Наши родители из цикла Друзья детства

Мои родители сошлись по любви в год большой победы, в 1945 году. А мать Юры встретила свою любовь в год большого поражения – в 1941 году. И потеряла её, свою любовь. Осталась одна с дочкой на руках. И как  прожила эти годы войны -  Бог весть. А второго мужа она уже встречала после войны и без выбора. Какой достался.

А достались они всем тогдашним женщинам - известно какие: раненые, контуженные, пьющие, с истрепанными нервами. Скорее-скорее организовать яйца, молоко,  мясо, откормить доходяг и в  семейный строй поставить!

Что от него было семье? От  участника войны и инвалида первой группы?  Семейным была положена от государства жилплощадь. И ему дали отдельный вход  в деревянном доме на три семьи,  две комнаты, кухню и очень большой, дореволюционный  холодный чулан размером с комнату.

Если бы он подал документы как пришедший с войны моряк, ему бы дали в лучшем случае комнату в общежитии. А он поступил хитрее. Нашел крепкую женщину с ребенком, из простых крестьянок  нижегородской области, а она   смогла срочно под мужа,  под его  документы, завести поросенка и козу. И   первого своего ребенка  пяти лет  учила кормить живность:  ходить за травой козе, выносить помои поросенку. То есть это был брак насквозь прагматичный. А  ведь надо было ещё  и  общего ребенка родить, а то и двух, чтобы дали на семью что-то отдельное, раз он инвалид.

Первым общим ребенком был Юра. Всю школу, до шестнадцати лет, до того момента, как он  должен был получать паспорт,   отец его не признавал.  Этот   Юра был записан на материну фамилию Семёнов.

Отец не признавал его, но и не отталкивал. А всегда говорил: «К шестнадцати годам я посмотрю, похож он на меня или нет, дать ему мою фамилию или нет. Похож – тогда дам свою фамилию. А то, может, она нагуляла?»
 
Испытывал, значит,   женщину на характер. А зачем? Она и так его молоком поила и яички каждый день.

Мать Юры относилась к этому спокойно. Мало ли чего мужик себе в голову взял? А когда родилась  девочка – второй общий ребенок, да еще выяснилось, что у нее ослабленные кости и весь подростковый период она проведет в больнице доктора Елизарова,  стало уже не до фамилии, какая она будет.

Справедливости ради надо сказать, что на  шестнадцатилетие   Юры  отец дал ему  свою фамилию  - Карманов.
Вот такой  был брак по

расчету. Самоотверженный брак  по расчету на жизнь и рождение детей, на материнство,   каким  бы трудным   оно  ни было.

Когда войдешь к ним в кухню, обычно после школы, - всегда солнце в окно и  чистые банки под марлей стоят на столе.  Для следующей дойки просушиваются. Приятное зрелище.

А  брак  по любви  у моих отца с матерью окончился плохо. Зачали второго ребенка, да времени не хватило родить его.  Социально надорвался папенька и канул. Вот,  маменька,  и делай, что хочешь. 

Весь период после смерти мужа выбирала   мать  себе партнера. После того, как   друг отца обманул  ее,   привела отчима-неродю. Так мы с ней в  одну   семью со следующим деторождением и не объединились.

Все, что я знал об отце, было  очень немного.  Как по вечерам  мы с матерью  ждали его с работы, как приезжал в субботу  всегда  с каким-нибудь подарком мне. Зимой – с лыжами, летом -  с желанием идти купаться  на Банный пруд, а  если   был занят в  субботу, то переносил встречу на утро воскресенья,  после сна.

Один  раз делал для всей детворы улицы змея, который все запускали на стадионе, а  раз просил знакомого  с примерно таким же, как я,   мальчиком, погулять со мной  до радиолокационных тарелок,  стоявших в  поле за железной дорогой,   и осмотреть их издали. А он  в это время   делал  мне самокат.

И еще мы съездили на весь день к его брату,  моему дядьке.

Сначала  мы пошли на вокзал. Он выпил там кружку пива. Сели в поезд и сразу почувствовали, что да, это праздник -   7 ноября. Все  едут праздничные к своей родне на застолье. Еще не поют, но уже бодрые, а кое-кто, как отец, и кружку пива выпил.

