Глава 5

Маки красные, ирисы, лилии,
И сирень запашисто цветёт,
Долгожданное лето стокрылое
Выставляет на клумбах зачёт.

В парашютиках все одуванчики,
Зелень нежная в травах, листах.
Отцвела уже яблонь романтика,
С ума сводит калина в садах!

Мир покрылся пионами, розами,
А в ромашках жжёт солнце надежд.
Марьин Корень, алеющий радостно,
И жарок также жАрок и свеж.

Всё скворчит, созревает и трудится:
У всех море – счастливых забот!
Благодарным сердцам не забудется,
Как нас любит и балует Бог!
                (Ольга Кустова).


     В конце мая, вновь собираясь в горы Григорий Ильич вышел из крошечной парикмахерской, где обычно приводил в порядок свою голову. День был тёплый и он стоял у дверей парикмахерской поглядывая на вывеску питейного заведения, под названием «Пивной Бар». Тут же стоял ещё какой-то мужчина и тоже смотрел на вывеску.
     Мужчина был крупный, примерно тридцати пяти лет, более двух метров ростом, а в плечах не шире, чем мостовой кран. Он стоял несколько метров от пасечника. Руки свободно свешены по бокам, в пальцах дымится забытая сигарета.
      Молчаливые людишки проходили по улице то туда, то сюда, искоса быстро на него поглядывая. А поглядеть на него стоило. Ворсистая, старая затёртая кепка, красная мятая рубашка в белый горошек, затёртые джинсы голубого цвета и, такие же убитые затёртые сланцы на ногах без носков, где проглядывались давно не стриженные огромные ногти.
      Его бледное лицо было плохо побритым. Чёрные волосы, густые брови, почти смыкающиеся на широкой переносице. Уши изящные и небольшие, даже маленькие, для человека таких габаритов, а глаза блестят, словно в них стоят слёзы. Он стоял, как статуя, долго стоял, видимо у него вообще не было денег, чтобы посетить пивной бар.
— Пойдём, пропустим по кружечке, я угощаю, — сказал Григорий Ильич, подходя к верзиле и направился в кабак.
      Верзила, подумав несколько секунд последовал за пасечником.
      Помещение было узким и длинным, чистотой и огнями не блистало, скорее даже было мрачноватым. Всё пространство было заставлено маленькими столиками, за которыми сидели посетители. В кабаке было накурено и стоял непрекращающийся гомон.
      После того как вошёл верзила гомон и разговоры внезапно прекратились и установилась тяжёлая тишина. Все глаза обратились к вошедшим. Медленно поворачивались головы, не мигая смотрели глаза, поблёскивая в мёртвом враждебном молчании.
— Тебя как зовут, парень? — спросил Григорий Ильич.
— Сергей! — отозвался верзила. — Я бы не отказался от беленькой.
      Облокотившись на конец стойки, высился огромный бугай с бычьей шеей. Явно вышибала, прямо-таки и на лбу написано. Медленно опустив ногу с подножки, он медленно повернулся и уставился на новых посетителей, медленно расставляя ноги. У него была видавшая виды физиономия, которую, похоже, били всем чем угодно, кроме ковша экскаватора. Вся в шрамах, рубцах, забоинах, в каких-то наплывах и отёках. Физиономия, которой страшиться уже нечего. С ней уже делали всё, что только может прийти в голову.
      Вдруг тяжёлый, мощный бугай осклабился и медленно двигая телом поднялся. На тяжёлых, громоздких ногах, чуть кривоватых направился к вновь прибывшим. Он шёл как-бы уже в бойцовской и в то же время расслабленной стойке.
      Сергей молча ждал.
      Подойдя, вышибала наложил массивную ладонь на грудь Сергея. В монолитной своей огромности рука бугая походила на копыто. Сергей не пошевелился. Вышибала нежно улыбнулся:
— Послушай кореш, сюда в таком виде ходить не следует, — прорычал он, осматривая одежду верзилы. Чуть поворачивая голову, он осматривал прикид Сергея под разными углами. Посмотрел вниз на затёртые сланцы и на огромные грязные ногти. Тихонько хихикнул. Вовсю, видимо, издеваясь забавлялся. — Так что, прошу на выход.
      Взгляд небольших печальных глаз Сергея обежал помещение. Щёки у него слегка порозовели.
— Ну ты, — сердито сказал он, не повышая голоса, — качок недоделанный, в натуре… — Потом громче: — Сейчас мы выпьем и, отвалим!
      Пасечник, от напряжения вытащил платок и промокнул шею сзади.
      Внезапно вышибала захохотал.
— Конечно, — сказал он, бросив быстрый взгляд через плечо на свою публику, — понимаю, выпить хочешь?.. Но таким здесь не наливают. Ха-ха-ха!
— Слушай сюда, кореш, убери свою грязную лапу с моей рубашки, — сказал Сергей.
      Вышибала нахмурился. К такому тону он не привык. Убрал руку с рубашки и сжал ладонь в кулак. Пора было подумать о работе, о бойцовской репутации, наконец об уважении к «почтеннейшей» публики. Секунду подумав, он совершил непоправимую ошибку. Резко и неожиданно он врезал кулаком в скулу верзиле. По помещению прошёл тихий вздох.
      Удар был хорош. Огромной тяжести удар; у человека, нанесшего его, была большая практика. Голова Сергея шевельнулась не более чем на сантиметр. Он не попытался блокировать удар. Он принял его, издал горлом негромкий звук и схватил вышибалу за горло.
      Вышибала попытался было двинуть Сергея коленом в пах. Сергей быстро крутнул его в воздухе и, шаркнув своими сланцами по замызганному полу, расставил пошире ноги. Выгнув вышибалу назад, переместил правую руку к его ремню. Ремень лопнул как гнилая проволока. Сергей подложил огромную растопыренную пятерню вышибале под копчик и напрягся. Толчок — и вышибала полетел через всё помещение, дёргаясь, переворачиваясь в воздухе и размахивая руками. Несколько посетителей отпрыгивая ломанулись в стороны. Перевернув по дороге стол, вышибала шмякнулся о плинтус с грохотом, который, должно быть, услышали на другом конце городка Риддер. Немного подёргал ногами и через мгновение затих.
— Не понимаю я... в натуре, есть такие олени, — запыхавшись заговорил Сергей, — которые напрочь не понимают, когда можно хамить, а когда нужно повременить. Он повернулся к пасечнику. — Н-да, — произнёс он. — Давай, что ли, пропустим по стаканчику.
     Они подошли к стойке. Посетители, ставшие тихими тенями, по одному, по двое и по трое начали бесшумно скользить к выходу. Совершенно бесшумно, словно тени на лесном лугу.
