Письмо

     С письмами у нее особые отношения…
     …Это был старый и, честно говоря, ужасный на вид желтый портфель. Много лет назад с ним ходила на работу мама, а потом в него стали складывать письма – рука не поднималась сразу выбрасывать. Так они копились и покоились в этом портфеле уже полвека. Она понимала, что когда-нибудь придется заглянуть в это желтое нутро. И все оттягивала момент, ожидая то ли особого случая, то ли особого состояния.

    И вот случай настал – и именно особый.
    …Она сидела в ворохе писем – от друзей детства и юности, писавших и отвечавших ей; от мамы и папы друг к другу и ее писем к родителям, когда уезжала в лагерь или на практику; от бабушки к дедушке и наоборот. Последние были особенно теплыми, проникнутыми такой любовью и заботой, что, казалось, сама бумага бережно хранит это тепло. Страницы пожелтели, даты на штемпелях стерлись, почерк местами неразборчив. Но это лишь усиливало трепет, с которым она прикасалась к каждому новому листку.

    Обычно письма были многостраничными. Сегодня это кажется невозможным – исписывать несколько страниц философскими рассуждениями о жизни, впечатлениями о прочитанных книгах, новостями и пр., покупать конверт, искать почтовый ящик и днями ждать ответа. Это словно из другой жизни, но она еще помнила, как это было.

    Казалось, что это в невозвратно далеком прошлом. Сегодня целую страницу заменит один смайлик. Пятнадцатиминутное ожидание ответа тяготит. И вдруг ей предложили словно вернуться на полвека, пусть на тридцать лет назад и написать настоящее (!) письмо.
    Она судорожно начала искать в уме адресата. Кому? О чем? Как? Перебирала, отметала. И остановилась на любимой бабушке, с которой была особая связь….

     … Дорогая бабуля, я очень надеюсь не потревожить тебя этим своим письмом и понимаю, что не получу на него ответа. Но, может, где-то во Вселенной до тебя долетят мои слова, полные – нет-нет, не упрека, а горечи и недоумения. Мы были с тобой одной группы крови. Я очень любила тебя и знаю, что была любима тобой. И тогда мне этого хватало. И только сейчас, дозрев до внутренней необходимости докопаться до своих корней, я понимаю, что на тебе эти корни обрываются. И твой корешок, оторванный от более глубоких корней, усыхает и увядает.
     Я искала и нашла твои документы в архивах, я вчитывалась в твои автобиографии, написанные знакомым с детства почерком, где ни одного имени, а только стандартная фраза: родные погибли во время фашистской оккупации.
     Если бы ты знала, куда только я не обращалась, и везде тупик. Мне объясняют, что архивы на оккупированных территориях не сохранились, что в то время старались особо не говорить о родственниках.
     Но почему я, заучившая с детства эту фразу про погибших родных, став взрослой, учась на истфаке(!), никогда, н и к о г д а не по пыталась тебя расспросить, не попыталась узнать хотя бы одно имя. У меня нет никакого объяснения этому. Избитое про «непомнящего родства» не помогает ни тем, что не я одна такая, ни тем, что история мыслилась гигантскими масштабами, а не собственной семьей.
     Я стою перед этой загадкой, перед закрытой дверью в свое прошлое и понимаю, что нет в мире отмычки, способной эту дверь открыть. И это наполняет меня чувством обреченности…
     Бабуля, неразгаданная моя тайна, что ж мы с тобой сделали?! Почему мы никогда об этом не поговорили?! А, может, ты ждала моих вопросов, моего интереса, и не дождавшись, решила эту тему не будоражить. Прости меня за это непоправимо позднее желание узнать. Прости. Я люблю тебя.

     … Ей хотелось еще так много сказать, но слова не находились. Какая судьба ждет это письмо? Куда ему путь – в желтый портфель или в очень важное и ответственное решение: успеть поговорить с детьми, избавить их от стояния в будущем перед безнадежно захлопнутой дверью…