыжу эту в зад забить – ответил Родендрон матери.
– Нет, я против. Надо без кочерыжки, но очень, очень терпеливо, даже нежно.
Во многих случаях даже слишком был снисходителен к её характеру, целые семь лет… Как-то вдруг потерял терпение.
– Стало быть, он вовсе не так ужасен, коли семь лет крепился? Ты, Дунечка, кажется, его оправдываешь?
– Нет, нет, это ужасный человек хотел в меня с обманом свой старый пунь засунуть в мой бутон! Ужаснее я ничего и представить не могу, – чуть не с содроганием ответила Дуня, нахмурила брови и задумалась.
– Случилось это у них утром, – продолжала, торопясь, Похерия Александровна. – После того она тотчас же приказала вызвать такси, чтоб сейчас же после обеда и ехать в город, потому что она всегда в таких случаях в город ездила; кушала за обедом говорят, с большим аппетитом…
– Избитая-то коза?
–… У ней, впрочем, и всегда была эта… привычка, по чужим огородам шастать…
Видишь, она как-то там, жрала регулярно каждый день, и как только!
– Ещё бы! – сказал Зося.
– И больно он её избил, она ж коза, а не какая-нибудь старушка?
– Ведь это ещё хуже, у старухи костылик для самообороны есть, – отозвалась Дуня.
– У козы рога! А впрочем, охота вам, маменька, о таком вздоре рассказывать, – раздражительно и как бы нечаянно проговорил вдруг Рассольников.
– Блин, когда вы тут чепуху мололи я молчала, а как начали про козу, сразу мать виноватая, – вырвалось у Похерии Александровны.
– Да что вы, боитесь, что ль, меня все? Как будто это я, а не Ногодригайлов козу замучал, – сказал он с улыбкою.
– Про козу, - это действительно правда, – сказала Дуня, прямо и строго смотря на брата. – Маменька, входя на лестницу, даже крестилась от страху.
– Ах, что ты, Дуня, не неси бред! Тебе не двенадцать лет. Не сердись, пожалуйста, Родя… Зачем ты, Дуня! – заговорила в смущении Похерия Александровна, – это я, вправду, ехала сюда в вагоне, всю, дорогу мечтала, как мы увидимся, как мы обо всем сообщим друг другу, я тебе про козу Груню расскажу… и так была счастлива, что и дороги не видала! Да что я! Я и теперь счастлива… Напрасно ты, Дуня! Я уж тем только счастлива, что тебя вижу, Родя…
– Полноте, мамунчик, – с смущением пробормотал он, не глядя на неё и сжал её руку, – успеем ещё наболтаться, когда чаи по-семейному будем гонять!
– Что ты несёшь, твоя сестра в опасности, а ты какую-то охинею про козу несёшь?! – крикнул Вразумихин, хватая друга за руку.
- Чо ты, как педик норовишь всё полапать? - вырывая свою руку, парировал Родик.
Он сел опять и стал молча осматриваться; все глядели на него с недоумением.
– Да, что вы балабошки кислые, о чём не начнёте болтать – всё какая-то глупость выходит наружу! – воскликнул он вдруг, совсем неожиданно, – скажите хоть что-нибудь! Что в самом деле так сидеть-то! Ну, говорите же! Станем нормально разговаривать… То про бухло, то про дохлую козу. Про что-нибудь нормальное!
– Слава богу! Можно о лифчиках с пушапами?! – сказала, перекрестившись, Похерия Александровна.
– Чего ты, Мама, нюхала или курнула? – недоверчиво спросила Авдотья Родионовна.
Родик внезапно хохотнул.
– Так, ничего, одну штуку вспомнил, – отвечал он и вдруг засмеялся.
– Ну, коль штуку, так и хорошо! А то и я сам было подумал… – пробормотал Зося, подымаясь с дивана. – Мне, однако ж, пора; я еще зайду, может быть… если застану…
Он откашлялся и покинул квартиру.
– Какой прекрасный мужчинка! – заметила Похерия Александровна.
– Да, прекрасный, превосходный, образованный, умный и ещё врач… – заговорил вдруг Рассольников какою-то неожиданною скороговоркой и с каким-то необыкновенным до сих пор оживлением, – уж не помню, где я его прежде встречал… Кажется, где-то встречал… Вот и этот тоже хороший человек! – кивнул он на Вразумихина, – нравится он тебе, Дуня? – спросил он её и вдруг, неизвестно чему, рассмеялся.
– Очень, – ответила Дуня.
