Бессмертная рать. Глава 4. Шагнувшие в вечность

Глава 4. Шагнувшие в вечность.

Моряки вернулись на позиции. Сколько их было всего, лейтенант не знал, потому сразу же приказал посчитать всех живых и разделить на три взвода. Отдельно посчитали живых из своей роты. В строю осталось только семнадцать человек, это с Красновым. Всего семнадцать. Из остатков своих бойцов Краснов решил создать костяк первого взвода, добавив еще матросов. Выживших офицеров, кроме него, не было. Придется назначать командирами взводов сержантов и старшин. Своих офицеров у матросов не было. Был временно назначенный за старшего. Прибывших матросов было достаточно, чтобы организовать еще два взвода. Итого три. Рота опять была боеспособным подразделением. Даже кое-что из боеприпасов появилось, моряки поделились. Плюс, возвращаясь, матросы успели собрать часть автоматов и патроны к ним у убитых немцев. С патронами было более-менее сносно. С гранатами и бутылками дело обстояло скверно. Отбивать танковую атаку было нечем. Краснов еще раз связался с комбатом, доложил о потерях и еще раз запросил боеприпасов для борьбы с танками. Комбат снова ответил, что, возможно, к вечеру, но не обещает. На других участках тоже были тяжелые бои, требовалось много боеприпасов, а пополнение проходило весьма скудно. Что ж, придется держаться с тем, что есть. Лейтенант распорядился распределить поровну между взводами оставшиеся бутылки и гранаты. Имеющегося количества в бою хватит от силы минут на двадцать. Дальше держать танки будет нечем. Лейтенант понимал это, но ему не было страшно. Он пережил сегодня крайне сложный момент, страха не осталось совсем. Была только усталость. Хотелось прилечь и выспаться в тишине и покое. Но спать было некогда. Командиром первого взвода он назначил Лещенко. Итак, из «стариков» осталось только семнадцать. Авалиани наотрез отказался уходить в медсанбат. Краснов хотел было приказать, повысить голос на него, но не смог, вспомнив о том, что было в окопе. Признаться, потом он даже был рад тому, что не выгнал того с позиций, так как каждый солдат был на счету. Вместе с моряками стали убирать убитых, обустраивать изрядно перепаханные и разрушенные позиции. Работали быстро, даже не отвлекались на разговоры. Очень хотелось расспросить их, откуда они, как сюда попали, поблагодарить их за то, что успели и спасли им жизнь. Но было некогда. Работали и постоянно поглядывали в сторону противника, ждали, когда начнут. На удивление, немцы не стали стрелять из артиллерии, не стали идти в очередную атаку. Видимо, их резервы были тоже не безграничными. До вечера противник так и не проявил активности. На его позициях было тихо, словно там никого нет, словно немцы ушли. Эта тишина, с одной стороны, радовала, с другой – доставляла некоторое беспокойство.
Наступил вечер. Работать пришлось практически до самой темноты. Подошла кухня, чему бойцы несказанно обрадовались. Повар готовил ужин, запах от кухни растекался по позициям. Бойцы радовались, что остались живы и что есть свободная минута, чтобы передохнуть и немного отключиться от мыслей о войне, о смерти. Краснов и Лещенко хлопотали до темноты. Убитых решили хоронить так же, как и предыдущих, используя еще один кусок вырытого окопа, расширив его. Братская могила рядом с Суровикино становилась все больше. Составляли список погибших. Среди них было много тех, кого Краснов уже успел узнать, с кем уже успел пообщаться. Ему не верилось, что вот эти люди уже больше никогда не поприветствуют его, не поздороваются с ним, не заговорят о чем-то. Ему не верилось, что они мертвы и никто и ничто не вернет в них жизнь. Ему в голову пришла мысль написать родным этих солдат. Он поделился этой мыслью с Лещенко:
 – Как думаешь? Стоит написать родным убитых?
 – Написать можно, но не стоит.
 – Почему?
 – А что писать? Пал смертью храбрых? Легче от этого кому будет?
 – Родным.
 – Не думаю. Родным легче будет, если те живыми придут домой. А этого уже не случится.
 – Пожалуй, ты прав.
 – Да и писать много получится. Чуть ли не вся рота убита. Нет, раненые тоже есть, но убитых намного больше, а это десятки человек, возможно, больше сотни. Вы и сами видите, товарищ лейтенант.
Да, убитых было много. Но были еще и живые: Краснов, Лещенко, Сенцов, Хаблиев, Авалиани и другие. Они будут жить дальше, мстя врагу за своих товарищей. В этот раз при прощании с погибшими никто не говорил речей, никто не читал стихов. Все прошло тихо и быстро. Не было сил ни на что, даже на то, чтобы горевать по убитым. Можно подумать, что это черствость, которая появляется в людях на войне. Как ни крути, видя постоянно смерть, человек начинает привыкать и к этому. И все же, черствость не захватила души этих людей. Они просто смертельно устали, просто хотели отдохнуть от всего этого ужаса.
Закончив с похоронами, Краснов пришел к себе на КП. Хотелось спать, но мысли разрывали его голову. За этот день он пережил многое, и все пережитое крутилось в голове, будоража ум и задавая вопросы: почему люди такое устраивают, зачем, как такое возможно? Краснов сидел на ящике и глядел себе под ноги. Пришел Лещенко. Он опять сходил на кухню, принес ужин, подошел и молча поставил котелок перед лейтенантом. Радость от того, что он жив, жив и лейтенант, сменилась осознанием того, что произошло. Осознанием, что множество бойцов, кого знали, уже не вернуть, они ушли навсегда. Лейтенант молча кивнул сержанту, благодаря за заботу. Лещенко сел рядом. Говорить не хотелось, хотелось помолчать. Они сидели и молчали, забыв про ужин, который уже остыл, погруженные в свои мысли.
Матрос Семен Горелов был совсем молодой, всего восемнадцати лет. Родом он был из деревни, откуда-то из-под Саратова. Когда подошел возраст, его, как и других сельчан, призвали на фронт. После распределения попал на флот. Но обучиться морскому делу не пришлось. Из-за тяжелой обстановки на фронте, а также недостатка плавсостава, их бригаду в срочном порядке перебросили на сталинградское направление, не успев даже толком доукомплектовать. Семен с детства мечтал попасть на флот, желательно на большой корабль. После распределения он радовался тому, что мечта его осуществится. Узнав, что в итоге воевать придется на суше, он немного расстроился. Однако, подумав и решив, что воевать все равно где, успокоился. Вместе с товарищами они погрузились в эшелон и ускоренным темпом направились на юг. Сразу же по прибытии они спешно выгрузились и совершили марш на передовую. Торопились. Не зря торопились. Еще бы чуть-чуть, каких-то десять минут и, возможно, было бы поздно. С марша вступили в бой. Семен мало что запомнил из своего первого боя. Просто бежал вперед и стрелял. Во время рукопашной он так и не добрался до врага, их группа не успела настигнуть немцев. Первый бой, а вспомнить нечего. Хотел написать матери, а что писать, не знал. Жаль. Хотелось совершить подвиг, не получилось. Вернувшись на позиции, он только сейчас заметил, что все вокруг было изрыто воронками и усеяно трупами наших и немецких солдат. Семен впервые видел вблизи убитых, которые застыли в различных позах, иногда даже невероятных. Его не пугал вид мертвых, была лишь жалость к ним, но только к своим. На немцев ему было наплевать. Он считал, что те получили свое, придя на нашу землю. В общем-то, он прав. В сознании у Горелова часто всплывала картина разбомбленного эшелона, в котором ехали гражданские. Этот эшелон они встретили, когда направлялись под Сталинград. Исковерканные вагоны, согнутые чудовищной силой рельсы, разбросанные вещи из домашнего скарба и убитые. Среди убитых были женщины, старики и даже дети. Дети особенно запомнились ему. У него была младшая сестренка десяти лет. Он души в ней не чаял. И теперь, когда увидел убитых детей, он невольно проецировал это на себя, содрогаясь от мысли, что вот так запросто могут убить и его любимую сестренку. От этой мысли холодело внутри, и сердце словно сжимали стальными обручами. Он старался не думать об этом, но не получалось. Он то и дело вспоминал этот эпизод. Увидев этот разбомбленный эшелон, он стал ненавидеть фашистов. Нет, и до этого он ненавидел их, видя, как плачут матери и жены из его села по своим убитым родным. Но когда увидел воочию, что творил враг, ненависть его достигла предела и желала выплеснуться, обрушиться на немцев, сокрушая их своей мощью. Потому Семен и рвался скорее в бой, дать волю своим чувствам. Сегодня не получилось. Что ж, получится завтра. Он знал это, он был в этом уверен.
