Сизифов труд. Глава 10

  (Перевод повести Стефана Жеромского “Syzyfowe prace”)

                Глава 10

    После окончания экзаменов и перехода из четвёртого в пятый класс Мартинек проводил каникулы, как обычно, в Гавронках. Годы над старым паном Боровичем уже брали своё. Дела в хозяйстве шли всё хуже, а в доме была видна постепенно идущая разруха. Еду готовила старая кухарка, которая когда-то нянчила Мартинка, и готовила так, как ей только вздумалось. Тарелки были в зазубринах, ложки, ножи и вилки частично попропадали, а оставшиеся были жалкой карикатурой пропавших. Старый пан вёл беспрестанную, но совершенно бесполезную войну с Малгожатой. В доме всё больше была заметна нехватка белья, одежды, элементарных удобств. Даже предметы утвари имели вид неухоженный и оставленный.

    В самой обширной комнате (которая из-за гарнитуров старинной мебели, приобретённых ещё при жизни покойной мамы Мартинка, называлась гостиной) непроницаемый слой пыли покрыл гравюрные портреты французских маршалов, Костюшки*, князя Юзефа**; чехлы на стульях были до крайности запачканы гончими и таксами, которые устраивали на них лежанки и занимали их с безжалостной решимостью. В серванте, некогда полным всяких разных сувениров, «кто-то» повыбивал стёкла, а из содержимого ровным счётом ничего не оставил. Перед домом было не лучше. Возле крыльца, где при жизни покойной было полно клумб с цветами настолько красивыми, что о них ходила молва по всей округе, не было ни цветов, ни даже клумб. Поросята раскопали все цветочные грядки, коровы и жеребята разломали в нескольких местах штакетник… Только буйная самосевная резеда пахла вокруг так же сильно, как и раньше, и её запах встретил Мартинка напоминанием о матери, когда он по приезде на каникулы стоял вечером у окна.

    Был конец июля, время сенокоса. На следующее утро, на рассвете, старый пан разбудил Мартинка и сказал тому идти на луга «присмотреть» за косарями. Когда же панич, обутый в сапоги и старую «цивильную» шляпу, уже было собрался выйти из дома, отец повесил ему на плечо двустволку и охотничью сумку, полную дроби, пороха, пистонов и пыжей. Мартинек бросился целовать руки отца – до той поры ему разрешалось носить ружьё, только когда оно было не заряжено, и лишь иногда стрелять в цель.

- Только не перестреляй мне всех уток, пусть хоть что-то останется и на мой выстрел… - крикнул старый пан вслед Мартинку, когда тот сбегал с огорода вниз в сторону плотины.

    Тут же за огородом раскинулся большой пруд, заросший кувшинками, тростником, высокой осокой и ракитником. В пруд впадала река, словно длинная змея, многочисленными изгибами вьющаяся среди лугов. С окружающих взгорий к ней стекались ручьи, а вокруг каждого из них цвели роскошные долинки, наполненные буйными берёзами, малиной, терновником, ежевикой, травами по пояс и прекраснейшими на всей земле цветами. В некоторых местах поток полностью пропадал в глубине кустов, и было слышно только его тихое журчание, напоминающее весёлый смех живого и наполненного счастьем существа. Стоило только раздвинуть мокрые ветви, как можно было увидеть чистую струю, по дну которой ползали большие чёрные раки.

    Когда Мартинек бежал вдоль пруда, ночная мгла только начинала уходить от воды. С правой стороны сновала в гору твёрдая дорога, её было далеко видать впереди среди зарослей можжевельника. Рядом зеленел молодой овёс, испещрённый кипами мощных, практически чёрных стеблей, вытянувшихся вверх в хорошо удобренных местах; вдали золотилось большое пшеничное поле. На лугах блестела белая роса. Оттуда уже были слышны постукивания кос и эхо разговоров. Из темноты, покрывающей воду, плеснулись вдруг и сорвались четыре дикие утки, большими чёрными пятнами показались на розовом небе, и, словно вытянутые кресты, поплыли в пространстве. У Мартина забилось сердце, охотничий азарт охватил всю его душу. Желая поблагодарить отца за позволение пользоваться оружием, он старался добросовестно выполнить обязанности по наблюдению за косарями. За ближайшим поворотом реки показался ряд крестьян в рубахах, идущих один за другим. Каждый из них, слегка наклонившись, забирал косой приличную площадь буйной травы. Толстые мокрые ряды скошенной травы лежали наподобие распаханных полос пашни вдоль обнажившегося лугового грунта. Время от времени какой-либо из косарей останавливался, доставал оселок из деревянного футляра, прицепленного сзади на поясе, и, обтерев косу травой, старательно её направлял. Все работники были обращены спинами к тропинке, по которой шёл Мартинек, и абсолютно его не замечали. И только когда он поприветствовал их довольно несмелым голосом, обернулись и ответили хором:

- Во веки…*** А дык ведь это паничек Мартин…

    Какое-то время длилась любезная беседа о том о сём.

    Вскоре «паничек» прервал её и удалился к ближайшему ольшанику, а косари взялись за свою работу, украдкой наблюдая за столь редким на гавронковском лугу явлением.

    Тем временем Мартинек принялся за своё ружьё. Чтобы как-то продемонстрировать перед мужиками своё высокое положение и зрелый возраст, он выкрутил из стволов дробь, высыпал порох, затем с большим усилием и излишне старательно набил оба ствола, снял пистоны и заложил новые, медленно отводил и спускал курки, целился и помпезно вешал оружие на плечо.

    Когда солнце вышло из-за гор и открылся дальше вид на луга, неудержимая сила потянула его вдаль. Прекрасная долина, казалось, раскрывала перед ним объятия своих взгорий; к себе манили покрытые можжевельником холмы, и призывал далёкий лес.

    Сознательный дозорный продвинулся на несколько шагов вдоль берега реки, чтобы увидеть, везде ли трава столь же высока, как и в первой излучине.

    Не успел сделать и нескольких шагов, как у него из-под ног вспорхнул бекас, совершил один кувырок, потом другой… Мартинек схватился за ружьё и выстрелил. Бекас, по-видимому, набрался такого страху, что решил покинуть родной луг и отдалился на недосягаемую высоту.

    Тут Мартинка понесло. Бросился дальше, держа ружьё наготове. Его сердце билось как раскаченный колокол, в груди перехватило дух.

    Тихо крался по траве, держа в поле зрения замки своего ружья. Река в тех местах была довольно широкая. Над её прозрачной подвижной толщью танцевало множество голубых стрекоз, на солнце, практически у самой поверхности воды, можно было видеть окуней с красными полосками на стальной чешуе, а также белую и серебряную танцующую плотву.

    Когда Мартинек посмотрел на одну из очень отдалённых излучин, сердце в нём замерло.

    На самой середине водной поверхности были хорошо видны две большие дикие утки. Охотник немедленно бросился в траву и начал ползти, опираясь на левую руку, тогда как в правой осторожно и старательно держал ружьё.

    Что за незадача! – за каких-то четыре шага до растущих на берегу кустов ракиты послышался зловещий всплеск и мелодичный звон крыльев.

    На глазах охотника навернулись слёзы, но тут же высохли, как только утки, выполнив над лугом широкий круг, снизились и сели в нескольких сотнях шагов дальше. С этого момента Мартинек был потерян для надзора за гавронковскими наёмниками. Когда пан Борович сам пришёл на луг в районе семи часов, едва уже мог различить фигуру своего сына, перемещающегося на четвереньках на почтительном удалении.

    Перелетающие утки буквально потешались над старательно обдуманными стратегическими замыслами охотника. В момент, когда оставалось только поднести оружие к глазу и опереть ствол на удобный сучок, с шумом срывались и удирали всё дальше вверх по реке. Наконец, с самой последней, чуть более широкой речной долинки, прежде чем Борович приблизился к ним на расстояние выстрела, взлетели и унеслись безвозвратно. Через несколько сотен шагов оттуда уже начинался лес.

