Туйгын. часть 2

Утром Дядя Талгат завёл старый жёлтый «Москвич», который когда-то дали дедушке как ветерану Великой Отечественной войны. Машина громко затряслась, выпуская клубы сизого дыма, и завелась. Мы поехали сдавать документы в школу, которая находилась в посёлке Зелёный Бор — в двенадцати километрах от аула. Ехали мы не быстро — мотор надрывался на подъёмах, а подвеска скрипела на ухабах, но дядя привычно держал руль одной рукой, временами постукивая по нему пальцами в такт какой-то мелодии, которую негромко напевал себе под нос. В ауле была только начальная школа, и после пятого  класса детей отправляли учиться в соседний посёлок. Когда мы подъехали, перед нами предстала белая двухэтажная школа с шиферной крышей. Здание стояло вдоль дороги, окружённое невысоким забором, за которым виднелись высокие тополя и спортивная площадка. Школа казалась строгой и неприступной, как крепость, а длинные окна второго этажа отражали серое утреннее небо. Из-под крыши виднелась старая антенна, чуть покосившаяся, а сзади здания прятались хозяйственные постройки — большой ангар и кирпичный тир. Во дворе было пустынно, только несколько старшеклассников стояли у входа, лениво переговариваясь. Дядя Талгат вышел из машины, взял мои документы и уверенно зашагал к двери. — Подожди меня в коридоре, — сказал он. Я остался стоять в коридоре, переминаясь с ноги на ногу. Стены школы были выкрашены в бело-голубой цвет, местами краска облупилась, обнажив слои старой штукатурки. На стенах висели стенды с фотографиями отличников, школьных мероприятий и спортивных соревнований. В воздухе витал знакомый запах мелованной доски и старых книг. Через несколько минут дверь в кабинете директора приоткрылась, и меня пригласили войти. Внутри было просторно, но прохладно, стены украшены портретами классиков литературы. У стены стоял шкаф, заставленный папками и старыми учебниками, а возле окна — стол с чёрным телефоном и стопками бумаг. Директор, строгая женщина лет пятидесяти с коротко подстриженными волосами, взглянула на меня поверх очков, затем перевела взгляд на мой табель успеваемости. Она пробежалась по строкам с оценками, и её брови слегка нахмурились. — Нам здесь хулиганы не нужны, — сказала она сухо. — У тебя плохие оценки. Я почувствовал, как внутри всё похолодело. Я хотел возразить, сказать, что готов учиться, исправиться, но слова застряли в горле. Дядя Талгат посмотрел на меня, затем перевёл взгляд на директора. — Он справится, — твёрдо сказал он. — Ему просто нужно время и поддержка. Сания отличница, она ему поможет.
Директор, молча, кивнула, её взгляд стал чуть мягче. — Ладно, посмотрим, как он справится. Запишем его в ее класс. Я не знал, радоваться мне или нет. Я понимал, что с этого момента под пристальным наблюдением сестры мне будет сложнее отлынивать от уроков.
***
Так началась моя сельская жизнь. Дядя Талгат рано уходил на работу. Он был завскладом в кумысном комплексе, который находился в ауле через дорогу. Каждое утро он выдавал рабочим овес, гвозди, солярку, все, что было необходимо для работы. А у нас с Думаном перед школой тоже были дела: нужно было отогнать овец ближе к асфальту. Оттуда их собирали в общую отару, и тот, чья очередь пасти, гнал их дальше, на пастбище. Коров же табунщик уводил ещё раньше, около пяти утра, за высоковольтные линии, ближе к озеру Косдаулет. Перед школой мы с Думаном шли в сарай. Там предстояло одно из самых тяжёлых для меня испытаний — чистка навоза. В хлеву стояло восемнадцать коров, и работы было невпроворот. Первые дни я даже не мог поднять пустую лопату, руки не слушались. Думан работал ловко, привычно, с силой вонзал лопату в плотную, пропитанную соломой массу и перекидывал её в сторону. Я старался повторять за ним, но получалось медленно, неуклюже. После школы нас ждал ещё один важный поход — на водокачку. Воду в ауле брали там, так что каждый день приходилось носить фляги домой. Иногда делали два-три рейса, особенно если в доме намечались гости или большой ужин. Так проходили мои первые дни в ауле — полные работы, запахов свежего сена и коровника, а главное, непривычной для меня деревенской жизни. Вечером я засыпал, как только голова касалась подушки. Тело ломило от непривычной работы — руки ещё помнили тяжесть лопаты, ноги гудели после бесконечных походов за водой, а в голове смешались все события дня: дорога в школу, уборка коровника, поход на водокачку. За окном было темно, только где-то вдалеке лаяли собаки, перекликаясь между собой. В доме пахло дымком из печи. Я слышал, как в соседней комнате дядя Талгат негромко переговаривался с тётей Карлыгаш, а дедушка время от времени покашливал, устраиваясь на своей кровати. Мне хотелось многое обдумать, но усталость брала своё. Глаза тяжело закрывались, и я проваливался в сон.
