Бессмертная рать. Глава 2. В огне

Глава 2. В огне.

Все это опять вспомнил капитан, ожидая, когда его рота закончит разгрузку и начнет двигаться в сторону Суровикино. Нужно было поторапливаться. Канонада звучала все отчетливее, враг приближался. Выгрузились быстро, бронетехники не было. Построившись, двинулись на позиции. Взвод лейтенанта Краснова двигался первым. Переживая по поводу замечания капитана, лейтенант старался исправиться, хоть замечание делалось и не ему. Он торопил свой взвод, понимая, что именно они задают темп движения всей роты.
 – Побыстрее, товарищи бойцы, – в очередной раз крикнул Краснов. – Шире шаг, не отставать, быстрее.
 – Торопимся, товарищ лейтенант, – сказал Лещенко, догоняя командира.
 – Торопимся, Лещенко, очень торопимся. Слышишь? Стреляют. Фронт сюда движется. Скажу тебе, что движемся туда, – лейтенант махнул рукой в сторону, – в Суровикино. Окопаться еще надо. Потому и спешим.
 – Понятно, – коротко ответил сержант. Лещенко оказался прав. Выгрузившись, они с ходу шли на передовую, в бой. Все так, как он и предполагал.
 – Успеть бы окопаться, – продолжил разговор лейтенант.
 – Успеем, – ответил Лещенко, – куда нам деваться? Другого выхода нет. Обязательно успеем. Время-то к вечеру. Ночью наступать не будут. За вечер и ночь окопаемся, зароемся в землю.
 – Хорошо бы, – задумчиво ответил командир. – Ты вот что, Лещенко, проследи за всем в своем подразделении. Ты опытный, а у нас большинство новичков. Да и вообще, просьба у меня есть, – лейтенант немного замялся.
 – Говорите, все сделаю, что смогу.
 – Не мог бы ты, Лещенко, проверить все потом, везде, понимаешь?
 – Во взводе?
 – Ну да. Я еще толком не знаю, что и как. Теория одно, на практике немного иначе может быть. Или совсем не так, – лейтенант обрадовался сообразительности сержанта.
 – Не переживайте, товарищ лейтенант. Все проверю. В конце концов, это и в моих интересах тоже, – сержант улыбнулся. – Немцы-то не будут разбирать, кто хорошо выучил уроки, а кто нет. Без разбора будут бить. А мы им ответим, обязательно ответим.
 – Очень на это надеюсь. Только не говори никому. Переживаю. Первый бой все-таки.
 – Переживать не возбраняется. Трусить нельзя. Это хуже переживаний. В первом бою человек истинное лицо свое показывает. Кто-то ничего, только суетится много. А кто-то…
Лещенко замолчал.
 – Что?
 – Да так.
 – И все же, говори.
 – Бывает и плачут от страха. А некоторые так и бегут просто.
 – Видел таких?
 – Доводилось.
 – И что же?
 – Что?
 – Что с ними делали, с бегущими?
 – А что с ними сделаешь? В бою некогда в обе стороны стрелять. Потому и стреляешь во врага. Бывало некогда останавливать бегущих.
 – Часто такое видел?
 – Раза три точно.
 – И что с ними потом сделали?
 – Под трибунал отдавали. Не всех, конечно, воевать-то кто-то должен. По мне, так эффективнее перед строем таких ставить и говорить, как есть – «трус». Парочку таких ставили. Воевали они потом сносно. Если человек с гнильцой, то из него ее сложно вытащить. Некоторые просто ошалели от первого боя, растерялись, потому и побежали, не знали, что делать.
 – Думаю, ты прав. Трибунал – это, конечно, наказание, спору нет. А вот перед строем, перед товарищами – это страшнее, как по мне.
 – И я о чем толкую.
 – Ты вот еще что, Лещенко. Как прибудем, возьми бойцов. Командир роты приказал получить бутылки с зажигательной смесью и противотанковые гранаты.
 – Сделаем.
 – Еще людей обучить бы немного, если время будет.
 – Если время будет, поучим. Пустые бутылки найду. Все успеем, не переживайте, товарищ лейтенант.
 – Что-то не получается не переживать, – усмехнулся Краснов.
 – Ничего, разберемся со всем и еще покажем, на что способны. Верно, Сенцов? – окликнул сержант бойца.
 – Что, товарищ сержант?
 – Говорю, покажем немцам, что и как, чтобы знали.
 – Так точно, покажем.
 – Может песню, товарищ лейтенант? Для бодрости, так сказать, – спросил Лещенко.
 – Командуй, сержант.
 – Братцы, песню запевай.
Грянула песня «Священная война». Не все бойцы знали куплеты. Но четверостишие про «ярость» знал каждый. И пели. С чувством, со злостью, с патриотизмом.
 – А ты что, Хаблиев, слова не учил что ли?
 – Не знаю я, товарищ сержант, – виновато улыбнулся и ответил с сильным акцентом Хаблиев. Он был осетин из какого-то дальнего селения, по-русски говорил более-менее сносно.
 – Учи-учи, без песни никак на войне, – сказал сержант, похлопав по плечу осетина.
 – Я выучу, потом только.
 – Когда потом?
 – Когда немца первого убью.
 – Вот те раз. А если ты его всю войну не убьешь?
 – Убью, – упрямо ответил Хаблиев. – Мне отец сказал перед тем, как я ушел. Сказал, чтобы я не позорил род свой. Что если струшу, то знать меня больше не захочет. Так и сказал: «Не возвращайся, если опозоришься». А как не опозориться? Только если медаль или орден дадут. А за песни их не дают.
 – Это ты верно подметил. Но ты тогда поторопись с немцем-то, а то война может и закончиться, – засмеялся Лещенко.
 – Успею, – сурово ответил осетин. – В первом же бою успею.
 – Слово даешь?
 – Да, даю. И пусть меня проклянет вся родня, если вру.
 – Что ж, обещание хорошее. Желаю удачи.
 – Спасибо, товарищ сержант. Не подведу.
Лещенко почему-то опять вспомнил «воробышка».
Прибыв на место, рота Смирнова приступила к созданию фортификационных сооружений. Чтобы грамотно организовать оборону, было необходимо проделать большую и трудоемкую работу. Времени на это могло и не быть, потому сразу же с марша приступили к работе. Краснов, посоветовавшись с сержантом, наметил огневые точки, расположение позиций. Приступили к работе, спешно закапываясь поглубже в землю. Копать было тяжело. Грунт был каменистый, и рытье окопов отнимало много сил. Лещенко, оказав посильную помощь командиру, взял несколько бойцов и отправился получать гранаты и бутылки с зажигательной смесью. Обращаться с ними никто толком не умел, потому лейтенант поручил Лещенко по мере возможностей показать, что и как делать. Потренироваться, если время будет. Первым делом нужно рыть окопы, как можно больше и как можно глубже. Сначала бойцы, роя окопы, то и дело оглядывались в сторону, откуда раздавалась канонада. Все торопились, опасаясь не успеть закончить работу до начала боя. Сперва отрыли одиночные окопы, появилась большая уверенность, люди стали чувствовать себя спокойнее и увереннее. Затем стали объединять одиночные в единую линию, чтобы была возможность перемещаться во время боя, да и не только, будучи скрытыми от огня противника. Первое время работали практически молча. По мере того, как все более явно вырисовывались линии окопов, ходов сообщений, запасных позиций, стал слышен говор и местами даже смех. Люди стали меньше переживать, обретали уверенность, так необходимую для успешного итога боя.
Раздался смех. Смеялись над одним из бойцов. Ему плохо давалось рытье, и он смог отрыть лишь неглубокую ямку. Опасаясь замечания от командира, боец пытался уместиться в своей ямке, но ему это не удавалось.
 – Ты для кого такую позицию обустроил? Ты похудеть собрался или мышь вместо себя решил посадить? – смеялись бойцы, видя тщетные попытки бойца уместиться в своем «окопе».
 – Он решил только голову спрятать, а зад наружу выставит.
 – Стрелять что ли из него будет?
 – А то, потому и отказались мы от артиллерии, своя есть.
 – Ты ненароком, когда огня давать будешь, своих не постреляй.
 – Может, ему корректировщика назначить? Есть, братцы, среди нас умеющие?
 – А чего там уметь-то? Навел на врага и дал, что есть мочи. Лишь бы ветер не в нашу сторону.
 – Да как бы он со страху не туда дал, артиллерист этот.
 – Во-во. Надо его сразу развернуть, еще до боя, а то наделает дел.
 – Во немец удивится, когда нашу чудо-пушку увидит.
Смеялись над Грицуком. Это был щуплый боец, небольшого роста, с какими-то мелкими, вечно бегающими глазами. Было в них что-то мышиное, отчего складывалось неприятное впечатление. Он был также из необстрелянных, недавно призванных на фронт. Надо отметить, что окоп он свой рыл без особого энтузиазма. Причиной был банальный страх. Страх перед неизвестностью, страх перед боем. Этот липкий, леденящий страх расползался по его телу, забираясь в каждый уголок, захватывая каждую клетку организма, заставляя сотрясаться его мелкой дрожью. Оттого-то и не успел боец вырыть полноценный окоп.
Грицука во взводе недолюбливали. Причиной тому было его поведение, которое обычно сводилось к тому, чтобы отлынивать от работы и обязанностей. Более того, бойцы замечали его трусость, несмотря на то, что тот старался ее всячески скрывать.
Старания Грицука уместиться в своей ямке пропали даром, Краснов, обходя позиции, заметил это подобие окопа и обратился к бойцу:
 – Грицук, почему окоп до сих пор не вырыт? Ждешь чего-то? Был приказ рыть окопы в полный рост, если успеем, конечно. Другие успели, а ты что?
 – Я, товарищ лейтенант, – начал оправдываться боец. Получалось у него плохо. Его и до этого сковал страх. Теперь же при виде командира он совсем оцепенел. – Я сделаю, – только и смог он выдавить из себя.
 – Сделай и немедленно. Скоро бой, ты это понимаешь? На что надеешься? Неужели не ясно, что чем глубже зароешься, тем дольше проживешь? На нас танки могут пойти. Что ты будешь тогда делать? Где укрываться?
 – Танки? – пролепетал Грицук. От этих слов ему стало совсем дурно. Он весь побледнел и еще больше скукожился, отчего вид его стал совсем жалким.
 – Да, танки. Окапывайся, не медли. На товарищей надеешься? Они тебе помогать не будут, у самих дел по горло.
