Байки из подшерстка. Ость и пух

Подслушано на берегах Невы,
где, может быть, бывали вы
иль в долг давали, мой читатель.

Это шкурка, это бирка,
Это ценник, это дырка.
Это время тихой сапой
Мех трясёт собольей лапой.

В аукционном зале воздух наполнен терпким ароматом сырых шкурок. Диким, первозданным запахом тайги, смешанным с нотами кожи и еле уловимым мускусом. Этот запах хищника, сильный и откровенный, словно последнее напоминание о вольной жизни в снежных лесах.

Последний отблеск туманного сапфира медленно тает за линией Финского залива.
Ветер несёт над его водами глухие шаги по деревянным настилам.
Они стучат в такт мерному звону монет, отданных за меха и переходящих из рук в руки.
Плотные жалюзи скрывают зал от внешнего мира, приглушая последние звуки уходящего дня.

И в этом сумраке, когда даже пылинки замирают в воздухе, рождается шёпот. Тихий, едва уловимый, как дыхание спящего зверя.

— Меня сняли трубкой, с открытым огузком, — с гордостью сообщает Баргузинская шкурка.

— А меня чулком, с закрытым, чтобы мех был ровный, без разрывов, — парирует Камчатская.

— А у нас по-разному — кто трубкой, кто чулком, — лениво тянут Амурские.

Белопухие стыдливо прикрывают свою "нестандартность".

— Вот, у шкурок норки самцов и самок делят, а у нас — нет, — задумчиво произнесла одна из них, скользнув взглядом по рядам.

— Потому что норка выросла в клетке. У неё всё под контролем: кормовые нормы, селекционные линии, бонитировка по баллам и групповая маркировка. Вся жизнь в таблицах и графиках. А мы — из леса, от охотника. В каталоге разницы нет, а в природе есть, — заметила шкурка, добытая охотником-эвенком.
— Думаешь, те, кто здесь, нас различат?

— Андрей бы различил, — хмыкнула одна из шкурок. — У самок волос потоньше, пух пожиже. Да и весом мы легче. Самки — 50-60 грамм, самцы — 70-80.

— А что теперь? Мы всё равно стали одинаковыми.

— В аукционе решают просто: либо ты в лоте, либо нет, — лениво заметила Амурская.

Шкурки замолчали. Было когда-то одиннадцать кряжей, а теперь — четыре. Остальные растворились во времени, слились в цифры.

— Значит, таков наш путь?

— А мы что, выбирали, кем нам быть — самцом или самкой? Так же и сейчас не выбираем.

— А все же, куда дальше? — спрашивает шкурка Якутского кряжа, поглядывая на соседок.—

— Говорят, нас отправят на выделку.

— Выделку? Куда?

— Одних в Камбоджу, других в Новосибирск.

— А потом?

— Четверо из пяти уйдут за границу.

Они замолкают.

— Кто-то останется на родине. А может улететь в Италию. Там работают вручную, трепетно, словно реставрируя старые полотна. Шкурка остаётся шкуркой, её суть не меняют.

— Они тебя выберут, чтобы окрас подходил под тонировку… в цвет тортора, графит… — шкурка пятого цвета немного поежилась. — Даже не знаю, согласилась бы я.

— Это, конечно, красиво… — задумчиво добавила ее соседка-однолотница. — Но почему кто-то решает, какой мне быть?

— Вот если бы мы сами могли выбирать… — мечтательно вздохнула Головка. — Во что превратиться…

— Быть роскошной манто или скромным воротником? — фыркнула молодая.

— Остаться нетронутыми или разойтись на десятки деталей? Или, быть изрезанной и проколотой насквозь, чтобы стать лёгкой, как кружево… — с лёгкой грустью протянула Меховая.

— Интересно… — вдруг задумалась Камчатская. — А люди вообще захотели бы такую шубу, если бы мы сами выбирали свою судьбу?
— Хм… — Головка чуть заметно качнула мехом. — Возможно. Но, знаешь, нам очень повезло.

