Очередь Губашлёпа. Глава 5. Дед

Внимание Антона привлёк старый платяной шкаф. Ещё только направляясь к нему, он уже видел мысленным взором шелковые платья, летящие плащи, строгие пальто, газовые платки, элегантные кожаные перчатки, изящные сумочки… Непреодолимо влекло прикоснуться к вещам матери, к её нежному студенческому возрасту, к предчувствию радости юности, веселости нрава, кокетству святой наивности. В их квартире, где они жили вдвоём, он также бережно хранил её вещи, но они были иными – отпечаток другой, взрослой жизни, с бременем ответственности за его судьбу, с налётом пережитого одиночества. В тех вещах теплилась новая история надежды и ожидания – чего-то светлого, ради чего стоило жить. Платья матери были исполнены такой утончённости, что дух захватывало от ощущения прекрасного: из тончайшего крепдешина с мелкой россыпью цветов на тёмном фоне, или шоколадный фон в мелкий горошек с белым атласным воротничком. Причём, из экономии, все эти маленькие шедевры изящества она создавала сама. Она была бережлива в малом, и потому ей удавалось приобретать как необходимые вещи, так и желаемые, со вкусом и претензией на комфорт и роскошь.


С волнением открыв дверцу шкафа, он замер от удивления и тоски. Кричащая пустота с укором смотрела на него, словно жаловалась на затянувшееся отсутствие движения рук, взгляда, смены настроения, прикосновения пальцев. Кто-то тщательно постарался убрать все следы присутствия человека, жившего здесь двадцать три года. И лишь на самой верхней полке лежал небольшой одинокий свёрток, завёрнутый в ситцевый белый платок. Наверное, его не было видно, или его просто не заметили. Антон осторожно взял его в руки, развернул и обнаружил небольшую коробочку с духами – «Гиацинт». Пролежав в шифоньере долгие годы, духи не утратили свой неповторимый аромат. Обследовав пожелтевший от времени футляр, Антон медленно и не торопясь вдохнул знакомый, так долго искомый запах, и подумал:


– Для чего мне всё это? Я только что мысленно отказался от девушки – прекрасной незнакомки, желал забыть незабываемый образ. И снова кто-то свыше, какие-то космические, мистические силы вырывают меня из мира спокойствия и гармонии, из мира сна разума, и бросают в пучину нечеловеческих, демонических страстей. Кто-то или что-то играет со мной, не давая мне быть полным хозяином своей жизни. И этот кто-то возвращает меня в плен чувственных иллюзий и сердечного томления. Для чего им это нужно, и где граница самостоятельного выбора и рабской покорности природному зову чудовища? Это дикое животное, с времён ископаемых кричащее и ревущее от боли страсти, проснулось во мне так внезапно и так разрушительно для тела и души.


Ненавижу слабость! Смогу и справлюсь с этим болезненным наваждением. Синдрому Адели не взять меня в свой плен безумия. Можно любить на расстоянии, не обнаруживая себя, никому и никогда не рассказывая, держать всё в себе. А лучше всего – подавить влечение ума и сердца. Так и будет, решено! Ибо я – мужчина и хозяин своей жизни.


И как в подтверждение тому, он аккуратно завернул флакон духов в тряпицу, вернул на полку и закрыл дверцу шифоньера.


На кухне его ждал старик, теперь уже его дед. Идя по узкому коридору, Антон уловил запах отварных пельменей с чесноком. Это был тот давно забытый запах родного дома, где тебя любят и ждут, где для тебя не жалеют своего драгоценного времени. Дед усердно хлопотал, выдумывая дополнения – масло, чеснок, лук, сметана. Готовил он с большим удовольствием, покряхтывая от усердия и напевая себе под нос мотивчик старой военной песенки. Глаза его светились счастьем, как у путника, странствующего по пустыне и нашедшего оазис с водой. Антон наблюдал за ним и в то же время разглядывал его. Ему было приятно отметить статность и ловкость в его возрасте – деду шёл семьдесят девятый год. Он двигался без суеты, его движения были точны и размеренны. В больнице он выглядел потерянным, неухоженным и несчастным. После встречи с Антоном старик преобразился до неузнаваемости, глаза светились внутренним светом жизни. Эти эмоции тотчас передались Антону, и они принялись трапезничать с превеликим удовольствием, кусая большими кусками чёрствый бородинский хлеб с кислым хлебным квасом собственного приготовления. Затем, наевшись пельменей и полностью насытившись, они вышли на балкон. Старик постепенно показывал внуку свою квартиру – кладовку с припасами, туалетную комнату, свою спальню, а сам тем временем тихо и ненавязчиво смотрел на Антона. Он видел в нём одновременно и себя, и свою незабвенную дочь, и нового, пока мало знакомого, но такого родного человека.


Наступило время прощания, Антону нужно было спешить в институт. Старик всё понимал, но выглядел при этом по-детски беззащитным. Он улыбался, но глаза выражали ужас тоски обречённой неизвестности. Антон ничего не сказал на прощание, только крепко обнял и поцеловал в обе щёки, по русскому обычаю – три раза. Во время объятий Антон отметил про себя свойственный деду запах. Это был смешанный аромат старости с кухонным благоуханием приготовленной пищи, запахом тела и одежды, такой индивидуальный и неповторимый, который больше никогда не забудешь.