Ожидание боя изменило лейтенанта. Если раньше он старался разговаривать с бойцами мягко (до определенной степени, конечно), то теперь в его голосе звучали командирские нотки и тон был достаточно суровым.
Как раз вернулись бойцы во главе с сержантом Лещенко. Сержант успел услышать разговор лейтенанта с Грицуком. Доложив о том, что гранаты и бутылки получены, Лещенко сказал, что нашел и пустые бутылки, так что можно попробовать потренироваться, пока есть время.
 – Хорошо, Лещенко. Бери по несколько человек с позиций и проводи инструктаж. Пока тихо, глядишь, успеем.
 – Думаю, успеем, товарищ лейтенант. Время к вечеру, авось сегодня не начнут, не успеют.
 – Нам нельзя полагаться на авось, – сверкнул глазами лейтенант.
 – Нет, конечно, нельзя. Это я так, не подумайте.
 – Я знаю, сорвалось. Переживаю. Хочу, чтобы не ударить в грязь лицом. Тяжело ждать. Быстрей бы уже.
 – Успеется. Лучше пусть до завтра отложат, нам потом легче будет.
 – Согласен. Просто тяжело ждать. Изматывает. – Краснову стало стыдно за то, что сорвался на сержанта. Он хотел было извиниться, но передумал, решив, что это нарушит субординацию. Он понимал, что так правильно, но все же переживал из-за того, что напал на Лещенко.
 – Может, Грицуку-то помочь? – прервал молчание сержант.
 – Сам справится. У других работы не меньше. Что ж из-за его лени должны другие страдать?
 – Так-то оно так…
 – Но?
 – Товарищ лейтенант, не подумайте чего такого. Просто очень может получиться так, что каждый штык будет на счету. Сколько немцев пойдет в атаку, и как долго это будет продолжаться, мы не знаем. Грицук, конечно, тот еще фрукт, но все же штык, боец. Хоть для страху будет стрелять в сторону фашистов, создавать шум, так сказать.
 – Да, пожалуй, ты прав. Сгодится он нам, придется помочь, а то убьют дурака в самом начале, а что будет потом, как все повернется, не известно.
 – О чем и я толкую.
 – Ладно, распорядись, чтобы помогли, а потом займись обучением.
 – Слушаюсь. Мы мигом все сделаем. Сейчас пару солдат возьму, и выкопаем как надо. Все равно ведь в одну линию объединять окопы. Хочешь не хочешь, а придется помочь нерадивому.
 – Хорошо, действуйте.
Лейтенант пошел дальше осматривать позиции. Он не посмотрел на Грицука, который возился в своей ямке, пытаясь углубить ее. Он сейчас думал о другом. Он был согласен с сержантом в том, что очень может быть, что противник навалится на них превосходящими силами. Эшелонов ехало много, но вся эта масса народа растянулась по степи и на их участке оборона была довольно жиденькой, растянутой. Он пытался вспомнить что-то из правил организации обороны, плотности порядков, но не мог. Однако он прекрасно осознавал, что держать назначенный участок силами, что есть, проблематично. Кроме того, он понимал, что велика вероятность танковой атаки. Ни он, ни большинство бойцов не видели их вживую, когда они идут прямо на тебя своим страшным клином. Он видел только подбитые и захваченные, да и то на железнодорожных платформах. А вот в бою…
«Лишь бы не сплоховать», – подумал он про себя. Нет, он не трусил. Он боялся сделать что-то не так, ошибиться, потерять управление над вверенным ему подразделением. Он также чувствовал и ответственность за своих людей, боясь их подвести. Он все-таки командир, и должен думать обо всем, что касается взвода. В задумчивости он обходил позиции.
Наступил вечер. Противник так и не подошел к Суровикино. Видимо, остатки наших частей сделали все, чтобы еще на сутки задержать врага. Канонада стихла, наступила непривычная тишина. Поразительно, как быстро на войне меняется людское восприятие. Необстрелянный взвод лейтенанта Краснова за полдня настолько привык к приближающейся канонаде, что наступившая тишина доставляла некоторый дискомфорт, заставляя прислушиваться и вынуждая быть в напряжении. Никто не знал, чем закончился бой впереди: устояли или оборона прорвана. Одно только успокаивало – успели окопаться, худо-бедно закрепиться на рубеже. Судя по всему, боя сегодня не будет. Лейтенант даже немного расстроился, так как уже устал ждать своего первого боя, устал переживать.
Лещенко выполнил приказ командира и провел небольшое обучение с личным составом на предмет обращения с гранатами и бутылками с зажигательной смесью. Да, перед отправкой на фронт кое-что бойцам уже успели донести, но этого было катастрофически мало. Закончив с обучением и инженерными работами, солдаты готовились к ужину. Лейтенант переживал из-за того, что разгрузка эшелона проходила в авральном режиме и кухню со всеми ее принадлежностями разгружали в последнюю очередь. На марш рота выступила, оставив часть невоенного снаряжения неразгруженной. Краснов боялся, что кухня до вечера не успеет прибыть, а сухпаек не выдавали. Очень не хотелось, чтобы люди остались голодными. Но, видимо, удача сегодня была на их стороне. По роте прошел слух, что кухня прибыла и будет горячий ужин. Это окончательно отвлекло бойцов от войны, и все погрузились в мирные мысли и разговоры, обсуждая или думая каждый о своем. Снова кое-где стали раздаваться веселые реплики, опять шутили, спорили о чем-то несущественном и рассказывали о доме, семье и мирной жизни.
Лейтенант присел отдохнуть. Только сейчас он почувствовал, что сильно устал. Он попробовал вспомнить, удалось ли ему за сегодня присесть, и не смог вспомнить такого момента. Все время, что прошло после выгрузки, он провел на ногах. Хлопотал, иногда даже безмерно, отдавал приказы, торопил, кого-то ругал и ждал своего первого боя. Он сидел на ящике и смотрел в темнеющее небо. Было тихо, только изредка раздавались крики ночных птиц и стрекотали кузнечики. Краснов был счастлив от того, что все у него сегодня получилось, все успел, все, что нужно, сделал. Даже кухня пришла, уже доносился запах готовящегося ужина. Словно и нет войны. Словно они на полевых учениях, словно война где-то там, далеко, и нас она не касается.
Прислонившись спиной к стенке окопа, он слушал эти ночные звуки, которые словно убаюкивали, настраивая на мирный лад. Лейтенант закрыл глаза. Вспомнил свой двор, свою маму, соседей, товарищей, многие из которых сейчас тоже где-то на фронте.
«Как там мама? Переживает, наверное. А я ей так и не написал с того момента, как отправился на формирование. Некогда было. Некогда, согласен. Но все же… Надо было написать, чтобы не волновалась. Теперь уж завтра, при дневном свете напишу. Тихо. Лечь бы поспать. Нельзя. Нужно еще раз все проверить, все обойти, а потом уж спать». Он стал проваливаться в сон. Мысли стали путаться. В голове появлялись образы, никак не связанные между собой. Словно какая-то карусель из эмоций и воспоминаний. Лейтенант задремал.
 – Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант, – кто-то тряс его за плечо. Краснов вздрогнул. Он не ожидал, что уснет, потому испугался того, что что-то случилось, а он пропустил.
 – Кто это? Ты, Лещенко?
 – Я, товарищ лейтенант.
 – Что случилось? Сколько времени? – спросил он и машинально посмотрел на часы.
 – Ничего не случилось, все в порядке, как и должно быть.
 – Фух, что-то сморило меня.
 – Бывает. Сейчас и поспать можно, пока есть возможность. Но для начала нужно поесть. Я тут ужин принес, взял, так сказать, на себя смелость.
 – Спасибо, Лещенко, только зачем? Я сам бы.
 – Думаете, угождаю?
 – Была такая мысль, не скрою.
 – Вовсе нет. Я от чистого сердца.
 – Верю. Спросонья подумал не то.
 – И я Вам верю, – улыбнулся сержант, протягивая котелок. – Ешьте, а то остынет.
 – Сам то ты ел? – лейтенанту снова стало неловко перед подчиненным.
 – Нет еще, но мой ужин уже при мне, – сказал сержант, показывая котелок во второй руке.
 – Ну тогда садись, вместе поедим, а потом пройду еще раз по позициям.
 – Я уже обошел. Все в порядке.
 – Спасибо. Но я еще сам, понимаешь?
 – Понимаю. Давайте есть, а потом сходите.
Они сделали из ящика стол, поставив котелки и разложив хлеб и прочую нехитрую солдатскую еду.
 – У меня есть галеты. Будешь?
 – Не откажусь, товарищ лейтенант. Хоть и субординация должна быть.
 – Полно тебе. Мы с тобой, да и все остальные, в одной упряжке, к чему сейчас формальности?
 – И то верно. А завтра нам эту упряжку везти придется.
 – Это точно. Хорошо, что сегодня так и не начали.
 – Да, кто-то заплатил своей жизнью за нашу передышку.
 – Не думал об этом.
 – Да и не нужно. Ни к чему. Будете думать обо всем, с катушек съедете. На войне надо меньше думать.
 – А ты о чем обычно думаешь?
 – Я? Если нормально все, то о доме, о семье. А если неспокойно, то только о бое думаю, о противнике, но это редко со мной бывает.
 – Знаешь, я тоже о доме стал часто вспоминать. Соскучился.
 – Знакомое дело. Солдату на войне только и остается жить воспоминаниями. Домой-то не сходишь, увольнительных нет.
 – Знаешь, я как будто стал по-другому на мир смотреть. Словно глаза открыл. Увидел этот мир без прикрас. Понял, что люди не все хорошие, что есть среди людей и откровенные негодяи.
 – Вы про кого-то из наших?
 – Нет, я в общем говорю. Зачем люди войны затевают? Неужто, не хочется жить в мире и согласии?
 – Для того и затевают, что завидуют чужому миру и согласию. А еще чужой кусок всегда слаще.
 – Не понимаю. Неужто на Земле всем места не хватает?
 – Человек – такая скотина, ему всегда мало кажется. Вот, глядишь, еще немного оттяпаю и все, успокоюсь. Оттяпает, а потом опять корысть заедать начинает.
 – Похоже, что так. Как думаешь, устоим завтра?
 – Надо устоять. Хватит уже нам пятиться. И так врагу много чего оставили, пора бы и назад уже забирать.
 – Это верно. А ведь у кого-то из бойцов родные на оккупированной территории. Каково им?