Он попал во второй вновь сформированный взвод. Командиром назначили старшину из своих. Это был дядька лет сорока, широкий в плечах и с тяжелым взглядом. Моряки даже побаивались его немного, при этом безмерно уважали и признавали его авторитет. Сам же старшина, несмотря на свой строгий вид и суровый взгляд, был добрейшим в душе человеком, что, впрочем, не мешало ему ругать подчиненных, иногда применяя непечатные слова. Делал он это лишь из-за боязни, что те не усвоят его советы, а значит, когда понадобится, не смогут толково ими воспользоваться.
Вернувшись на позиции, Семен со своими товарищами принялся обустраивать окопы. Но сначала нужно убрать убитых. Своих отдельно, немцев отдельно. Семену впервые приходилось брать мертвецов за руки или ноги и нести, словно это мешок с картошкой, а не тело человека, который еще совсем недавно был жив, улыбался, грустил, разговаривал. Это было странно и не поддавалось никакому объяснению. Признаться, Семен даже не до конца осознавал, что эти люди когда-то были живыми. Живыми он их не знал, а мертвые не могли ничего рассказать о себе. Семену казалось, что все эти люди были всегда мертвы, что не может такого быть, что кто-то взял и убил их, преследуя свои какие-то цели. Он работал машинально, не мучаясь и не страдая. Возможно, это была защитная реакция организма, психика не воспринимала весь этот ужас, что окружал матроса. Все эти тела, застигнутые смертью в разных позах, были словно декорациями этого жуткого представления. Жестоко? Да, жестоко. Но живые думают о живых. И только тогда, когда всех убитых бойцов сложили в могилу и приготовились засыпать, у Семена что-то словно щелкнуло в сознании. Только тогда он сознал, что все эти люди были когда-то живыми. Живыми, как и он. Все они, скорее всего, не думали, что могут умереть, что смерть выберет их, сделает своей добычей. Только у могилы, видя, сколько там тел, Семен словно очнулся. Он увидел войну такой, какая она есть. Сильное потрясение он испытал от увиденного в братской могиле. Его мозг устал сопротивляться и не верить тому, что видели его глаза. Его, еще по сути детский разум, наконец сбросил с себя шторы, за которыми пытался спрятаться и уйти от реальности. Семену стало ясно, что война вовсе не такая, какой он себе ее представлял. Что на войне могут убить и обязательно кого-то убивают. Возможно, эта горькая участь коснется и его. Нет, он не боялся, он просто осознал, что смертен, как и все. Потрясенный, он даже забыл про ужин. Ему хотелось узнать, что здесь произошло. Узнав, что остатки «старой» роты собраны в первом взводе, он отпросился у старшины сходить туда и поговорить с солдатами, выжившими в этой мясорубке. Старшина и сам хотел узнать, но так как был за старшего, сам отлучиться не мог. Решив, что Горелов все узнает и потом расскажет, он отпустил его. Семен отправился на позиции первого взвода, благо ходы сообщения позволяли перемещаться худо-бедно по всей протяженности линии обороны роты. Еще не стемнело, когда он пришел к окопу, где располагались Сенцов, Хаблиев и Авалиани. Те приготовились ужинать.
 – Здорово, братцы, – сказал Семен, подсаживаясь ближе к бойцам.
 – Здоров, морячок, – ответил Сенцов и заулыбался.
Хаблиев и Авалиани также поздоровались.
 – Ищешь кого? – поинтересовался Сенцов.
 – И да, и нет.
 – Это как так?
 – Ищу бойцов, что оборону тут держали.
 – Это ты по адресу пришел. Садись с нами ужинать, – предложил Сенцов.
 – Садись, поделимся, – сказал Хаблиев, пододвигая котелок.
 – Да что вы, братцы, я у себя поем. Ешьте, на меня не смотрите.
 – Ешь, чего ходить туда-сюда. Еды навалом, ешь, сколько хочешь. – Сенцов погрустнел.
 – Вас так всегда хорошо кормят? – поинтересовался матрос. Он, признаться, был удивлен обилием еды, полными котелками, обилием хлеба и консервов.
 – Только когда воюем хорошо, – угрюмо ответил Авалиани.
 – Вижу, что вы тут хорошо дрались, много немцев положили и танки. А ты что же, ранен? Чего в госпиталь не идешь? – спросил Семен Авалиани.
Тот ничего не ответил и стал молча есть. Хаблиев и Сенцов переглянулись.
 – Он без глаза теперь, – прошептал Сенцов на ухо матросу. – Не приставай.
Семена поразило это. Его поразил этот грузин, оставшийся здесь, хоть и имел полное право на лечение.
 – Трудно вам было? – наконец спросил Семен после повисшей паузы.
 – Непросто, – сухо ответил Сенцов.
 – Это все ваши убитые? Из вашей роты?
 – Да. Часть до вас похоронили.
 – Что ж, вся рота полегла?
 – Семнадцать человек осталось, это с командиром.
 – Умеете вы драться. До последнего.
 – Так и было бы, если бы вы не пришли так вовремя. За то вам благодарны. Отблагодарить только едой можем, больше нет ничего. Выпить тоже нет. Так что ешь, морячок. – Сенцов еще раз предложил поесть. Семен наконец согласился.
 – Видишь, как тут кормят? – спросил Авалиани.
 – Вижу.
 – Паек-то на роту рассчитан, а ее практически не стало, – ответил Сенцов. – Потому и едим за себя и за товарищей. Вам еще раз спасибо. Если бы не вы, ужинать нам сегодня не пришлось бы. Вообще бы уже не пришлось.
 – Командир у вас, наверное, лихой мужик?
 – Молодой он, одного с нами возраста. А командира, который сначала был, капитана, убили. Вот такие дела, – сказал Сенцов и о чем-то задумался.
Услышанное восхитило Семена. Он видел, что рота хоть и потеряла почти весь свой состав, задачу выполнила, устояла, нанеся урон врагу. Ему не верилось, что по сути его ровесники смогли сделать это. Это не укладывалось у него в голове. Семен еще где-то час общался с бойцами, узнав от них подробности боев на этом участке. Услышанное укрепило в нем уверенность в том, что даже такие мальчишки, как он (хоть он и считал себя взрослым, как и все в его возрасте), могут бить врага, крепко бить, без жалости и беспощадно.
Наевшись и попрощавшись с бойцами, он вернулся к себе и все рассказал своим товарищам. Те с удивлением слушали его рассказ и каждый думал про себя, что вот на кого нужно равняться. Вот у кого стоит учиться. И они будут учиться, будут достойными учениками. Ночь прошла спокойно. Противник не проявлял никакой активности. Краснов практически не спал в эту ночь, несмотря на смертельную усталость. Измотанный организм периодически пытался отключиться, погрузиться в сон, но мозг не давал это сделать. Мысли в голове, словно разогнавшийся паровоз, неслись одна за другой, проносились, возвращались и снова куда-то исчезали. Это было похоже на бред. Николай старался отключиться от этого, но разум снова возвращал его к пережитому. Под утро лейтенант все же уснул.
