Откровение. Часть 2. Карцер

Шёл 1988 год. За кражу меня заперли в следственном изоляторе на улице Орджоникидзе, 1, ИЗ 53/1. Омск.


В камере нас было пятеро. Тогда еще не было ни высоких заборов, ни вышколенной охраны, как сейчас. Стена нашей камеры дышала свободой, смотря на улицу. Трое из нас, окрыленные надеждой, задумали побег, решив разобрать кладку. Все трое — первоходы, как и я. Ночью мы приступили к работе, кропотливо выковыривая кирпич за кирпичом. Утром, замазав брешь хлебным мякишем и прикрыв плакатом, мы отправились на перекличку.


После отметки Шопен, один из сокамерников, поплелся к врачу. И не вернулся. Оказалось, Шопен — стукач. Вскоре в камеру ворвались опера с обыском и обнаружили и арматуру, и зияющую дыру в стене. Троице заговорщиков выписали по пятнадцать суток карцера.


Меня повели куда-то вниз, в затхлое подземелье. Спускаясь по гулким ступеням, я увидел заваренную дверь. Позже, после карцера, мне рассказали, что за ней скрываются еще три этажа подземного ада. В годы репрессий туда спускали сотни политических, а потом, открыв шлюзы, топили живьем.


И вот я в карцере. Окно с решеткой, без стекол, пропускало колючий холод. Снег оседал на решетке и мерзлым крошевом лежал на полу. Деревянные нары, больше похожие на пыточный инструмент, были пристегнуты к пустой трубе. Единственный источник тепла — батарея — издевательски парила под потолком, над этой ледяной могилой. На полу стояла вода, сантиметров десять глубиной. Одет я был в рваную робу из х/б на голое тело и резиновые сланцы.


Кормежка — день летный — баланла и тюха хлеба. День не летный — только тюха хлеба. Тюха — четверть буханки.
Это было перед Новым годом. Морозы стояли лютые, тридцатиградусные. Замерзая, я изловчился встать на пустую трубу. Подняв высоко руки, вцепился в горячую батарею под потолком. Так я простоял пять долгих дней и ночей. Спускался только для того, чтобы проглотить скудную пайку.


На шестые сутки вижу — двое мужиков курят. Понимаю, что это глюк, но запах сигарет — такой реальный, терпкий.
— Мужики, оставьте покурить, — хриплю я.
Спрыгнул в ледяную воду, сел на корточки и жадно закурил. Спрашиваю:
— А вы кто?
— Антон Павлович Чехов, — ответил один из них.
— Но вы же умерли.
— А это мой дух.


Сделал пару затяжек, и они исчезли, растворились в морозном мареве.
Последние дни несколько раз терял сознание. Когда меня подняли в камеру, проспал двое суток. Дневальные, сжалившись, разрешили сокамерникам отмечаться за меня.


Навсегда запомнил этот пронизывающий холод и запах сигарет, запах призрачной надежды.