Потом было фантастическое московское метро со сказочно украшенными остановками  на кольцевой  от  Белорусской до Комсомольской. Там еще коридор, в котором чудится дневной свет, а откуда он идет - не видно. Потом   -  электричка и минут сорок пять в другую сторону от Москвы.

На станции «Клязьма» бабушка Мотя, мать, отец и я  начали думать, где же взять адрес дядьки? Всех это поставило в тупик, кроме отца. Он сказал: «Пойдем в милицию, у них все адресные данные жителей этого города».

Довольные, мы  пошли в жарко натопленную милицию. Там нам выписали  квитанцию, взяли деньги и сказали,  куда идти. Мы туда и пошли.

Большой двухэтажный деревянный особняк в соснах. А у нас в Одинцове -  всё ёлки да ёлки. Мы зашли на второй этаж. Нас уже ждали или кого-то еще? Нам адреса никто не давал,  а другие гости не приходили, значит, они подкоркой чувствовали, что мы  приедем. Никто не удивился.

 Тетка  Аня – большая мастерица по поводу сервировки стола: только водочка и только из графина, только  салатики, но обязательно нескольких сортов. Безупречно  одета,   с фантастически ухоженным лицом. И пудра, и губная помада – всё-всё лежало так, как  надо. Это казалось невероятно  красиво, не говоря уже о замысловатости прически. Мать никогда ни тем, ни другим не пользовалась.
Дядька – крупный, высокий, начальнического руководящего типа – прошел к столу  и сел. Мать с отцом и бабку посадил по правую руку  от себя. С другой стороны подошла тетка,  села.

-Ах, да, пирожки-то, - сказала она, беря   их три-четыре  и подойдя  ко мне.  - Пойдем, я тебя с девочками познакомлю, ты с ними на площадке поиграешь, ладно? А пирожки  с  собой возьми, там съешь.

И  мы  пошли  с ней к соседям. А там две девочки  в   немыслимой голубизны платьях. Они согласились взять меня играть   на горку.

Не знаю, пирожки ли мне понравились или младшая девочка или то и другое, но только я  играл восторженно и самозабвенно. Шутка ли! Четыре пирожка – и никто не попросил откусить. Играют  без драк и обид,  а  не так, как у нас на Мурмане. Я же не знал, что они дочери большого начальника.

 Мы играли «в знамя»: каждый должен забраться на горку и  вырывать знамя. Его не пускают. Вырвавший знамя будет знаменосец - большой чин.
И вдруг бежит  растерянная мать: «Пошли скорее, мы уезжаем!»

Мы идем на второй этаж. Сколько я отсутствовал? Минут сорок, час, полтора мы поиграли? Тогда была праздничная атмосфера, а сейчас мы с матерью идем, а перед нами дядька с  теткой в открытых дверях  держат наши пальто и возмущенно говорят – «Вот вам за  ваши гости!» Бросают все это на пол и захлопывают двери.
 
И тут я вижу, что слева стоит  отец, уже пьяный, и ничего не соображает. Он же только предложил брату поселить  старушку-мать к  себе, а он бы ее взял  в новую квартиру через полгода, а старший брат не согласился,  не понял  его широкой души, ну и  навалял младшему.

Мать  кое-как напяливает на отца пальто и шляпу,  и мы, как каторжники или прокаженные, идем по тропинке в противоположную  сторону от станции, в надежде не нарваться на милицию.

Там оказался откос,  а по откосу отец уже не мог идти, а покатился вниз. Мать в ужасе кричала, потому что думала, что так он докатится до рельсов и его задавит поезд.

А я узнал, что поезд не задавит, потому что рядом с рельсами проходит специально вырытая канава, чтобы их не захлестнула дождевая вода. Но это я узнал только через семнадцать лет, когда пошел работать на железную дорогу, а сейчас мы с  матерью не знали это,  и она истошно кричала отцу: «Вернись, а то попадешь под поезд!»