Едва начало светать, со стороны противника послышался гул моторов. Похоже, подошли резервы и немцы готовы снова штурмовать наши позиции. Краснов тут же проснулся. Первая мысль была о том, что нет противотанковых средств, практически нет. Первым делом он решил связаться с батальоном.
 – Первый, первый, говорит третий.
 – Слушаю, третий.
 – Со стороны противника слышен гул моторов. Предполагаю, что готовится атака с применением бронетехники. Прошу еще раз помочь с боеприпасами. Нужны гранаты и бутылки. Срочно. Средств для отражения атаки практически нет.
 – Не паникуй, третий. – Комбат старался говорить спокойно, но в то же время твердо. Он знал истинное положение во вверенном ему батальоне. Все командиры рот докладывали и говорили одно и то же: нужны противотанковые средства. Ружья, бутылки, гранаты. У всех было одинаковое положение. Комбат также докладывал наверх, что нужны боеприпасы. Но и там отвечали, что нужно держаться. Держаться из последних сил, используя то, что есть. А как держаться? Стрелковым оружием танку мало что сделаешь. Значит, нужно уничтожать пехоту, без нее танки дальше не пойдут. Легко сказать: уничтожать пехоту, а танки дальше не пойдут. Танки-то не будут стоять и ждать. Они будут стрелять и убивать, сея вокруг себя смерть. Что мог сказать комбат своим подчиненным? Только «держаться», больше ничего. И обещать помочь с боеприпасами.
 – Держаться, держаться до последнего. Права отхода не даю. С боеприпасами поможем, как только появится возможность. Держаться, слышишь?
 – Есть держаться.
 – Вот что, третий. Отсекай пехоту, не давай приблизиться к окопам. Танки без пехоты дальше не пойдут. Туго будет. Танки давить будут окопы. Стойте, не бегите, иначе точно смерть.
 – Я понял.
 – Держись, сынок, – сказал комбат. Ему было искренне жаль своих подчиненных, которым предстояло держать оборону, не имея достаточного количества средств. Именно поэтому он сейчас назвал лейтенанта, который годился ему в сыновья, ласковым словом «сынок». Ему хотелось приободрить лейтенанта, сказав ему что-то доброе. – Держись, конец связи.
 – Есть. Конец связи.
Не успел лейтенант положить трубку, как раздались хлопки со стороны позиций противника. Послышался свист летящих снарядов. Началось. Лейтенант тут же связался с взводами и передал указание комбата. Успел. Разрывы снарядов еще не повредили связь. Теперь в укрытие, ждать конца артподготовки.
Обстреливали, на удивление, недолго. То ли не было достаточного количества снарядов, то ли решили не тратиться, зная, что до этого мы понесли большие потери. Стрельба стихла. Со стороны противника слышался рев заведенных моторов. Стальные монстры ждали сигнала, чтобы броситься в атаку, уничтожая все живое, что встретится у них на пути. Словно цепные псы, танки ждали, когда их спустят с привязи. Взлетевшая ракета освободила их, и, еще яростнее зарычав, они бросились вперед. Действовали так же, как и до этого. Выскочив перед позициями, танки выстроились в клин и понеслись вперед. Позади наступала пехота. Наша оборона затаилась, подпуская врага ближе, чтобы бить наверняка. Стальная стая приближалась. Наступало двенадцать танков, что было немало для роты, особенно если учесть, что со средствами борьбы с бронетехникой дела обстояли неважно. Начало стрелять единственное уцелевшее противотанковое ружье. Оно осталось в первом взводе, так как моряки не умели с ним обращаться. Редкие выстрелы ПТРД укрепили уверенность немцев в том, что наша оборона не может оказать должного сопротивления. Танки, не сбавляя хода, приближались к нашим позициям. Только два из них вели стрельбу из пулеметов и пушек, охотясь за расчетом противотанкового ружья. Нашим бойцам приходилось постоянно перемещаться, чтобы укрыться от огня двух этих машин. Моряки хоть и не имели опыта борьбы с танками, хладнокровно поджидали врага, затаившись в окопах. Вид надвигающихся стальных чудовищ их не смущал, не вызывал никакого страха, а только возбудил в них обостренное чувство осторожности. В добавок к этому, осторожничать приходись и потому, что все знали, что боеприпасов в обрез. Застучали пулеметы, поливая хлесткими очередями наступающую пехоту. Как только заработали пулеметы, остальные танки стали огрызаться. Позиции покрыло всполохами взрывов. Вслед за пулеметами начали стрелять и остальные стрелки. Плотность огня получилась достаточно высокой, так как в роте было много автоматического оружия. Что-то осталось от убитых, что-то было трофейным. Цепи наступающих стали редеть. Но немцы, словно не замечая того, что несут серьезные потери, упорно двигались вперед. Трудно было объяснить, почему они так настырно лезут. Краснов было подумал, что на их участок перебросили какое-то элитное подразделение, состоящее из опытных и фанатично настроенных солдат. Эта мысль промелькнула у него, когда он наблюдал за ходом боя. Первые танки приблизились к нашим позициям. Ни одного танка так и не удалось подбить нашим бронебойщикам. Придется иметь дело со всеми двенадцатью бронированными машинами. В ближайшие танки полетели гранаты и бутылки. Лейтенант не сразу понял, почему гранаты и бутылки полетели раньше времени, когда танки еще не подошли к окопам на достаточное расстояние. Только потом он разглядел. Несколько моряков вылезли из окопов и поползли навстречу танкам. Немецкие танкисты, зная приблизительное расстояние броска гаранты, еще не сконцентрировались на бруствере, не держали его в прицеле танкового пулемета. В итоге танкисты поплатились за свою беспечность. Сразу два танка вспыхнули перед нашими позициями. Остальные сбавили ход и стали маневрировать, пытаясь высмотреть приближающихся матросов и уничтожить. «Молодцы, моряки», – подумал Краснов. – «Теперь назад, аккуратно». Надо отдать должное морякам, нервы у них были железные. Моряки, покидав свои гранаты и бутылки, также ползком стали возвращаться на свои позиции. Товарищи прикрывали их огнем. Два танка горело, остальные неуклонно двигались на позиции. Некоторые подошли на расстояние броска. В них сразу же полетели гранаты и бутылки. Один танк остановился, видимо, была повреждена ходовая. Краснов этого не видел. Еще один, охваченный пламенем, перемахнул через окоп и двинулся дальше. Зачем он это делал? То ли экипаж был ранен или убит, то ли танкисты обезумели от ярости, сложно сказать. Прорвавшийся горящий танк никто не пытался остановить. Не было ни средств, ни времени на это. Почти все бойцы сосредоточились на уничтожении немецкой пехоты. Горящий танк прошел еще метров сто пятьдесят, круто развернулся на девяносто градусов и встал. Никто не покидал обреченную машину.
Наша оборона отчаянно огрызалась огнем. Остальные танки стали давить наши позиции. Средств борьбы с ними практически не осталось. Но, несмотря на это, еще три танка были остановлены уже непосредственно на наших позициях. Остальные пять, разделившись, стали давить наши окопы, засыпая их землей. Рота отчаянно защищалась. Краснов, схватив две оставшиеся бутылки, бросился туда, где сразу два танка утюжили первый взвод. Он бежал, практически не прячась от огня противника. Спрыгнув в окоп, он нашел там Сенцова, который лихорадочно отсоединял пустой магазин от автомата и заряжал новый.
 – Держаться, – крикнул лейтенант.