 – Да уж не лучше, чем нам, факт. Я бы, если такое случилось, не знаю, что делал бы. На стену бы лез. Может, даже сбежал бы и через линию фронта перешел бы.
 – А смысл?
 – Смысл? Про партизан то наверняка слышали. Там тоже воюют. Вот и я бы. Я сам из деревни. В своей округе каждый кустик знаю. Хрен бы они нашли меня.
 – Но ведь это же дезертирством признали бы?
 – Признали бы. Только, товарищ лейтенант, по совести скажите. Вот отступает наша армия, оставляет территорию и людей. Сильно это от дезертирства отличается?
 – Ох, получишь ты за свой язык. Болтаешь много.
 – Я знаю, где, с кем и о чем говорить. Я же сказал, что верю Вам.
 – На мой счет можешь не сомневаться.
Они замолчали. Стали доедать уже остывший ужин. В тишине раздавались только шум ложек о котелки и изредка разговоры неподалеку в окопах.
Доели молча. Облизав ложку, лейтенант убрал ее и посмотрел на сержанта. Тот уже закончил с ужином и сидел, опустив голову, словно старался что-то разглядеть у себя под ногами.
 – О чем задумался, сержант?
 – О «воробышке».
 – О чем? – переспросил Краснов.
 – О мальчишке на станции. Помните? С огурцами который.
 – Помню. А почему он «воробышек»?
 – Имя-то у него не спросили, а как его еще назвать? Внешность у него птичья. Вот потому и окрестил я его «воробышком».
 – Ему подходит такое имя. А что ты его вспомнил?
 – Не знаю. Сказал Вам про дезертирство и вспомнил. Ведь народ нам, армии, отдает все, зачастую последнее, а мы его бросаем. Потому и совестно мне. Стыдно. Вот сидит сейчас под немцем такой же «воробышек», который отступающую армию видел, и, возможно, также угощал чем-то. Сидит и думает: «Я отдал своей армии, что мог, а где она теперь? Почему я под немцем? Когда наши придут?». И спросить не у кого, ответить тоже некому. Вот и задумался я.
 – Сам же говоришь, что меньше на войне думать нужно.
 – Говорю. Только не всегда получается, как хочешь. Ладно, пора мне, товарищ лейтенант, пойду солдат проведаю. Разрешите идти?
 – Иди, Лещенко. Спасибо за компанию.
 – И Вам, товарищ лейтенант.
 – Иди, мне тоже пора. Проверю посты, что да как.
Они расстались. Лейтенант еще раз обошел позиции, проверил посты. Все было в порядке, все было готово. Бойцы собирались спать. Проверив посты, лейтенант вернулся к себе и тоже лег. Уснул не сразу. В голове крутились мысли: о семье, о войне, о людях в оккупации. Он лежал и думал. В нем действительно что-то изменилось. Наивность и недоразумение уступили место протесту, гневу и злости. Злости против фашистов, заваривших эту кашу.
Лещенко зашел в землянку. Часть бойцов уже спала, часть занималась своими делами, стараясь быстрее закончить и также лечь спать. Сенцов сидел в углу, рядом с лампой-коптилкой, сделанной из гильзы. Боец что-то писал на клочке бумаги. Стараясь не шуметь и никого не задеть, сержант пробрался в угол землянки к Сенцову.
 – Чего не спишь, Сенцов?
 – Сейчас допишу и буду ложиться.
 – Домой пишешь?
 – Да, пока время есть. А то завтра не известно, что будет.
 – Что будет, все нам достанется, – Лещенко улыбнулся.
 – Не опозоримся, товарищ сержант, отсыпем немцам по полной.
 – Ох, какой бравый, – начал задирать его сержант.
 – Трусить не буду, уж поверьте, – насупился Сенцов. Он дописал письмо и складывал треугольник.
 – Да я шучу, ишь надулся сразу. Не обижайся, это я так, для поднятия боевого духа.
Сенцов промолчал. Он не обиделся на сержанта, просто хотел показать, что не боится и готов дать отпор врагу. Еще совсем молодой, мальчишка еще.
 – Мать честная, – удивленно произнес Лещенко, глядя на Хаблиева. Тот сидел немного отвернувшись от Сенцова и чем-то сосредоточенно занимался.
 – Ты где взял такой меч-кладенец, богатырь осетинский?
В руках у Хаблиева был длинный клинок, длиною не менее сорока сантиметров.
 – Это не меч, это кинжал, кама по-нашему, – сказал осетин, поспешно спрятав кинжал в вещмешок.
 – Ты его с собой из дома привез что ли?
 – Да. Отнимать будете?
 – Семейный, небось?
 – Да, отца, а ему от деда достался, а деду от его отца. Мой дед говорил, что этим кинжалом предки против турок воевали.
 – Он такой древний? – спросил Сенцов с любопытством.
 – Да, триста лет ему.
 – Покажи, – продолжал любопытствовать Сенцов.
Хаблиев нехотя полез в вещмешок. Он боялся, что за неуставное оружие ему влетит или еще хуже – отнимут. Достав кинжал из ножен, он из своих рук показал Сенцову. Сержант также с любопытством рассматривал идеальные формы оружия, его блеск от слабо светящей лампы.
 – Красивый. Только зачем ты его привез с собой? – спросил Лещенко в недоумении.
 – Отец дал. Я же рассказывал про наказ.
 – Я помню. Только основное оружие твое – винтовка и гранаты. А с ним, – он показал на кинжал, – ты до врага не доберешься в открытом бою.
 – Надо добраться, и я доберусь.
 – Если ты завтра полезешь на рожон без головы, то я точно его у тебя отниму. Твоя задача нанести урон противнику. А значит, завтра будешь сидеть в окопе и стрелять, пока другого не прикажут. Понял?
 – Понял. – Хаблиев убрал кинжал.
 – И не обижайся. Ты нам всем живой нужен. И ты, Сенцов, и все остальные. Умереть просто. А нужно сделать так, чтобы противник подыхал. Понятно?
 – Понятно.
 – То-то. А кинжал свой без надобности не вынимай. Мало ли какое начальство на позиции придет. Мне все равно. Хочешь носить – носи. Дело твое. Не хвались им без надобности.
 – Да просто смотрел, дом вспоминал.
 – Это дело хорошее. Может, теперь спать, товарищи солдаты? – сержант посмотрел на товарищей смеющимися глазами.
 – Пора, – ответил Сенцов.
 – Тогда отбой, – проговорил Лещенко и стал укладываться. Была уже ночь. Все кругом стихло окончательно. Только редкие крики ночных птиц и стрекот кузнечиков.
Ночь прошла спокойно. На рассвете на позициях противника послышался гул моторов – подошла бронетехника. Не осталось сомнений, что в скором времени придется иметь дело с бронетанковым кулаком армии Паулюса. Краснов спал неспокойно, постоянно просыпался. На рассвете он проснулся окончательно, потому гул моторов услышал сразу и насторожился. Он понимал, что противник сосредотачивается на позициях, что это еще не атака. Но его волнение, его страх что-то упустить, сделать не так или не вовремя, заставил его вскочить на ноги и начать всматриваться в сторону, где предположительно находились части немецкой армии. Он стоял так минут пять, тщетно пытаясь что-то увидеть сквозь сумрак и пелену тумана. Вскоре подошел Лещенко. Лейтенант отметил про себя, что тот уже успел побриться. «Когда успел? Не спал что-ли всю ночь?» – мелькнуло в голове у Краснова.
 – Слышишь? – спросил он сержанта.
 – Слышу, – ответил тот, словно обрадовался чему-то.
 – Похоже, будет сегодня дело. Танки, похоже, выдвигаются.
 – Похоже на то.
 – Интересно, сколько их?
 – Появятся – посчитаем.
 – Ты вчера всех успел обучить?
 – Всех. Вы уже спрашивали меня об этом, товарищ лейтенант.
 – Не помню.
 – Всех. Все в порядке. Теперь еще первый страх осталось побороть. Народ-то необстрелянный.
 – Как-нибудь поборем, другого выхода нет.
 – Хорошо, если все так думают.
 – Очень надеюсь на это.
Прибежал связной от капитана Смирнова. Связь наладить пока не удалось из-за нехватки аппаратов и проводов. Эшелоны разгрузились еще не все. Оставив Лещенко за старшего, лейтенант побежал к командиру. Капитан был также сосредоточен и резок в общении, как и вчера на станции. Он коротко сообщил: готовиться к бою, держаться до подхода подкреплений, права отхода нет (к чему он это?).
Командиры взводов отправились к своим подразделениям. Окончательно рассвело. Противника пока не было видно из-за рельефа местности. Бойцы уже были подняты и готовы к бою. Было заметно волнение и некоторая нервозность. Все по-разному старались успокоить себя. Кто-то перебирал патронные обоймы, гранаты. Кто-то обустраивал окоп, дополнительно маскируя его травой и землей. Выделялся Хаблиев. Он проснулся раньше всех в землянке. Немного подумав, он разбудил Сенцова (чем вызвал его недовольство) и попросил написать слова песни «Священная война». Сенцов, хоть и был раздосадован тем, что его разбудили, быстро написал слова на каком-то клочке бумаги и отдал. Хаблиев, забрав листок, вышел из землянки в окоп и принялся усердно учить слова. К моменту, когда весь взвод уже проснулся, он успел сносно выучить первый куплет и решил не останавливаться на достигнутом. Лещенко, увидев, что Хаблиев что-то бормочет, подошел к нему.
 – Что бормочешь, Хаблиев?
 – Песню учу, товарищ сержант.
 – Какую? – удивился сержант.
 – «Священная война», вы же сами говорили.
 – А, да, помню… Это ты вовремя. А к бою-то готов?
 – Готов.
 – Это самое главное. Не забудь еще, что я говорил тебе насчет геройства.
 – Я помню, – ответил боец. Из-за того, что сержант приставал с вопросами, у него не получалось учить строки из второго куплета. Заметив это, сержант оставил его в покое и пошел дальше. Он хотел поговорить с Грицуком. Найдя его на дне окопа, Лещенко подумал про себя: «Вот же забился, словно мышь. Ну мышь и есть. Трусит. Видно, что трусит». Грицук и правда трусил. Страх его стал еще больше, когда послышался рев моторов. Тело его оцепенело настолько, что даже не могло дрожать. Он просто сидел на дне окопа и бесконечно вращал своими глазами, словно соображая, куда ему бежать.
 – Что, Грицук, готов?
 – Готов, – выдавил из себя Грицук.
 – Что с тобой, не заболел?