      Верзила и пасечник облокотились на стойку.
— У вас есть что-нибудь кроме пива, — обратился к бармену Сергей, выглянувшему из-за стойки словно обезьянка перед огромным удавом, с подбитым хвостом.
— У нас есть всё! — пискнул бармен.
— Двести грамм водки и кружку пива, — сказал Сергей. — Себе заказывай.
— Мне то же самое, — согласился пасечник.
      Когда принесли водку с пивом Сергей торжественно запрокинул стакан водки и неотрывно стал следить за барменом — тощим, обеспокоенно поглядывающей обезьянкой в белом фартуке, который передвигался так, словно был ранен в обе ноги.
— Здесь несколько лет назад работала моя подруга, Вика? — спросил Сергей бармена. — Ты не знаешь, где она теперь?
      Бармен вытаращил глаза, и его кадык запрыгал как поплавок, когда клюёт крупная рыба.
— Чего-чего?
      Сергей сжал кулак, в котором стакан из под водки совершенно потерялся.
— Года три-четыре, это уж точно, — вмешался в разговор Григорий Ильич. — Про девушку по имени Виктория этот малый ничего знать не может. Так же, как и остальные тут.
      Сергей глянул на пасечника так, будто он только что вылупился из яйца. Совсем было не похоже на то, что выпитые двести грамм смягчили его нрав.
— А ты-то куда, к чёрту, суёшься? — рявкнул он на пасечника.
      Григорий Ильич улыбнулся. Постарался сделать улыбку доброй и дружелюбной:
— Я же тот самый, ну, мы ведь вместе сюда пришли. Забыл, что ли?
      В ответ он осклабился натужно и без всякого выражения произнёс:
— Принеси ещё стакан водки, — сказал он бармену. — И шевелись, блох и всякого рода шмакодявок из штанов вытряси!.. Бегом!.. Работничек.
      Бармен засуетился, вращая белками глаз.
      Опершись на стойку спиной, Григорий Ильич подумал, что возможно не стоило приглашать верзилу в кабак. В баре теперь никого не было, кроме бармена, верзилы и пасечника, да ещё вышибалы, распростёртого у стены. Вышибала еле-еле шевелился. Он шевелился медленно, как бы с усилием преодолевая боль. Полз он медленно вдоль плинтуса, словно таракан без задних ног. Полз позади столиков, усталый, внезапно постаревший, надломленный духом. Бармен выставил ещё два полных стакана водки. Сергей мельком глянул на ползущего вышибалу и больше не обращал на него внимания.
— От прекрасного заведения просто ничего не осталось, — душевно вздохнул он. – При Союзе здесь была небольшая эстрада. Здесь работала моя Вика. Рыжеволосая такая, очень красивая. Когда мне пришили дело, мы должны были пожениться.
      Григорий Ильич взял свой второй стакан водки. Ему всё это приключение начало уже порядком надоедать.
— Какое дело? — спросил пасечник.
— Ты чё, дед, не врубаешься?! — воскликнул Сергей. – А где, ты думаешь, я провёл последние семь лет?
— Ну, может, бабочек ловил…
      Он ткнул себя в грудь пальцем, толстым, как банан:
— В тюряге старик, в тюряге… и на зоне… в натуре.
      Сзади послышался какой-то шум. Вышибала снова стоял на ногах, слегка покачивался. Он отворил дверь в конце помещения и исчез за ней. Дверь со стуком захлопнулась. Щёлкнул замок.
— Это куда дверь? — требовательно поинтересовался Сергей.
      Бармен, словно бандарлог с рудом сфокусировался на двери, через которою свалил вышибала.
— Это, к хо… к хо… хозяину заведения в кабинет. Он наш босс. У него кабинет там дальше.
— Пойду гляну, что там за хозяин, — сказал Сергей. Одним глотком он осушил свой стакан. — И лучше бы ему тоже не выпендриваться. А ты пока налей два таких же.
      Медленно, лёгким шагом он абсолютно с беззаботным видом пересёк помещение. Его необъятная спина заслонила дверь. Дверь была заперта. Он тряхнул её, и один шпингалет с боку отлетел. Вошёл и затворил дверь за собой.
      Тишина. Григорий Ильич поглядел на бармена. Бармен поглядел на пасечника, его взгляд стал задумчивым. Он вытер прилавок, вздохнул и потянулся правой рукой вниз.
      Нагнувшись через прилавок, пасечник перехватил его руку. Ручонка хрупкая, тощая.
— Ты куда это полез, приятель, а?
      Он облизнул губы, его затрясло как от тропической лихорадки. Его поблескивающая физиономия от пота стала серой.
— Это крутой парень, — сказал Григорий Ильич. — И запросто может натворить дел. Тем более выпил. Я так понял, он ищет девушку, которая здесь когда-то работала.
      Бармен вновь облизнул губы. Молчал и дрожал.
— Он очень долго был в отъезде, — продолжал Устинов. — Семь лет. Похоже, он не понимает, какой это долгий срок, хотя, на мой взгляд, для него это время должно показаться вечностью. По-моему, он думает, что здесь должны знать, где его девушка. Улавливаешь?
      Бармен медленно произнёс:
— Я думал, что вы с ним вместе.
— Так получилось сынок, вроде как вместе. Ну, так что там у тебя под прилавком?
— Там этот… обрез, — дрожа всем своим существом сказал бармен.
— Цс-цс-сс. Запрещено законом, — прошептал пасечник. — Слушай сюда, мы с тобой заодно. Что-нибудь ещё есть?
— Ещё шпалер, — мяукнул бармен. — В ящике, из под сигарет… Пусти руку.
— Отлично, — сказал Григорий Ильич. — Теперь подвинься чуток… Вот так, бочком. Не тот сейчас момент, чтобы пускать в ход артиллерию… Пушки пусть повременят.
      Вдруг где-то в глубине помещения раздался глухой плоский звук — как раз там, за дверью позади, куда ушёл верзила и вышибала. Может дверь хлопнула? Но бармен так не думал. Он застыл. У него отвисла челюсть.
      Задняя дверь со стуком отворилась, из неё выпорхнул верзила и тут же, с широкой ухмылкой на бледном лице, застыл. В его руке ствол «ТТ» казался игрушечным.
      Прочёсывающим взглядом Сергей обежал помещение. Он натужно улыбнулся и переступив с ноги на ногу молча двинулся через комнату. Он подошёл к бару.
— Хозяин этого заведения тоже не знает где Вика, — сказал Сергей. — Попытался объясниться со мною с помощью вот этого. – Его жесткая ладонь похлопала по пистолету.
      Григорий Ильич внимательно посмотрел на него.