 – Держимся, товарищ лейтенант, – прокричал Сенцов и высунулся из окопа. Он начал стрелять по наступающим. Тем временем один из танков развернулся и пошел прямо на окоп, где были Сенцов и лейтенант. Рядом мелькнула фигура Хаблиева. Лейтенант прижался к стенке окопа. Танк шел прямо на них. Сенцов прекратил стрелять и упал на дно окопа рядом с лейтенантом. Позади послышался топот и звук падающего тела. Это был Хаблиев. Он прибежал сюда к Сенцову, чтобы помочь, но чем помочь, он не знал, гранат у него не было. За последнее время они крепко сдружились с Сенцовым. Что было причиной, сказать трудно. То ли пережитое вместе, то ли в чем-то схожесть характеров. Так или иначе, в последнее время они старались держаться вместе. Все трое ждали, когда танк пройдет над ними, чтобы появилась возможность подняться. Над головой заревел мотор, упрямо толкающий танк уничтожать все живое на позициях. Танк, виляя, засыпал окопы, обваливая стенки. На всех троих посыпались комья земли, в ноздри ударил горячий воздух, наполненный выхлопными газами, пылью, гарью. Все трое закашлялись. На плечи упали массы земли, придавив всех троих. Дышать стало еще труднее. Вильнув еще пару раз, танк пошел дальше. Лейтенант с трудом смог подняться, скидывая с себя навалившуюся массу и, оглянувшись на танк, бросил бутылку прямо в моторный отсек. Машинально стал перекладывать вторую бутылку из левой руки в правую, чтобы бросить. Уже был готов бросить, но опомнился. Танк начал гореть. Не было сомнений, что танк получил серьезные повреждения. Лейтенант опомнился и опустил руку. Последняя бутылка еще может пригодиться. Хаблиев тем временем откапывал Сенцова. Того завалило больше всех. Осетин спешно скреб руками, отбрасывая комья и что-то крича на своем языке. Наконец показалась голова Сенцова. Он жадно хватал ртом воздух. Жив. Не ранен, только немного потерянный. Пройдет. Краснов крикнул обоим, чтобы стреляли по пехоте. Те закивали головами и бросились к брустверу. Сам же Николай рванул на другой фланг взвода. Там был второй танк, который безнаказанно давил наши окопы. В него не летели ни бутылки, ни гранаты, все закончилось. Где-то там должен быть Лещенко. Лейтенант, пригибаясь, бежал туда. Тем временем Лещенко лежал на дне окопа, контуженый взрывом. Немного придя в себя, он попытался встать. С трудом он поднялся на колени. Что-то тяжелое и холодное ощущалось в правой руке. Он удивленно посмотрел на содержимое правой руки. Это была граната. Он стал вспоминать, стоя на коленях и шатаясь. Вспомнил. Он готовился бросить эту гранату в приближающийся танк, а потом какая-то вспышка и провал. Значит, накрыло снарядом. Но где тот танк, неужели прошел? Лещенко все же смог подняться и высунулся из окопа. Он посмотрел туда, откуда шел тот танк, который он не смог подбить. На том месте стоял стальной монстр, уже охваченный языками пламени. Кто-то успел его поджечь. Сержант улыбнулся: «Не прошел все же. Стоит. Как миленький. Поделом тебе», – думал Лещенко. Он не заметил шума приближающегося другого танка, который давил их фланг. Практически над ухом сержанта залязгали гусеницы. Лещенко обернулся и увидел прямо перед собой морду немецкого танка. Бросить гранату уже не успеешь. Лещенко свалился на дно окопа. Танкисты видели его. Наехав сверху, они остановили танк и стали кружиться на одном месте, заваливая сержанта землей. Какая-то чудовищная сила обняла его, сжала словно в громадном кулаке. Стиснула грудную клетку, даже не давая закричать от боли. Лещенко понял, что это конец. Каким-то чудом он смог освободить вторую руку, дернул предохранительный шплинт гранаты и ударил о корпус танка. Под танком раздался взрыв. Взревев в последний раз, танк словно задохнулся и замолк. Слабая струйка дыма стала подниматься из-под машины. В этот момент кто-то кричал во весь голос:
 – Лещенко, Лещенко, сержант.
Это кричал Краснов. Он бежал и видел, как Лещенко на бруствере смотрел куда-то на поле боя, не замечая, что с другой стороны к нему приближается бронированный зверь. Лейтенант видел, как танк наехал на то место, где был сержант, и как крутился танк, закапывая живого человека. Краснов не сомневался в том, что Лещенко сам подорвал себя.
 – Как же так, Лещенко? – сказал лейтенант, глядя на дымящийся танк. В танке открылся люк, танкисты покидали подбитую машину. Лейтенант, словно обезумев от ярости, выхватил пистолет. С первого выстрела он убил одного из танкистов. Второй попытался скрыться в окопе. Краснов бросился за ним. Настигнув его, он закричал. На этот крик немец обернулся и поднял дрожащие руки вверх. Он что-то говорил, но лейтенант не слушал его. Он сам что-то кричал, не помня потом, что конкретно. Лейтенант навел пистолет на немца. Выстрелил. Он потом много раз вспоминал этот эпизод. Иногда ему было стыдно за то, что выстрелил в поднявшего руки врага. Что ни говори, а пережитое не убило в Краснове чувство человечности и сострадания. Но в тот момент он не испытывал никакой жалости к противнику, который на его глазах убил его друга.
Тяжело дыша, лейтенант сел на дно окопа и прислонился к стенке. Время словно остановилось, и он не замечал боя, который гремел вокруг него. Из подбитого танка больше никто не вылезал. Несколько танков противника продолжали утюжить позиции второго и третьего взводов. Морякам обороняться было нечем, потому они старались укрыться от танков в окопах, чтобы при первом удобном случае снова начать стрелять по пехоте. Танки старались засыпать землей все, что двигалось на позициях. Люди же старались укрыться от них. Такие вот смертельные прятки.
Никто не побежал. Необстрелянные молодые солдаты и матросы мужественно сражались до последнего. Заканчивались патроны. Значительная их часть была потрачена на стрельбу по смотровым щелям танков. В надежде убить или ранить мехвода, матросы стреляли по танкам. Особой пользы это не приносило. Только один танк остановился, видимо, пуля настигла ненавистного немецкого механика-водителя, который давил живых людей. Матросы несли большие потери от этих танков, которые практически безнаказанно громили наши позиции. Бой достиг своей критической точки. Пехота противника подошла к окопам. Еще чуть-чуть, и они ворвутся на наши позиции. Положение безнадежное. Отступать нельзя, обороняться нет никакой возможности.
 – Полундра, – закричал тот старшина, командир второго взвода.
В бою он принял, пожалуй, единственно верное решение – контратаковать. Броском смешаться с противником в рукопашной, чтобы выйти из-под жесткого натиска танков. Танкисты стрелять и давить не будут, так как могут задеть своих. Это единственный выход.
 – Братцы, вперед, – снова закричал старшина.