Тот хотел ответить нет, но мысль о болезни ему показалась весьма удачной. Он решил зацепиться за нее.
 – Есть немного, товарищ сержант, – начал он жалостливым голосом.- Нездоровится мне что-то.
 – Сильно нездоровится?
 – Есть немного, – Грицук сделал страдальческое лицо.
 – Ну если немного, то потерпеть можно. Тем более бой вот-вот будет. Некогда уже по медсанбатам бегать. После боя будешь лечиться.
Грицук не ожидал такой развязки. Лицо его стало жалким, словно он ел что-то горькое или сильно кислое. Но возразить ничего не мог.
 – Да, вот еще что, Грицук. Такое дело. Мы на фронте, скоро бой будет. Куда-то отлучаться без разрешения командира запрещено. О последствиях говорить не буду, думаю, сам все знаешь.
Последние слова окончательно расстроили бойца. Возразить было нечего.
«Не мышь, а просто трус. Хотя, может, это только кажется? Не перегнул я палку? Нет, не перегнул. Это не страх первого боя, это страх животный, он изнутри идет, из трусливой душонки. Как бы чего не наделал. Видел я подобных, в любой момент что-нибудь выкинуть могут». Сержант шел по позициям и думал обо всем этом. Все было готово, все ждали начала.
Над позициями немцев взметнулась ракета. Началось. Рев моторов усилился в несколько раз. «Значит, без артподготовки. Хорошо. Нам же легче», – подумал капитан Смирнов и поднес окуляры бинокля к глазам. Непосредственно перед их позициями из-за небольшого холма выскочило восемнадцать танков, показалась пехота. «Немало, но терпимо», – промелькнуло в голове у капитана. Развернувшись в линию, танки прибавили газу и понеслись на позиции. Наша оборона пока еще молчала, было далеко. Земля загудела, задрожала, сотрясаемая тоннами скрежещущего металла. Танки открыли огонь. Не столько для того, чтобы нанести урон, сколько создать пылевую завесу, под покровом которой можно подойти поближе.
«Думают, у нас тут артиллерия? Осторожные, хоть и торопятся начать. Перестраховываются. А у нас орудий нет, да и ПТРД кот наплакал. Сейчас они все это выяснят», – с тревогой думал капитан. Танки были все ближе. Бронебойщики открыли огонь. Пехота противника старалась держаться за танками, не высовываясь под огонь пулеметов. Бронебойщики все же подбили один танк. Тот задымился и встал. Остальные продолжали двигаться на наши позиции. «Молодцы», – подумал Смирнов. «Теперь пехота должна сказать свое слово. Как учили: подпустить на двадцать-тридцать метров и бросать. Только бы не растерялись». Но это был первый бой для многих бойцов. Если стрельба по пехоте приносила свои результаты (ряды наступающих поредели, это было видно), то с уничтожением танков все было не так гладко. Первые броски начались намного раньше положенных метров. На солнце заблестели первые летящие бутылки, появились первые всполохи от гранат. К сожалению, ни одна из них цели не достигла. Хотя все же определенный эффект бутылки принесли. Огненные пятна появились перед позициями нашей обороны. Зрелище было немного жутким. Часть бутылок разбилась, не достигнув цели, и теперь вытекшая из них жидкость горела, выделяя густой, черный дым. Очевидно, немцы не сильно готовились к своей атаке, так как сами вступили в бой практически с марша. Возможно, это была разведка боем. Так или иначе, потеряв второй танк (молодцы, бронебойщики), немцы стали отходить. Пехота противника, потеряв несколько десятков убитыми, прячась за танками, отступала. Капитан отдал приказ прекратить огонь.
Что ж, можно сказать, что бой был для нас удачным. Два подбитых танка и до взвода пехоты – таковы потери противника. Наши потери в роте составляли лишь семеро раненых. Несмотря на неудачный первый опыт по броскам бутылок и гранат, бойцы приободрились, поняв, что можно бить врага, наносить ему урон. Все это подняло боевой дух, несмотря на то, что он и так был весьма высоким. Мало кто из бойцов понимал, что это было лишь начало. Смирнов окончательно поверил в то, что к бою немцы толком не готовились, хотели с ходу, нахрапом прорвать нашу оборону. Теперь же, наткнувшись пусть на жидкую, но все же упорную оборону, немцы будут умнее и расчетливее.
Капитан не ошибся. К обеду немцы дождались артиллерию и стали готовиться к решительному штурму. Наши бойцы тоже не сидели без дела. Кто-то помогал раненым добраться до медсанбата, кто-то поправлял обвалившиеся окопы. Были и такие, кто по собственной инициативе взяли пустые бутылки, наполнили их водой и тренировались в бросках. Капитан был доволен своими людьми. Первый бой для них все же в целом удался. Да, первый блин, да, комом, но результат был в виде дымящихся остовов и лежащих трупов. Он, как опытный боец, понимал, что это намного красноречивее и доходчивее, чем тысячи слов. Хотя на фронте и без вовремя сказанных, правильно сформулированных слов и фраз тоже нельзя. Слово и дело – вот залог успеха.
Лейтенант Краснов толком не помнил свой первый бой. Он пытался воссоздать картину, но не мог. К своему стыду, он потерял нити управления, забыл, что нужно командовать людьми. Нет, он все видел, что происходило на поле боя, но вел себя не как командир, а как простой рядовой, сидя в своем окопе и стреляя по врагу. Попал он в кого-то? Он не помнил. Кажется, попал, но не был уверен. Он находился в каком-то потерянно-возбужденном состоянии. Словно попал в какой-то другой мир, незнакомый, непонятный, но восторгающий его. Бой закончился, а лейтенант продолжал смотреть на поле. Что он пытался там рассмотреть? Он и сам толком не знал. Наверное, хотел убедиться, что бой закончен, что противник отступил, понеся потери. «Потери. А у нас что?» – очнулся лейтенант. Он оглядел позиции, увидел приближающегося Лещенко. «Жив. Хорошо», – подумал он.
 – Товарищ лейтенант, Вы не ранены? – спросил Лещенко, осматривая лейтенанта.
 – Нет, с чего ты взял?
 – Как-то странно выглядите. Оглушило?
 – Нет, все в порядке. Просто первый раз. Прихожу в себя.
 – Понятно.
 – Надо узнать, что у нас с потерями. Есть?
 – Только двое раненых. Я уже выяснил. В роте, вроде, тоже убитых нет. Видел несколько человек в медсанбат повезли. Похоже, мы легко отделались.
 – Это хорошо. Это даже здорово, что так, – оживился лейтенант. – А этих видел? – он махнул рукой в сторону противника.
 – Видел. Неплохо. Только с танками у нас не особо получилось. Торопятся ребята. Ну да ничего, по первости всегда так. Сам так бросал. Научатся.
 – Обязательно научаться. Вот здесь и научатся. Хватит уже пятиться, пора остановиться.
 – Да, пора бы уже. Я пойду, погляжу, что и как.
 – Я с тобой, подожди. – Лейтенант стал собираться. Отряхнул с себя пыль, поправил фуражку, ремень, портупею. – Пошли.
Прибежал связной от Смирнова, сообщил хорошие новости – будет связь. Скоро придут связисты и поставят аппарат. Отлично, жизнь налаживается. Так-то что не воевать? Лейтенант, несмотря на свой неудачный первый опыт командования, был все же доволен. Поставленная задача была выполнена. «Подвиг ли это? Нет, конечно же. И все же для первого раза неплохо получилось».
Передышка, на удивление, оказалась довольно продолжительной. Удалось даже спокойно пообедать. Где-то около двух часов по полудню на позициях противника раздался хлопок, второй, третий… Послышался свист летящих снарядов. Началась артподготовка. Бойцы поспешили укрыться в окопах и блиндажах. Огонь был достаточно прицельным, видимо, атакующие достаточно точно определили наши огневые точки. Земля содрогалась от большого количества взрывов. Сложно было различить отдельные взрывы, все слилось в единый гул и рев. Противник плотным огнем накрыл позиции обороняющихся. Защитники стали нести потери.
Грицук первый свой бой встретил на дне окопа. Рев моторов и содрогание земли окончательно сломали его. Он лежал, обхватив голову руками, вздрагивая от разрывов, и протяжно выл, словно собака. В гуле боя этого никто не слышал. Также в суматохе никто не обратил внимания, стрелял он или нет. Было не до этого. Когда бой стих, Грицук еще какое-то время лежал на дне и не шевелился. За весь бой он ни разу не выстрелил, не бросил ни одной гранаты или бутылки. Те так и остались лежать в вырытой нише в окопе. Лещенко и Краснов также не обратили на это внимания, когда обходили позиции. Сержант только отметил, что никто не драпанул. Сделал он это в тот момент, когда они проходили мимо Грицука. Сделал нарочно, чтобы тот слышал. После боя Грицук пришел немного в себя. Он хотел опять что-то придумать, чтобы отпроситься в медсанбат. Сержант умышленно не вспомнил про просьбу Грицука. Грицук же побоялся отпрашиваться у лейтенанта. Артналет стал очередным кошмаром для него. Снова он упал на дно окопа и выл все время. Для себя он точно решил, что после артподготовки всеми правдами и неправдами уйдет с передовой. Страх окончательно подавил его, подчинил его себе. У него не было сил ни сопротивляться ему, ни бороться с ним.
Артиллерия противника нанесла серьезный урон обороняющимся. В роте было восемнадцать человек убитыми, еще семеро было ранено. После артподготовки лейтенант выглянул из окопа и огляделся. Его обеспокоило то, что позиция, где располагался миномет, была изрыта воронками. Он быстро побежал туда. Миномет валялся раскуроченный взрывом. Расчет, находившийся рядом в ячейке, погиб. Прямое попадание, прямо в укрытие. «Все, остались без артиллерии», – подумал Краснов. Странно, но его не испугал и даже как-то не удивил вид убитых. Убитых он видел впервые, но находился в шоковом состоянии от артподготовки. Только потом, после боя, он вспомнил эту картину. Тела, разбросанные взрывом, застывшие в неестественных позах, кровь на гимнастерках.
