Как я сошел с ума, история один

Сквозь старые угнетающие прутья оконной решетки я смотрел на дождь. Изредка серое безжизненное небо рассекали невыносимо яркие обжигающие молнии, оставляющие на небе незаживающие шрамы. Оно в точности отражало состояние моей души. Голодный на положительные эмоции, всякую радость иль счастье, я был полон своими и чужими печалями, которые постепенно убивали во мне надежду.
Забавно… Еще год назад я был свободен… Я видел голубое небо, зеленую траву… Я радовался, быть может, любил… А вдруг ничего этого не было? Вдруг я не любил, не радовался, не видел?.. Память жестоко подвела меня. Я все забыл, я забыл родных, я забыл любимых, я забыл свой дом, свои мечты, забыл себя. А вдруг то, что рассказали мне они – лишь иллюзия, созданная ими? Заставили меня поверить, почувствовать ложное, вымышленное…
Жить тут – хуже, чем в тюрьме. Здесь люди не живут, но лишь существуют на грани безумства. Психиатрическая клиника, тюрьма для больных, ад для людей… Сюда не попадают больными, больными становятся здесь.
…Прямо перед моим окном стояло старое дерево, наверно даже старее самого здания. Тополь как-то ежился от дождя, неуклюже прикрываясь ветками, но ему это не слишком удавалось. Ненавижу его. Он постоянно загораживает мне солнце, которое иногда выскальзывает из под грязных серых туч. Заслоняет собой прекрасные цветы, гибнущие в его тени. Даже летом, оно не имеет листьев, лишь старая скрипучая качель-доска, привязанная к самой толстой ветке воет по ветреным ночам, усиливая бессонницу.
Я сел на желтый пятнами матрац, окинул пустую палату безнадежным взглядом. Скользнул по серым обшарпанным стенам, битому зеркалу, потолку, известка с которого сыплется на меня по ночам от страшных мучительных криков со второго этажа. Я знал что там, я пришел от туда после потери памяти, там мучают, калечат, убивают… Взгляд остановился на поломанной двери напрочь лишенную ручки с этой стороны, которую не раз пытались выбить. Скоро меня должны были открыть, они всегда открывают после полудня, выпускают пообщаться с другими на три часа, да сходить в туалет… Только я сегодня от сюда не выйду, может тогда не попаду снова в чужую жизнь…
Изначально со мной лежали двое. К Михаилу в голову я залез на третий день, потом его увели из моей палаты навсегда, боле я нигде его не видел. Ровно через месяц я узнал о том, как сошел с ума Евгений, я был там, в его голове… Видел, как убили дочь, жену, еще не родившегося ребенка… Чувствовал то, что чувствует Евгений. Потом увели и его. Теперь в палате я один. И вот, прошел ровно месяц, и сегодня снова должно это случится… Поэтому из палаты я сегодня не выйду, может тогда не стану переживать очередное сумасшествие другого человека. Наверно, этого я уже не переживу…
               
История первая.

С обложки книги на меня пристально смотрели темные, полные глубоких мыслей глаза. Взгляд поэта проникал прямо в душу. С. Н. подсказывал мне в трудные минуты, наводил на неизменно верные решения. Азиатской внешности старик стал известен лишь на закате своей тернистой жизни. С. Н… непонятный псевдоним, тайну происхождения которого он унесет с собой в тесную могилу. Лежавшая на койке книга была распахнута на стихотворении.

…Не понимала, не поймет
Толпа отвергнутого ею.
И речь дурною назовет
И письмена в огне сожжет
И мысль из головы изымет…
Талант на части раздерет,
И каждую в клочки порвет,
А глупого на трон подымет.
А кто отвергнутый толпой?
Он гений, избранный судьбой,
Он может чувствовать, любить,
Людьми любимым может быть.
Он не такой как все,
Теперь он пария, изгой,
Толпа с насмешкою сказала:
«Прочь, «герой»!
Ты не такой как мы,
И нету места меж рядов
Тебе теперь, уйди, глупец!
Не говори ненужных слов».
И он ушел от них,
Теперь живет в глуши один,
Отныне заперта та дверь,
Что к обществу вела.
Но верил он: «Они поймут,
Не смогут без меня,
Придет то время – позовут,
А не откликнусь – прибегут,
И помощи просить начнут…»