Да, он нарушил воинскую дисциплину, принял решение без приказа Краснова. Но в тот момент это было правильно. Краснов видел, что судьба роты и обороны висела на волоске. Моряки бросились в атаку. Танкисты не ожидали такого и остановились. Что делать дальше, они не знали. Идти вперед нельзя, так как нет поддержки пехоты, действия которой скованы контратакой моряков. Стрелять по морякам тоже нельзя. Тем более танкисты уже израсходовали почти весь боезапас, и нужно было возвращаться. Немного постояв, танки стали отходить. Они медленно отползали, пробираясь сквозь массу людей, сцепившихся в смертельной схватке. Надо сказать, что моряки, несмотря на отсутствие опыта боевых действий как на море, так и на суше, сражались более чем достойно. Недостаток опыта с лихвой компенсировался героизмом и стойкостью характера. Силы немецкой пехоты и моряков были приблизительно одинаковы, но боевой дух никто не отменял. Моряки ринулись в бой, осознав, что схватка эта скорее всего последняя. Ни страха, ни тени сомнения не было в их глазах. Спаянные морским братством, они, словно один живой организм, набросились на врага. Немцы, измотанные атакой и опасавшиеся прямых столкновений с моряками, проиграли изначально. Проиграли по духу. Да, они уже слышали про «черную смерть», про «черных дьяволов». Из прошлой атаки мало кто вернулся из немецких солдат. Вернувшиеся же имели подавленный вид. Они воочию убедились в том, что советские моряки – страшная сила. Да и упорство русских в предыдущих атаках не способствовало поднятию боевого духа. Отступать немцам было поздно. Как ни хотели они избежать встречи с моряками, схватка состоялась. Словно стальной кулак ударил по цепям наступающих. Пехота противника была вынуждена принять бой. Прежний настрой немцев, упорно двигавшихся вперед, куда-то улетучился, словно какая-то невидимая рука дала отмашку отходить. Нет, немцы не побежали. Они приняли бой. Только моральных дух их был совсем не таким, что был в начале боя. Все это объяснилось потом, когда захватили пленных и допросили, вернувшись на свои позиции. Перед атакой немцам выдали шнапса, достаточное количество для того, чтобы притупить чувство самосохранения. Многие из наступающих были просто-напросто пьяны. Нет, не стоит думать, что они были не боеспособны. Они были просто выпивши, с притупленным чувством страха. Оттого-то и подумал Краснов, почему немцы так упорно двигаются вперед? Во время атаки немецкая пехота протрезвела. Окончательное отрезвление произошло тогда, когда ударила морская пехота. Матросы, словно львы, набросились на свою добычу. Высокий боевой дух и поразительная взаимовыручка перевесили опыт и умения. Моряки волной прошлись по противнику, смывая все на своем пути. Уползающие танки видели, как обреченная пехота старалась оторваться от «дьяволов», отойти. Моряки не дали ей этого сделать. Мало кто ушел из немцев с того боя. На позиции вернулось не более одной пятой от первоначальной численности.
Краснов, видя контратаку моряков, отдал приказ первому взводу также контратаковать. Сенцов и Хаблиев выскочили из окопа и побежали вперед. Краснов попытался найти Лещенко, но безуспешно. Танк плотно сидел брюхом на развороченном окопе. Где-то под ним лежало тело Лещенко. Лейтенант стал искать какое-нибудь оружие, чтобы бежать в контратаку. Патронов в пистолете не было. Найдя чью-то винтовку, он выпрыгнул из окопа и побежал за своими бойцами. Сенцов и Хаблиев бежали что есть мочи, не замечая, что оторвались от основных сил. Они словно наперегонки бежали вперед, стремясь обогнать друг друга. С разбегу они врезались в группу немцев. Завязалась драка. Сенцов довольно ловко орудовал винтовкой со штыком, успев поразить двух немцев. Хаблиев же не расставался со своим кинжалом. Громко выкрикивая «ха», он наносил удары. Вид этого крепко сложенного какого-то не такого «русского» заставил немцев с опаской сторониться схватки с ним. Не меньший эффект произвело холодное оружие Хаблиева. Немцы быстро поняли, что основные силы контратакующих чуть дальше и быстро окружили обоих. Только теперь Сенцов и Хаблиев поняли, что окружены не менее чем десятью немцами. Сенцов, увлеченный схваткой, не заметил, что сзади подскочил немецкий солдат и со всего размаха ударил его по голове прикладом автомата. Каска смягчила удар, Сенцов покачнулся, но устоял. Он был немного оглушен и словно забылся на какую-то секунду. Эта секунда была решающей. Этот же немец, видя, что русский все еще стоит на ногах, выхватил нож и сзади ударил Сенцова. Сенцов почувствовал резкую боль, словно молния попала в него сзади, проникая глубже и разнося боль по всему телу. Боец коротко вскрикнул, словно не от боли, а от удивления. Немец ударил еще раз. Сенцов выдохнул давно сдерживаемый вздох и стал заваливаться на бок. На его крик обернулся Хаблиев. Он все видел: как немец ударил сзади, видел, как ударил ножом второй раз, как тело его друга медленно опускается на землю. В этот момент кровь закипела в жилах осетина. Хаблиев сам от себя не ожидал такого. Он закричал истошным голосом:
 – Миша, Миша, Миша…
В несколько прыжков он оказался рядом с тем немцем, позабыв, что за спиной у него тоже остались враги.
 – Ах ты… – Хаблиев не договорил. Он со всего размаху ударил кулаком по лицу ненавистного немца. Тот упал на спину, но тут же попытался подняться. Перевернувшись на живот, он встал на четвереньки. Хаблиев не дал ему встать. Он запрыгнул на спину немцу и кинжалом полоснул по горлу. Немец рухнул. Хаблиев с силой воткнул в него свой кинжал, потом еще и еще… Немецкий штык проткнул его под лопатку. Он обернулся и со стоном опустился на землю. Упав навзничь, он оказался лежащим лицом к лицу с Сенцовым.
 – Миша, – прошептал Хаблиев. – За погибших своих товарищей…
Он вспомнил эти строчки из стихотворения Сенцова. После тех похорон он попросил переписать стих. Хотел выучить и пытался это сделать, когда были свободные минуты. Листок со словами он носил в кармане, словно реликвию.
С наступающими немцами было покончено. В этот раз моряки не стали торопиться вернуться в окопы. Со стороны немцев стрельбы не было. Как-то само собой решили, что нужно собрать своих убитых и раненых. Никто уже ничего не боялся: ни обстрела, ни смерти. Чуть позже появилась похоронная команда со стороны немцев. На них старались не смотреть, держаться подальше. Те, в свою очередь, старались держаться подальше от наших. Краснов пытался рассмотреть на поле боя гимнастерки своих солдат, надеялся увидеть среди живых, что ходили по полю. Не находил. Видел только немногочисленные силуэты в морской форме. Моряки собирали тела, носили раненых. Краснов пошел смотреть перед своими позициями. Пошел один. Чувства страха не было. Он не боялся погибнуть или попасть в плен. Он ходил и искал своих товарищей. Нашел Авалиани, изрешеченного осколками. Нашел Хаблиева и Сенцова. Немного погодя он узнал, что из его роты в строю остался лишь он один. Единственный уцелевший.
Подошли моряки. Краснов сидел рядом с Сенцовым и Хаблиевым.
 – Товарищ лейтенант, один Вы тут не сидите, мало ли что, – сказал рослый матрос.
Лейтенант ничего не ответил. Моряки поняли, что тому все равно.
 – Ваши? – аккуратно спросил все тот же матрос.
 – Да, – прошептал Краснов.
Моряки стали убирать тела. Лейтенант, словно очнувшись, остановил их.
 – Подождите, – сказал он.
Краснов вспомнил, что Сенцов обещал переписать свой стих на нескольких листках. Он вроде сделал это, но не успел отдать лейтенанту один листок на память. Осторожно он открыл один из карманов на гимнастерке Сенцова. Так и есть. Аккуратно сложенные листки, исписанные мелким почерком. Несколько экземпляров стиха. Лейтенант забрал их все себе. В это время один из матросов нашел кинжал Хаблиева.
 – Глядите, братцы, вот это вещь. Наших или немцев?
 – Это наш. Оставь, – сказал лейтенант. – Вот ему принадлежит.
Он указал на тело осетина. Он специально сказал «принадлежит», а не «принадлежал». Словно хотел подчеркнуть, что люди эти для него живы, пусть даже в переносном смысле этого слова. Матрос, потупившись, протянул каму лейтенанту. Ему стало неловко от того, что взял эту вещь. У него не было мысли присвоить кинжал себе, он просто был искренне удивлен. Комментарий лейтенанта показался ему упреком. Упреком в том, что тот хотел смародерничать, хоть это было не так.