Передышки противник не дал. Сразу же после того, как стихла стрельба, послышался рев моторов, началась атака. Танки на полном ходу устремились вперед. Немцы знали, что артиллерии у нас нет, а бронебойщики не могли справиться с таким количеством танков. Из-за выпущенных танками снарядов перед нашими позициями снова поднялись клубы пыли, что-то загорелось. На какое-то время часть наступающего противника скрывалась всполохами взрывов и оседающей пылью. Наша оборона молчала, подпуская противника поближе. Застучали пулеметы, захлопали ПТРД. Пехота противника, успевшая к тому времени устать от бега, замедлилась, огрызаясь огнем, стараясь уничтожить или заставить замолчать пулеметные расчеты и расчеты противотанковых ружей. Пулеметы все яростнее поливала очередями цепи наступающих, стараясь прижать пехоту противника к земле, остановиться.
Краснов отметил про себя, что немцы не такие уж и трусы и воевать их учат неплохо. Наши бойцы, хоть и умели в большинстве своем сносно стрелять, попадали не часто, так как солдаты противника наступали по всем правилам военного искусства. Вся эта масса неуклонно двигалась к нашим позициям. Головные танки подошли на расстояние броска гранаты. В этот раз советские бойцы действовали увереннее и расчетливее. Слева от лейтенанта танк противника был остановлен броском гранаты, перебили гусеницу. Танк остановился. Кто кинул, лейтенант не видел. Тут же в остановившийся танк полетели две бутылки. Одна разбилась о левый борт. Жидкость загорелась, но практически сразу погасла. Вторая бутылка разбилась о башню. Горящая жидкость стекла к моторному отсеку. Танк не хотел разгораться. «В мотор, в мотор нужно», – мелькнуло в голове у Краснова. Он уже схватил бутылку и хотел бежать туда. Но его опередил боец. Это был Авалиани, молодой грузин восемнадцати лет. Выпрыгнув из окопа, он практически не пригибаясь (безумец) подбежал сбоку к танку. На его счастье, танкисты его не видели и не успели развернуть башню, чтобы срезать его из пулемета. С остервенением Авалиани бросил бутылку. Попал точно в моторный отсек. Огонь стал пожирать танк, захватывая его в свои цепкие объятья. Грузин побежал назад. В это время пуля или осколок задели его левую руку. По касательной, немного оцарапав. Схватившись за раненую руку, он прямо свалился в окоп. В этот момент к нему подбежал Краснов.
 – Молодец, Авалиани. Хорошо ты его.
 – Что он, горит?
 – Горит, разгорается. Ты ранен?
 – Немного зацепило.
 – Сейчас…
Лейтенант стал разрывать упаковку с бинтом. Наспех, прямо поверх рукава намотали бинт. Лейтенант все это время посматривал за танком. Пока бинтовались, в танке открылся люк. Танкисты покидали обреченный танк. И лейтенант и Авалиани впервые видели немцев настолько близко. Они переглянулись. В голове у обоих мелькнула мысль: «Стрелять». Но было еще и другое. Оба они видели людей, живых людей. Да, они враги, но они живые, совсем рядом. Тем более, они вылезают из подбитого танка. Оба в замешательстве смотрели друг на друга. Это длилось какую-то пару секунд. Рядом раздались выстрелы. Пули настигли танкистов: кого-то рядом с танком, кого-то еще на броне. С танком было покончено, больше он не представлял опасности. Выстрелы заставили обоих как бы очнуться. Наспех завязав узел на бинте, Краснов спросил:
 – Стрелять можешь?
 – Могу.
 – Давай. Молодец, – лейтенант еще раз похвалил бойца и похлопал его по правому плечу, улыбаясь при этом. Он был горд за своих бойцов. Он видел, что они делали свою работу. Пусть не без помарок, но делали.
Бронебойщики опять отличились. На подходе к позициям было остановлено еще два танка. Один слабо дымился, у второго была повреждена ходовая. Один из немецких танков заехал к нему сзади, и танкисты пытались зацепить тросом обездвиженный танк. Наш огонь не мог им помешать, так как те прятались за броней. Бронебойщики же переключились на другие цели. Смирнов видел это. «Сжечь бы его, но чем? Как? Артиллерии нет, гранату не добросишь. Уйдет. Зря старания бронебойщиков пропадут. Починят, подлатают и опять на нас поедет. Жаль». Немецкие танкисты зацепили танк и стали медленно буксировать его к своим позициям.
Уже четыре горящих танка было перед нашими позициями. Но этого было мало. Десять танков еще наступали на позиции роты Смирнова. Лещенко весь бой словно летал по позициям. Казалось, он успевал везде. Он быстро перемещался по окопам (вот что значит, было время вырыть ходы сообщений), появляясь то тут, то там, чем вселял еще больше уверенности в молодых бойцов. Хоть он и торопился везде успеть, но у него получалось делать это как-то по-деловому, словно он не спешил, словно это вовсе не бой, а так, тренировка, обучение. Но это было только снаружи. Внутри же он просто кипел. Он словно стал одержимым. В нем проснулась какая-то звериная злоба к врагу, желание уничтожить его во что бы то ни стало, сокрушить. Он перемещался по позициям и выполнял установку, которую дал сам себе: уничтожать врага. Он порядком запыхался, но злость придавала ему сил. По танкистам, что вылезали из подбитого танка, стрелял именно он.
Пехоту противника все же удалось прижать к земле. Несмотря на то, что им удавалось минимизировать потери от нашего огня, уменьшение численного состава с их стороны все же было ощутимым. Без пехоты танки замедлили ход. Первая волна танков либо была уничтожена, либо повреждена. Вторая волна, видя потери, замедлила ход. Немцы получили приказ отходить. Вместе с двумя ранее подбитыми танками перед позициями стояло восемь «мертвых» танков противника. Еще одного немцы все же смогли отбуксировать. Мы вновь устояли. Но потеряли много людей, очень много. В роте убитые и раненые составили треть от начального состава. Также было потеряно несколько ПТРД, так что рассчитывать на такой же интенсивный огонь бронебойщиков больше не приходилось. Смирнов распорядился убрать тела убитых и вывезти раненых. Хоронить убитых решили вечером, когда все закончится. Сейчас же все силы были брошены на восстановление местами обвалившихся окопов, пополнение боеприпасов. Хотя бы с этим не было проблем.
Грицук после артподготовки начал судорожно искать повод уйти с позиций. Повод быстро нашелся. Неподалеку был раненый боец. Грицук быстро сообразил и стал тащить того в сторону, где располагался медсанбат. До начала боя он успел отползти с раненым на приличное расстояние, так что, когда все началось, он был уже в относительной безопасности. Он видел, как начался бой. Видел по большей части, что происходило там. Он полз с раненым и радовался тому, что он не там. Он ушел от этого кошмара. «Струсил? Нет, я же раненого тащу. Кто-то же должен и о раненых заботиться. Струсил все же. Пусть так. Это лучше, чем там быть», – думал Грицук, и что-то гадкое было у него на душе. Притащив раненого в медсанбат, он незаметно затесался к обслуживающему персоналу, помогал перетаскивать носилки с ранеными, таскал воду. Никто не обращал на него внимания, было не до него, работы у медиков было много. А он был рад такому положению дел. Только когда бой стих, какой-то военврач строго спросил его:
 – Вы откуда, из какого подразделения?
 – Я … это … раненого притащил, а теперь помогаю тут.
 – Марш отсюда, немедленно в свое подразделение. Где оно? Там? – врач показал на позиции.
 – Да, – холодея ответил Грицук.
 – Немедленно туда, сейчас же, иначе под трибунал, – закричал доктор, сжимая кулаки.
 – Слушаюсь, – ответил Грицук и бросился на передовую.
 – Подлец, – процедил доктор. Он хотел что-то еще крикнуть вслед Грицуку, но тот уже бежал от него, да и некогда было. Вокруг было много раненых, было не до какого-то труса. Плюнув, доктор занялся ранеными бойцами.
Грицук бежал, что есть сил. Он испугался слов доктора о трибунале. Еще больше он испугался, что на позициях заметят его отсутствие. Зря он переживал, было не до этого. Все были заняты ранеными, окопами, боеприпасами.
Передышка длилась недолго. Снова раздались хлопки на позициях немцев и оглушительный свист летящих снарядов. Началась артподготовка. Фашисты, видимо озлобленные предыдущими неудачами, обрушили шквальный огонь на наши позиции. Били из всех калибров, что были в наличии. Артналет в этот раз длился дольше. Все позиции были покрыты воронками и всполохами новых взрывов. Казалось, ничто не может уцелеть на этом относительно небольшом клочке земли. В воздухе постоянно свистели сотни и тысячи осколков, разлетающихся во все стороны, стремясь найти свою жертву. От клубов пыли было трудно дышать. Стало темно, словно наступили сумерки. Солдаты лежали в своих окопах и землянках, прижимаясь к земле, ища спасения от смертоносной стихии. А земля вздрагивала и стонала от взрывов.
Наконец этот кошмар закончился. Смирнов, отряхнувшись, приказал связистам запросить потери во взводах. Взрывами была повреждена часть раскинутых проводов, потому точно выяснить обстановку и доложить не представлялось возможным. Также не было связи с батальоном. Связисты убежали устранять повреждения. В это время немцы пошли в очередную атаку. Утешало одно – танков у немцев не прибавилось, видимо, резервов не было или они еще не подошли, а вот пехоты стало больше. Повторилось то же самое. Танки на полном ходу устремились в атаку, выпустив несколько снарядов по нашим позициям. Началось. Бронебойщики в этот раз не смогли реально помочь обороняющимся из-за потерь. На роту к началу боя осталось только два противотанковых ружья. Около десяти танков приблизилось к позициям. В этот раз они изменили тактику, наступали не таким широким фронтом. Острие атаки пришлось как раз на первый взвод. Один танк перемахнул через окоп и устремился дальше. Ехал он прямо на КП, где находился Смирнов. Связисты еще не успели вернуться. Всех свободных людей капитан сразу же после артналета отправил на передовую, чтобы хоть как-то пополнить ряды обороняющихся. На КП он был один. Идти одному вперед танку не было никакого смысла. Но немецкие танкисты, то ли обезумели, то ли вдохновились своим успехом. Танк шел прямо на КП. Капитан бросился к ящику с гранатами. Схватив две штуки, он затаился, поджидая, когда танк подойдет поближе. Прижавшись к стенке окопа, он старался не пропустить тот момент, когда танк подойдет на расстояние броска гранаты. Земля все сильнее дрожала от приближающейся многотонной машины. «Пора», – решил капитан и высунулся из окопа. Ему не повезло. Пулеметчик в немецком танке словно ждал момента появления над бруствером советского бойца. Очередь из пулемета обожгла грудь Смирнова. Он пошатнулся, но не упал. Собрав силы, он что есть мочи бросил гранату под танк. Раздался взрыв. Танк словно споткнулся о какую-то невидимую преграду и встал. Шатаясь, капитан все же швырнул и вторую гранату. Попал. Небо закружилось в глазах у капитана. Как-то сразу стало тихо. Нет, он еще слышал звуки боя, но они были какими-то слабыми, отдаленными. Он лежал на спине и смотрел в небо. В голове только слышались удары сердца. Какие-то неровные, надрывные. Стало темнеть в глазах. Звуки боя становились все тише, удары сердца в голове раздавались все реже и реже. На груди капитана расплывалось пятно, пропитывая гимнастерку горячей кровью, которую сердце продолжало толкать по сосудам. Последний удар и тишина...