    Лучи раннего солнца падали на плотную стену длинных еловых ветвей, и весь ещё мокрый от росы лес переливался прекрасными красками. Река в его глубине разливалась на мелкие рукава, посреди которых росли на кочках огромные старые ольхи. Там были места практически недоступные, поросшие плотными зарослями мелкого ольшаника, и были очаровательные одинокие мелкие озерца с торчащими над водой красными стволами. Мартинек издавна хорошо знал эти места. Оттуда он направился влево к небольшой возвышенности, буйно поросшей молодняком на месте вырубленного леса. Некоторые деревья он встречал с радостной улыбкой. Там открывались определённые виды, отдельные стройные берёзки, к которым питал чувства более, чем приязненные. Любил их, не осознавая, насколько глубоко, словно были частичками его существа, органами его чуткой натуры. В формах некоторых деревьев умещались длинные истории встреч и расставаний, радостные и печальные. Какие-то из них он видел из окна дома будучи ещё младенцем, и их образы навсегда соотнеслись с теми первыми впечатлениями, до которых уже память добраться не могла и которых разум объять был не в состоянии. Определённые места и виды в тех так называемых лесных «отбросах» были для него волнительно печальными и, непонятно почему, пробуждали в нём какую-то мучительную жалость и неясную тревогу. Деревья подросли. Тут и там встречал крепкие стволы на месте бывших кустов. Вокруг пело множество птиц. Сорокопуты настойчиво плели свои песни, в которых повторялся один полный и звонкий мотив. Этот мотив пробуждал чудесное эхо в зарослях терновника и красивых калин. Казалось, что это он стряхивает с листьев раннюю росу, и что огромные капли звенят, падая на прутики и стебли ароматных смолёвок. На можжевельниках овсянки, взывая к пуще, заводили свои жалобы трогательными голосками. В одном месте вспорхнула сизоворонка. Её мигающие между деревьями голубые крылья вновь возбудили в Мартинке охотничий инстинкт. Но сизоворонка оказалась ещё более осмотрительной, чем утки, и бесследно скрылась в чащобе. На опушке слышалась несмолкаемая песня:
Ой-да да да-да ды на
Ой-да да да-да да да…

    Мартинек пошёл в ту сторону и увидел за кустами маленькую девочку, пастушку. Она была худенькая и обгоревшая от солнца. На её никогда не чёсаных волосах был повязан закопчённый платок, сама одета в грязную рубаху, разошедшуюся на правом плече, и поношенный передник из грубой шерсти. Девочка сидела на траве, вытянув ноги, била палочкой по земле и напевала одинаковым голосом, монотонно, словно овсянка, только менее красиво. Молодой панич, внезапно выскочивший на пастбище, сильно напугал её. Она вскочила на ноги, осмотрела вооружённого пришельца вытаращенными глазами, а затем с громким рёвом принялась убегать, перескакивая, как серна, через высокие кусты и пеньки.

    С вырубки охотник углубился в лес и блуждал там до сумерек, позабыв о завтраке, обеде и ужине. Вернулся только ночью и не получил от отца какого-либо нагоняя. Старая кухарка, правда, возмущалась, напоминая о пропавшем, запечённом понапрасну цыплёнке, которого, якобы, в отсутствие Мартинка сожрал пёс, о заваренном впустую кофе, о вкуснейших булках и т.д. Виновник покорно слушал ругань старухи, искренно вздыхал и о цыплёнке, и о салате, и о молодом картофеле с овощным супом, однако остановился на малом, довольствуясь буханкой ржаного хлеба, небольшим куском масла и кувшином свежего молока.

    С того дня Мартинек совсем сбасурманился. Вставал с рассветом, брал свой дробовик, сумку и исчезал. На территории хозяйства его практически не было видно. Временами только появлялся на горизонте, обычно сгорбленный, крадущийся за очередным «зверем» типа горлицы, кукушки, щурки, и даже сорокопута или овсянки. Случались такие дни, что возвращался только к полуночи, а на завтра снова выдвигался с рассветом. Только какой-либо далёкий выстрел в лесу, отдающийся в горах, давал знать жителям Гавронек, в какой стороне вертится панич.