— Послушай парень, когда у тебя возникнут проблемы ты найдёшь приют у меня на пасеке. А то, что они у тебя возникнут, я не сомневаюсь… У меня уже есть подобный тебе. Только он больше любит стрелять, чем махать клешнёй.
      Сергей осушил очередной стакан водки, запил пивом и пристально посмотрел на пасечника.
— Где твоя пасека дед?
— За Белым Лугом, на реке «Сержиха»... Спроси Устинова. Там все знают.
— Ты обо мне ещё услышишь, — сказал Сергей. — Заплати за выпивку старик.  Он помахал на прощание пистолетом и исчез за входными дверями.
      Григорий Ильич допил свой стакан водки и посмотрел на бармена:
— Ну, что стоишь?.. Звони ментам?.. Похоже наш общий знакомый завалил твоего хозяина. И прибери свои «игрушки», — пасечник указал взглядом на обрез, — чтобы к тебе не было лишних вопросов.

      Расследование досталось некоему Бауржану, узколицему раскисляю, с тупой рожей. Он был младшим следователем, прикреплённым к данному участку. Прикурив половинку сигареты, он бросил спичку на пол. Его голос горестно произнёс:
— Опять пьяные разборки. И это всё на что я годен после двадцати лет службы в этом вонючем управлении.
      Разговор следователя с пасечником состоялся в Управлении полиции г. Риддер, в голой комнате, с двумя письменными столами у противоположных стен. На одном столе был телефон и пепельница полная окурков, в воздухе – запах застарелых сигаретных окурков.
      Рубашка следака была потрёпанной, воротник не блистал свежестью, а рукава пиджака подвёрнуты внутрь. Следователь был казахской национальности, вообще не блистал видом и не походил на того, кто способен справляться с такими верзилами, каким был Сергей.
— Значит, Григорий Ильич, вы теперь занимаетесь пчеловодством?
      Пасечник промолчал.
— Значит, вы из этих, из лесных жителей, да? Что ж, на вид крепок. А что ж ты там делал-то всё это время?
— Всё, какое время?
— Всё время, пока этот шкаф, Сергей, сворачивал шею вышибале.
— Ну а вы, разве стали бы вмешиваться, кода дерутся два быка? — сказал Григорий Ильич. — Сергей как-то не предупредил меня, что собирается ломать людям шеи.
— Ну пошути, пошути, — с горечью сказал следователь. — Конечно, пошути надо мной. Это кому не лень можно. Давай, разомни язык, по язви, поизмывайся надо мной, чего уж там.
— Да я не собираюсь не над кем измываться, — устало проговорил Григорий Ильич. — На самом деле, так всё и было.
— Ну конечно, — произнёс следователь сквозь наплыв сигаретного дыма. — Хорошо, а познакомился ты с ним как?
— Да я говорил же, случайно там оказался. Зашёл пропустить стаканчик, здесь и познакомились. Могу я человеку приглянуться?
— Не знаю, не знаю, — сказал следователь. — Что-то всё это слишком подозрительно.
— Хорошо, — сказал Григорий Ильич. — К чему спорить? Я его видел, а ты нет. И тебя, и меня он может запросто пришпилить, как значок на китель. Потом, пока он не ушёл, я ведь не знал, что он кого-то убил. Выстрел я слышал, но решил, что кто-то выстрелил в него, в Сергея и тогда Сергей отобрал у этого оруженосца «плётку».
— А почему это ты так решил? — вкрадчиво спросил следователь. — Может быть он пришёл убивать и грабить?
— Ну сообрази, что на нём было одето! Он туда не убивать пришёл — ну не в таком же одеянии! Он пришёл искать девушку, по имени Вика — девушку, за которой он ухаживал перед тем, как его повязали. Она работала в этом заведении. Да ты его найдёшь, никуда он не денется.
— Конечно, — сказал следователь. — С его габаритами, да в такой одёжке. Запросто.
— Может, у него и другая одежонка имеется?! — вставил Григорий Ильич. — И машина, и место, где отсидеться, и деньги, и надёжные друзья. Но ты всё равно найдёшь его.
— Найду, конечно, найду.
— Кстати, может он освободился условно-досрочно, — сказал Григорий Ильич. — Если это так, то помощь обеспечена. Но брать его надо аккуратно, иначе он тебе перебьёт кучу народу.
 —Ну тогда это дело уже не будет моим, — усмехнулся следователь.
      На столе зазвонил телефон. Следователь послушал и грустно улыбнулся. Что-то нацарапал в блокноте, глаза его слегка загорелись, он повесил трубку.
— Хи,хи,хи, чёрт, он у нас числится. Это из архива звонили. Всё у нас есть — и рожа его, и отпечатки пальцев, это уже кое-что. — Он прочитал записанное в блокноте. — Рост два метра пять сантиметров, вес сто десять килограммов, ну и бугай, ну и парень.
— Если у вас всё, может я могу идти?! — воскликнул Григорий Ильич и поднялся с места.
— Э-э, погоди минутку, — встрепенулся следователь. — Далеко не уезжай, я могу тебя вызвать при необходимости.
— Мне нужно в горы, на пасеку. Присылайте повестку заранее, — убедительно оборвал Григорий Ильич следака и вышел из кабинета.

      Устинов, после этого происшествия решил сразу не отправляться на пасеку, а сначала разыскать Викторию, благо время ещё позволяло, у него было пару дней в запасе. Через своих старых знакомых он узнал, что хозяина бывшего кафе, в котором состоялась происшествие описанное выше убили при развале СССР, в каких-то криминальных разборках, и его жена, вдова, продала заведение, где теперь был пивной бар. Узнав место жительства вдовы и её имя, а так же то, что она не дурна выпить, Григорий Ильич прикупив литр спирту отправился к ней в гости.
      Дом, в котором проживала бывшая хозяйка кафе находился недалеко от рудника, где новые хозяева жизни добывали золото и медь. Бурая засушенная хибарка с небольшой полянкой перед входом. На ржавой проволоке, в боковом дворике, рядом с крыльцом, болталось ссохшееся желтовато не достиранное бельишко.
      Григорий Ильич проехал мимо и остановил свой «Уазик» через пару домов на другой стороне улицы и пешком вернулся.
     Пасечник постучал в деревянный косяк обитой кожей двери. Зашаркали медлительные шаги, и, вглядевшись в полумрак, Григорий Ильич увидел растрёпанную женщину, которая, открывая дверь, одновременно сморкалась. Лицо у неё было серым и оплывшим. У неё были жидкие волосы непонятного оттенка; до рыжих они не дотягивали по недостатку живости цвета, а до седых — по неотмытости. Её толстое тело скрывалось под бесформенным халатом, давным-давно утратившим цвет и первоначальные очертания. Пальцы ног, распухшие, отчётливо проступали сквозь стоптанные мужские тапки из обшарпанной коричневой кожи.