В это время к нему на КП бежали Краснов и Хаблиев. Поравнявшись с танком, они кинули по одной бутылке смеси. Танк загорелся. Стащив тело капитана в окоп, лейтенант понял, что Смирнов уже мертв. Он молча снял фуражку. Хаблиев снял пилотку и что-то проговорил на своем. Лейтенант не понял, что тот сказал, но не переспросил. В горящем танке открылся люк. Немецкие танкисты, видя, что танк горит и спасение только в том, чтобы его покинуть, поспешили сделать это. Немцы в спешке вылезали из танка.
 – Сволочи, – закричал Хаблиев. Только теперь лейтенант заметил, что у того за поясом его кинжал, его кама. Хаблиев выдернул кинжал из ножен и в два прыжка (как?) оказался у танка. Первый вылезший немецкий танкист замешкался и не успел выстрелить. Хаблиев с криком вонзил в него свое оружие. Немец вскрикнул и начал оседать. Второй танкист в этот момент находился на броне. Бросив поверженного немца с торчащим кинжалом, Хаблиев схватил второго танкиста за ноги и с силой рванул к себе. Немец, потеряв равновесие, упал на землю, а осетин навалился на него сверху, вцепившись руками в горло. Немец захрипел. В этот момент показалась голова третьего танкиста. Краснов к тому времени опомнился и выстрелил, почти не целясь. Попал. Немец упал, свесившись из люка. Краснов рванул к Хаблиеву. Тот уже убил второго танкиста и, вытащив кинжал из первого трупа, стоял и тяжело дышал. Он словно забыл, что вокруг бой. Лейтенант дернул его за рукав. Боец посмотрел на командира и сказал:
 – Я выполнил обещание.
 – Конечно, выполнил, идем.
Они бросились назад к своему взводу. Бой продолжался. Оставшиеся целые пулеметы все ожесточеннее поливали свинцом ряды наступающих. Нельзя было допустить, чтобы пехота противника прорвалась к окопам. Немецкая пехота залегла. Танки, видя, что поддержки пехоты нет, начали пятиться назад. Атака захлебнулась, немцы стали пятиться назад, отступили. Времени, чтобы организовать еще одну атаку, у немцев не было. Близился вечер, наконец-то можно передохнуть. Краснов решил принять командование на себя. Найдя Лещенко, он приказал передать другим командирам взводов, что Смирнов убит и командир теперь лейтенант.
 – Передай и уточни, что с потерями.
 – Слушаюсь.
 – Времени на атаку у немцев не осталось, пусть все, кто свободен, занимаются подготовкой и восстановлением позиций.
 – Хорошо, все передам. Наверх сообщили?
 – Нет еще. Сейчас сообщу, заодно насчет боеприпасов узнаю. Иначе завтра обороняться будет нечем.
Лещенко ушел. Связистов так и не было. Где они и что с ними, Краснов не знал. Хорошо, что хоть есть связь с батальоном. Доложив о принятом решении и необходимости пополнения боеприпасами, Краснов стал ждать возвращения Лещенко. Капитан лежал здесь на КП. Краснов собрал его документы и личные вещи. Он приказал вырыть отдельную могилу для капитана. «Хорошо, что есть время похоронить их всех по-человечески», – подумал лейтенант.
Вернулся Лещенко. Доложил. Положение было серьезным. Только треть первоначального состава роты была в строю. Остальные – убиты или ранены. С боеприпасами начала ощущаться нехватка, особенно с патронами для пулеметов. Доложив о потерях и еще раз напомнив о боеприпасах, Краснов вместе с сержантом отправились осматривать позиции.
 – Глядите, товарищ лейтенант, – сказал Лещенко, показывая на окоп.
 – Что там?
 – Грицук. Готов. Прячься, не прячься, а старуха с косой найдет, коль в ее список попал.
Грицук был убит. После возвращения из медсанбата он стал лихорадочно придумывать законный способ оставить позиции. Артналет застал его за этим занятием, загнав снова в состояние животного страха. Один снаряд угодил точно в окоп, избавив Грицука от мучений.
 – Готов, – повторил лейтенант. – Думаешь, прятался?
 – Нисколько не сомневаюсь, трусил, по нему видно было, сильно трусил.
Странно, но Лещенко стало даже немного жалко Грицука. Почему так? Он и сам не знал ответа на этот вопрос. Постояв еще несколько секунд, они пошли дальше по позициям. И без того жидкую оборону приходилось растягивать еще больше. Если немцы завтра навалятся с той же силой, то не будет никакой возможности удержать позиции. Оба они понимали это, но не говорили друг другу ни слова.
Начинало темнеть. Завершив работы по восстановлению оборонительных сооружений, бойцы принялись рыть могилу для погибших товарищей. Это была и не могила как таковая, а части имеющихся окопов, которые просто укрупнялись, чтобы вместить все тела. В каждом взводе был такой свой последний окоп для навсегда выбывших бойцов. Только капитану вырыли отдельную могилу рядом с братской. Лейтенант решил, что будет лучше, если бойцы простятся со своими товарищами.
 – Лещенко, как думаешь, может как-то торжественно похоронить их всех?
 – Торжественно?
 – Ну да. Оставить только охранение, а остальные простятся с погибшими.
 – Хорошее дело. Верно говорите, товарищ лейтенант.
 – Значит, так и поступим.
Уже практически стемнело, когда бойцы собрались у могил. Каждый взвод хоронил своих. Краснов решил, что стоит сказать последнее слово. Красиво говорить он не умел, потому вышло несколько скомкано, отчасти даже коряво. По крайней мере, ему так показалось.
 – Товарищи. Товарищи бойцы, – обратился он к остаткам взвода. – Мы собрались здесь, чтобы проводить в последний путь наших однополчан, товарищей, с которыми нам выпало перенести испытание. Испытание было нелегким, но ответственным и важным для нашей страны, нашей Родины. Считаю, что мы достойно прошли это испытание. Мы не отступили, хоть и понесли большие потери. Вы сами видите, чего стоила наша небольшая победа. Небольшая для страны, большая для нас. Жизни наших товарищей не пропали даром. Мы задержали еще на сутки врага, дав возможность лучше подготовиться к обороне и последующему наступлению. Да, наступлению. Рано или поздно мы пойдем на запад, освобождая нашу землю от фашистов. Сегодня мы все же победили, не отдав ни метра советской земли. Победа досталась высокой ценой, а потому здесь и сейчас над телами убитых товарищей мы поклянемся. Поклянемся разгромить врага и отомстить за боль и страдания нашего народа. Клянемся, что все сделаем для этого. Клянусь, – лейтенант замолчал.
 – Клянусь, – прозвучало в ответ как по команде, синхронно.
 – Кто-то еще хочет что-то сказать?
 – Разрешите, товарищ лейтенант?
Обращался Сенцов, несколько робея и, казалось, он покраснел, но в сумерках сложно было разобрать.
 – Да, конечно.
 – Я стихотворение сочинил. Разрешите прочесть?
 – Конечно, – ответил лейтенант, удивившись тому, что Сенцов пишет стихи. Никто во взводе даже не догадывался об этом.
Боец подошел к могиле.
 – Я не особо умею, так что, братцы, не обессудьте.
 – Не робей… говори… начинай, – раздались голоса.
 – Да, конечно, сейчас.
Он снял пилотку, зажал ее в кулаке и начал читать. Стих он сочинил практически сразу после боя, в коротких промежутках времени, когда обустраивали последний окоп для товарищей. Сенцов читал и с каждый строкой словно преображался. Из тихого, застенчивого парня он превращался в воина с горящими глазами. С каждым словом он все сильнее сжимал в руке свою пилотку. Сжал до такой степени, что заломило костяшки. Он, казалось, даже стал выше ростом, словно воспарил над землей.

Черный дым над страною стелется,
То кровавая поступь войны.
Миллионами судьбы мелятся
И людские стоны слышны.

Нынче Родина наша в опасности,
Значит, снова ей крест свой нести.
От тебя же ждет она смелости,
Руки тянет к тебе: «Защити».

Зверь идет, людей пожирающий,
Так убей, сокруши врага!
За погибших своих товарищей!
Или шкура тебе дорога?

И стоят рядом с нами товарищи,
Многоликая высится рать.
Сто народов советских в пожарище
Как один все за Родину-мать.

Пусть мы станем кровавою кашей,
Пусть мы станем землей и травой…
Знаю, кто-то о подвиге нашем
Вспомнит после, вернувшись домой.

Кто вернется домой с победою,
Будет помнить о тех, кто ушел.
И расскажет про рать нашу смелую,
Зверю в глотку вонзившую кол.

А теперь помолчим, товарищи,
В этот трудный и горький час.
Лишь одно я скажу завершающе,
Что я горд быть сейчас среди вас.

Когда он закончил, все молчали еще несколько минут. Каждый из присутствующих думал над этими простыми строками, словно примеряя их на себя. Сенцов сумел простыми словами достучаться до сердца каждого из них. Еще больше бойцы почувствовали себя спаянными боевым братством, связанными клятвой защищать свою Родину и отомстить за товарищей.
 – Молодец, правильно сказал, Сенцов, – раздался чей-то голос.
 – Верно… в точку… – подхватили другие.
 – Сенцов, это ты правильно сделал, что сочинил. Молодец. Не думал, что ты пишешь, – наконец сказал лейтенант.
 – Да я так, иногда, – ответил боец и снова как будто застеснялся. Он быстро надел пилотку и как-то сразу уменьшился в росте.
 – Редко, но метко. Хороший стих. И нам приятно и, думаю, им тоже, – сказал Лещенко, показывая на тела.
 – Молодец, – сказал еще раз лейтенант. – Что же, товарищи, пора прощаться.
