Муслихиддин

Мамат Сабыров



Закончив складывать чайники и пиалы, худощавый, босой мальчик лет пятнадцати-шестнадцати, посмотрел в сторону хозяина чайханы и замершим дыханием спросил.

— Дядя Абдилла, могу я идти?

Семидесятилетний, краснощекий хозяин чайханы, сначала бегло просмотрел столовые приборы, проверив их на чистоту. Затем взял две лепешки из верхней деревянной полки где они стояли в ряд и просунул мальчику.

— Завтра приходи пораньше! А то проспишь как в прошлый раз, не хотелось бы как тогда самому чайники собирать. Мальчик положил лепешки себе в торбо и пошёл вниз вдоль реки.

— Сирота, отца у него нету, — сказал хозяин чайханы, глядя на джигита, который только присел на топчан. — Каждый день за кусок хлеба мне помогает.

Наступил закат, уже смеркалось. В это время в чайхане народу не остается, за исключением одного или двух гостей, пришедших издалека или собравшихся в дальний путь. Обычно они оставались тут переночевать.

Джигит, что беседовал со стариком, отошёл к дереву возле реки, к которому был привязан его конь, покормил его и вновь сел на топчан. Был он одет в платье ниже колен, а на голове его была белая шапка которую носят обычно муллы.

— Ты тоже, видимо, из пишущих? — спросил хозяин чайханы, обратив внимание на то, как молодой человек, то глядя на волны реки, то на цветение урюка записывал что-то на клочке бумаги. Молодой человек одобрительно кивнул головой.

— Учусь я Бухарском медресе. Когда я говорю что живу недалеко от города Ош, что можно за полдня верхом на коне добраться, и преподаватели, и друзья начинают спрашивать: «А ты был на Сулайман-горе? Большая ли гора? Какова ее высота?»

А что я им могу ответить? Ведь, признаться, я ни разу не был на этой горе. Вот и решил, что на этот раз во время посещение дома, надо взобраться, посмотреть.

— Надо взбираться ранним утром — сказал владелец чайханы. — Нет вида прекраснее с горы, как лицезреть первые лучи солнца.

У старца было лицо, объятое наслаждением, будто он в этот час сам любуются описанной им красотой.

— Несколько лет назад, тут ночевал один молодой человек, он тоже, как и ты, писателем был. Он так обрадовался своему восхождению! Смотрю, в руках у него букет дикой травы. Сидит и нюхает. «И такое оказывается бывает? — говорит взволнованно. — Смотришь, огромный город, там и тут дома. И вдруг ты падаешь в объятия природы. Воздух чистый. Вокруг цветы да пение птиц. Я даже слышал каменных куропаток!».

А я ему: «Да что там куропатки? Там даже беркуты есть, они там, на скалах гнезда вьют».

Но на сей раз джигит, увлекшись писаниной, не обратил его словам должного внимания.

— Странный был человек, — пробормотал про себя старик. — И намаз он как-то по-другому читал. Не так, как мы.

— Как это не так, как мы? — джигит, оторвавшись от писания, вопросительно посмотрел на старика.

— Трясся он лихорадочно во время намаза, а затем падал без сил. О Боже! Я даже про свой намаз тогда забыл, так долго на него глядел.

— Вы что даже не спросили у него? Мол, кто ты? Откуда приехал?

— Как я мог не спросить? Спрашивал, конечно. То ли Шераз, то ли Шираз… Короче, как я понял, он со стороны Ирана был. Думал, торговец что ли, да смотрю, он налегке, а в курджуне у него ничего и нету. Спросил у меня «Вы не знаете, когда караван в Кашгар едет, мне бы к ним присоединиться, говорят в пути много разбойников».

При имени Шираз интерес у молодого человека разгорелся еще больше.

— А как он выглядел?

Старик замешкался, и призадумался, словно подбирая слова для описание гостья.

— Плоский подбородок, горбатый нос. Борода у него была густая и черная, ему самому шло. Симпатичный, в общем, был. Чай не пил. Ни черного чая, ни зеленого не выпил, только кипячёную воду. Попросил хлеба, говорил, что ему и засохший хлеб сойдет. Я ему и принес куски хлеба что от гостей остались, он их в кипяток макал и ел, а то, что осталось, себе в курджун положил. Он все время что-то писал. Еще я обратил внимание на его четки, он их вообще с рук не отпускал, я тогда еще про себя подумал, дервиш что ли.

— Да, вы все правильно поняли — сказал джигит. — Он, видимо, из дервишей. А о чем вы еще с ним говорили?

— При первой встрече мы много не говорили. Затем, когда он возвращался, мы с ним до полуночи сидели. Я даже не узнал его. Не удивительно ведь прошло около двадцати лет. Когда он уходил я помню молодого чернобородого парня, а когда он возвращался в обратный путь, он стал зрелым взрослым мужчиной. Похудел, побледнел и поседел. Швы на его маасах[iv] были разорваны, а от его галош почти ничего и не осталось.