Толпою правит безрассудство,
И памяти в ней нет…
Изгоя тотчас позабыли,
Ушел он на тот свет…
И лишь столетие минуло
Толпа сказала:
«Был герой, один против толпы!»
Вписали его в книги,
Статую возвели…

На душе вдруг стало мерзко и гадко. Да, так оно зачастую и бывает… Кто знает, быть может так было и со мной, я ведь не помню. То, что внушили мне они стопроцентная ложь, но истина, как обычно бывает, где-то неподалеку…
…Ветки тополя невыносимо скрежетали по стеклу. Они открыли мне дверь, но я ее захлопнул. Ноги тряслись, челюсть сводило судорогами. Глаза превратились в два бильярдных шара, уста шептали: «Не хочу, не надо…»
Голая лампочка истерично заморгала и потухла. Нет… нет, не надо-о-о… Это снова начинается-я-я…
От моих ног во все стороны по полу пошла волна всепоглощающей тьмы. Пол мгновенно покрывался ржавчиной и грязью, окна – слоем пыли и старости, со стен слезла краска, обнажая старый кирпич. С потолка осыпалась известка. Лампочка вспыхнула и взорвалась, но осколки, не долетая до пола превратились в ни что.
Не-е-ет… Опять это…
Напротив меня на стене взбухло отвратное маслянистое пятно. Запенившись, он раздулось, и из стены с противным скрежетом, будто ножом по металлу, показались ободранные бледные руки. Натягивая пространство, будто целлофан, вслед за руками показалась и отвратительная голова, из раскрытого рта и пустых глазниц которой брызгала кровь…
Вскочив, я без памяти кинулся к двери, но вспомнил, что сам же ее и закрыл. Страшное существо, бывшее в далеком прошлом человеком, вылезло из стены целиком, забрызгав палату кровью, приближалось ко мне, вытянув вперед руки и противно мыча.
Я прижал уши, но против потока боли мое сознание было бессильно. Я пнул дверь ногой, заколотил руками, но, конечно же, ни кто мне ее не открыл. Все больные сейчас замерли, и не могут и пошевелиться. Боль сковала мое тело, нет, не моя боль, но боль этой заблудшей души, что явилась за мной. Существо дотронулось до моего лица холодными слизкими руками, направило свои пустые глазницы мне в глаза. Я чувствовал его дыхание, его боль, его страдание... Из давно мертвой груди вырвался вопль, нет, скорее вой... В лицо мне брызнуло горячей вязкой кровью. Во рту существа что-то извивалось, оно подошло совсем близко и потянулось коснуться своими губами моих. Я не мог вырваться, это было вне моих сил. Тут из обезображенного рта высунулся неестественно извивающийся язык, он коснулся моих губ…
Нет… нет… не-е-ет!!!
Единым порывом я толкнул существо, то на половину погрузилось обратно в стену. Тут открылась дверь, с противным скрипом, сама собой.
Я выскочил в коридор, который так же был до неузнаваемости  обезображен. Вместо остальных дверей – решетки, за которыми лишь бесконечная пустота, заполненная беспросветной темнотой. Стены покрыты старью, и красной кровью, которая медленно стекала на пол, норовя течь к моим ногам. Один за другим на стенах стали появляться жирные пятна, из которых, разрывая пространство, лезли существа. Бывшие женщины, мужчины, совсем маленькие еще дети… Полностью обнаженные, изрезанные, истекающие кровью, лишенные всяких чувств, глаз, ушей, голоса, они рвались ко мне.
Сердце бухало, грозясь выскочить из груди. Я побежал по коридору в даль. Коридор был невообразимо длинным. Наверно даже бесконечным… Наполовину вылезшие, существа истошно мыча, тянули руки ко мне, хватали за одежду, рвали, захватывая и кусочки моей кожи. Но я все бежал вперед, не зная усталости.
И вот, вместо одной из дверей не оказалось решетки. Я распахнул ее и увидел одинокого на всю палату человека, он скрючился, выгнувшись невообразимым углом, рот распахнут, глаза полны ужаса. Он застыл. Да, это несомненно моя следующая жертва. Нет, я не хочу опять сходить с ума за других…
Существа медленно шли за мной, обильно орошая стены и потолок брызжущей из уст кровью… Вот они уже в палате… Вот одна, когда-то раньше бывшая девушкой, потянула ко мне руки, обхватила за шею, повисла на мне… Остальные все ближе…
Ее я ударил прямо в обнаженную грудь. Рука прошла насквозь, разрывая истленные смертью внутренности. Боже… Но она, с зияющей дырой в неживом теле по-прежнему прижималась ко мне, изо рта уже вытянулся неестественно длинный язык, на своих губах я почувствовал вкус смерти…
И я решился. Прыгнул в сознание своей жертвы, того больного, что лежал сейчас на полу. Только так можно спастись, только так можно выжить…
Все исчезло. И обшарпанные стены, и залитый кровью пол, и люди-нелюди… Мне предстояло пережить жизнь еще одного человека, а в конце сойти за него с ума… А потом его уведут они, и его больше никто никогда не увидит… не найдет…