 – Я просто… Диковинная вещь, – только и смог проговорить матрос. Тела забрали и понесли. Один из матросов, тот рослый, обратился к лейтенанту:
 – Товарищ лейтенант, надо идти. Нельзя Вам здесь одному оставаться. Надо уходить.
Краснов посмотрел на него и, глубоко вздохнув, медленно поднялся. В руке он держал листки и кинжал.
 – Да, надо идти, – сказал он.
Вместе с группой моряков он вернулся на позиции. Тела, что были на поле боя, собрали быстро, их было не так много. Сложнее было с телами, что были на позициях. Их было намного больше, часть из них приходилось откапывать. Лейтенант распорядился об обустройстве могилы и сам помогал морякам. У него было состояние полного безразличия и опустошенности. Ему доложили об уцелевших. Вместе с ним и моряками осталось всего двадцать шесть человек. Из пехоты он уцелел только один.
Пока прибирали тела, обратили внимание на танк, который в ходе боя остановился, но не горел и люки в нем были закрыты. Несколько матросов окружили танк. Тот не подавал никаких признаков жизни, хоть следов горения и пробоин в нем не было. Был поврежден только моторный отсек. Один из матросов попытался открыть люк. Закрыт. Обступив со всех сторон, моряки стали совещаться меж себя, как открыть танк. Одни предлагали поджечь на всякий случай, другие оставить как есть. Большинство выступало за то, чтобы сжечь. Мотивы были вполне прагматичными. Все понимали, что удержать позиции не удастся. Если немцы займут этот участок, то им не составит особого труда восстановить его, и тот опять поедет сеять смерть. Но чем поджечь? Бутылок нет. Решили открыть горловину бака и зажечь топливо. Уже открыли горловину, смочили какую-то тряпку топливом и хотели зажигать. В этот момент танк неожиданно подал признаки жизни. Что-то загремело внутри, и послышалась немецкая речь. Внутри танка были живые танкисты. Похоже, что они тихо сидели в танке, ждали окончания боя, а затем, если немцам все же не удастся захватить позиции, дождаться темноты и уйти к своим. Матросы спутали их планы. Опасаясь быть сожженными заживо, танкисты решили выдать себя. Сработал банальный инстинкт самосохранения. Матросы отпрянули от танка и вскинули оружие.
 – Выходи с поднятыми руками, – закричал один из них.
Не известно, поняли немцы его или нет, но люк открылся, и показалась голова. Танкист медленно вылез из люка и поднял руки. Вслед за ним вылезли еще двое. Спустившись на землю, они стояли с поднятыми руками и испуганно озирались. Моряки обступили их. Первое удивление сменилось радостью, что к ним в руки попали те, кто совсем недавно безжалостно давил их, убивал. Моряки боролись с желанием прямо здесь уничтожить этих танкистов, убить также жестоко, как те поступали с ними.
 – Назад их, в танк. Зажечь. Не видели и не слышали, – закричал один из матросов.
 – Ты рехнулся? – возразил другой.
 – А они? Они не рехнулись? Или ты уже забыл? – огрызнулся он.
 – Нет, не забыл. Но мы же не звери. Мы не такие, как они. Не надо уподобляться им.
 – Давай будем добренькими. Может, еще отпустим их? Харчей на дорогу дадим.
 – Нет. В штаб их надо. Пусть там с ними разбираются. Может, знают чего.
В этот момент к танку подошел Краснов.
 – Вот, товарищ лейтенант, в танке сидели. Темноты, похоже, ждали, – сказал защищавший их матрос.
 – Понятно, – ответил Краснов, скрипя зубами. Кулаки его непроизвольно сжались. Впрочем, это длилось буквально несколько мгновений. Лейтенант взял себя в руки и скомандовал:
 – В штаб их. Там разберутся. Уведите.
Трое матросов отправились вместе с пленными в расположение штаба батальона. Краснов же продолжил помогать убирать убитых. У него перед глазами всплыл эпизод с застреленным в окопе танкистом.
Немцы до ночи не проявляли никакой активности. За это время наши бойцы успели убрать тела убитых и обустроить могилу. Лейтенант решил, что кинжал стоит положить в могилу к Хаблиеву. Сначала он думал отправить его на родину осетина. Но как переслать? Да и не пристало хоронить воина без его оружия, ему так казалось правильным. Краснов решил соблюсти традиции, хоть и не был уверен в этом. Уже в сумерках закончили с погребением. Смертельно уставшие моряки собрались в одном окопе. Говорили мало, по большей части молчали. Вернулись отправленные с пленными трое моряков. Принесли приказ. Комбат приказал отходить. Батальон снимался и отводился в тыл. Местом сбора батальона был назначен населенный пункт П. Он был недалеко, километрах в семи от Суровикино. Немного отдохнув, двинулись в темноте в указанную точку. Шли медленно. Сказывалась усталость и шедший дождь. Дождь начался еще когда было светло и лил, не переставая, до самого утра. Земля под ногами раскисла, что еще больше затрудняло движение.
Пока отдыхали в окопах, случилось странное происшествие. На наши позиции вышел немец. Он был без оружия и шел прямо на отдыхающих бойцов. Моряки, не ожидавшие, что на позициях появятся немецкие солдаты, похватали оружие и приготовились к бою. Но немец был один. Он поднял руки вверх и осторожно подошел к морякам. Он что-то говорил на немецком, но языка никто не знал, потому решили оставить его с собой, а завтра в П. передать командованию. Немец сидел среди моряков. Вид его был жалок. Он был словно помешанный. Периодически он пытался что-то объяснить, но, видя, что его не понимают, а потом и вовсе перестали слушать, замолчал. Он сидел молча и смотрел на окружающих его солдат противника. В глазах его, помимо скорби, было еще что-то. Во взгляде читалось какое-то разочарование. Словно ребенок, который что-то узнал из взрослой жизни. И это «что-то» изменило его мировоззрение. Словно он верил во что-то, а теперь эта вера была разрушена фактами и суровой правдой жизни. Так он просидел до команды отправляться.
Утром подошли к П. К тому времени остатки батальона были уже на месте. Краснов отправился искать комбата, чтобы доложить о прибытии и спросить, куда девать странного пленного. Матросы стали дожидаться командира, расположившись в тени деревьев. Чуть в стороне от них сидел и пленный немец. Никто толком не охранял его, так как интереса к нему не было, да и потерянный вид его говорил о том, что бежать он вряд ли решится. Матросы отдыхали от длительного перехода и от ужаса вчерашнего дня. Семен Горелов вместе с остальными моряками сидел и слушал какой-то анекдот в исполнении одного из товарищей. Подробностей анекдота нет, что-то о молодом моряке, который запутался в терминах и не смог сделать того, что от него требовали. Анекдот был смешным, потому матросы задорно смеялись над рассказом. Они уже пришли в себя от пережитого, оттого радовались тому, что живы, что встретили новый день, что вчерашний кошмар позади. А впереди… Будь, что будет. Сейчас будем радоваться тому, что есть.
Смеющиеся матросы не заметили проходившую мимо женщину. Она жила в селе П., и теперь, узнав, что армия отходит, шла к дому и мучительно думала над тем, что ей теперь делать. Уйти нет ни времени, ни транспорта. Да и куда ей с детьми идти? Куда бежать от своего дома? Терзаемая этими мыслями, она шла домой. Проходя мимо смеющихся матросов, она невольно подумала про себя: «веселятся, чему веселятся?». Она остановилась и смотрела на моряков. Те, наконец, обратили на нее внимание:
 – Что, хозяюшка, спросить чего хочешь?
 – Спросить? – женщина словно задала вопрос сама себе.