— Анастасия Викторовна? — спросил Григорий Ильич.
— У-гу, — раздался голос, который выполз у неё из глотки так, как раненый в бою солдат выползает из окопа.
— Так вы та самая женщина, чей муж был когда-то хозяином кафе на центральной улице?
      Она заправила прядь волос за ухо. В глазах блеснуло удивление. Вязкий, запинающийся голос произнёс:
— Как-как? О господи ты боже мой. Мой муж давно погиб. Как, говорите, ваше имя?
— Меня зовут Григорий Ильич. Я разыскиваю свою племянницу, Викторию. Она работала в вашем кафе. Мне нужна информация.
      Долго, отвратительно долго она глядела на пасечника. Потом  отворила дверь настежь и отвернулась.
— Ну входите, что-ли. Прибраться всё времени не найду.
      Григорий Ильич шагнул через порог. В комнате бубнил большой красивый приёмник. Он был единственным в ней приличным предметом. Выглядел совершенно новым. Всё остальное было, как со свалки — грязное, с драной обивкой. По дальше, в середине комнаты стояла деревянная качалка. На столе стояли пара потрёпанных настольных ламп с абажурами, которые когда-то были весёленькими, но теперь веселья внушали не больше, чем престарелые вокзальные шлюхи.
      Женщина уселась в качалку, хлопнула тапками об пол и уставилась на пасечника. Григорий Ильич присел в уголок дивана и поглядел на приёмник. Женщина проследила его взгляд. В её лице, а потом и в голосе появилось поддельное радушие.
— Единственное моё общество, — сказала она.
      Григорий Ильич спиной почувствовал что-то твёрдое, нащупал и вытащил пустую  бутылку из-под водки. Женщина хихикнула. В её смешке послышался расхристанный алкоголический призвук.
— Значит, девушку ищешь? Надеюсь, у моего мужа, там, где он теперь, достаточно дешёвых блондинок. Здесь ему их вечно не хватало.
— Я интересуюсь на счёт рыженькой, — сказал Григорий Ильич.
— Ну, этих он тоже иногда не прочь был оприходовать, — почесала она затылок. — А я что, её знаю?
— Да, девушка по имени Виктория. Она работала у вас и иногда пела на эстраде.
— А у вас не найдётся чего-нибудь выпить? — хрипотцой зажурчала она. — Выпивка способствует воспоминаниям. Жарковато сегодня, не правда ли?
      Григорий Ильич из-за пазухи вытащил литровую бутылку спирту. Женщина впилась в неё недоверчивым взглядом. По её лицу поползло сомнение — поползло, как ползёт червь через дорогу после дождя.
      Она высморкалась, воспользовавшись одним из самых грязных носовых платков, какие только пасечнику приходилось когда-либо видеть. Глаза не отрывались от бутылки. Подозрительность в ней боролась с желанием выпить, желание выпить побеждало. Оно всегда побеждает.
— Слушай, это же вещь! — выдохнула она.
      Она поднялась, заковыляла в другую комнату и вернулась с двумя большими бокалами, примерно двести пятьдесят граммовыми.
— Разбавить нечем, — сказала она. — Кроме того, что ты принёс, у меня ничего нету.
      Григорий Ильич налил ей порцию, от которой сам бы тут же «откинул копыта». Она кинулась, как голодная, проглотила, будто таблетку аспирина, и уставилась на бутылку. Григорий Ильич налил ей вторую. Эту она унесла к себе в качалку. Её глаза слегка потемнели.
— Слушай, а как идёт-то мягко! — радостно воскликнула она, садясь. — Прямо во рту тает. Так о чём, мы говорили?
— О девушке по имени Виктория, рыженькой, в вашем заведении работала.
— А, да… конечно, — она прикончила второй бокал. Григорий Ильич подошёл и поставил бутылку рядом с нею. Она тут же за неё схватилась.
— Такая рыжая симпатичная малышка, — медлительно пробормотала она. — Как же, помню её. Красивые ноги, и она их не прятала… Смылась куда-то. Откуда мне знать, что у этих шлюх на душе.
— Ну, я ведь и не думал, собственно, будто вы знаете, — сказал Устинов. — Просто это естественно — прийти, спросить вас, уважаемая Анастасия Викторовна. Пожалуйста, наливайте, — я сбегаю принесу ещё, если понадобиться.
— Ну ладно, красавчик. Если парень купил мне выпивку, он мой друг. — Она взялась за бутылку и вновь набухала в бокал. — Не надо бы мне тут с тобой трепаться, да ладно уж, когда парень мне нравится, я готова на что угодно. — Она жеманно повела плечиком. Привлекательностью она могла бы сравниться разве что со стиральным корытом. — Есть идея.
      Она поднялась из качалки, чихнула, чуть не потеряла халат, вновь запахнула его на животе и холодно посмотрела на пасечника.
— Не подглядывать, — сказала она и вышла из комнаты, стукнувшись плечом о косяк.
      Григорий Ильич слышал, как её шаркающие шаги удаляются в другой конец дома. Большой новый приёмник с проникновенными придыханиями тихо нашёптывал о любви тоном проповедника, у которого от волнения пресекается голос.
      Вдруг в глубине дома раздалась целая серия звуков падения. Сперва вроде опрокинули стул, потом слишком далеко был выдвинут ящик комода, и он рухнул на пол, потом там что-то ворошили, роняя и матерясь.
      Через несколько минут женщина вернулась. Она была пьянее, чем сама считала. Торжествующе ухмыльнувшись, швырнула пакет, который упал пасечнику под ноги. Шагнула к качалке, повалилась и схватилась за бутылку.
      Григорий Ильич поднял с пола пакет и развязал линялую голубую ленту.
— Вот, глянь, — хрюкнула хозяйка. — Фотки… Наши люди, с ресторана. Всё, что мой поганец оставил мне, эти фотки, да своё старое шматьё.
      Григорий Ильич отобрал несколько фотографий на которых были женщины. Девушки на них щеголяли недурными ножками, демонстрируя внутренние округлости бёдер щедрее, чем это понравилось бы порядочному мужчине. Однако лица у них были облезлыми, как у кошек из бухгалтерии. Блондинки, брюнетки с большими коровьими глазами, в которых не проглядывало ничего, кроме крестьянской тупости. Или с маленькими, острый взгляд которых выдавал ребячливую алчность.
— Я же их не знаю, — сказал Григорий Ильич. — Зачем мне на них смотреть?
— Ты же Вику ищешь?! Так или нет?
— А она тут есть?
      На её лице заиграло неприкрытое коварство, поиграло-поиграло, ничего не выиграло и куда-то исчезло.