– Фу, какой ты… свинюлька! – произнес страшно сконфузившийся и покрасневший Вразумихин и встал со стула. Похерия Александровна по-матерински слегка улыбнулась, а Рассольников громко расхохотался.
– Да куда ты?
– Я тоже… мне надо.
– Совсем тебе не надо, оставайся! Зося смылся, так и тебе надо. Не ходи… А который час? Есть двенадцать? Какие у тебя миленькие часы, Дуня!
Да что вы опять замолчали? Все только я да я говорю!..
– Это подарок от Ужина, – ответила Дуня.
– Небось предорогие, – прибавила Похерия Александровна.
– Сокровище из Китая, стоит, как триста грамм ливерной колбасы в ларьке на рынке. А-а-а! какие большие, почти не дамские.
– Я такие не очень люблю, когда замуж выйду, выпрошу у мужа подарить фирменные шаверцайские электронные часы на розовом ремешке, – сказала Дуня.
Походу, Ужинов подарок ей не нравится, – подумал Вразумихин.
– А я так и думал, что это от Ужина такой безвкусный подарок, – заметил Рассольников.
– Нет, он ещё не приноровился, а то надарит Дунечке платиновых серёжек с самоцветными каменьями.
– А-а-а! А помните, маменька, я влюблён-то был и жениться хотел на одной, – вдруг сказал он, смотря на мать, пораженную неожиданным оборотом и тоном, с которым он об этом заговорил.
– Ах, друг мой, да! – Похерия Александровна переглянулась с Дунечкой и Вразумихиным.
Родик внимательно посмотрел на сестру, потом, в глубокой задумчивости, встал, подошел к матери, поцеловал её в тёплую голову, с детства пахнущую коровьим молоком, воротился на место и сел.
– Ты и теперь её любишь! – проговорила растроганная Похерия Александровна.
– Её-то? Теперь? Ах да… вы про неё! Нет. Это все теперь точно на том свете… и так давно. Да и все-то кругом точно не здесь делается, а на небесах… Помните я вот рассказывал про алкаша, которого джип задавил пьяного?
Он со вниманием посмотрел на них.
– Вот и вас… точно из-за тысячи верст на вас смотрю… Да и черт знает зачем мы об этом говорим! И к чему расспрашивать? А у меня в голове перед глазами его старшая дочь день и ночь теперь стоит, как бы ждёт чего-то от меня, – прибавил он с досадой и замолчал, кусая себе ногти и вновь задумываясь.
– Какая у тебя дурная квартира, Родя, точно гроб, – сказала вдруг Похерия Александровна, прерывая тягостное молчание, – я уверена, что ты наполовину от квартиры стал такой меланхолик.
– Не гроб, а гробик, но вообще-то я вскоре собирался перебраться на новую квартирку – поболее, – отвечал он в шутливом тоне. – Да, квартира много способствовала… я об этом тоже думал… А если б вы знали, однако, какую вы странную мысль сейчас сказали, маменька, – прибавил он вдруг, загадочно усмехнувшись.
Ещё немного, и это общество, эти родные, после трехлетней разлуки, этот родственный тон разговора при полной невозможности хоть об чём-нибудь говорить, – стали бы, наконец, ему решительно невыносимы. Было, однако ж, одно неотлагательное дело, которое так или этак, а надо было непременно решить сегодня, – так решил он ещё давеча, когда проснулся. Теперь он обрадовался делу, как выходу.
– Вот что, сестрёнка, – начал он издалека и сухо, – я, конечно, прошу у тебя за вчерашнее прощения, но я долгом считаю опять тебе напомнить, что от главного моего я не отступлюсь. Или я, или Ужин. Пусть я для тебя подлец, а ты не должна. Один кто-нибудь. Если же ты выйдешь за Ужина, я тотчас же перестаю тебя сестрой считать.
– Родя, Родя, я ж сама тебе пупок перевязывала, грудью вскармливала! Да ведь это всё то же самое несёшь, что и вчера, – горестно воскликнула Похерия Александровна, – и почему ты все подлецом себя называешь, не могу я этого выносить! И вчера то же самое… Блин, если я тебя перестану после этого сыном считать, не обломаешься?!