— Конечно! — подхватила Баргузинка. — Нас будут носить десятилетиями, беречь, передавать по наследству…

— А я бы сейчас уже в рысьих зубах была, если бы осталась там, в лесу! — усмехнулась шкурка с тёмной спинкой.

— А меня бы затоптали охотничьи лайки… — вздохнула Меховая.

— А меня бы догрызли мыши в старом дупле… в природе ничто не пропадает зря, — тихо добавила самая светлая из них.

В зале на мгновение воцарилась тишина. Даже плотные жалюзи, казалось, слушали этот разговор.

— Ну а в Китае что, кто знает? — с неподдельным интересом спросила та, что с браком.

— Там меховой рынок кипит, простоя нет — всё идёт в работу сразу, — говорит Меховая.

— Ну и намучаемся там…

Они слышали, что китайские мастера любят делать лазерную обработку, вытягивать, придавать новый цвет. А иногда и превращать соболя… во что-то другое. Лёгкое глянцевое покрытие, оттенок теплее, чем был, мех мягче, но теряет свою первобытную дикость.

— А вдруг из нас сделают кролика? — нервно фыркает одна из молодых шкурок с темно-голубым подпухом.

— Ну уж нет, соболя так не переделать, — уверенно заявляет Головка, как истинная королева аукционной коллекции. — Но всё-таки… после Китая мы уже не будем собой.

— Ну, а мы?

— Перешивка.

Послышалось легкое похрустывание. Те, кто был шубами, вздыхают.

— Думаете, это плохо? — с вызовом бросает одна из них. — Перешить — значит, воскресить. Мы станем лучше. Стильнее. Современнее.

— Да, но нас разберут на части. Мы не будем теми, кем были.

— А ты думаешь, элитные шубы остаются навсегда? Их тоже перешивают. Ты слышала, сколько это стоит? Вторая жизнь — привилегия лучших.

— Ты хочешь сказать, что нам повезло вдвойне?

— Я хочу сказать, что мех живёт дольше людей.

Наряду с другими, но под заранее объявленным номером, расположились двенадцать лучших. Топ-лот, маркетинговый инструмент.
Они станут элитой. За них дадут диплом.
Молчат... Им не до разговоров.
Их ждёт ателье класса люкс, хрустальные витрины. Заботливые руки Кутюрье.
Шкурки, попавшие в топ-лот, после мирового турне окажутся в шкафах из палисандра и чёрного дерева.
А их мех впитает ароматы дорогих вин и сигар.

— Париж… Милан… Монте-Карло… — мечтательно вздыхает самая тёмная шкурка.

— А может, нас вообще не пошьют? Оставят в музейной коллекции, как экспонат?

Одно дело — стать частью мехового изделия. А совсем другое — застыть в прозрачном коконе, словно редкая бабочка, навечно пришпиленная иглой.

Где-то в глубине зала, в тени между рядами, шепчутся те, кто ещё не знает, какая судьба им уготована.

И только одно ясно: каждая шкурка мечтает быть носимой.

Одна из них, с серебристыми нитями, шепчет соседям:
—  Не бойтесь, друзья.  Там, куда мы уйдём, нас будут беречь. Мы разлетимся по свету. Но многие всё равно вернутся — сюда, где мех ценят больше всего.

Щелчок замка — словно треск далёкой лиственницы, благословляющей на долгий путь.

Дверь отворилась, впустив полоску света и запах утренней свежести, смешанный с городом и Невой.

Сегодня осмотр.

Покупатель приближается, его пальцы скользят по меху, словно музыкант, перебирающий клавиши перед концертом. Привычным жестом он встряхивает каждую шкурку и медленно откладывает в сторону.

Лот за лотом — карусель судьбы, длящаяся три дня.

Выбор сделан.

Потом торги. И долгая жизнь.