На мой вопрос: «Где был? Что видел?» — он ответил: «О чем бы вам рассказать… Был в Аравии, Индии, Египте, Хоросане. В Индии чтобы выжить пришлось мне сменить религию и жить в их храме. В пути я попал в плен к крестоносцам, они заставляли меня копать землю. Там меня заметил мой знакомый из Халеба и освободил, заплатив десять динаров. Затем он, оценив калым за свою дочь в сто динаров, выдал за меня, но я сбежал».

Спрашиваю: «Что дочь такая страшная, что ли?» — На что он мне в ответ: «Для меня важно не внешность, а человеческие качества. А у той, на которой меня женили, язык оказался длинный и ядовитый. Чуть что она сразу говорила: «Да кто ты такой, всего лишь раб, которого мой отец выкупил за десять динаров».

Однажды, не выдержав такого обращения, я сказал: «Это правда, отец твой вызволил меня за десять динаров, и за сто динаров бросил в твои ядовитые когти. Говорят, если калоши не в пору, лучше их не носить, если в доме тревога, лучше там не жить. Поэтому и ушел. Сын еще был у меня, единственный, умер».

Короче, все кроме смерти повидал бедняга. Говорю: «И что тебе так необходимо было пройти столько мучений? Нельзя было спокойно сидеть дома? Что ты такого нашел после путешествия своего, вот даже постарел?» — Он ответил: «Сидя в своей чайхане вы вот тоже постарели (Он в это время точил ножом свое перо). Вот взгляните, говорит, каждый раз, когда лезвие ножа его точит, перо становится острым, и начинает писать лучше. Человек тоже подобен этому. Трудности его только закаляют. Я объездил свет, повидал людей, разговаривал, строил диалоги и спорил с совершенно разными людьми, с каждого зернохранилища взял по колоску, мой курджун отныне полон».

Гляжу на его курджун: это был тот самый курджун двадцатилетней давности. А полон он был бумажными свитками.

«Этим ты заполнил свой курджун? — говорю я шутя. — Если бы ты привез с собой два-три верблюда запряжённых шелками, или со ста мыскалами золота, тогда бы можно было сказать, что курджун твой полон».

На что он мне в ответ: «Человек освещенный знаниями никогда не был богат и счастлив. Во все времена глупцы пользовались дарами и уважением, а мудрецы жили в гонении. К тому же раз человек смертен, то какая разница: умереть сидя на троне, или лежа на глине?».

Словом, удивительный был человек. Полжизни прожито, ни дома, ни детей. А он сидит спокойно, словно ничего не произошло.

— О чем он еще говорил?

«Десять дервишей смогут ужиться в одном шалаше, однако, два султана не смогут ужиться в одном дворце».

Юноша был сокрушен услышанным и с детскими сверкающими глазами спросил:

— Вспомните, пожалуйста, что он еще говорил?

— Много всего он говорил. Я-то по-персидски плохо говорю, вот и понял не все, что он говорил. Говорил он еще, что не раз был в Мекке, совершил хадж.

Я спрашиваю: «Раз ты был в Мекке, есть ли с собой вода зам-зам? Дашь попробовать? — А он: «По бессчётным дюнам, десяток пустынь мы пересекли, воды уж давно не осталось. Несколько моих попутчиков там в песках от жажды померли. Узнал я в пути, что если сильно жажда человека застала, язык его чернеет и опухает так, что в рот не помещается. Видел я как скупились на воду отцы от детей, а братья — от младших братьев. Каждый раз как хотелось пить, я вспоминал вот эту буйную реку и вашу чайхану».

На мою просьбу ну хоть калошу старую оставь, она ведь пески Мекки видела, я ее у себя повешу как святыню, он улыбнулся и полез курджун. Достав там бумагу оторвал половину, написал там что-то и дал мне.

— Где этот листок? — спросил юноша.

— Да не помню я, лежит, наверное, где-то. Я его пару раз показывал людям грамотным, они сказали, что текст на персидском и не смогли прочесть.

Юноша, соскочив с места, умоляющим видом попросил: — Ава, прошу Вас, найдите мне ту бумагу!

Старик ушел вглубь чайханы и появился нескоро.

— Еле нашел. Смотри, скоро порвется.

Юноша, взяв в руки бумагу, в спешке принялся за чтение: Не познавший мучений не обретёт сокровище. За мраком ночи всегда наступит рассвет. Муслихиддин

— Муслихиддин! — Джигит резко ударил ладонью себя по ноге. — На каком он сидел топчане?

Старик, разглядывая топчаны один за другим, призадумался. Затем сказал:

— Вон на том! Да! Да! На том. Я еще помню, он говорил, что этот топчан с краю, и ему хотелось бы лежать там, где прохладно. Джигит резко пересел на этот топчан, будто вспорхнул как птица.

— А пиала есть, с которой он пил?

— Ой, нет… — ответил старик, улыбаясь, будто подумал про себя, что еще один шут появился в его чайхане.

— Думаешь я разглядывал из какой он пиалы пил, да и лет сколько уже прошло. За это время тут в чайхане столько чашек уже разбили… А что? Этот человек — кто-то из твоих знакомых, что ли?

Джигит кивнул головой.

— У нас в медресе мы изучали его стихи. Он ликуя, как маленький ребенок, бормотал про себя его имя:

— Муслихиддин! Учитель Саади!..