 – Да, Вы что-то хотели? – спросил Семен. Ему повезло, он остался жив в той мясорубке. В этот раз он попал в самую гущу боя, побывал в пекле. Но, как и в прошлый раз, рассказывать ему было нечего. Он мало что запомнил. Товарищи говорили ему, рассказывали какие-то эпизоды, но он, захваченный вихрем эмоций, толком ничего не помнил, весьма смутно. От товарищей он узнал некоторые моменты. Выяснилось, что в рукопашной он уложил точно двух немцев, был на острие атаки. Сам Семен помнил, что бежал вперед, стараясь не отстать. Потом они врезались в группу немцев, и он наносил удары направо и налево. В памяти всплывали какие-то обрывки, целостной картины не получалось. Он искренне удивился рассказам товарищей. Те же немного посмеялись над ним, сказав, что это он со страху так геройствовал. Семен не обиделся на шутку «со страху», но переспрашивать не стал, побоялся навлечь на себя еще одну волну шуток и незлобных насмешек. «Что ж, если товарищи говорят, значит, так оно и есть», – подумал он. Услышанное возбудило в нем небольшое чувство гордости за себя. Если то, что говорят, правда, значит, он не сплоховал и ему нечего стыдиться. Он выполнил поставленную задачу. Теперь же, немного окрыленный своим успехом, он даже решил заговорить с женщиной, чего раньше за ним особо не замечалось. В целом, он был весьма стеснительным.
 – Хотела, – ответила женщина. – Что, солдатики, отдыхаете?
 – Отдыхаем, – послышалось в ответ.
 – Хорошо, что отдыхаете. Даже весело вам. А сколько еще отдыхать будете?
 – Это как командиры решат, – ответил Семен, улыбаясь.
 – И долго они решать будут? – продолжала допытываться женщина. В ней все больше росла раздражительность и упрек в сторону солдат, которые непонятно чему радовались и, как ей казалось, бездействовали в то время, когда враг приближался.
 – Вы, товарищ женщина, задаете немного странные вопросы, – сказал старшина. – Зачем Вам это? Для чего знать хотите? Время военное, задавать такие вопросы не стоит.
Старшина замолчал и нахмурился. Он так же, как и другие матросы, почувствовал какие-то нотки упрека в словах незнакомки. Причину этих упреков они не знали, потому были удивлены тоном этой женщины. Обычно гражданские наоборот весьма приветливо относились к солдатам. Теперь же было что-то другое.
 – Знаешь, для чего? Я скажу тебе, солдат, для чего. Родилась я здесь, выросла и живу здесь. Работаю тоже здесь. Вот иду домой. Новость узнала. Немцы сюда идут, сдает армия наше село, всю округу оставляет. Потому и спрашиваю: долго вы отдыхать будете, и как долго ваши командиры думать будут? Нам что делать прикажете? Бежать? Куда? Оставить все и идти с детьми в неизвестность? Здесь остаться? Чем это обернется? Немец вряд ли нас по голове погладит. А вы – армия, Вы – защитники наши. Что вы сейчас делаете? Чем занимаетесь? Сидите. Отдохнете, и в путь. Оставляете нас. На кого? Кто нас защитит? Для чего мы армии помогали, как могли? Чтобы она нас бросила? Сколько можно отступать? Россия большая, но не бесконечная. Край и у России тоже есть. Дойдете на края, дальше что? Народ и хозяйство кому оставляете?
Женщина говорила, и все больше ее голос дрожал. На глазах у несчастной заблестели слезы. Ей было горько и обидно от того, что Красная Армия, которая «от тайги до британских морей» сильнее всех, сейчас откатывается под натиском врага. Оставляет территорию, людей, хозяйство на погибель, на уничтожение врагу.
Пока она говорила, вернулся Краснов. Он со спины подошел к женщине и слышал часть ее монолога. Та же, не видя лейтенанта, продолжала:
 – Говорите, как командиры решат? А что они решать должны? Их задача – народ защитить, я так думаю. А они что? Поторапливают вас на восток. Поспешаете. Хотелось бы в глаза командиру вашему посмотреть. А это кто такой? – она указала на пленного немца. – Пленный? Зачем вы эту падаль за собой таскаете? К чему он вам?
Немец, видя, что говорят про него, встал. Он смотрел на женщину и молчал. Видимо, он приблизительно понимал суть ее монолога в той части, что касалась его. Не знаю, но так или иначе, он опустил голову и молчал, не пытаясь что-то объяснить.
 – Молчит, – продолжала женщина. – Как воды в рот набрал. Небось, храбрый был, пока за глотку не взяли. Вы-то знаете, что он из себя представляет? – обратилась она к матросам. – Может, еще вчера он убивал людей, советских людей. А вы его за собой волочите куда-то. Есть ли справедливость на свете?
Женщина обернулась, словно хотела обратиться ко всем присутствующим военным в селе. Только сейчас она заметила Краснова. Она посмотрела ему прямо в глаза. Во взгляде ее читались те же вопросы, что она задавала и самое страшное – осуждение. Лейтенант не смог выдержать этого взгляда и опустил глаза. Ему было стыдно.
 – Вы командир? – тихо спросила она.
 – Да, – ответил Краснов и снова взглянул в глаза женщине. Та молчала и смотрела. Она не задавала больше вопросов, все читалось во взгляде.
 – Я слышал, что Вы говорили, – наконец сказал Краснов. Женщина смотрела не отрываясь. Лейтенанту было тяжело стоять под этим осуждающим взглядом. Он пытался поднять глаза, посмотреть в лицо несчастной, но осуждающий взгляд заставлял снова и снова прятать свой взор, отворачиваться. Краснов не знал, что ответить ей. Рассказывать о вчерашнем? Наверное, это будет выглядеть глупо. Еще подумает, что хвастается. Оправдываться? А что сказать в оправдание? Все, что она сказала, по сути, было правдой. Все так и есть: армия отступает, бросая людей и территорию на растерзание врагу. Есть ли его конкретно вина в этом? Он считал, что есть. Он считал себя причастным в той трагедии, что разворачивалась на просторах бескрайней волжской степи. Да, они пережили такое, что и рассказать никаких слов не хватит. Только легче ли от этого? Возможно. Но сейчас перед ним стоит простая женщина и спрашивает. Нет, просит о защите, видя в нем ту надежду, ради которой она готова терпеть лишения, работать на износ. Терпеть и требовать что-то взамен. Задавать такие сложные вопросы, если армия не может выполнить свой долг.
Краснов стоял, опустив голову. Моряки тоже молчали. Семен попробовал оправдаться:
 – Зря Вы так, женщина. Знали бы Вы…
 – Хорошо трепаться, Горелов, – послышался окрик старшины.
 – Да я что? Я за товарища лейтенанта. Она же не знает, что…
 – Молчи, матрос, – одернул Горелова лейтенант. – Молчи.
Семен умолк.
 – Простите нас, все верно Вы говорите. Сказать что-то в оправдание нам нечего. Простите. – Лейтенант умолк и еще раз посмотрел в глаза женщине. Та все так же стояла и молча смотрела в упор. От ее решительности не осталось и следа. Из глаз текли слезы. Весь ее вид говорил, нет, кричал о том, что оставаться здесь равносильно гибели.
 – Простите, – еще раз сказал Краснов.
 – Эх, товарищ командир…
Женщина не договорила. Круто повернувшись, она быстро зашагала к своему дому. Шла не оборачиваясь, торопясь. Нужно торопиться, забирать детей и уходить. Все равно, куда, лишь бы не оставаться здесь. Подальше отсюда, подальше от немцев. Лейтенант смотрел ей вслед, и ком подкатил к горлу. Он вспомнил разговор с Лещенко, вспомнил его фразу о том, чем дезертирство отличается от отступления. Вспомнил и согласился с ним: «Как же ты был прав, Лещенко», – подумал лейтенант.