...Печальна история яркого человека, всю жизнь стремившегося стать серой мышью…
С самого рождения Петр отличался от других. В детский сад мать его не водила. Единожды попав в окружение ребят, вернулся домой он с вывихнутой ногой и синяком под глазом.
- Они звали меня скелетом, - говорил он сквозь слезы, - мне это очень не понравилось, они смеялись… тыкали пальцами… а потом, решили проверить, настолько ли я хрупок…
Действительно, для своего возраста Петр был излишне худ, и не пропорционален: длинные руки и ноги, но короткое туловище. И каждый синяк подолгу мучил Петра, а стоило лишь упасть случайно с лестницы, как тут же что-нибудь ломалось и вывихивалось. Врачи в голос твердили: «Это особенность организма… он просто слишком быстро растет… ничего страшного… нужно просто много есть и пить витамины…». Елена Георгиевна, чересчур заботливая мама Петра врачам безоговорочно верила. Но шли годы, Петр ел витамины, но ничего не происходило. К шести годам он был уже на две головы выше любого из сверстников, но втрое его худее. И Елена Георгиевна перешла на серьезные средства. В какой-то книге она вычитала, что помочь в этой ситуации могут лишь специальные препараты, которые в обычной аптеке не купишь. И вот, в необычной аптеке, где царила полнейшая антисанитария, и разгром она приобрела какое-то варево в стеклянной банке… Около месяца Петр пил яды. У мальчика не было отца, который остановил бы помешанную на здоровье ребенка мать…
В школу Петр пошел почти инвалидом. Многие занятия просидеть он не мог, иногда из класса его выносили на руках учителя. Домашнего воспитания ребенка одинокая мать позволить себе не могла, Елена Георгиевна мечтала, что Петя станет умным человеком, врачом – что сможет лечить людей, творить добро обществу. А Петр это общество ненавидел. Он ненавидел этих детей, что тыкают в него пальцем, этих девчонок, что шепчутся у него за спиной… Он ненавидел весь мир. Но потом, когда стал старше, понял, кто виноват в его бедах. Он возненавидел собственную мать. Она не воспитала в нем мужество, что должно быть у мужчины, не воспитала благородство, любовь, силу… Этому ему пришлось учиться самому, методом проб и ошибок.
Петр зазря прятал свою сущность. Он одевался во все серое и крайне обычное. На занятиях Петр сидел тише воды, и предпочитал не отвечать на вопросы учителя, даже если знал точный ответ. Он мечтал, что его перестанут замечать, но тщетно…
А дома, по вечерам, в тайне ото всех Петр писал стихи. Стихи получались необычными и красивыми, будучи рожденными в глубокой депрессии. Но писать стихи это необычно, что очень Петра пугало…
…Одиннадцатое октября 1983 года врезалось в память Петра и не отпускало всю жизнь. Тогда ему было всего двенадцать, но это событие перевернуло всю его жизнь. В этот день мать отдала Петра на недельные мученья сумасшедшей старухе, что обещала и жизнью клялась, что за неделю снимет с мальчика порчу, и он станет полностью здоровым. Елена Георгиевна безоговорочно поверила, говорила, мол, это последняя надежда…
Старый темный обветшалый дом старухи еще долго мучил Петра в чудовищно страшных кошмарах. Эта сырость, всепоглощающая тьма, паутины по углам с давно уж издохшими пауками…
Мать отвезла сына в село, при городе N. Петр увидел те размытые, жуткие дороги, состоящие сплошь из непроходимой грязи, те мертвые лица сельчан, что не выражали всяких эмоций, те кровавые вилы, стоящие подле скрипучей калитки для отпугивания воров, которым нашли несколько другое применение… Он посмотрел на мать, глаза его были полны слез, душа полна невыносимого страха, он прошептал: «не надо…», на последней букве голос сорвался на стон. «Прости, - отвечала мать, -  Петя, это последний шанс тебе стать нормальным…».
Дверь тихо открылась и на крыльце показалась толстая старуха со страшно горящими глазами, фартук ее был измазан красным, на бородавчатое лицо противно было смотреть, от вида толстых рук, со сломанными ногтями тошнило. Тут Петр совсем по девчачьи завизжал, схватил маму за плащ… Но старуха жестко оторвала Петю от матери, которая лишь молча заливаясь слезами причитала, что это его последняя надежда.