    Его выстрелы не привели к заметному уменьшению обитающей в тех местах фауны. Вся охота, собственно, состояла в хождении за птицами. Сизоворонки и лесные голуби, щурки и ястребы водили юношу за нос по всем горам, куда бы уже даже хромой пёс не добрался. Кроме них гнало его с места на место вечно голодное любопытство. Каждое незнакомое далёкое дерево, блестящий на солнце в отдалении нескольких вёрст ручей, синеющие в пространстве леса, покрытые можжевельником горы и грустные еловые гущи – являли для него совершенно новый, будто ещё до тех пор не открытый волшебный мир. Это было удивительное братание со всевозможными дебрями.

    Однако особенно Мартинек полюбил ночь. Не было, по-видимому, наслаждения, которое могло бы ему заменить блуждание в темноте по местам безлюдным, одиноким, объятым такой тишиной, что в ней было слышно, как шуршат созревшие нескошенные травы, как журчит вода. Стояли тогда лунные ночи… Однако стоит ли браться за описание ночей в тех краях! Какой язык способен их описать…

    Блуждая так по околице, Мартинек частенько наведывался в многочисленные сёла, раскинувшиеся тут и там у подножий гор. Эти сёла обычно стояли как бы на огромных полянах, вокруг которых со всех сторон чернел, словно древний мир, лес. Живущие в них люди некогда отрабатывали барщину в отдалённых дворах, но, укрытые лесами, сохраняли старые обычаи, верования и законы. Это был люд здоровый, сильный, живой и понемногу дикий. Редко когда из таких Буковца, Вырубков или Лещиновой Горы ходил кто-нибудь до костёла, а ксендзы устраивали на те сёла настоящие облавы и только страхом вытягивали людей на рождественскую исповедь. Почва на склонах гор была неважная. Потому тамошние крестьяне занимались всевозможными ремёслами. Практически все были браконьерами, многие из них добывали в казённых лесах дранку, кто-то вырезал ложки, солонки, полки, ящики, грабли, вилы, деревянные ключи от хат и т.д.

    В одной деревеньке изготавливали довольно красивые декоративные стульчики и лавки. Там существовало основанное на неписанном договоре разделение заработков. Если, например, кто-то занимался ловлей рябинников в силки, продавал их в городе и с того жил, то никто другой в деревне не имел права на том же поле составлять ему конкуренцию под страхом битья. А били строго. Когда деревня била вора или виновника, то кольями и до смерти.

     Закон битья и другие общественные законы касались, однако, простого люда и не относились к деревенским гениям.

    В Буковце проживал крестьянин по фамилии Скубёла, который не чиня никому препятствий в работе, лишил собственности многих односельчан, а других тяжело закабалил. Он имел в собственности несколько сотен моргов**** земли, несколько десятков голов скота, большие хозяйственные постройки, жилой дом с крыльцом, большими стёклами в окнах, с полом и часами. Давал в долг каждому, кто к нему с этим обращался, а процент забирал в натуральном виде. Брал овёс, лён, изделия из дерева, грубое полотно, зверя, грибы, ягоды, наконец, требовал в качестве процентов работу на своих полях. Многие из беднейших мужиков были на своей земле батраками у Скубёлы. Он забирал с их земли всё, что вырастало, что было засеяно и взлелеяно их собственными руками. Сам при этом ходил в залатанной и грязной рубахе, и, даже выбираясь в город, не надевал обуви.

     Без сомнения, самой убогой деревенькой в округе были сами Гавронки. Они насчитывали целиком восемнадцать дымов*****. Никто из хозяев не имел более трёх моргов самой тощей земли под солнцем. Так их застал указ****** и оставил каждого крутиться кто как может. Во всей деревне ни у кого не было не только клячи, но даже жеребёнка; у некоторых были коровы, яловые и телята, а один колонист, Лейба Конецпольский, владел только двумя бородатыми козами. Коровы, телята и козы зимой жили в хатах вместе с людьми, оттого местный народ выглядел не очень притягательно. Если бы покойный Ливий******* проснулся одним прекрасным утром и оказался в Гавронках, увидел бы на свете то же самое и вынужден был бы снова с горечью написать: «obsita… squalore vestis, foedior corporis habitus pallore ac macie peremti…»********. Земля жителей Гавронек лежала под горой. Бегущие с горы воды так старательно годами вымывали плодородный слой, оголяя основу, состоящую из одних красных камушков, что, когда цивилизация после вековых стенаний и жестоких болей родила указ и наконец отдала свободным гавронковским обывателям их камешки вместе с булыжниками, там уже не в чем было, собственно, ковыряться.