В школу мы ездили на старом автобусе, который доживал свои дни. Бело-оранжевая краска облупилась, местами проступала ржавчина. Двери открывались со скрипом, словно автобусу было больно. Сидячих мест всем не хватало, и те, кто не успел занять место, толкались в проходе, стараясь удержаться за холодные поручни. В полу зияли щели, через которые было видно дорогу. Зимой, чтобы не задувало, мы закрывали их ногами. Поролон на сиденьях давно был выдран, оставляя обнажённые железные каркасы. Мальчишки любили кидаться кусками поролона, устраивая целые бои, пока водитель не разгонял их своим хриплым голосом. Автобус трясся на каждой кочке, фыркал, будто сердился, но продолжал свой путь. Так шумно и весело мы добирались до школы каждый день.
Я вошел в класс. Внутри было шумно — кто-то громко смеялся, кто-то спорил, а кто-то играл в догонялки между партами. Класс был полон учеников, и на первый взгляд он ничем не отличался от моего прежнего класса в городской школе. Длинные ряды деревянных парт, поцарапанных и исписанных именами, стояли ровными линиями. Возле окна несколько мальчишек что-то оживленно обсуждали, один из них жевал яблоко, не обращая внимания на одноклассников. Девочки сидели ближе к доске, тихо переговариваясь и поглядывая на меня. Я не знал, куда садиться, и застыл у дверей. Вдруг кто-то окликнул меня: — Сюда садись! Я увидел Санию. Она улыбнулась и похлопала по свободному месту рядом с собой. — Я помогу тебе с учебой, не переживай, ребята у нас дружные — тихо сказала она. Я сел, и в этот момент в класс вошла учительница. В шуме мгновенно наступила тишина. Так начался мой первый день в новой школе.
Приходилось стараться учиться лучше, чтобы не ударить в грязь лицом. Вечером за ужином Сания всегда рассказывала, как прошел день в школе. Она отличница, и её хвалили учителя. — Сегодня нас спрашивали по истории, я ответила первой и получила пятёрку! — рассказывала она с гордостью. Дядя Талгат улыбался, кивая головой, а тётя Карлыгаш ставила на стол свежие баурсаки и наливала всем горячий чай. — А ты как, справляешься? — спрашивал меня дядя, откусывая кусочек казы. — Да... стараюсь, — отвечал я, немного смущаясь. Сания улыбалась: — Старается!
Я понимал, что расслабляться нельзя. Если провалю уроки, то за ужином Сания обязательно обо всём расскажет, и тогда перед дядей Талгатом будет стыдно. Так я постепенно втягивался в учёбу, хотя поначалу было нелегко. Свободного времени у нас почти не было. Наступала глубокая осень. Ветер стал резче, по утрам землю прихватывало легким инеем, а над аулом по утрам стелился туман. Солнце вставало позже, и мы, зябко кутаясь в теплые куртки, начинали день с работы по хозяйству. Утром, еще до школы, мы с Думаном чистили сарай, выносили навоз, кормили скот. После школы тоже было полно дел. Мы часто помогали дяде Талгату в кумысном комплексе, чинили старые изгороди, заготовляли дрова на зиму. Вечером, когда солнце уже клонилось к горизонту, окрашивая небо в алые и фиолетовые оттенки, мы выходили встречать овец с пастбища. Вдалеке слышалось глухое блеяние, перемежаемое редкими окриками пастуха. Отара приближалась, поднимая за собой пыльную дымку, которая на фоне закатного света казалась золотистой. Когда стадо доходило до аула, начиналась самая ответственная часть — надо было отделить своих овец от чужих. Мы с Думаном внимательно вглядывались в общую массу, стараясь найти знакомые морды, запомнившиеся отметины и пятна. У каждой семьи в ауле была своя метка, которую делали на уши животным. — Вон та, с черным пятном на боку, наша, — говорил Думан, указывая на смышленую овцу, которая вертелась среди чужих. — А вон тот барашек тоже наш, я помню, как мы его весной забирали из кошары, — добавлял я. Мы перегоняли наших овец ближе к двору, пересчитывали их, убеждаясь, что никто не пропал. Иногда бывало так, что одна или две овцы отставали по дороге или заходили не в свой загон. Тогда приходилось бегать по дворам, спрашивать у соседей, не забрели ли к ним наши. Когда всех пересчитали и убедились, что никто не потерялся, загоняли их в сарай. Внутри уже пахло сеном и теплым овечьим духом, слышалось мирное жевание. Овцы быстро успокаивались, устраиваясь на ночлег. После такой работы усталость наваливалась с новой силой. Мы шли в дом, предвкушая ужин и горячий чай. Еще немного — и голова коснется подушки, а утром все начнется снова.