Неделя ужасного ада ждала Петра в этом доме… Спать он будет в сарае, вместе со свиньями и еще тремя больными детьми. Они не могли сопротивляться, вынужденно отбирали друг у друга принесенную старухой еду, покорно выполняли ее приказания… По ночам во сне Петр будет звать мать, но та естественно никак не сможет его услышать. Услышать его стоны, его мольбы, его невыносимую боль…
Старуха молча повела больного Петю в дом. Тот попытался было посмотреть последний раз на мать, но старуха жестко ударила того по щеке.
- Подбери сопли, гаденыш, - шипела она, сидя напротив Петра и глядя в его обезумевшие глаза, Петр не смел оторвать взгляда, - ты всегда будешь делать то, что я скажу. Скажу упасть – упадешь, скажу умереть – умрешь. Ты все понял?
Петр неопределенно покрутил головой, получилось так скорее непроизвольно, мышцы тела не подчинялись больше.
Старуха в гневе больно хлестнула ребенка по щеке, изо рта противно брызгали слюни, она что-то безумно кричала, но Петр не слышал, он падал в беспамятство.
Приснилась мама. Она говорила, что Петя особенный, одаренный, потому и так не похожий на других. Она гладила сына по голове, говорила, что не стоит бояться, что все будет так, как оно быть и должно – хорошо. Но потом Петр услышал голоса:
- Давай выкинем его отсюда, Федор… - говорил кто-то неприятным шипящим голосом, - зачем нам еще один конкурент? Старая карга все равно больше еды, чем обычно давать не будет.
Потом заговорил другой, голос его был холоден, но решителен:
- Может мы тебя выкинем, а, Митя? Разницы никакой.
Петр понял, что говорят о нем, и открыл глаза. Сильно ныло в боку, похоже, старуха была до того взбешена, что била и пинала его, даже когда тот упал в обморок.
Петр с трудом приподнялся и обнаружил себя в свинарнике с еще тремя подростками. Один невысокого роста и похоже недалекого ума молча разглядывал свои кроссовки сидя в углу, другой – высокий, но все же ниже Петра, худощавый гневно пялился на него, и наверняка про себя поливал его проклятьями, а вот третий… Высокий, ладно слаженный, с грубыми чертами лица выглядел по настоящему внушающее… вот только был он абсолютно слеп. Все трое были примерно одинакового с Петром возраста.
- Проснулся… -  прокомментировал худощавый, все тем же шипящим голосом.
- Подойди, друг, - не спеша, довольно вежливо проговорил слепой, - добро пожаловать в нашу обитель.
Петр испуганно подковылял к слепому, тот некоторое время молчал, будто несмотря на свой недуг разглядывал гостя.
- Меня Федор зовут, а тебя?
- Петр…
Слепой протянул мозолистую от длительных работ на старуху руку, Петр все так же испуганно ее пожал, будто ожидая удара. Но его конечно же не последовало. Федор похоже пока был настроен доброжелательно.
- Митя? Ты не хочешь пожать новому соседу руку?
Худощавый нехотя подчинился Федору.
- Дмитрий, - нарочито небрежно произнес Митя свое полное имя, будто хотел показать свое величие, что не только Федор может гордо называться полным именем, но и он тоже.
Тут откуда-то незаметно вынырнул третий, и тоже протянул руку, но как-то безразлично:
- Артем я, - прокричал тот, и ушел обратно в свой угол разглядывать кроссовки.
С удручающим скрипом повисла тишина. Тут до Петра дошло: это дети, чьи матери точно также клюнули на уловку старухи. И правда, Федор был лишен зрения, Артем – похоже плохо слышал, а Митя… кожа его была подозрительно белой, а глаза нехорошо блестели красным. И что наговорила старая душегубка их матерям? Что вставит новые глаза, вернет хороший слух, а в организме Мити появится необходимый пигмент? Верно матери были в таком же безнадежном отчаянии, как и мама его, Петра.
- Тебе сказали на неделю да? – ехидно улыбнулся Митя.
Петр молча кивнул.
- Не надейся, друг. Хочу тебя огорчить, но старая стерва будет держать тебя здесь долго, пока ей не надоест тебя истязать, - проговорил Федор, удрученно опустив голову, - и мать за тобой не придет, вон, ни за Митей, ни за Артемом никто не пришел… Почему нам не известно. Мы здесь уже около трех месяцев, хотя… дни не считаем. Крепись, для тебя наступил ад.