Ну, кое-как, кое-как,  на четвереньках, он все-таки выбрался. Неприятно для своего лица лыбился и  говорил:  «А? Что? Испугались, что папка  под поезд попадет? Нет, папка еще выберется». Мы его подняли, взяли под мышки и начали спускаться,  как могли, трюх-трюх, трюх-трюх, минут сорок с косогора к следующей железнодорожной станции. Тут нам все-таки подфартило: поезд подошел. Втащили его в вагон,  и он отключился. Теперь через сорок пять минут будить его в Москве.
Просыпаться он не хотел, а когда все-таки дошел до метро,  путь преградила билетерша. Мать говорит:

- Ну пустите!
– Нет, не пущу, он пьяный.
– Ну пустите, у нас через двадцать минут последняя электричка отходит от Белорусского вокзала, нам негде будет ночевать!
- А я за вас, если он  упадет с платформы, в тюрьму не пойду. Меня ругать будут за то, что я вас пустила.
 
– Ну, девушка, ну, пожалуйста, пустите, нам  правда, негде ночевать  в  Москве. Я правда его за руку  держать буду, он не упадет!
Пустила. Все станции,  как куль с овсом,  проехал молча, отключенно, а  на Белорусской сел в поезд: «Давай с тобой  споем, сосед! Что-то скучно в вагоне!»
А мать мне говорила, что он  работает типографщиком за квартиру, на второй работе телемастером  за проживные деньги, а третья его работа -  участвовать в хоре Дома культуры типографии.

Он  не слабо начал:  «Постой, выпьем, ей Богу, ещё, но кто так бессовестно врет, что мы, брат, пьяны? Постой, постой, а Бетси нам снова нальет!» - обработка Бетховена народной шотландской песни. Отец не делал различия между репертуаром хора и домашними  песнями и  в  любой компании  пел  репертуар хора.

Мать говорит:
– Брось!
А он не унимается. А приехали, вышли на платформу –  на станции все вышедшие  стали плясать молдовеняску. В два часа  ночи. Её,  синкопированную,  к нам  война принесла.  Участники  войны из  западной   Европы  привезли её,  и здесь она пошла после русской  «Барыни» как новый музыкальный шаг.

А поездка оказалась пророческой. Чудом,  с помощью матери,  отец доехал до дома. А в следующий раз, через полгода,  он был в дороге один и так же пьян, к  нему подошли и сказали: «Вот у тебя чемоданчик хороший, дай-ка его нам, он нам понравился» - «Что? – ответил отец, с трудом встав на ноги. – Да я сейчас тебя на бокс сделаю» – «Ха-ха-ха, ты? Меня? А ну-ка, ребятки, вынесем-ка мы его да выбросим в дверь. А то он еще дерется, вон мне губу разбил, нахал какой».
Тогда автоматических дверей не было. Его выкинули, а чемоданчик забрали. И больше я папеньки не видел. Умер папенька, ушел безвозвратно.

Дальше меня водила в садик только мать и забирала тоже она.  Много плакала, много рассказывала, какой он был.  Так я потерял своего  главного помощника   по взрослению и образованию, защитника, который мог бы меня  защитить и  любил бы меня, который жил бы с моей матерью,  и  я не познал бы, что я лишний, неродной, каким я стал для отчима. И эту ситуацию,  ни при каких обстоятельствах, обратно было вернуть нельзя: человек много на себя  взял, стал занимать силы у водки и канул, не выдержав.
Отчим – солдат двух войн,  давно работал  в Москве – десять  лет, давно привык  жить в общаге при автобазе и мог понять только своего напарника по машине, который тоже  воевал  и сейчас работал в Москве. Он  съездил  в свой колхоз в Воронежскую область  и   увидел, что размер колхоза  не для него. Он увидел, что привык к огромному количеству людей  в сражениях и походах. И извинившись перед сестрой,  вернулся  обратно в Москву.

Он хотел вернуться к жизни с женщиной, при которой  находится чужой ребенок. Но женщина  ему не дала такого удовольствия, женщина воспротивилась. Она хотела родить ему  его личного ребенка. Но беременности не получалось. А про то, что она сделала  аборт у знахарки (тогда в государстве был запрет на  официальный аборт в медучреждении) она  не говорила ни мужу, ни врачу.
Врачу сказала – посмотрите, чего-то не получается забеременеть. Врач посоветовал  что-то несусветное. Тогда она решила успокоиться насчет второго ребенка и обратить внимание отчима  на  то, что рядом тоже находится ребенок – вот  и давай его воспитывать.