Раз в две недели наступала наша очередь пасти отару. В ауле каждый дом знал свою очередь, и это не требовало лишних напоминаний — традиция была такой же прочной, как сама земля, по которой мы ходили. В эти дни даже разрешалось пропускать школу, и учителя не ругали за отсутствие, ведь все понимали: пасти скот — это не прихоть, а необходимость. Я любил эти дни. С раннего утра мы с Думаном брали сумку с лепешками, свежей сметаны, айран и отправлялись в степь. Отара уже ждала нас, сбившись в плотную группу у края аула. Мы подгоняли овец к пастбищу, где трава была еще сочной, и устраивались на небольшом возвышении, откуда можно было наблюдать за стадом. Степь была безмолвна и бескрайна, только ветер мягко раскачивал ковыли. Мы лежали в траве, глядя в небо, слушая гулкую тишину, нарушаемую лишь блеянием овец и редкими ударами копыт о землю. — Смотри, вон там, — шептал Думан, указывая в небо. Я поднимал голову и видел, как высоко парит хищная птица — то ли ястреб, то ли сокол. Казалось, он неподвижно завис в воздухе, выжидая удобный момент, чтобы спикировать вниз. — Если бы ты знал, как Танат учит птиц охотиться... — начинал я рассказывать брату, вспоминая последние уроки у знатного кусбеги. Время текло иначе, когда ты находился в степи. К обеду мы ели лепешки, разговаривали о жизни, о будущем. А потом снова лежали, слушая степь, чувствуя, как ветер приносит с собой запах сухой травы и отдалённый гул аула. Когда солнце начинало клониться к закату, мы поднимали отару и гнали её обратно. Дома уже ждали нас, спрашивая, как прошел день, и накрывали ужин. А я, уставший, но довольный, засыпал, как только голова касалась подушки.
Я постепенно выровнял свои оценки, стал лучше учиться. Сания мне помогала — терпеливо объясняла то, что не сразу давалось, проверяла мои тетради, даже следила, чтобы я не отвлекался на посторонние вещи. Она отличалась от других — строгая, но справедливая, никогда не смеялась над моими ошибками. Сания напоминала мне учительницу, но только добрую, с которой можно было советоваться. Благодаря ей я перестал бояться, что меня опять отчитают за плохие отметки. Учителя стали смотреть на меня иначе, а директор, которая в первый день так недовольно покачала головой, теперь иногда даже одобрительно кивала мне в коридоре. Но больше всего я ждал редких свободных часов, когда мог пойти к Танату. Он учил меня — охоте с ловчими птицами. Там пахло кожей, свежими перьями, сухим сеном. В деревянном сарае, где Танат держал своих птиц, в полумраке можно было разглядеть их темные силуэты. — Видишь, как он спокоен? — говорил Танат, поправляя тома;а на голове беркута. Птица сидела неподвижно, словно высеченная из камня. Ее мощные когти крепко сжимали треногу, а под кожаным капюшоном скрывались грозные глаза. — Но стоит мне снять тома;а, и он сразу станет другим, — продолжал Танат, и в его голосе звучало уважение. Я смотрел на этого величественного хищника с восхищением. Его силу, грацию, скрытую под неподвижностью. Танат учил меня, как правильно держать птицу на руке, как разговаривать с ней, как понимать ее настроение. — ;;сбегі не просто охотник, он понимает свою птицу, чувствует ее. Ты должен быть терпелив, научиться доверять, — говорил он. Танат показывал, как кормить беркута. Мы стояли у его деревянного сарая, переоборудованного в просторный вольер для ловчих птиц. Внутри было прохладно. На деревянном насесте сидел его гордый хищник — мощный, с черными, словно смоль, крыльями и пронзительным взглядом янтарных глаз. — Главное — уважать его силу, — говорил Танат, снимая с беркута клобучок. — Он не просто птица, а охотник. Я наблюдал, как Танат вытаскивает из небольшой кожаной сумки кусок сырого мяса и протягивает его на перчатке. Беркут вскинул голову, чуть пошатнулся, вытянул шею и, молниеносно вытянув когтистую лапу, ухватил добычу. Раздался глухой хруст — птица сжимала мясо, вырывая куски сильным клювом. — Если бы кормил его без перчатки, — ухмыльнулся Танат, — остался бы без пальцев. Я кивнул, восхищенно глядя на эту сцену. — А чем его кормят? Только мясом? — Да, в основном говядиной или бараниной. Иногда даю перепела или кролика. Главное — не кормить слишком часто, охотничий дух должен оставаться. Если перекормить, он станет ленивым и не захочет добывать пищу сам. Беркут доел мясо, отряхнулся, поднял голову и посмотрел на нас. В его взгляде читалось нечто древнее, дикое, непокорное. — А почему именно беркут? Почему не ястреб или сокол? Танат усмехнулся. — Беркут — это символ силы. Он охотится на крупных зверей — лис, зайцев, даже волков. Ястреб быстрее, ловчее, но он берет только мелкую добычу. Сокол — вообще другой охотник, он бьет в полёте, ловит птиц. Но беркут... Он царь небес. Я слушал, завороженный. Танат говорил о птицах, как о людях, словно знал их характеры и привычки так же, как своих друзей. — Когда-нибудь я научу тебя всему, — сказал Танат, заметив мой горящий взгляд. — Но сначала научись понимать птицу. Только тогда она примет тебя. Я запоминал каждое слово. Мне хотелось научиться, понять этот интересный мир, в котором человек и птица были не просто напарниками, а чем-то большим.