— Разве ты не знаешь её в лицо?
— Нет, я помню её совсем маленькой девочкой.
     Женщина сделала из бокала ещё несколько глотков. Её глаза обрели странную стеклянистость. Убийственную стеклянистость.
— Вы знаете, что освободился огромный бугай, по имени Сергей, — разрядил обстановку Григорий Ильич. — Он разыскивает Вику разгуливая с пистолетом «ТТ». Вчера он убил хозяина вашего бывшего заведения за то, что он не говорил ему, где Вика. Теперь ищет стукача, который семь лет назад его заложил.
      Выстрел был сделан в общем-то вслепую. Она пару раз моргнула и сделала попытку приподнять себе верхней губой нос. В кроличьем оскале обнажилось несколько темноватых зубов. Лицо женщины побледнело. Она прижала к губам горлышко и с бульканьем отпила. Капельки спирта побежали по её подбородку.
— И полиция ищет его, — сказала она и усмехнулась. — Полиция… Х-хы! — Она вытащила из кармана халата другую фотографию и протянула пасечнику, — это Вика.
      Григорий Ильич посмотрел на глянцевитый снимок. Он был похож на остальные, но всё же не такой, гораздо симпатичнее. Лицо было очень обыкновенное и миловидности совершенно стандартной. Выйдя в полдень на улицу — встретишь таких с десяток. В нижнем правом углу косой росчерк: «Твоя навек — Вика».
— Зачем спрятала? — спросил Григорий Ильич. — Чем это фото отличается от других? Где она?
— Она умерла, — сказала старуха. — Ничего девчонка была. Но она умерла. Её расстреляли вместе с моим мужем.
      Сдвинутые тараканьего цвета брови поднялись и опустились. Её рука разжалась, бутылка со спиртом скользнула на ковёр, забулькала. Григорий Ильич поднял бутылку.
— И всё же это не объясняет, зачем вы её прятали?
— Я бедная больная старуха, — захныкала она. — Убирайся вон, сукин ты сын.
      Григорий Ильич постоял, поглядел на неё, ничего не говоря, — просто не придумать было, что бы такое сказать. Пару секунд спустя поставил бутылку, теперь уже почти пустую, на столик рядом с ней.
      Старуха по ухмылялась, потом её веки сомкнулись, и она захрапела.
      Прихватив с дивана свою шляпу, Григорий Ильич подошёл к двери, отворил её и вышел на улицу. В углу по-прежнему бормотал приёмник, старуха по-прежнему тихо похрапывала в своём кресле.

               
                ***

      Двадцать седьмого мая Григорий Ильич двинулся в горы. Нужно было поспешать, ибо на пасеке наступала пора роения пчёл. День выдался на славу: утреннее весеннее солнце, нежный, прозрачный, с холодноватым зелёным оттенком небосклон и лёгкие серебристые паутинки в головокружительной высоте… Какой необъятный, какой чистый простор! И после недавних заморозков – утренняя свежесть; её пьёшь, она отдаёт живительным ароматом весенних цветов.
      Суровая земля Алтайских гор: каменистые осыпи, гольцы, горные склоны, покрытые местами изреженной тайгой. Словно под крылом самолёта проплывают широкие плесы таёжных рек, редкие поселения, разбросанные по таёжным распадкам, да неширокие проплешины полей.
      Ранняя весна. Вдоль берегов рек высоко в горах на галечных косах ещё истлевают голубые ноздрястые льдины, ещё берёзы только распускают листву, а тальники в заводях уже в жёлтом пуховом налёте. Стаи уток постоянно взлетают с воды и низко, долго мельтешат над бурным потоком широкой реки «Сержиха».
      Здесь, в предгорье, вовсю цветут кусты акации, цветут яблони, вишня, цветёт малина, смородина и множество всякого разнотравья. Пасечники уже качнули первый, майский мёд, здесь всё происходит на две-три недели раньше, чем в горах.
      Высоко в горах ещё прохладно, только начинает цвести акация. Акация главный весенний медонос в горах, с которой бывает обильный медосбор. Предшествует которому хороший взяток с травы медуницы. В последующем зацветает по горам обильно смородина, малина и шиповник. По этому, весенний, горный мёд получается очень высокого качества.
      Приблизившись с утра к пасеке, Григорию Ильичу на встречу со звонким лаем кинулась Белка.
— Белочка моя, Белка, свои, — улыбнувшись сказал пасечник, отстраняя морду собаки, обрадовавшейся его приходу и доставая из рюкзака горсть куриных лапок. Белка, получив лакомство, радостно повизгивая и виляя хвостом принялась щелкать их словно семечки.
      Из сеней вышел Артём в распоясанной ветровке, в сандалиях на босу ногу. Отворяя двери, он всматривался в пришельца, наконец улыбнулся.
— Ильич! Вот кто навестил меня в берлоге. Ну наконец-то, проходи, — говорил он, пожимая руку пасечнику и обнажая в улыбке ровные крепкие зубы. — Чай на печи ещё горячий, будешь?
— Да, да, буду… Я сам налью. А ты давай разводи дымарь. Приготовь переносные ящики и подтащи поближе к постанову чистые улья. Отдыхать некогда. Работы много... Кстати, как там пчёлы?
— Да всё отлично! – воскликнул Артём. — Такой обильный взяток идёт, пасека просто гудит.
— Вот-вот, гудит, по ходу роение началось, чутка я опоздал, наверняка несколько роёв ушло в горы.
      Артём исчез в мастерском домике и через несколько минут наломав пихтовой коры появился перед крыльцом. Начал разводить дымарь, но дымарь никак не хотел разгораться. Парень начал психовать.
— Не торопись, спешка нужна при ловле блох, — смеясь вмешался Григорий Ильич. С начало нужно наломать сухих палочек и дать им хорошо разгореться, а уж потом потихоньку добавлять кору. Оставь, я сам разожгу… Готовь инвентарь, да принеси большую лестницу, там за омшаником стоит.
— А лестница зачем?
— Рои с деревьев будешь снимать, я покажу. Или что? Если ты ссышь залезть на дерево, я сам справлюсь?
— Да ты чё, Григорий Ильич? Ты чё, ты чё, так разошёлся? Я не против, я хочу помочь.
— Хорошо, пасека сейчас стоит на двух корпусах, сейчас на несколько ульев будем ставить третьи корпуса. А многие будем отделять от основных семей. Это азбука, которая не прописана не в одной из книг. Я сам лично разрешил эту азбуку. Этот способ действует только у нас в горах и нигде больше, ибо в каждой местности свои законы. И работая с пчелой нужно быть предельно внимательным, чтобы не только не навредить пчёлам, но и иметь от них определённый достаток.