Воспитывать? Отчим на это с удовольствием согласился.  Вот как хорошо, подумала  мать.
Отчиму было за сорок  и узнать,  кто наследует их, победителей, ему очень хотелось. И примерно   он уже догадался, кто их  наследует. Но пока мать не предложила ему  заняться мной вплотную, он не признавался себе, что он обо мне думает.  А когда она попросила заняться, то  он с  удовольствием  ей  всё и озвучил:

- Ребенок твой -  маменькин сынок, сластёна, лентяй и пустой человек, не приспособленный ни  к чему серьезному. Ни кур пасти не может, ни за поросенком  убрать. Все ему пахнет, все ему не так.  А на  хрущевскую выставку приехали – пять раз горячие  сосиски просил и все слопал.  Пять раз по две  сосиски! Это ж  какие деньги надо иметь и какие нервы  с таким капризным? Упросил мать! Едешь отдохнуть, а он пристает с глупостями. А ты вот кусочек колбаски возьми – и на весь день. Не хочешь? Нет, он жирное не будет,  ему докторскую подавай! Надоел! Больше не поеду  с ним! Дома ему написал перечень дел  –  только из-под палки! Без угроз ничего не делает!

И новых событий не было месяцев пять.

Предъявляет мне отчим список, говорит: «Сделано? – Нет. -  Снимай штаны, будет лупка».А лупка такая: не милицейским широким ремнем, тот не бьет, а гладит, потому что широкий, а магазинным, узким, чтоб до красных волдырей.

- Если не сделаешь – вот этим ремнем буду тебя бить. А если и это не поможет – тогда уж я беру плетку. А плетку  я делаю сам: нарезаю из кожи узкие ремни и сплетаю. Но лучше до этого не доводить.

За пять месяцев моё противостояние с отчимом дошло до своего апогея. Угрозы чужого человека меня не удивляли. Меня удивляло, что родной человек – мать -  исчезла  и не защищает меня от чужого человека.  Я не хочу, чтоб у меня весь день играли на нервах, требовали подчинения, требовали согласия с девизом:  «Я работаю на государство, а ты работаешь на семью».

Может, не надо 24 часа работать на государство? Ни одной общей идеи, привлекательной для меня он не предложил.

Никогда не сказал – «Да, хорошо ты выпиливаешь, вот эту полочку хорошо сделал». Терпеть не мог, когда они с матерью шли в театр,  и  она в театральном буфете брала коробку  конфет для меня. В продаже конфет   не было, а в театре буфетчицы делали на них план. Все сидели,  слушали оперу, а мать плакала, потому что он бубнил: «Вот! Все оперу слушают, а она в очереди за конфетами своему сыночку стоит».

Словом, в семье он выучился быть надсмотрщиком. И это его  авантюрно устраивало. Но когда он применил плетку и я взлетел до потолка, то мать  выскочила из-за двери, где она  весь вечер сидела, изучая, куда ведет его самостийная педагогика,  выдернула плетку, сломала ее, выбросила в окно и крикнула ему в сердцах: «Больше этого не будет!»

А я тоже, раз мать защищает меня,  отомстил ему по-своему за  все  унижения: сев обедать, стал громко, на всю комнату, чавкать.

 Когда я вышел на улицу после обеда, мне стало стыдно. Но я не знал, что делать, как выйти из такого положения? А тут вот и  набежала моя соседка Таня со своими идеями. Она рассказала в первый день о первой идее, через год о второй, а через четыре года - о третьей.

Первая идея была – идти к ним в  сарай читать книжку всей компанией. Вторая  - идти к ним на маленькую терраску, выстроенную  её отцом для настольных игр. А третья:  когда мы пошли к  Василию Блаженному,  стребовала, чтобы мы зашли к ней в Москве и она покормит  нас супом, а то мы не дойдем, так это далеко от Белорусской.

Если бы у отчима не было помощника в деле  принуждения меня, может быть, мы  бы и ужились, невзирая на  битье  в первый год. Победило женское, победило материнское – мать ему запретила меня бить.

 Но  помощник, которому я тоже не нравился,  вернул его к мужскому. Я удивлялся:  не нравлюсь –  не дружи со мной.  А кто же был этот  помощник? Мой одноклассник Юра Карман.