Шаббо

Шаббо, конечно, помотала мне душу. В офицерской гостинице  телефона в комнате нет, только общий на этаже, на дряхлой тумбочке у дежурного коменданта. Звонить после одиннадцати вечера было не принято, мы зверски уставали на тренировках,  после скорого ужина падали на койки и проваливались в глухой сон батраков.
Я объяснял это Шаббо  миллион раз, но ей что в лоб, что по лбу. Первый звонок, вечная благодарность Аллаху, раздавался в десять тридцать вечера, она деликатно уведомляла, что только добралась до квартиры и неумолимо, в мельчайших подробностях,  рассказывала всё происшедшее с  ней за день. Ближе к двенадцати я пытался свернуть разговор, Шаббо начинала злиться и с обычной присказкой "ты  меня не любишь" отключалась. Но ненадолго. Около часа следовал второй звонок, в районе двух - третий. Хмурый комендант молча стучался в дверь моей комнаты,  неслышными шагами в шлепанцах и пижаме я брёл по коридору мимо сонных комнат товарищей по отряду, искренне желая, чтобы у Шаббо отсох язык.
Наш третий, глубоко ночной разговор обычно превращался в ругань, у меня никогда не получалось уловить эту грань, когда просто возбужденный диалог переходит в плоскость скандала. Мы общались, разумеется, на родном языке, комендант делал вид, что не вслушивается в гортанные звуки непривычного для славянского уха наречия, но время от времени недовольно косился на меня.
"Как бы не стуканул! - невесело думал я, возвращаясь в комнату после того как Шаббо в истерике бросала трубку. - Что у товарища кандидата не всё в порядке с психологическим состоянием".
Однажды я не выдержал. Я был еле живой после восьми часов на центрифуге.
- Послушай, любовь моя! Вообще-то я нахожусь на засекреченном объекте. Вся моя деятельность сегодня - государственная тайна, причем двух государств сразу. Поэтому телефон гостиницы разрешили дать только самым близким людям. Ты это понимаешь?
- А я разве не самый близкий тебе человек? - притворно изумлялась Шаббо. - Или ты завёл себе женушку в военном городке?
- Тоже мне секрет, - Шаббо заводилась уже по-настоящему. - Полгода весь Кабул говорит, что наш знаменитый лётчик (слово "знаменитый" Шаббо произносила так, что я чувствовал себя юнцом на пороге лётной школы)  готовится к полёту в космос. Абдул, когда мы наконец увидимся? Я хочу тебя, я хочу лежать с тобой в одной постели, я хочу, чтобы ты трахал меня до утра.
- Подожди еще немного, - сказал я. - Я сам об этом мечтаю.
Ей, конечно, многое прощалось, любимой дочери нашего посла в Союзе. Она училась на отделении журналистики МГИМО, по тем временам самого элитного советского учебного заведения, куда её перевели со второго курса Кабульского университета сразу после назначения отца в Москву.
В посольстве она отказалась жить наотрез, даже под страхом возврата домой. Посол поворчал, но договорился с советскими, чтобы дочке выделили для временного проживания скромную квартирку на первом этаже в доме №26 на Кутузовском проспекте, "Доме Брежнева", где (так, во всяком случае, считалось) долго жил покойный генсек и другие видные партийные чины. Наверное, посол подумал, что в этом случае дочь точно будет под постоянным присмотром известной организации. Во всевидящем оке этой организации он никогда не сомневался.
Шаббо имела над отцом невероятную, просто магическую власть. Не готов сформулировать однозначно, что являлось тому причиной. Шаббо была как две капли воды похожа на покойницу мать, умершую при её родах, когда  отец, будущий посол, сидел в тюрьме за участие в беспорядках против короля Захир-шаха в семидесятом году.