— Одевай пчеловодный костюм и пойдём со мной, — сказал Григорий Ильич и взяв дымарь и пчеловодную стамеску оправился к ульям.
      Когда Артём надел пчеловодный костюм и пришёл на пасеку, Григорий Ильич уже разобрал один из ульев сняв верхний корпус, он перебирая и внимательно осматривая каждую рамку пытался отыскать матку, при этом начал объяснять Артёму:
— Нужно непременно отыскать матку и пересадить её в новый улей с достаточным количеством пчёл и дать пару рамок открытого расплода, также поставить между расплодом и по краям расплода рамки с новой ващиной, чтобы матка продолжала кладку яиц. А в основном улье все рамки собрать в кучу, то есть поставить рядом друг с другом, чтобы пчёлам легче было в холодные ночи обогреть расплод и легче было вывести новую молодую матку. Так же необходимо добавить несколько хороших сотов, чтобы пчёлам было куда складывать нектар. Ибо потеряв матку пчёлы начнут выводить новую, молодую матку, но не потеряют при этом рабочего состояния и будут усиленно работать на медосборе. А так как на вывод молодой матки им потребуется две недели и потом пока спарится молодая матка с трутнями ещё десяток дней, после чего пока она насеет достаточно яиц, в общем пройдёт месяц до главного медосбора и пчела не будет роиться. Так же и отводок не будет роится, так как там останутся только молодые пчёлы и рабочая кладущая яйца матка. Молодые пчёлы будут загружены работой по воспитанию и кормлению личинок. А потом, когда в июле начнётся главный сильный медосбор со всего горного разнотравья можно основную семью с молодой сильной маткой подсилить печатным расплодом на выходе из отводка, тем самым создать во время медосбора очень сильную медоносную семью, которая даст много товарного мёда. А отводок со старой прошлогодней маткой потеряв печатный расплод вновь не сможет роиться и дав ему ещё пустых рамок вместо отобранных с расплодом отводок оставить для наращивания пчёл в зиму. Осенью старая матка уничтожается, а отводок присоединяется к основной семье. Тем самым в зиму идёт очень сильная семья, которая потом весной опять быстро растёт и успешно развевается.
— И вам не жаль уничтожать старых маток? — с иронией в голосе спросил Артём. — Они ведь имеют не плохую яйценоскость и могли бы ещё работать.
— Ты многого не понимаешь парень, — ответил Григорий Ильич. — Если нет на пасеке надобности в увеличении пчелосемей, то уничтожение старых маток и присоединение отводка к основной семье есть самое продуктивное и целесообразное содержание пчёл в горах. Таким образом каждый год выводится новая, молодая матка, которая меньше кладёт трутневого расплода и меньше склоняется к роению. И потом, я уже не так молод и мне не легко держать большое количество пчелосемей. Держу пол сотни, мне этого достаточно.
      Однако Артём, у тебя будет новая задача. Ты сейчас садишься в тени и внимательно наблюдаешь за пасекой, так как мне это не возможно, когда я работаю с ульями и пчелой. Наблюдаешь, и, как только увидишь возле какого-то из ульев оживлённое гудение и движение пчёл, сразу сообщишь мне, я скажу, что дальше делать. Ибо роение, как правило, обычно, начинается, в первую половину дня, после десяти часов утра, в хорошую погоду.
— А что, если на улице дождь, пчёлы не роятся!? — воскликнул игриво улыбаясь Артём.
— Если долгий, затяжной дождь в горах, на несколько дней, то, как только погода немного проясниться, пчелосемья может отпустить рой и отпускает, и в плохую погоду, — ответил пасечник.
— Да ладно, понял я, — засмеялся молодой человек и отойдя в сторону уселся в тени омшаника. Григорий Ильич же продолжал копошиться с ульем, внимательно просматривая каждую рамку, отыскивая очередную матку.
      Через некоторый промежуток времени послышался голос Артёма:
— Ильич! Ильич! Вижу оживлённое движение и кружение пчёл.
      Пасечник накрыл улей, который просматривал в это время положком и подойдя к молодому человеку сказал:
— Молодец Артёмка!  Теперь внимательно смотри, куда будет двигаться рой. Пчёлы же, поднявшись два-три метра вихрем кружились над ульем.
— Ильич! Ильич! Смотри! В соседнем ряду тоже наблюдаю оживлённое движение пчелы, — вдруг неожиданно закричал Артёмка.
— Так бывает, — сказал улыбнувшись старик, наблюдая оживление молодого человека. — Когда идёт роевая пора. Пчёлы готовые к роению, привлекаемые движением и гудением другого улья, могут выйти одновременно и привиться вместе. Такой рой называется — свалочным. Однако, смотри… первый рой передвигается в сторону. Артём, иди за роем и смотри, где он привьётся, я же посмотрю за другим.
      Первый рой, стал оживлённо передвигаться в сторону от пасеки, но молодой человек внимательно следил за пчёлами, которые образовали своеобразный вихрь, который медленно передвигаясь, удалялся от пасеки. Но вот пчела вдруг закружилась возле большого куста акации, и, некоторое время кружась образовался большой клуб пчёл.
      Пасечник же, накинув положок на улей, который он просматривал в это время наблюдал за другим роем.
— Смотри!.. Смотри, Ильич! Рой сел на куст акации! Смотри… Какой большой клуб!
— Отойди в сторону! — крикнул Григорий Ильич. — Иди сюда Артём.
      Когда Артём подошёл, старик сказал:
— Не торопись сынок, пусть пчела успокоится, она будет сидеть в клубе как минимум пол часа, а как максимум полтора. Пока пчёлы разведчицы не найдут новое гнездо для матки. Посмотри пока за другим роем, гляди внимательно куда он привьётся, а я пока закончу работу  с тем ульем, который смотрю. Потом научу тебя, как снимать рои.
      Григорий Ильич вновь открыл улей, который до роения пчел просматривал и, казалось совершенно не обращал внимания на  всё, что творилось на пасеке.
— Ильич! Опять рой! — вдруг закричал Артём. — Смотри, выходит с крайнего среднего улья, возле берёзки.
— Будь спок Артёмка! За этим я сам прослежу, — крикнул старик. — Ты же не теряй из виду тот, за которым наблюдаешь, чтобы нам не потерять его.
      Следующий рой кружился долго от одного куста к другому, потом поднялся высоко вверх и стал кружиться над берёзами. Видимо матка не могла найти место, где привиться, а пчёлы, как известно, следуют следом за маткой. Артём же, внимательно следил за передвижением роя. Наконец рой привился высоко на пихте, метров шесть-семь от земли.