Бойцы стали бережно укладывать тела на дно ямы. Последним положили тело капитана, в его отдельную могилу. Кинув по горсти земли, стали закапывать. Работали молча, неторопливо, словно обдумывали каждое движение.
Эту ночь лейтенант Краснов встречал не так, как предыдущую. За прожитый день в нем напрочь исчезла романтика, которой он грезил, отправляясь на фронт. Он увидел ту некрасивую сторону войны. Он не испытывал шока, просто прожитый день как бы подвел черту, разделил жизнь на «до» и «после». Он понимал, что сегодня ему повезло, он остался жив. Именно поэтому он думал об этом дне, как о прожитом. Он его прожил, его не убили и даже не ранили. Лейтенант как-то сразу повзрослел, возмужал. Он сидел у себя и думал. Старался опять отвлечься от всего, как вчера, чтобы окунуться в атмосферу мирной жизни, опять почувствовать себя как дома, забыть, что вокруг война. Но у него не получалось. Краснов сидел с закрытыми глазами и напрасно пытался погрузить себя в то состояние, что было вчера. Он устал, но спать совсем не хотелось.
 – Не спите, товарищ лейтенант? – подошел Лещенко.
 – Нет.
 – Не помешаю?
 – Нет, присаживайся.
Лещенко сел рядом на ящик из-под гранат.
 – Я все проверил, всех обошел, все в порядке, – начал он.
 – Спасибо. Значит, все готово к завтрашнему.
 – Да, так и есть. Все готово. Угостим гостей, как полагается.
 – Угостим? – лейтенант улыбнулся. Его развеселило это слово.
 – Обязательно.
Повисло молчание. Так продолжалось несколько минут.
 – Хорошо-то как, тихо, – наконец произнес сержант.
 – Да, тихо. Как-то непривычно даже.
 – Это да.
Снова повисла пауза.
 – Лещенко, – наконец начал лейтенант. – Завтра будет трудный день.
 – Очень трудный, товарищ лейтенант.
 – Возможно, и угостить-то особо не получится.
 – Вы тоже об этом думаете?
 – Да, думаю. Не подумай, я не трушу.
 – Даже мысли такой не было. Человека в бою сразу видно, какой он. Я видел Вас с Хаблиевым.
 – А он отчаянный.
 – Вы тоже не из трусливых. Знаете что, товарищ лейтенант?
 – Говори.
 – Я тут подумал. Вот, – он протянул какой-то клочок бумаги.
 – Что это?
 – Адрес.
 – Адрес?
 – Да, домашний мой. Если что … напишите, что, мол, так и так. А лучше напишите, что пропал я, без вести. Так хоть надежда у них будет.
 – Что-то рано ты себя хоронишь.
 – Не хороню. Да, и правду сказать, пожить еще хочу. Но это уже как получится.
 – Получится, вот увидишь.
 – Вы сами-то в это верите?
Они посмотрели друг на друга. Оба понимали, что шансов пережить завтрашний день немного при таком раскладе. Наконец лейтенант ответил.
 – Не очень верю, но надо, понимаешь? Надо.
 – Надо. И жить буду столько, сколько смогу. Обещаю. Жизнь свою только подороже бы отдать.
 – Завтра поторгуемся, – лейтенант улыбнулся.
 – Это само собой. А что, товарищ лейтенант, а ведь мы не ужинали. Хотите? Я мигом.
 – Я как-то даже забыл про это. Хочу, наверное.
 – Я тогда быстро. Одна нога здесь, другая там.
 – Я сам схожу, вместе сходим.
 – Пойдемте вместе, разомнемся.
Они встали и пошли на кухню. После ужина Краснов также передал сержанту клочок бумаги со своим домашним адресом.
Утром, едва рассвело, началась артподготовка. Немцы продолжали обрабатывать нашу оборону из всех имеющихся калибров. Резкое уменьшение численности состава обороняющихся сыграло в этот раз им на руку. И без того растянутую оборону пришлось растянуть еще больше, люди были рассредоточены на большей площади. В связи с этим немцы тратили большую часть боеприпасов фактически впустую. Более того, это был уже не первый артналет и бойцы отчасти были уже обстрелянными. Тем не менее, потери все же были, хоть и не такие большие.
Сразу же после начала обстрела Краснов стал лихорадочно вспоминать, все ли сделано, чтобы успешно отразить атаку. Этот бой он встретил уже командиром роты, хоть и численность этой роты ненамного превышала численность полнокровного взвода. И все же он переживал. Он понимал, что сейчас на нем куда большая ответственность, нежели до этого. Ответственность и за более длинный участок обороны, ответственность и за более слабую ее организацию. Вины его в слабой организации обороны не было. И, тем не менее, ему от этого легче не становилось.
«Лишь бы удержаться, не сплоховать. Не дать разбить себя сразу, сходу. Продержаться еще хоть немного, хоть до обеда», – думал он. Продержаться до вечера он уже не рассчитывал. Ему не было страшно, он не боялся и не паниковал. Он много передумал за эту ночь. Краснов уже смирился с мыслью о том, что возможно этот день уже не переживет. И ему было как-то все равно. Он желал только одного – подороже отдать свою жизнь. Даже ненависть к фашистам в нем немного притупилась, уступив место холодному расчету: нанести урона больше, чем нанесет враг. Он желал лишь того, чтобы количество трупов вражеских солдат превысило (если повезет – намного) количество трупов солдат советских. Жуткая арифметика.
Обороняющимся повезло и еще один раз. У немцев, похоже, были проблемы с бронетехникой. Большая часть наступавших до этого танков была либо подбита, либо повреждена. Потому в эту атаку они пошли исключительно одной пехотой. В пехоте, видимо, недостатка не было. Немецкие солдаты бежали на наши позиции, стреляя на ходу. Патронов и снарядов немцы не жалели. Нам же приходилось экономить. Приказав подпустить поближе, лейтенант ждал, когда дать команду открыть огонь. Он для себя решил, что нужно подпустить вон до того огромного валуна, который резко выделялся на фоне степи. Немцы были все ближе к той точке.
«Огонь», – скомандовал он и сам первый выстрелил. Он специально остался в первой линии, уйдя с КП, чтобы поддержать своих солдат. Вслед за ним открыла огонь вся остальная рота. Изначально рота была вооружена и автоматами, и винтовками. Пропорции были половина на половину. Из-за потерь образовался некоторый излишек в автоматах, который Краснов распорядился распределить по взводам. Автоматов было много, а патронов не очень. Наступающие немецкие солдаты были встречены плотным автоматическим огнем. Для них это был неприятный сюрприз. Оставшиеся пулеметы и автоматы делали свое дело, ряды наступающих стали ощутимо редеть. Атака немцев опять захлебнулась. Они стали отходить, понеся значительные потери. Краснов приказал прекратить огонь, нужно экономить патроны. Стрельба стихла. В ответ немцы кинули несколько снарядов по нашим позициям, чтобы прикрыть отход своей пехоты. Бой затихал.
В наступившей тишине лейтенант тут же отдал команду привести позиции в порядок, вынести убитых и раненых. Сделал он это машинально. Команду можно было и не давать, бойцы и сами понимали, что нужно делать. Исполнить же приказание не получилось. Практически сразу начался артобстрел. Немецкое командование, разозленное упорным сопротивлением советских войск, приказало открыть шквальный огонь по нашим позициям. Повторилось все то, что было до этого. Было удивительно, как на этом участке могли еще оставаться живые. Снаряды уже не по одному разу перепахали израненную землю. Осколки срезали всю растительность, что была. Огнем было выжжено все, что могло сгореть. Над позициями стояло облако пыли, поднятое всполохами взрывов. От этой пыли и резких перемещений воздушных масс, вызванных ударными волнами, было трудно дышать. Лейтенант вжался в стенку окопа, рукавом закрыв нос и рот. Пыль была везде. Лезла в глаза, уши, ноздри. Мелкие комки земли, летая повсюду, так и норовили попасть за шиворот, в глаза, волосы. В голове у лейтенанта мелькнула мысль, что так даже лучше. Дело в том, что взрывы разогнали тот противный смрад, что стоял над позициями. Это был запах от сгоревших машин, топлива, резины. Но это еще ничего. Самым ужасным был запах горелого мяса. Сладковатый, приторный, въедливый. К нему было невозможно привыкнуть. Немцы не убирали убитых, нашим же бойцам было не до этого. Танки с погибшими экипажами стояли перед позициями и источали этот зловонный запах. Теперь же хотя бы не было этого смрада.
Обстрел закончился, и сразу же над позициями противника взметнулась ракета. Началась очередная атака. Казалось, что резервы пехоты у немцев не иссякали. Словно и не было предыдущих атак, которые унесли уже не одну сотню вражеских солдат. На этот раз организовать достойный отпор не получалось. Патроны для пулеметов и автоматов закончились. Редкие очереди не могли изменить ситуацию. Неплотный огонь из винтовок наносил небольшой урон врагу, потому цепи наступающих практически не редели. Одна группа немцев немного оторвалась от остальных и вплотную приблизилась к нашим позициям. Краснов, видя это, бросился туда. Немцы ворвались в окоп. Их было не так много, но они отвлекли часть обороняющихся, тем самым сократив и без того неплотный огонь по наступающим. Завязалась рукопашная. Лейтенант к тому времени был уже там. Сразу три немца оказалось поблизости. Рядом с Красновым был Авалиани. Тот успел выстрелить из винтовки, попав в живот одному из немцев. Схватившись за живот, тот вскрикнул, согнулся и со стоном стал опускаться на землю. Другой немецкий солдат, видя, что грузин пытается передернуть затвор, ударил его прикладом автомата по голове. Удар был неточным и пришелся вскользь по каске, потому не причинил особого вреда. Авалиани, бросив винтовку, кинулся на немца. Схватив того за грудки, он с силой швырнул фашиста, ударив его о стенку окопа. В этом месте стена была обустроена бревнами, потому немец сильно ударился и от неожиданности выронил автомат. Второй раз швырнув немца о противоположную стенку, грузин навалился на него, пытаясь дотянуться до шеи. Вцепившись друг в друга, они упали на дно окопа в смертельной схватке. Немец был коренастый, сильный. Хоть грузин и сам был не из слабых, завалить немца, подмять его под себя у него не получалось. Они катались по дну окопа, тяжело дыша, полные ненависти и злобы. Словно два волка, которые сцепились в смертельной схватке. Изловчившись, Авалиани сбросил с себя немца, ударив попутно ногой в живот. У немца перехватило дыхание. Воспользовавшись этим, боец навалился на него, держа рукой его руку, а другой надавив на горло локтем. Немец захрипел. Предприняв последнюю попытку спастись, он свободною рукою вцепился в глаз Авалиани. Тот закричал и, собрав последние силы, еще сильнее надавил на горло немцу. Раздался хруст, переломился хрящ. Немец стал задыхаться и ослабил хватку, а затем свободною рукою схватился за свою шею. Авалиани не отпускал его до последнего. Наконец, немец перестал двигаться. Боец сел на дно окопа и никак не мог отдышаться. Он хватал ртом воздух, словно рыба, выброшенная на берег. Он не мог понять, почему все вокруг какое-то не такое. Картинка, окружающая его, стала как бы неполной. По щеке что-то текло. Проведя рукой по лицу, он понял, почему все не так, он лишился одного глаза.