Жизнь при старом короле была цивилизованная, но тюрьмы оставались средневековыми. Несколько месяцев среди нечистот в зиндане, а потом годы ожидания казни, всё это бесконечное время, потерявшее всякий смысл и надобность,  увидеть Шаббо было для узника  единственным лучиком надежды в сыром каменном мешке тюрьмы Пули-Чархи.
Отца Шаббо освободила Апрельская революция. Он обнял восьмилетнюю дочку, которую воспитывала семья двоюродной сестры, и ринулся строить новую жизнь, жизнь, в которой, он искренне в это верил, больше не будет места для дикости и зверства.
С Шаббо он встречался нечасто, наверное, раз в два-три месяца, слушал её щебетание и смотрел на взрослеющую дочь влюбленными глазами. Новая жизнь строилась трудно, многие, даже бывшие товарищи по заключению, проклинали за дружбу с советскими, за сожженные из огнеметов кишлаки, за войну, разделившую страну на непримиримые во взаимной ненависти лагеря.
Сложно сказать, что он думал об этом на самом деле, способность к компромиссу в любой, отчаянно сложной ситуации, была его природным качеством и не просто так в результате он пошел по дипломатической линии. Мне кажется, отец хотел привить Шаббо чувство абсолютной свободы, такой сладостной и такой же далекой от реальности переходного революционного этапа из феодализма в светлое счастливое будущее, как пыльный  мусульманский город в самом сердце Азии далек от всего цивилизованного мира.
Кабул тогда, в середине восьмидесятых, был странным местом. Шум войны был слышен в столице куда меньше, чем во всей остальной стране. Девчонки в коротких юбках также бегали на занятия в политехнический университет, улыбаясь случайному фотографу и бурно жестикулируя, как и десять лет назад, когда я учился в его стенах. Расслоение общества, в сто крат усиленное гражданской войной и советским военным присутствием, бросалось в глаза незамедлительно, невзирая на все пропагандистские попытки центральной власти убедить нас: мужчин и женщин, пуштунов, таджиков, хазарейцев и узбеков, суннитов и тех, кто относится к исламу с уважением, но без боли в сердце, сельских жителей и горожан, умеющих читать и тех, кто готов порвать глотку любому стороннику обучения девочек в школе, живущих по календарю Хиджры в четырнадцатом веке и тех, кто все же предпочитает век двадцатый, таких разных и часто непримиримых во взаимной вражде; что мы - единый афганский народ.
Это была очевидная чушь и грубая ложь, лишь подчеркивающая страстное стремление руководителей страны выдать желаемое за действительное, но для очень узкого круга столичной молодёжи, состоящего из юных дочерей высокопоставленных чиновников НДПА и молодых офицеров, сделавших карьеру благодаря собственному таланту и энергичности, за этой чушью скрывалась возможность жить как люди, навсегда порвав с вековыми традициями.
Хороших ресторанов и достойных отелей в Кабуле было пересчитать по пальцам одной руки, светская жизнь происходила по квартирам (по славной традиции, подхваченной студентами, учившимися в Москве). Я очень хорошо помню уютную студию популярной в те годы певицы Ваджихи Растагар. Хозяйка в хипанских джинсах клёш с цветными заплатками сидела на высоком табурете, бренчала на гитаре из "A Flock of Seagulls" и курила одну сигарету за другой. Гости без всякого стеснения пили виски, танцевали и занимались пэтингом. Мы были молоды и горячи, что в этом зазорного.
Другой заповедной территорией светской жизни были интерклубы при посольствах европейских соцстран. Обстановка в них была консервативнее, зато можно было услышать последние музыкальные новинки и полистать модные журналы, которые как бы невзначай сотрудники посольств оставляли на столиках и барной стойке.
Вот на одной из таких ночных вечеринок в клубе чешского посольства я, Моманд Абдул Ахад, лучший пилот национальной авиакомпании Ariana Afghan Airlines, и познакомился с Шаббо.