      В это время Артём увидел, что старик перешёл через реку и следует за другим роем, который через некоторое время привился в метрах тридцати от пасеки, на толстой ветке большой берёзы. Молодой человек кинулся за пасечником, думал, может ему нужна его помощь.
— Ненавижу это время года, закашлявшись сказал старик. Роевая пора, как стихийное бедствие. Тут держи глаза и ухо востро. Расслабляться некогда… Пойдём, покажу тебе, как снимать рои.
      Старый пасечник вытащил из омшаника пару двенадцати-рамочных ульев и  пару специальных круглых ловушек, размером, примерно сорок сантиметров, также вынес несколько положков, как он сказал, чтобы накрывать улья.
— Теперь смотри внимательно, как я буду снимать рой и, учись, пока я живой. Понял.
— Да ладно тебе Ильич, понял я.
— То, то.
      Григорий Ильич подошёл к кусту акации на которой был привит большой клуб пчёл и подставил под него пустой улей.
— Артём, принеси скорее пару досок, которые мы ставим под прилётные летки и пару кирпичей, быстрее же торопись.
      Через некоторое время Артём прибежал и принёс то, что ему было велено.
— А зачем всё это? — спросил он.
— Сейчас всё увидишь, - пробурчал старик. Старый пасечник резко тряхнул ветку на которой привился огромный рой, и рой как недвижимая масса упал в улей, который пасечник мгновенно накрыл положком, следом положив доски и положив кирпичи на доски, тем самым закрепив плотно положок от провисания. Однако приличное количество пчелы взметнулось над кустами.
— Ничего, — сказал Григорий Ильич и отогнул край положка образовав небольшое отверстие, сантиметров пять. — Давай отойдём в сторону, пчёлы сами соберутся в улей.
      И действительно, через небольшой промежуток времени пчёлы немного покружив над ульем, по-тихому, с начала стали садится на прививочный улей, где сидел и гудел основной рой, а потом устремились внутрь, в улей. Когда все пчёлы собрались в улье, Григорий Ильич закрыл небольшой проход положком, поставил кирпич на доску, которая придавила положок, чтобы он не сполз в улей под тяжестью пчёл. Потом подхватив улей аккуратно отнёс его в омшаник, в прохладное место и плотно прикрыл дверь.
— Вот теперь Артём, — сказал он. — Пчёлы будут стоять в омшанике двое суток. Потом мы их посадим в новый улей, пусть хорошо успокоятся.
— Двое суток, это не много? — спросил молодой человек.
— Когда пчела готовится к роению, она набирает в свои хоботки корма на трое суток, — ответил пасечник. — Теперь пойдём снимать другой рой.
      Подойдя к пихте, они дружно приставили большую, длинную, тяжёлую лестницу.
— А когда меня не было, как ты её таскал? — удивлённо спросил Артём. — Как снимал рои?
— Так и таскал, — засмеялся старик. — Всё пердячим паром, с перекуром.
      Дед полез первым и поднялся на ту ветку, на которой привился рой. Этот рой был чуть меньше первого, но всё равно достаточно приличного размера.
— Возьми положок и круглую роевню из фанеры, — крикнул с пихты старик, — и залазь сюда.
      Роевня из тонкой фанеры была конечно же намного легче любого, даже самого маленького улья или ящика. Выглядела она, как большая кастрюля. Только дно у ней было из мешковины, которое прилично провисало.
      Артём, подхватив роевню быстро поднялся по лестнице, а потом по веткам дошёл до роя.
— Стой! — остановил его Григорий Ильич. — Теперь встань на ветку под роем и подставь роевню под клуб. Я сейчас тряхну ветку, когда клуб упадёт, резко закроешь роевню положком. Понял!
— Да понял я, понял, — пробурчал Артём и переместился на ветку под клубом пчёл. Оперев руку с роевней на другую ветку, он приготовился.
— Ну что, готов!
— Давай Ильич, готов!
      Григорий Ильич сильно ударил по ветке ногой, но удар, как оказалось был слабоватым, а ветка толстой, по этому, в роевню упало половина клуба, большая куча пчёл взметнулась над пихтой. Пасечник ударил ещё раз, остаток клуба свалился в роевню. Артём накинул положок чтобы пчёлы из роевни не могли выйти.
— Спускайся скорее вниз, — скомандовал Григорий Ильич. — И поставь роевню под деревом, не забудь немного отогнуть край положка.
      Артём, пулей метнулся вниз и через мгновение оказался под пихтой, отогнул положок, образовав проход для пчёл, и отошёл в сторону.
      Старый пасечник долго спускался с дерева, кряхтел, что-то бурчал, проявляя недовольство и громко сопел, тяжело дыша.
      В это время одна треть роя кружилась высоко, возле той ветки, с которой был снят рой. Из роевни же, которая была на земле, вышло большое количество пчёл и облепили полностью роевню так, что её совершенно не было видно. Сплошной чёрный шар из пчел, но пчёлы никуда не улетали, а просто оживлённо ползали.
— Что будем делать, Ильич?!
— Ничего, понаблюдаем пока. Пошли, отойдём в сторону, перекурим… Умаялся я, однако, от такой физкультуры.
 Они, сняв пчеловодные халаты уселись недалеко под другой пихтой.
      Пчёлы, которые кружились высоко над роевней, потихоньку начали спускаться и садится на роевню.
— Ну, слава Богу! — вздохнул старый пасечник. — Теперь они дома.
— Неужели все залезут в роевню? — удивлялся Артём. — Как интересно!
— Если бы матка не оказалась в роевне, а взлетела с пчелой или выползла из роевни и поднялась в воздух, то все пчёлы последовали бы за ней, — выпустив клуб дыма сказал Григорий Ильич. — А так, как матка в роевне, то и пчёлы туда соберутся.
— А бывает так, что рой невозможно снять?
— Конечно, если он привьётся где-то высоко, куда не возможно подлезть, на тонких ветках. Бывает, залезешь туда, тряхнёшь ветку, рой взлетит и перелетит пониже в другое место, а иногда, сколько не тряси, ничего не помогает, взлетает и опять садится на это-же место, точно заколдованный или вообще улетит черти-куда.
— Да, работёнка не из лёгких, — затушив сигарету сказал Артём.
— А ты как думал, парень?! — похлопал Артёма по плечу старик. — Ладно пошли снимать следующий рой.
      Следующий рой привился хоть и не высоко, но стряхнуть его не было ни какой возможности, так как он обвил большую ветку берёзы. Тогда Григорий Ильич взял пчеловодную щётку, которой сметают пчёл с рамок и смачивая её в ведре с водой, стал аккуратно сметать пчёл в улей, который под веткой держал Артём. Когда основной клуб был сметён, улей так же был поставлен под деревом и всё дальнейшее продолжалось по знакомому читателю сценарию.