Краснов подошел к молчащим матросам. От комбата он принес не очень хорошие новости. Их дивизия отправляется на формирование, так как потеряла большую часть своего состава. Их отводят в тыл. Моряков же отделяют и также отправляют на формирование. Придется расставаться с этими ребятами, которые по сути спасли ему жизнь. Жаль, но ничего не поделаешь. Услышав новости от лейтенанта, матросы еще больше огорчились. Вся их радость от того, что выжили, сменилась опустошением и стыдом. Стыдом перед своим народом, перед своей Родиной. Они разом забыли про свой подвиг, словно и не было ничего. Некоторые даже обмолвились, что это еще тяжелее, чем остаться там. Вот так иногда живые могут немного завидовать мертвым.
Простившись с моряками, Краснов отправился в штаб батальона. Комбат приказал ему вернуться от моряков и отправляться вместе с ним в тыл. Командовать Краснову было не кем. Потому комбат решил держать Краснова пока при себе. Ему сразу понравился этот «сынок», который выполнил приказ, сделал все возможное (и невозможное тоже). Устоял со своими людьми. Не запаниковал и не струсил. Сделал так, как требовала обстановка. Словом, поступил как бывалый и смелый солдат. После всего пережитого комбат уже не мог, как он считал, не имел права называть его «сынком», даже на правах старшего: и по возрасту и по званию. Это уже был не «сынок», а мужчина. Как и сотни других, что погибли, но выполнили задачу. Задержали противника на столько, на сколько хватило сил и возможностей. Большая часть солдат доказали, что могут носить гордое звание – воин, защитник, мужчина. На своем примере они доказали, что нет предела человеческим возможностям. А потомки должны помнить их, шагнувших в бессмертие.
Конец августа. Военный эшелон спешно двигался на юг. Свежая, только что сформированная дивизия, ехала на фронт в сторону Сталинграда. Немецкие части прорвались к городу, наступил самый критичный момент во всей Сталинградской битве. Дивизия по большей части была сформирована из только что призванных солдат, большая часть из которых были молодыми пацанами. Часть сержантов и офицеров была из обстрелянных, побывавших в боях. Командиром третьей роты был назначен лейтенант Краснов. Да, он был назначен командиром роты. За это лично похлопотал его комбат. После спешного формирования его роту в составе свежей дивизии перебрасывали опять туда, откуда совсем недавно он сумел чудом выйти. Солдаты, находившиеся в его подчинении, сразу же зауважали его. Несмотря на возраст, все без исключения считали, что командир их – лихой боец, иначе и не могло быть. Конечно, некоторая информация о подвиге первой роты дошла до солдат. Что-то писали в газетах (о Краснове была небольшая заметка), что-то рассказали уцелевшие из других рот. Но больше всего вызывал уважение и являлся доказательством ходивших слухов один наградной знак, что висел на груди Краснова. Это был Орден Красного Знамени – один из высших орденов того времени. О награждении лейтенант узнал на формировании. Признаться, он был сильно удивлен. Удивлен и в то же время сконфужен. Все пережитое не смогло выдавить из него ту юношескую непосредственность и скромность. Хотя в душе он был безумно рад. Но это только сперва. После того, как он остался единственным уцелевшим из всей роты, ему часто стали сниться сны, в которых его товарищи были живы и все время улыбались ему. Сны все были похожи один на другой. Туман, сквозь который видны очертания построенного взвода. Подходя ближе, он видит весь свой взвод. С иголочки, в новеньком обмундировании, в полном составе. Он проходит мимо строя, что-то говорит солдатам, а те смотрят на него и только улыбаются. И молчат. Краснов ходит перед ними и начинает ощущать какое-то беспокойство. Он начинает понимать, что что-то не так. Почему они молчат? Ведь они же видят его. Почему тогда молчат? Так продолжается какое-то время, после чего раздается взрыв где-то за спиной у Краснова. Он поворачивается и видит большую группу немецких танков и пехоты. Он пытается скомандовать, отдать приказ, чтобы бойцы готовились к бою. Но язык не слушается его. Противник все ближе, а солдаты по-прежнему не шелохнутся. Лейтенант напрягается изо всех сил, чтобы крикнуть, но непослушный язык не дает проронить ни звука. И вот противник подходит вплотную. А дальше картина разбивается на отдельные эпизоды. В них по очереди гибнут Лещенко, Сенцов, Хаблиев, Авалиани и другие. Все, один за другим. Словно какая-то кровавая карусель выхватывает их из строя и уносит куда-то далеко. Лейтенант решает драться до конца. Он заряжает оружие, но немцы словно не видят его. Уничтожив взвод, они двигаются дальше. Краснов кричит, стреляет в них, но те не замечают его. Они также скрываются в тумане. Он пытается преследовать противника, бросается в погоню, но не может найти в этой дымке. Он мечется в этой пелене, кричит и натыкается на нее. На ту женщину, что упрекала его в П. Она все так же стоит и с укором смотрит на него, а по щекам у нее текут слезы.
Обычно в этот момент Краснов просыпается и понимает, что чувствует себя виноватым. В чем конкретно виноват, он ответить не может. Может, из-за того, что жив, может, из-за упреков той несчастной. Одно он знает точно: раз жив, значит, не зря его оставили на этом свете. Значит, его роль в этом жизненном спектакле еще не закончена. Значит, что-то ему еще предстоит сделать, чтобы считать свой долг выполненным. Краснов думал, что этот долг – воевать. Воевать хорошо, не жалея себя. Не думать о смерти, мстить врагу, беспощадно уничтожать его. Возможно, это и так. Но главная его роль будет сыграна потом, через несколько десятилетий спустя после окончания войны. Естественно, он не знал этого и не подозревал. Сейчас он ехал на фронт, торопясь выполнить свое предназначение. Он не догадывался, что это затянется так надолго. Эшелон спешил к Сталинграду.
Солдаты меж собой обсуждали предстоящие сражения, храбрились, мечтали о подвигах. Говорили друг другу, что еще чуть-чуть и враг будет разгромлен. Они торопились в бой, словно боялись опоздать на войну. На эту страшную и беспощадную войну. Краснов слушал их, стоя у открытой двери вагона. У него словно было дежавю. Словно все то же самое, что тогда, когда они направлялись в Сталинградские степи: те же разговоры, те же мечты, даже пейзаж был похожим. Только прохладнее, чем было тогда. Лейтенант слушал своих бойцов и невольно вспоминал себя и товарищей. Мысленно он отмечал про себя, что был таким же. Таким же наивным мечтателем, который не видел той настоящей войны, не с картинки экрана, а вживую. Ему было немного жаль этих мальчишек (хоть сам он был не намного старше). Уж он-то знал, что в действительности все будет не так, все будет гораздо страшнее, чем могут они себе представить. В эти минуты лейтенант снова вспомнил Лещенко и невольно сравнил его с собой. В этот раз Краснов как будто стал сержантом, который знал, как будет на самом деле. Лейтенант горько улыбнулся про себя. Нет, он не будет говорить солдатам, как будет. Зачем? Еще успеют узнать, что такое настоящая война. Пусть еще немного остаются в неведении. Совсем скоро прибудем на место, и все встанет на свои места. Так думал лейтенант, стоя у дверного проема, обдуваемый ветром.
Паровоз весело тянул состав, отстукивая километры. Скоро Сталинград. Краснов и сам рвался в бой. Он давно уже решил, что теперь он должен посвятить свою жизнь борьбе с врагом, до конца, на сколько хватит сил, сколько удастся прожить. Он не думал о том, что может умереть или наоборот выжить в этой войне. Его планы были короткими. Он больше не планировал надолго вперед, ограничивая себя лишь краткосрочными целями. Он стал жить одним днем, точнее несколькими днями вперед. И все. Потому он не рассказывал солдатам ничего о войне, даже когда те приставали с расспросами, набравшись смелости подойти к командиру. Эшелон летел на юг.