Я вернулся на Родину за три года до нашей встречи. В значительной степени, я - везунчик. В 1978 году, сразу после окончания Кабульского университета, меня призвали в армию и направили учиться в Советский Союз - Краснодарское военно-авиационное училище. На следующий день после ввода советских войск в Афганистан меня пригласил замполит училища и сказал:
"Абдул, правительства, которому Вы давали присягу, больше не существует. Вы имеете полное право подать рапорт об отчислении, вернуться домой и там принять решение, на чьей стороне".
"Я давал присягу стране, - ответил я. - И я хочу быть летчиком. Хорошим летчиком".
"Достойное решение, - одобрительно произнес полковник. - Мы пришли в вашу страну ненадолго, думаю, максимум на год. Когда мы уйдем, Афганистану потребуются специалисты, много специалистов, в самых разных сферах. А уж хорошего специалиста мы из Вас подготовим, не волнуйтесь".
Как я уже говорил, мне повезло - воевать с повстанцами  не пришлось. Лётчиков в стране было мало, нас берегли. И, конечно, мы в подметки не годились советским, у них был опыт и школа. Я об этом не жалею, гнусная профессия - военный лётчик, убиваешь, не видя противника. Мне казалось в восемьдесят пятом году, что война вот-вот закончится. В конце концов, сколько можно, сколько смертей, а жизнь так прекрасна.
Я летал по миру, Индия, Европа, разумеется, Советский Союз. Мир оказался огромным, многоцветным, ярким, я не успевал оглянуться, я глотал впечатления как живую воду.
- Ты летчик-перелётчик, - сказала Шаббо в наш первый вечер. - Тебе трудно усидеть на одном месте.
- Это верно, - я только улыбнулся в ответ.
Шаббо кинулась в светскую жизнь с головой - в омут. Она выглядела чуть старше своих пятнадцати лет. Ей очень хотелось выглядеть чуть старше. Мне кажется, она презирала детство, во всяком случае, свое собственное, где к ней относились с приторным сюсюканьем: «Ой, сиротинушка ты наша!»
В пятнадцать лет Шаббо была женщиной и моя наивная уверенность,  что я, опытный ловелас, наставляю на путь свободной любви юную и жаждущую приключений душу, разлетелась в пух и прах в первую же ночь. Пожалуй, стоит задуматься, кто кого наставлял.
Шаббо была ненасытна. В сексе, в жизни, разумеется, она попробовала наркотики, без всякой прелюдии на марихуану, сразу гашиш и кокаин. Слава Аллаху, ей не понравилось. «Дурь какая-то, - сказала она. – В голове туман, а сквозь него мерцают звездочки. Нет уж, лучше воспринимать мир с ясным умом».
Пытаюсь вспомнить подробности того дня, когда я сказал Шаббо о моем зачислении в отряд космонавтов. Для меня тот день был будничным, я уже отчаялся ждать, мой рапорт вместе с правительственным ходатайством был направлен в Москву примерно год назад. Я сидел в комнате отдыха аэропорта в ожидании вылета, неожиданно как призрак возник директор авиакомпании и молча, жестом поманил меня. «Тебя заменят в рейсе, - сказал он. – Нас ждет председатель революционного Совета».
В кабинете, кроме Кармаля, был немолодой  человек в коричневом костюме, по всей вероятности, крупный чин из ХАДа.
-  Поздравляю, Абдул! – сказал Бабрак Кармаль. – Наши советские друзья утвердили твое зачисление  в отряд космонавтов. Послезавтра вылетаешь в Москву на правительственном самолете.
Затем полчаса увесистой декламации про первый полет в космос представителя Центральной Азии, поворотный миг в истории Афганистана, что мое имя золотыми буквами будет вписано в…
- Есть какие-либо просьбы? – спросил Кармаль.
- Нет, - сказал я. – Кто мой дублер?
- Полковник Дауран из ВВС, - сказал чин в штатском. – Он сейчас на фронте (в Кабуле любили говорить «на фронте», будто война происходит на солнечных лугах у Марны, а не в горных ущельях среди камней, политых кровью советских и повстанцев). – Его сейчас отзывают. Встретитесь с ним уже в Звездном.