      Через некоторое время вернувшись к предыдущему рою оказалось, что все пчёлы заползли в роевню. Только несколько пчёлок кружилось нал проходом в роевню, а положок под весом пчёл прилично прогнулся. Григорий Ильич закрыл проход для пчёл и хорошо подтянув положок придавил его доской, положив сверху кирпич так же унёс в омшаник.

               
                ***

      Работа  с пчёлами на пасеке продолжалась больше недели. После того, как снимали рои Григорий Ильич долго осматривал каждый улей, из которого выходил рой, чтобы вырезать все лишние маточники, оставляя в каждом улье один, самый лучший. Ибо, как он объяснял, если проглядишь и оставишь лишний маточник, семья может отпустить ещё один рой. В тех же семьях, которые не успели войти в роевое состояние, он делал искусственное роение, то есть находил матку, пересаживал её в новый улей с приличным количеством пчёл, давал несколько рамок с открытыми яйцами и вощину, чтобы загрузить пчелу работой. А основная семья, оставшись без матки, должна была заложить свищевые маточники и вывести новую молодую матку. Тем самым он лишал возможности вновь войти в роевое состояние, как отводку, так и основной семье.
      Сам Григорий Ильич разговорчив и любопытен. По вечерам, когда они с Артёмом сидели у костра и варили какую-либо похлёбку, он любит пофилософствовать. В его рассуждениях о тайге и горах есть что-то унаследованное от старых поверий лесовиков. Лес ему заменял и друзей и семью и жильё.
— Врос я в тайгу, как кедр, — частенько говаривал он, мечтательно поглядывая в тёмные чащобы. — Меня от сюда ни чем не выдернешь, разве что подрубить можно… Да и то корни в земле останутся. В такие минуты его глаза, как лесной воздух наполнялись светлой задумчивой грустью, грустью о чёт-то мечтательном, недостигнутом.
      Однажды, сидев у костра, он присел поближе к Артёму и произнёс:
— Она, тайга-то матушка, свою душу имеет, да не каждому открывает её. Тайгу любить надо.
      Широкоплечий, среднего роста, в зелёной косоворотке, ладно облегавшей его костистую фигуру, он выглядел молодцевато для своих шестидесяти лет. Бороду он брил редко, оставляя короткие, чуть седеющие усы. Своё огромное, бывшее лесное хозяйство он исходил вдоль и поперёк, он сжился с лесом, и от него самого веет этой неизбывной лесной силой.
      Был вечер, солнце ещё цеплялось за макушки пихт и берёз. Лёгкий синеватый парок поднимался от сочной лесной поросли. Вечерние тени подползали к ним всё ближе от опушки и волокли за собой горьковатый запах коры бархатного дерева и острый, свежий дух грибной сырости.
      Григорий Ильич где-то мимоходом подстрелил пару рябчиков и теперь варил их в котле целиком, словно карасей. Впрочем, у него всё варится на один манер: и уха, и каша, и суп, и борщ; сначала в котел наливается вода, а потом всё остальное разом.
      Через несколько минут, разливая суп, он вдруг спросил:
— А тебе какие женщины нравятся? В теле, али фигуристые?
— Конечно же, фигуристые! Ты чего это, Ильич?
— А мне нравятся видные женщины. Потомство от них бывает хорошее. Я, грешным делом, люблю крупных баб. И сыну всегда наказывал: не путайся с мелкотой. Сынок мой решил жениться на малышке — я против. Кого ты, говорю, берёшь? Посмотри, она тебе под сосок и то не будет. Одного ребёнка выкроишь, а на большее и материалу не хватит. Да и род наш измельчаешь.
— И что, послушал он?
— Да куда там! Уж если полюбил, не отговоришь: тут хоть тресни, а человек по-своему сделает. По себе сужу. У меня батя строгий был. Но уж чего я, бывало, задумаю, так сделаю. Хоть шкуру с меня спусти…
      Хотя, с другой стороны, если глубоко вдуматься, прежде чем зачать второго ребёнка нужно понимать, достаточно ли в твоём сердце любви и терпения чтобы достойно воспитать и дать всё необходимое первому. Ибо каждый человек — это целый мир…
— Ну ты даёшь Григорий Ильич! — срезал Артём старика. — Если бы все начали так рассуждать, то измельчал бы род человеческий, да и не было бы не одной многодетной семьи, тем более в наше время, когда есть столько средств предохранятся.
— Я знаю, ты просто молод и не понимаешь меня… — вздохнув продолжал пасечник. — А ты вот представь, что у тебя есть женщина?.. Постоянная забота, вражда с миром который её окружает, озабоченность, непрекращающаяся нервотрёпка и так далее. Тебе это нужно? Подумай… Реально, для совместной жизни мужчине нужна психологически зрелая и уравновешенная женщина, с которой он будет чувствовать спокойствие и гармонию при совместной жизни…
      Как говорят многие неразумные, не умеющие рассуждать люди, что необходимая обязанность в жизни мужчины — готовность иметь семью и заботиться о ней со всей любовью и страстью. Влюблённым часто кажется, что они к этому готовы, но они заблуждаются, ибо как только молодую семью накрывают элементарные трудности, которые даже и нельзя назвать трудностями, семья распадается. И молодые мамочки, прихватив потомство, бегут под покровительство своих родителей, к привычному образу жизни, так как не привыкли к самостоятельности, тем более, к заботе о своём муже. Они бегут к своим мамкам и жалуются на своих мужей, хотя в большинстве случаев сами бывают не правы.
— Я тебя понимаю Ильич, — сказал Артём. — Мне тоже уже приходилось наблюдать подобное, у моих товарищей были подобные происшествия.
— Да, а ты замечал, что самое интересное в этом жизненном моменте происходит с помощью тёщи?! — воскликнул Устинов. — Ибо тёща, это такой зверь, который, ради того, чтобы занозить зятю выходит на такой уровень игры, что начинает любить семя зятя. Всё делает для того, чтобы создать конфликт и вывести внимание на себя. И заметь, это происходит почти в каждой семье. Ибо бабам всегда не хватает внимания, особенно тёщам.
— Не пойму я тебя Ильич! — пробурчал Артём. — О чём ты хочешь мне сказать? Или, может, хочешь мне что-то предъявить. Или же знаешь Истинный путь?
— Да ничего я не хочу! Кроме того, что жить нужно для других людей. Каждый живёт со своей иллюзией в голове. Но рано или поздно все приходят к истине. Ибо Господь всем заложил одинаковый разум, но не каждый может слушать голос разума, так как гордость, зависть и высокомерие берут верх над разумом. И когда человек приходит к истине, не каждый пытается осознать свои ошибки, тем более исправить их.