«Для тебя наступил ад…» - эти слова Петр поначалу принял с насмешкой, что может быть хуже того ада, что является его жизнью? Оказалось, что таковое есть.

- Заведите свиней в загон, - властно приказала старуха, сжимая в руках старую затупившуюся лопату, - до полудня не управитесь, каждый побывает в «доме».
Потом она ушла, оставив детей  с шестью толстыми свиньями, которых кормили много лучше, чем их самих. Необычно ярко светило солнце, прожигая кожу насквозь. Митя встал в тени хлева, и на свет выйти не решился. Петру в голову пришли истории о вампирах, которых свет прожигал на сквозь, изничтожая саму скомканную вампирскую душу. Петр посмотрел, щуря глаза, на Митю, а тот, похоже прочитав его мысли, точно по-вампирски оскалился. Нет, Петр не обижался на него, ну и что, что сам Петр практически инвалид, но он хотя бы может летом выйти на чистый девственный луг, повалятся под солнцем, согревая кожу, а Митя, вот, вынужден постоянно находиться в тени. Он с детства не может наслаждаться теплом солнца, то его губит и медленно убивает, точно кровососа-упыря.
- Темнота-друг молодежи, а? – шепнул на ухо Петру Артем.
«В темноте не видно рожи…» - добавил про себя Петр, не сводя глаз с Мити.
Шесть отвратительных свиней ждали того момента, когда три неизлечимо больных подростка соизволят загнать их в загон. Петр подковылял к одной, похоже, самой старой, и морда той немного напоминала лицо старухи – изуверки. Петр попытался толкнуть ее, но сдвинуть ее ему было не по силам, слишком тяжела была скотина. Артем протянул Петру острую палку, мол, поможет. Тот, отблагодарив, охотно хлестнул свинью, да так, что она страшно визжа сама залетела в загон. А на шкуре той остался шрам…
Две свиньи загнал Артем, а остальных каким-то невообразимым способом – слепой Федор. До полудня оставался еще час.
…- Я обнаружила шрам на одной из своих свиней, - старуху трясло от гнева, - кто это сделал? – говорила она, мерзко растягивая слова.
Повисло молчание. Одна минута, две… Старуха разглядывала каждого. Когда очередь дошла до Петра, он густо покраснел.
- Это сделал… - послышался Митин голос, - это сделал… он.
Палец Мити твердо показал на Петра.
- Подстава! – рявкнул было Федор, но старуха его тут же осадила весомым подзатыльником.
- Понятно… - говорила она, - есть сегодня будет только Митя. Ты же, урод, пойдешь со мной в дом! Ну же, пошевеливайся! – она тыкнула Петра вилами. Тот взглянул Федору в глаза, но сочувствующего взгляда не увидел, не мог увидеть. Зато явно чувствовал злую улыбку на потрескавшихся губах Мити…
Что было в доме Петр точно не помнил, помнил боль, нестерпимую боль, обиду и слышал голос матери сквозь эту непроницаемую пелену боли. Очнулся он в синяках в хлеву вместе с ребятами. Перед ним стояла чашка с едой, отобранная Федором у Мити, но Петр есть отказался. Он просто лежал и грезил смертью. Ему казалось, что вот она, близко, а сквозь сон он слышал голос Федора:
- Это конец! Нужно бежать от сюда, бежать…