- Когда ты уезжаешь? – спросила тогда Шаббо.
- В следующий вторник.
- Сразу в космос? – хихикнула Шаббо.
- Ага. На сраном венике. Подготовка в отряде космонавтов займет полгода-год, как повезет.
Когда Шаббо объявилась в Москве, необходимость кардинальных перемен в личной жизни была очевидной. Впрямую мне никто об этом не говорил, но намеки сотрудников посольства (первый афганский космонавт никак не может быть холостяком, есть традиционные для нашей страны ценности) звучали постоянно. В этом смысле моя позиция была куда слабее, чем у дублера, полковника Даурана. Дома его ждали супруга и двое очаровательных малышей,  фото с ними на фоне ташкентского зоопарка полковник показал  в первый же день знакомства.
Взаимопонимания с дублером не получилось. В отличие от советских ребят в отряде, с которыми сразу сложились теплые и дружеские отношения. Мне вообще всегда нравились советские, я искренне и по доброму завидовал их дисциплинированности, профессионализму и хладнокровию. Поэтому мне было так горько и обидно, от того как со мной поступили спустя несколько лет. Впрочем, вопросом моей эмиграции в Москву занимались уже не советские, а русские чиновники.
А полковник Дауран мне просто завидовал,  не понимая со всей солдатской прямотой, почему он, боевой летчик, идет вторым номером после сопляка (Дауран был старше на четыре года), никогда не нюхавшего пороха. Полковник был человек амбициозный, в начале девяностых после свержения прокоммунистического правительства, он стал генералом, командующим военно-воздушными силами Северного Альянса.
Наше общение происходило  строго формально в рамках тренировок в отряде космонавтов, на людях отсутствие взаимной симпатии мы никак не демонстрировали, заключив негласный пакт о ненападении.
Советоваться по ситуации с Шаббо было не с кем, а совет был нужен, ой, как нужен, потому что представить Шаббо женой и матерью  будущих детей у меня не получалось, несмотря на всю мою влюбленность. Она была слишком яркой и экстравагантной для  рутинной семейной жизни, звездочка в ночном небе, которая исчезает в бесконечности космоса с первыми лучами солнца.
Две даты в моей жизни оказались важнее всех других, включая собственный день рождения и  похороны родителей, 29 августа 1988 года, когда я полетел на орбиту, и такой же понедельник за два  месяца до того - финальный разговор с Шаббо. Уже была подобрана невеста - моя будущая жена, умная, красивая женщина, хирург по профессии. Я поговорил с ней несколько раз по телефону, отторжения она у меня не вызвала. Долго обсуждался вопрос, когда  будет заключен брак, до или после полета, в результате было принято решение - после. Страхуются на случай нештатной ситуации, подумал я тогда, ну, что ж, имеют право.
В утро того понедельника я приехал на Кутузовский ранним утром, около семи.  Мой нехитрый план был рассчитан на внезапность, что и как говорить, я не понимал и, если уж быть до конца откровенным, в глубине души рассчитывал, что Шаббо сорвется в истерику и наступит финал. Хотел ли такого финала? Хороший вопрос, на который у меня и сегодня нет ответа.
- Ты мог не приезжать, - спокойно сказала Шаббо. Мы стояли в коридорчике  около входной двери, на Шаббо была надета светло-голубая  с розовыми зайчиками пижама, похоже, она еще не ложилась.
- Ты мог не приезжать, - повторила Шаббо. - Я всё знаю.
Я не помню, как долго мы разговаривали, часы летели незаметно, длинный летний день постепенно клонился к закату. Подробности этого разговора постепенно с годами слились в массив слов и продолжительных пауз, когда Шаббо молча смотрела в окно на оживленный как всегда Кутузовский, а я почему-то на кухонную раковину, заваленную грязными чашечками из под кофе.