Следующие два дня были заполнены учёбой и работой. На третий день Антон просто бежал к деду, всё его существо требовало элементарного участия и присутствия родного человека. Он не ожидал от себя такого сильного беспокойства и волнения. Подходя к его квартире, Антон остановился и дал себе время отдышаться. Не нажимая на звонок, он услышал шаги за дверью. Дверь отворилась, и на пороге стоял невозмутимый, улыбающийся дед:


– Почувствовал!.. Словно внутренний голос сказал: «Внук пришёл, иди встречай».


Антон поздоровался, обняв и поцеловав деда, прошёл на кухню и не ошибся. На плите, в большой эмалированной кастрюле, дымились щи. Быстро, по-мужски опустошив тарелки, они не спешили уходить из-за обеденного стола. Многое хотелось сказать друг другу. Александр Васильевич не торопился. На его лице отразилось некое беспокойство, как будто он мысленно искал правильные слова. Наконец, он заговорил:


– С некоторых пор я стал думать о смерти. Ты уж прости меня за эту тему. Но с тех пор, как погибла Анюта, места себе не находил. И всё думал и думал, как так устроена эта жизнь, что молодые люди гибнут или умирают. Через некоторое время стала ко мне приходить информация, ответ, значит, на этот мой вопрос. Космос среагировал.


Он поднял указательный палец к небу. При этом лицо его было невозмутимо спокойным. Ему необходимо было высказаться, поделиться своим открытием:


– Много всякого люда живёт на нашей планете, и с некоторых пор космосом или самой землёй была включена программа смерти. Она проверяет каждого человека, проникая в его сознание в трудные минуты его жизни. Программа эта настолько сильно зовёт слабых духом людей, предлагает немедленно покончить со всякого рода страданиями – одиночеством, предательством, несчастной любовью, неизлечимой болезнью, безысходностью, что они, как под гипнозом, кончают жизнь самоубийством. Она, эта программа, существовала и будет существовать всегда, как часть естественного отбора. И забирает она коварно и неожиданно, когда душа ещё не зрелая, не окрепшая, не прошедшая трудности и невзгоды, не имея опыта за спиной. В этот момент нужно и необходимо присутствие сильного духом человека. А если этот человек ещё будет и любящим, то это будет редчайшим везением для жертвы программы. Любящий человек всегда спасает, не задумываясь, возможно, в эти минуты в него вселяется ангел-хранитель. И таким образом жертве этой программы даётся ещё один шанс побороться с кознями судьбы. С годами человек оглядывается на произошедшее событие и узнаёт в своём спасителе проявление высшего разума. Они – обычные люди: сёстры, бабушки, соседи или случайные прохожие, но они в любую минуту готовы и становятся спасителями, вырывающими незрелую душу из лап смерти. С опытом пережитого отчаяния к нему приходит тайное знание, где он – жертва программы. И если повезёт, он наконец-то увидит чётко все движения своей тогда ещё неразвитой души и коварство высших сил. Любовь как спасение станет для него целью жизни. Не готовность любить жертвенно, а необходимость любить, без которой – погибель и тьма.


Так и ко мне эта программа смерти пришла.


Виноват я перед тобой и перед Богом! Ой, как сильно виноват! Ведь знал тогда, что ребёнок ты, значит, родился с помятым лицом. И ничего не предпринял, не пошёл супротив воли жены своей, Елизаветы Тихоновны. Смалодушничал, поддался на уговоры и раскаиваюсь за содеянное зло. Сколько потерял лет, сколько пропустил мгновений! И дочь свою любимую потерял навсегда. Нет мне прощения вовеки. На всю свою жизнь обрёк я себя на муки нечеловеческие. И такая тоска меня в то время одолела, не высказать словами.


Сна лишился, заболел душою, как умалишённый убегал из дому и бродил по городу все ночи напролёт. Боль эта душевная была такой невыносимой, что смерть казалась единственным освобождением от неё. Под утро, измучившись, я приходил домой и засыпал на час или на два перед работой. И она – смерть – пришла ко мне. Каждое моё пробуждение сопровождалось кошмаром: прямо надо мной стояла старая, ужасного вида старуха. От неё веяло ужасом смерти. Я открывал глаза, но видение ещё несколько секунд не исчезало. Исчадие ада дышало мне в лицо могильным холодом. Ужас сковывал меня параличом. Это было так отчётливо ясно, что и тени сомнения не было в происходящем. Несколько дней кошмар повторялся. Смерть в образе страшной старухи приходила и пугала меня. Нечто необъяснимое и пугающее, зловещее, не отпускало меня.


И чтобы окончательно не сойти с ума, я решил хоть немного забыться в пьяном угаре. Годы перестройки качали маятник продаж алкоголя с большой амплитудой до наоборот. Процветала ночная и подпольная продажа. А так как человек я был непьющий, мне пришлось поискать и порасспросить у калдырей. Не знаю, сколько я выпил тогда, а только не помогло – боль душевная не проходила.
    