…Прошло еще два дня мучений. На третий пытался бежать Митя, проснувшись ночью он, в тайне ото всех, абсолютно один полез в туннель, вырытый всеми для скорого побега. Сквозь решетку в окне Петр видел, как он бежит, но вдруг останавливается – что-то в страхе кричит, а из тьмы на него бросается черная как ночь, страшная, как дьявол, лохматая, как волк собака. Она сбивает его с ног, кусает, терзает как игрушку, подбрасывает в воздух, а потом волочит его за ногу обратно в темноту… Петр смотрел и не мог произнести ни звука, губы онемели, а зубы в судороге стучали, раня в кровь язык…
Митю больше не видели.
…Прошло еще три дня. Вот уже неделю Петр в аду. Но надежда все еще теплится, бог поможет…
И вот, под конец седьмого дня старуха занемогла, лицо ее не было красным, как прежде, а руки безудержно тряслись. Пленники поняли – это и есть тот шанс. Старуха приказала копать картошку, но в этот раз не наблюдала за процессом из пыльного окна, а оставила своего страшного пса. Тот смирно сидел на краю грядки, и, казалось, наблюдал…
- Сейчас, или никогда! – шептал Петру Федор, а тот показывал жестами полуглухому Артему, - где пес?
- Слева от тебя, на конце грядки. Смотрит на нас, - ответил я, не сводя взгляда со страшной собаки.
Федор что-то рассчитал в уме, и сказал:
- Когда я свистну, бегите прямо к дому, у нас один путь к отступлению – через крыльцо избы, через забор не перелезть. Бегите что есть мочи, и молите бога, чтобы старуха не успела выйти.
Петр передал план Артему, тот кивнул. На лице была написана тревога.
Свист.
- Иди сюда, тварь! – взревел Федор и с лопатой на перевес двинулся к собаке. Та все поняла, оскалилась, как хищный голодный волк, и бросилась на Федора. Петр не понял, что случилось, слепой Федор как-то угадал местоположение собаки, и с размаху ударил ту лопатой по морде. Но та не отступала, она вцепилась Федору в руку, лопата выпала…
Дальнейшего Петр не видел, он, как только мог бежал за Артемом по тропе, лишь перепрыгнуть через крыльцо, выбить калитку и… свобода…
Сердце бешено колотилось, больные ноги заплетались, а Артем уже почти перед крыльцом, взбегает, перепрыгивает… и… хлопок. Артем отлетает на грядки с давно погибшими цветами. На пути Петра из неоткуда возникает больная старуха, с ружьем. Она целится… стреляет… промахивается… смерть пролетает над самой головой… Петр неудачно ныряет старухе под ноги… та кажется со смертельным выдохом, падает на Петра. Темнота. Забвение.
…Артем выжил. Заряд рассек кость ноги, но Артем выжил. Хромающий Петр шел к свободе, переступая через тело старухи, нет, это не он ее убил, она сама себя убила… Федор сказал – сердечный приступ. Федор… Да, он убил пса ценой правой руки. Но… на свободу не пошел. Он сказал, что там его никто не ждет, его дом здесь.
- Я ведь не слепой, Петр, - говорил он, - я, стыдно признаться, внук этой… ну, в общем, дом теперь мой… Извини, что врал… Но если бы вы узнали, кто я, то, верно, не стали бы меня и слушать…