- Я тоже уеду, - сказала Шаббо.
- Куда? Домой?
- Нет, в Берлин, - сказала она. - Мои друзья, - она сделала незначительный нажим на слове мои, - считают, что из меня может получиться хороший художник. Попробую поступить в тамошнюю Академию художеств.
- А почему в Берлин? - спросил я. - Обычно живописи учатся в Италии.
- Не знаю, - рассмеялась Шаббо. - Берлин мне несколько раз снился, я доверяю своим снам.  А с Италией сложно, сам понимаешь, увы, я не в той стране родилась.
Она посмотрела на меня отрешенным взглядом:
- Я буду вспоминать тебя. Жаль, что все так получилось...
Потом жизнь завертелась как бешеная. 29 августа восемьдесят восьмого года я взял с собой на орбиту томик Корана. Мусульманин, конечно, из меня аховый, но все же - первый представитель азиатского государства в космосе. В ЦУПе понимающе улыбнулись.
Я вернулся на Родину живым символом страны. Это не так легко  воспринимать, когда на тебя смотрят почти как на бога, особенно простые люди, но, мне кажется, я с честью вынес это  испытание.
Я работал заместителем министра гражданской авиации и ежедневно убеждался, как после ухода в восемьдесят девятом году советских войск народная власть трещит по швам.
Мой бывший дублер полковник Дауран перелетел на истребителе в Пакистан и примкнул сначала к Северному Альянсу, а потом к талибам - этому новому движению повстанцев, для которых врагами были не только советские, но и любое явление, не укладывающееся в рамки шариата.
Я видел ролики, которые они снимали "для народа": жуткое, злобное мрачное средневековье, беспощадное в своем неистовом напоре. Увы, в кишлаках их встречали с ликованием, к середине девяностых под контролем талибов оказалось больше половины территории страны.
От Шаббо за эти годы не было ни одной весточки.
В октябре девяносто третьего умер её отец. Инфаркт, на похоронах я поразился нескрываемой зависти, которой были полны лица правительственных чиновников. Как же, будто говорили их глаза, умер тихо, спокойно, почти что в собственной кровати, о такой смерти в наше время можно только мечтать.
Шаббо на похороны не приехала. Я переговорил с людьми из ХАД, у меня были там хорошие знакомые. Меня проинформировали кратко, как и положено в подобных организациях.
Два года назад Шаббо сумела перебраться из Берлина в Нью-Йорк. Там работает на организацию, которая поставляет талибам оружие. Внезапный инфаркт отца был вызван, отчасти, этой причиной. Внесена в список лиц, нежелательных для пребывания в ДРА.
И добавили: советуем забыть о ней.
В сентябре девяносто шестого года отряды талибов были уже на подступах к Кабулу. В государственных учреждениях началась паника, солдаты правительственной армии сдавались в плен толпами. Я подделал документы на служебную командировку в Индию и, схватив жену и двух дочек, одним из последних самолетов вылетел в Дели. Перед самым взлетом на борт препроводили несколько людей из ХАД, тех самых хороших знакомых, весь рейс они упорно делали вид, что не знают меня.
В Индии первым делом я обратился в советское посольство. Меня встретили приветливо, вежливо заверили, что с оформлением российского гражданства проблем не возникнет. Но шли недели, а потом и  месяцы, вежливость русских оставалась неизменной при моих посещениях посольства и в конце концов мне стало ясно, что это такая форма отказа. Теперь, спустя много лет, я понимаю, что в России просто не знали, что делать с новой ситуацией в Афганистане, где власть захватили твердолобые религиозные фанатики, и предпочитали не делать резких телодвижений. В определенном смысле я оказался жертвой политической неразберихи.
Оставаться в Азии я больше не хотел. Мне исполнилось тридцать семь, начинать новую жизнь следовало в цивилизованной стране, постаравшись забыть про все ужасы, навалившиеся на Родину.