   
Хлынул дождь, пронизывающий до костей, но, казалось, даже он не мог утопить отчаяние, захлестнувшее меня. Я, словно тень, брел в сумерках ночного города, промокший и одурманенный, пока не выбрел к церкви на Тарской улице. Тяжелые ворота, словно преграда, заперты наглухо. С гнетущим чувством тоски, словно каменной плитой давящей на грудь, я рухнул на колени прямо в грязную лужу. Всем сердцем желал раствориться в этой земле, стать ее частью, забыть о своей человеческой сущности.


– Господи! Помоги! Избавь меня от этой боли или дай мне умереть! – кричал я в исступлении, обращаясь к темному небу.


Не знаю, сколько времени я простоял так. В кромешной тьме передо мной возникли глаза. Спокойные, всепонимающие, словно знающие обо мне то, чего я сам еще не осознал. Протянув руку, он поднял меня и повел куда-то вглубь церковного двора. Молодой мужчина, лет тридцати, одетый в длинную черную рясу, сразу выдавал в нем служителя церкви. Он вел меня за руку, словно ребенка, нуждающегося в защите. Церковь была закрыта, и он направил меня в небольшую, приземистую крестильню. Мы вошли в узкую боковую комнату и сели на длинную деревянную лавку.


– Константин, – представился он. – Что тебя гложет, расскажи мне все, не тая ничего.


Я излил ему свою постыдную историю, рассказал о том, что жизнь мне больше не мила, что смерть преследует меня в кошмарах.


Смиренно выслушав, он заговорил:


– История твоя – темна, как безлунная ночь. Ребенок, внук твой, родился с увечьем, с печатью, которую ему придется нести всю жизнь, терпя любопытные взгляды и злобные насмешки. А ты, малодушный, отторг его от своего рода. И теперь стоит твой родной уродец у рода, отвергнутый и непринятый. А дочь твоя – светлая душа! Словно тень, исчезла из вашей жизни, не сыскать. Так берегла дитя, так все продумала, как святая. И раннюю смерть приняла на дороге под колесами автомобиля – не случайно. Тайна в этом событии, промысел Божий. Жизнь свою отдала за ваши жизни. Не просто так забирают молодых – смерть за смерть, жизнь за жизнь. Не ищи больше смерти. Она не избавит тебя от страданий, и на том свете незавершенные дела и тяжкие грехи не дадут тебе покоя. Если тебе плохо – найди того, кому еще тяжелее, и помоги ему по мере сил. Дам я тебе адрес одной больницы, там, в нервном отделении, лежат парализованные. Загляни им в глаза. Помоги им пройти свой путь достойно, когда мозг еще жив, а тело сковано неподвижностью. Отдай им хоть один день своей жизни – страждущим.


Константин внимательно осмотрел меня, снял мою грязную одежду и вышел в другую комнату. Через несколько минут он позвал меня в соседнюю комнату, напоил горячим чаем, накормил кашей и уложил спать на кровать. Впервые за несколько дней я уснул спокойным сном. Утром вся моя одежда была вычищена. Меня накормили горячим бульоном и проводили до ворот. Прощаясь с Константином, я поблагодарил его за приют и мудрый совет. Уже отойдя на несколько шагов, я услышал, как Константин окликнул меня. Я обернулся, и он перекрестил меня на дорогу, повторяя вчерашние слова:


– Смерть за смерть, жизнь за жизнь! Спасай всех, кто встретится на твоем пути, и сам спасешься!


Я неловко поклонился ему в ответ и спросил:


– А что же все-таки в этой жизни самое главное?


– Любовь. Все остальное – лишь подготовка к ней, – ответил Константин.


Так началась моя новая жизнь. Утром я работал литейщиком на заводе Кислородного машиностроения, а вечером и в выходные дни спешил в больницу, чтобы спасти свою душу. Много чего я там повидал. Именно глаза парализованных больных вернули меня к жизни. Мне разрешили мыть их, обтирать камфорным спиртом, подстригать ногти и кормить. Я так привыкал к ним, что при выписке плакал от нахлынувшего чувства любви и потери. Они все стали моими детьми. Некоторые умирали долго и мучительно, и я был последним человеком в их жизни. Так я впервые познал милосердие своего сердца.


Дед, помолчав какое-то время, обратился к Антону:


– И все же смею просить о прощении. Прости меня, внук мой единственный, прости мой грех перед тобой и матерью твоей.


В глазах Александра Васильевича отражалась вся глубина переживаний и душевных мук. Он впервые освободился от давившей его тяжести, и раскаяние облегчило его старое сердце. Антон схватил руку деда, поцеловал и прижался к ней щекой.


– Ах, деда, деда! Ты меня прости! Ведь если бы я не родился, не было бы всей этой истории с расставанием и твоими переживаниями. Это мое появление разлучило вас навсегда. Да что там, я испортил тебе всю жизнь.


Они снова обнялись, как тогда в больнице, и тихая радость больше не покидала их.