Петр не знал, что стало с Митей, Артемом и Федором, но надеялся на лучшее. Когда он добрался до дома, мать молча упала ему в ноги, а Петр даже не мог плакать – слезы кончились навсегда. Жизнь у старухи научила его тому, чему не смогла мать. Научила мужеству, научила настоящей дружбе, научила выживать.

Жизнь продолжалась. Взрослея, Петр понял, что незачем прятать свое истинное лицо, лицо своей оригинальной души, Петр понял, что он лучше других, наплевать на недуги и болезни, главное – он умеет то, что не умеют другие. Он пишет стихи, он творит, и стоит ему раскрыться, как люди к нему потянутся, начнут по настоящему ценить и восхищаться. А потом, возможно, его припишут в один ряд с Пушкиным…
Но жизнь продолжалась, а Петр не решался, он по-прежнему сидел мышью на уроках, одевался «как все», и нарочно получал оценки «три-четыре», что было в его классе обыденностью. Восьмой, девятый, десятый… Время шло, насмешки со стороны одноклассников преследовали его до самого выпускного бала.
Получив аттестат с четверками, Петр пошел со всеми на танцы. Сел в темном углу и легонько похлопывал в ладоши в такт музыке. Толпа танцевала, веселилась, а его, пожалуй, впервые не замечали…
Жизнь шла. СССР окончило свое существование, жизнь русского человека в корне изменилась, но Петр оставался все тем же. Работал котроллером в автобусе, на большее увы способен не был, жил один. Ни жены, ни детей…
«А ради чего? Ради чего я тогда живу?» - думал Петр, - «в чем смысл моего существования? Пользы обществу я не приношу, я его лишь ненавижу. Оно не достойно, через чур глупо и мертво, чтобы обращал на него я свой взор! Вздор! Не нужно мне внимание, и без того я счастлив», – врал сам себе Петр…
Насмешки, преследовавшие его в школе, получившие достойное продолжение в институте и на последующей работе, были тому доказательством. Общество отвергало белую ворону. «Пишет стихи? Тем более, стихи его так же несуразны, как все его ничтожное существование. Зачем такой нам он нужен, на нас он не похож».

Петр шел поздней ночью домой. Шел меж старых убогих домов, шел по дорогам, которыми давно уже ни кто не пользовался, шел там, где мало людей. Он думал о себе, о своей жизни, о своих стихах, о мальчике Мите, о том, что придет время – и общество будет страдать от того, что издевалось над ним, над Петром, над великим человеком, над поэтом… Оно позовет, зарыдает, приползет на коленях, чтоб просить прощенья, а Петр гордо отопнет его и отвернется, ибо не достойно оно общаться с таким человеком, как он.
…Святые скрижали промелькнули пред глазами, «Гордыня» - писано на них…
- Смотри, какой урод! – послышалось от куда-то из кустов.
Пьяные подростки безумно хохоча встали у Петра на пути. Петр окинул их глазами, четверо, у одного бита…
- Выворачивай карманы, дядя!
Петр вдруг захотел туда, на битком набитые людьми улицы, туда где много людей, где нет этой проснувшийся темноты, там, где ему бы непременно помогли, ведь был же Федор, что не отвернулся, что стал, наверно, единственным за всю жизнь другом… Захотелось в общество…
- Проще сделать так, - сказал тот, что с битой. Взмахнул… На лице его Петр увидел гримасу презрения, вот оно, человечество… вот оно наше… общество…
Петр вскинул руку… боли Петр почувствовать не успел…

…Девушка кричала… Предсмертный, раздирающий душу крик разносился по мозгу Петра, заражая нестерпимой болью каждую живую клетку… Так кричала девушка на пылающем инквизиторском костре, сумасшедшая, не в чем не повинная девушка…
Там, подле дьявольского костра стоял Митя, и без того красные глаза его переливались плещущейся кровью сожженной, белое лицо его отражало всю дьявольскую сущность, сам отличавшийся от других, толпой он управлял, натравливал их на… изгнанных. Толпа бесновалась, женщины и дети плевали в костер, крича «Умри, мерзкая тварь!» Ноги девушки вот уже обгорели, кровожадный огонь поднимался выше, к лицу, покрывая тело умертвляющим одеялом.
А сам Петр стоял среди беснующейся толпы…
- Что же ты не кричишь и не плюешь вместе с нами? – говорила ему толпа, - или ты такой же, как она?
И Петр тоже стал кричать, преступая через свою душу, ломая и коверкая ее, топча свой разум, втаптывая тело в вязкую всепоглощающую грязь… страх предательски победил в неравной схватке…
Петр потерял себя, потерял свою душу. Петр уничтожил свой разум, а вместе с тем все надежды, рвения и саму жизнь. Петр сошел с ума.