С женой мы наскребли последние копейки, на Америку, увы, денег не хватило, по визе политических беженцев моя семья улетела в Германию.
Первые годы в Германии были очень трудные. Там дорогая жизнь, денег хронически не хватало, жена мыла полы и посуду в детском садике, я работал рабочим в типографии, а после работы подметал улицы вечернего Штутгарта.
За этим благородным занятием меня застала однажды певица Ваджиха Растагар. Мы обнялись, разговорились, она эмигрировала из Афганистана за несколько лет до меня. Благодаря Ваджихе жизнь моей семьи стала постепенно налаживаться. Певица развернула в интернете компанию по сбору средств для меня, в Германии не так много выходцев из Афганистана, многие откликнулись. На собранные деньги я открыл магазинчик по продаже компьютеров.
Был теплый сентябрьский день. Жена с дочками уехала на экскурсию в Кёльн, я остался на хозяйстве в магазинчике. Накануне я безобразно спал, мне снились последние дни в Кабуле, отчаяние многих горожан,  сковавшее их волю к сопротивлению. Давненько мне не снился этот кошмар, подумал я.
Раздался звон колокольчика  на входной двери. Вошла женщина, одетая в причудливую смесь - джинсы и длинное восточное разноцветное платье, украшенное золотой нитью. На голове шелковый платок.
- Здравствуй, Абдул! - сказала Шаббо.
У меня крепкая нервная система, но тут я растерялся и ляпнул первое, что пришло в голову:
- Ты почти не изменилась...
- Ты тоже, - беззаботно произнесла Шаббо. - Как поживаешь? Давно не виделись.
- Живу, работаю, - я обвел рукой стеллажи с компьютерной техникой. - Дочки подрастают. Скромная жизнь маленького немецкого бюргера в свободной стране.
- Не скучно? После полета в космос?
- Тогда была другая жизнь, - уверенно сказал я. - Теперь она иная, хуже или лучше, вопрос, конечно, интересный, но я не слишком склонен к философствованию. Эти жизни как параллельные прямые, нет оснований, чтобы они пересеклись.
- Я приехала поговорить с тобой, - сказала Шаббо. - Вернее, меня уполномочили поговорить с тобой.
- Любопытно. И кто же эти они?
- Люди, которые сегодня у власти на Родине.
- Странно, что им понадобился космонавт, - рассмеялся я. - Им надоело прозябать в средневековье? Или они рассчитывают устроить публичную казнь на национальном стадионе, использовав тебя в качестве приманки? Ты стала религиозной фанатичкой?
Вспоминая впоследствии разговор с Шаббо, я ловлю себя на мысли, что не пригласил её в кафе, как принято поступать, встретив давнишнюю знакомую, даже не предложил сесть. Мы стояли как на поле боя, у невидимого барьера, как парламентеры враждующих сторон.
- У меня было время подумать, - сказала Шаббо. - Я и думала - годами. И многое поняла про себя.
- Я - афганка, - продолжила она. - Я понимаю, что такого народа на самом деле не существует. Пока, во всяком случае, усилиями тех людей, которые, как я понимаю, тебе не нравятся, идет формирование этого народа. Прямо сейчас, в наши дни. Ты знаешь прекрасно, как в юности я отчаянно пыталась оторваться от собственных корней, превратиться в этакую экспортную восточную красавицу с обложки гламурного журнала - "made in Asia». Постепенно во мне нарастало и всё сильнее ощущение, что это не моя жизнь, что я просто бездумно лечу в пропасть, без страховки и надежды спастись.
- О каких корнях ты говоришь? - сказал я. - О традиции, где девочку запрещено обучать грамоте, а женщина, выходя на улицу, обязана заматывать лицо тряпкой? Сейчас двадцать первый век, а не пятнадцатый. Я тебе скажу, чем закончится это скотство и это изуверство, которое творится на Родине. Придут новые оккупанты, вместо советских американские, и в очередной раз попробуют возродить Афганистан для цивилизованной жизни.