Третий же немец бросился на лейтенанта. Только прибежав туда и увидев бросившегося на него немецкого солдата, Краснов понял, что в руках у него только разряженный пистолет. На его счастье, на бруствере лежала саперная лопатка. Каким-то чудом он успел ее схватить и наотмашь, не целясь, ударить немца. Попал в шею. Немец дернулся и, схватившись обеими руками за шею, отшатнулся от него. Брызнула кровь. Немец упал на колени и завалился набок. Тем временем рядом разорвалась немецкая граната. Лейтенанта словно чем-то тяжелым ударили по голове. Его оглушило, и Краснов упал. Он лежал и медленно переводил глаза то на еще шевелящегося убитого им немца, то на Авалиани со своим противником. Время словно остановилось, и движения окружающих казались неестественно медленными.
Прибежал Сенцов и стал тормошить лейтенанта. Видя, что тот не ранен, он бросился к Авалиани. Убедившись, что оба более-менее в порядке, он высунулся из окопа и начал стрелять по наступавшим. Лейтенант быстро (насколько ему позволило его состояние) схватил немецкий автомат и также начал стрелять. Авалиани же все еще не мог отдышаться и не верил тому, что остался без глаза.
Бой продолжался. Лещенко видел, что лейтенант в беде, но помочь ему не смог. Вместе с другими бойцами он успел застрелить нескольких приближающихся к командиру фашистов, но больше сделать ничего не мог. К ним самим приближалась большая группа пехоты. Бежать туда, к лейтенанту, было поздно. «Держись, лейтенант», – прошептал Лещенко и стал стрелять по наступающим. Больше он ничем не мог помочь своему командиру.
Патроны были на исходе. Стало ясно, что вот-вот немцы ворвутся в окопы. Редкие винтовочные выстрелы уже не могли остановить наступавших. «Похоже, это конец», – пронеслось в голове у сержанта. Он зажал в руке штык и припал к передней стенке окопа, чтобы немец не сразу успел его заметить. Рядом был боец из другого взвода. Он не знал его фамилии. Тот также прижался к стенке и ждал, когда появится немецкий солдат. Они посмотрели друг на друга. Боец улыбнулся как-то грустно и произнес: «Ничего». «Нормально», – только и смог ответить Лещенко. Оба они приготовились к последней схватке, оба были готовы умереть.
Услышав треск немецкого автомата со стороны, где находился лейтенант, Лещенко решил, что все, Краснов погиб. Думая, что он сам вот-вот умрет, сержант не боялся, он был готов. Неожиданно откуда-то слева заработал пулемет. По звуку Лещенко определил, что это дегтярев. «Откуда? У кого остались патроны?» – подумал он. В этот момент застучал еще один дегтярев. Сержант выглянул из окопа. Наступающие немцы стали пятиться. Было видно, что два пулемета вели перекрестный огонь, взяв противника в огненные клещи. Огонь был губительным для наступавших. За спиной у сержанта раздалось: «Полундра!». Неожиданно, отчего тот даже вздрогнул. Повернув голову, Лещенко увидел бегущих к их позициям … матросов. Сначала он подумал, что его контузило или ранило. Но нет, это были матросы. Данный факт очень удивил Лещенко, он это точно запомнил. Контратакующие матросы перемахнули через наши позиции и устремились на немцев, которые спешно пытались вернуться на свои. Перекрестный огонь двух пулеметов уже изрядно сократил их количество. Они были измотаны атакой и расстреляли большую часть боезапаса. Встретить огнем наступающих матросов возможности практически не было. Немцы стали спешно отступать. Те группы, что успели приблизиться к нашим окопам, были обречены на рукопашную с моряками. Остальные отходили назад. Схватка была короткой. Моряки уничтожили всех, до кого успели добежать, остальные скрылись на своих позициях. Нужно было возвращаться к себе. Немцы вот-вот должны были открыть артиллерийский огонь.
Краснов тоже немало удивился морякам, появившимся неизвестно откуда, но так вовремя. Находясь еще в состоянии оглушения, он вернулся на КП, чтобы доложить командованию. Удивительно, но связь была. Провод каким-то чудом остался целым во всем этом кошмаре.
 – Первый, первый. Докладывает третий.
 – Слушаю тебя, третий, – ответили на другом конце. Говорил комбат, Краснов узнал его по голосу.
 – Первый… Атака отбита… Потери, большие потери… Уточняю… Откуда? – речь лейтенанта была немного несвязной.
 – Что откуда? Морская пехота? Подкрепление прибыло. Боялся, не успеем помочь вам. Успели моряки, спасибо скажи им.
 – Слушаюсь, товарищ первый.
 – Организуй оборону. Матросы в твоем распоряжении. Офицеров нет, не дам, просто нет. Назначишь командиров взводов из оставшихся офицеров. Если их нет – из сержантов. Сам на месте решай. Повторяю – организуй оборону. Держись.
 – Слушаюсь.
 – Что с голосом у тебя? Не ранен?
 – Нет, оглушило немного.
 – Ясно. Держаться, слышишь?
 – Так точно. Нам бы гранат и патронов к пулеметам и автоматам.
 – Не обещаю. Возможно, к вечеру. Жду доклада от тебя. Держись. До вечера держись, как хочешь, через не могу.
 – Есть держаться. Через полчаса доложу, что к чему.
 – Хорошо. Надеюсь на тебя. Что-то еще?
 – Никак нет.
 – Тогда конец связи.
 – Есть.
Весь разговор лейтенант стоял, согнувшись над телефоном. Только положив трубку, он понял, насколько он устал. Он присел. В голове шумело и ощущалась слабость. Посидев так минуты три, он встал, решив, что нужно заняться поручением. Нужно узнать, что с потерями, распределить пополнение, назначить командиров. Лейтенант пошел на позиции.
Сразу же после того, как немцы начали отступать, Лещенко бросился туда, где был лейтенант. На месте он увидел только трех убитых немцев. Авалиани был чуть поодаль, не придя еще в себя, он отполз чуть подальше и сидел, уткнувшись головой в стенку окопа. Он сидел и трогал свое лицо со стороны, где не было глаза. Сенцов к тому времени уже успел перебежать в другой окоп, чтобы прицельно стрелять по отступавшим немцам. Сил бежать с моряками в контратаку у него не было.
 – Где лейтенант, Авалиани?
 – Не знаю, не видел.
 – Вы же вместе были, где он?
 – Не видел, – повторил грузин. Он все еще пребывал в состоянии шока.
Лещенко не знал, что и думать. «Где они? Неужели пока я был внизу и не видел, что происходит, их захватили в плен? Вроде не было других немцев поблизости. Или не увидел? Черт. Если убиты, то где тела? Если живы… Неужто плен? Но как успели то схватить и оттащить к себе? Моряки-то шустро налетели, вон уже возвращаются. Спросить их? Дурак. Спросить: не видели ли вы нашего лейтенанта среди пленных? Если и так, лучше уж пусть никто не знает. Ни про лейтенанта, ни про Сенцова. Черт. Где же они? Бежать надо было сюда. Бежать. Вряд ли успел бы, да и не факт, что смог бы. Черт. Что же это такое? Как так?». Лещенко стоял среди убитых немцев и корил себя за то, что не попытался прорваться сюда, помочь лейтенанту и ребятам. На душе у него было скверно. Он даже забыл про то, что уже обычно делал после боя: проверить все, посчитать убитых, раненых, живых, проверить боеприпасы. В другой раз он не упустил бы момента поболтать с моряками. Но сейчас он не думал об этом. Все его мысли были о судьбе лейтенанта и Сенцова. Машинально он нащупал в кармане клочок бумажки с адресом родных Краснова. «А что писать?» – спросил он себя. Ответа он не знал.
 – Лещенко, – знакомый голос окликнул его. Сержант повернулся. Увиденное несказанно обрадовало его. Он был готов прыгать от радости. Перед ним стоял лейтенант. Уставший, весь в пыли, с разорванным рукавом, но живой. Тот тоже был несказанно рад видеть своего сержанта. Формальности были уже ни к чему. Они бросились друг к другу и обнялись.
 – Рад, что ты жив, Лещенко.
 – И я рад, товарищ лейтенант. Потерял я Вас. Видел, как немцы к вам в окоп ворвались. Стрелял, сколько мог, а потом… Потом думал, что все, конец. Ждал своей последней минуты. Как моряки-то к нам поспели? Чудо, товарищ лейтенант. Иначе не скажешь. А потом прибежал сюда, а Вас и Сенцова нет. Только Авалиани. Видели, что с ним?
 – Видел. Все видел.
 – А Сенцов, он-то где?
 – Я его послал ранеными заниматься.
 – Значит, жив поэт наш?
 – Жив, даже не ранен.
 – Как же хорошо. Здорово просто. Повезло нам сегодня, товарищ лейтенант. Только раз в жизни так везет, не иначе.
 – Повезло, согласен. И я рад, что ты жив, очень рад.
 – А я уже бумажку с адресом в руке держал, только что писать-то не знал. Думал, убили Вас, а тела-то нет. Грешным делом подумал, что немцы Вас с Сенцовым в плен взяли. Да только когда успели? Много передумал, пока здесь стоял.
 – Нет, в плен бы мы не дались просто так.
 – Да я это так. Знаю, что не дались бы. Только разные ведь случаи бывают: ранен или контужен. И без сознания в плен попадают, а потом докажи, что не сам пошел сдаваться. Рад я, что вы оба живы. Очень рад.
 – И я рад. Нам нужно идти, дел много. С моряками нужно познакомиться. Распределить их. Поможешь?
 – Есть помочь, товарищ лейтенант.
Лещенко был безумно рад, что лейтенант жив.