– Брат, здрасьте, жопа, день балалайки, – твёрдо и тоже сухо отвечала Дуня, – во всём этом есть ошибка с твоей стороны. Не шёл бы ты лесом в пень, на хутор бабочек ловить. Я просто для себя выхожу, потому что мне самой тяжело; а затем, конечно, буду рада, если удастся быть полезною родным, но в моей решимости это не самое главное побуждение…
«Лжёт или лгёт маленькая врушка? – думал Родя про себя, грызя не очень свежие ногти со злости. – Понторезка! Сознаться не хочет, что хочется благодетельствовать! О, лицедеи-кикиморы! Хотят казаться беленькими и пушистенькими. Они и любят, точно ненавидят… О, как я… ненавижу их всех!»
– Одним словом, я выхожу замуж за Петра Петровича, – продолжала Дунечка, – потому что это моё личное дело. Вас не касается. Я намерена честно исполнить всё, чего он от меня ожидает, а стало быть, его не обманываю… Зачем ты так сейчас пошло улыбнулся?
Она тоже вспыхнула, и в глазах её мелькнул гнев.
– В натуре фффсё исполнишшшшь? – глумливо прошипел он, ядовито усмехаясь.
– До известного предела. И манера, и форма сватовства Петра Петровича показали мне тотчас же, чего ему надобно. Он, конечно, себя ценит, может быть, слишком высоко, но я надеюсь, что он и меня ценит… Чего ты опять смеёшься?
– А чего ты опять краснеешь? Ты лжёшь мне, моя любимая сестра, ты нарочно гонишь эту шнягу, по одному только по бабской тупости, чтобы настоять на своём… Ты не можешь любить Петра Ужина: я видел его и говорил с ним. Стало быть, продаёшь ему своё тело за ништяки, как последняя подзаборная шалава, и я рад, что ты, по крайней мере, краснеть можешь!
– Не правда, не лгу!.. – вскричала Дунечка, теряя все хладнокровие, – я не выйду за него, не быв убеждена, что он ценит меня и дорожит мной, как лапулей и рыбонькой; как же я смогу, не быв твердо убеждена, что сама могу уважать его и быть его домашним гнёздышком. К счастию, я могу в этом убедиться, наверное, и даже сегодня же. А какой-такой брак не есть от лукаваго, как ты говоришь! А если бы ты был и прав, если б я действительно решилась на предательство хорошего человека, который мне сердце своё доверяет, – разве не тупо с твоей стороны так со мной говорить? Зачем ты меня в какие-то свои философские интриги затягиваешь, может быть, не надо этого делать? Это насилие на личностью своей сестры! Ты не бедуин и я - не женщина востока. Если я погублю кого, так только себя одну…!.. Что ты, братишка, так вылупился на меня? Что ты так побледнел? Смолк. А?
Родик отшатнулся с помутневшим взлядом.
– Господи! Во, кремень-баба. Братишку до обморока довела! – вскричала Похерия Александровна.
– Нет, нет… вы все курите какую-то дурь… Несёте ересь! Я ничего, ничегошеньки не понимаю!.. С вами можно сойти с ума. Гм! да… что бишь я хотел? Да я только желаю знать каким образом ты сегодня же убедишься, что можешь уважать его и что он… ценит, что ли, как ты сказала? Ты, кажется, сказала, что сегодня? Или я ослышался? Только надо вовремя понять и исправить свою ошибку!
– Родик, не пыли, без сопливых разберусь, – сказала примирительно Дунечка.
– Призрачно всё в этом мире загадочном, – проговорил он нараспев, как бы вдруг пораженный новою мыслию, – да из чего я так хлопочу? Из чего вся эта истерика? Да выходи за кого хочешь! Я вас трогаю, я вам мешаю? Да, за ради бога, я то сам собирался уехать подальше отсюда, учиться за границу.
Он говорил как бы для себя, но выговорил вслух и несколько времени смотрел на сестру, как бы озадаченный.
– Всё – мир, дружба, жвачка. Только сегодня, я решила просить тебя, Родя, настоятельно требую непременно быть с нами на встрече с Петром Петровичем, – сказала Дуня, – придёшь?
– Всенепременно буду ещё раз зрить столь редкого гаунюка.
– Я и вас, молодой человек, тоже прошу быть у нас вовремя, – обратилась она к Вразумихину, который не мог оторвать свой взгляд от Дуняшиных прелестей. – Маменька, я их тоже приглашаю.
– И прекрасно, Дунечка. Ну, уж как вы там решили. Ведь можно же всё по-хорошему разрулить, по-человечески, – прибавила Похерия Александровна, – так уж пусть и будет, как договорились. Слава, тебе, Господи, мне и самой легче стало; не люблю притворяться и лгать; лучше будем всю правду говорить… Сердись, не сердись теперь, Петр Петрович Ужин, а правду между собой мы все вместе должны выяснить!