- Вот именно, в очередной раз. - Шаббо посмотрела мне прямо в глаза, как удав на кролика. - Сколько их было, этих попыток за последние двести лет. И всегда с неизменным результатом - чужие уходили, а страна продолжала жить так, как ей начертано.
- Начертано кем? - сказал я. - Богом, судьбой, шайтаном, муллами, которые до сих пор уверены, что Земля плоская и стоит на четырех слонах? И что прикажешь делать с теми, кто не согласен жить по законам шариата? Им умирать или бежать подобно мне?
- Ты стал европейцем, - сказала Шаббо. - Окончательно. Потому что ты им был с самого начала и именно этим когда-то меня покорил.
- Это плохо? - спросил я. - Быть европейцем?
- Нет, неплохо. Но наша земля предназначена для других людей, которые хотят построить отличную от западного мира цивилизацию. Поэтому ты оказался сорняком, поэтому ты здесь, а не там.
- А ты? - сказал я.
- Я - там. Я участвую в строительстве этой новой цивилизации и я счастлива.
- Ну, и  методы у вас, у строителей.
- Методы такие, какие есть, - жестко сказала Шаббо. -  Не вижу причин оправдываться, скажу лишь, что в  истории страны бывали и более кровавые времена.
Она вдруг рассмеялась:
- Мне понравились твои стенания по поводу униженных и замордованных женщин. Поверь на слово, матриархат нигде так не процветает, как при истинном исламе. Просто как и положено нашей религией, он скрыт за ширмой, не являет себя публично. Скажу больше, талибами управляют женщины, их матери, жены, сестры. Интуиция подсказывает им правильную дорогу.
- Ты замужем? - спросил я.
- Была, - сказала Шаббо. - Мы познакомились с будущим мужем в Нью-Йорке. Прожили вместе недолго, он вернулся на Родину воевать с коммунистами, когда те еще были у власти. В одном из боев погиб.
- Мои соболезнования, - сказал я. - А дети?
- До детей дело не дошло.
- Я заранее знаю твой ответ, - сказала Шаббо. - На предложение вернуться домой и поддержать новую власть. Нисколько не сомневаюсь в твоем отказе. Тем не менее, подумай. Страна много для тебя сделала, пора возвращать долги.
- Страны больше нет, - сказал я. - Есть только сборище обезумевших глупцов, которые мстят всему нормальному миру за собственную убогость.  И ты, к сожаленью, среди них.
- Страна есть, - сказала Шаббо. - Она была и будет. И всегда будет жить по собственным законам. Она всё чаще будет сниться тебе и чем старше ты  становишься, тем острее будут эти воспоминания. Подумай.
Шаббо подошла ко мне и погладила по плечу:
- Подумай, Абдул...
Я люблю осенний Штутгарт. Мне нравится запах чуть подгнившей от дождей травы, которую не успели убрать ретивые дворники. Когда дочки были крохами, с женой мы часто приводили их в ботанический сад, где находится зоопарк Вильгельма. Теперь дочки выросли, у них иные интересы, я посещаю зоопарк один, сижу подолгу на лавочке и кормлю орешками белок, что скачут по деревьям.
Я не ощущаю себя ни немцем, ни афганцем, на родном языке мы разговариваем все реже, и для дочек  немецкий более понятен и удобен, чем пушту.
Когда я смотрел через иллюминатор на Землю, она действительно голубой шар, в кино показывают правду, я почувствовал себя человеком мира, которому интересна сущность в его цельности, а не разделенной на разноцветные полосы в угоду чьим-то интересам. Я положил тогда ладонь на томик Корана и попросил Невидимого как можно скорее вернуть мир к его изначальной простоте.
Я докармливаю белочкам орешки, выбрасываю скомканный бумажный пакетик в урну и иду к себе в магазинчик. Пыльные джинны азиатских городов остаются позади, растворяясь за моей спиной подобно миражу...