    Когда приходило время пахать, все гаврончане шли на поклон к Скубёле. Он охотно уделял помощь в виде пары лошадей и работника, и по очереди обрабатывал одно поле за другим. Взамен за услугу брал разнообразный процент. Лейба Конецпольский не пользовался добротой Скубёлы, потому что от него мало что можно было взять. Поэтому скорченный, худой, бедный Лейба управлялся со своим унаследованным наделом сам, буквально: сам. Для плуга одалживал корову у своего соседа Пёнтка, а в борону впрягался сам или ставил свою жену. Однако они и пахали, и боронили своё наследство плохо. Овёс был тощий, несколько участков ржи никогда не возвращали посеянного зерна, только милостивый картофель кормил семью. А семья Конецпольских была очень многочисленна. В покосившейся хате, рядом с которой не было ни сарая, ни хлева, ни кола, ни двора, ни даже стеблей бурьяна, помещалась одна-единственная комната, полная детей. Если бы в эту комнату прибавилось ещё одно дитя или коза, то наверняка чёрная халупа лопнула бы надвое.

    Лейба был ремесленником. Он изготавливал башмаки с деревянной подошвой и верхом из старой кожи, прикрывающим пальцы и часть стопы. Зимой маленький Лейба бегал по деревням от хаты до хаты и скупал у мужиков старую обувь. Временами то тут, то там доставалось ему какое-нибудь старьё и вовсе даром, когда, бывало, сжалится один добрый человек над другим человеком, даже над Лейбой Конецпольским… Когда набирал достаточно материала, шёл ночью в казённый лес и срубал большую осину. Затем впрягался вдвоём с женой в маленький возок и тайком, в течение ночи, перетаскивал порубленное на куски дерево в свою халупу. Из этого дерева он выстругивал подошвы. Весной люди начинали обращаться к Лейбе за башмаками. И шла торговля, приплывало немного грошей на жизнь в апреле и мае. Однако, когда приходил июнь, время особого гавронковского оскудения, Лейбе приходилось совсем скверно. Единоверцы откупались от него хоть бы каким подаянием – десятью, двадцатью грошами… Тогда он уже шёл в городок и там покупал или брал, если удавалось, в кредит так называемый еврейский хлеб, приносил в Гавронки дюжину с небольшим буханок, и распродавал соседям, зарабатывая по два гроша с фунта. Таким способом добывал для себя и своей семьи две, а иногда и три буханки. И даже не это время года в жизни Лейбы было наихудшим. Страшный час наступал именно тогда, когда почти все жители деревни, у кого хватало сил, подавались в отход*********, в «пшённые края». Халупы закрывались на ключ и оставлялись на Божье попечение в надежде, что ничего плохого с ними не приключится, а всё общество пускалась на заработки. Лейба не мог пойти в отход, так как не умел хорошо жать и не обладал достаточной силой. Тогда оставался в пустой деревне и вместе с женой и детьми буквально умирали с голоду. Когда люди весело пускались в путь на работы, Лейба, наоборот, погружался в страдание.

    Именно в такое время случалось Мартинку встречать этого человека с поникшим лицом и заплаканными глазами среди дозревающих нив.

    Наиболее известной личностью не только в Гавронках, но и во всей округе был Шимон Нога. Его знали паны в отдалённых дворах, лесные конторы и купцы в Клерикове. Это был непревзойдённый стрелок и настоящий мастер в искусстве ловли зверей. В молодости на охоте бился об заклад со шляхтой, что пятью выстрелами подряд поразит на лету пять ласточек - и выигрывал. Если бы его не стерегли, то выбил бы всех до единого бекасов, вальдшнепов, куропаток, перепёлок точно так же, как истребил всех рябчиков. В давние времена пропадал целыми месяцами, ходил по лесам, манил рябчиков и выбил всех. Потом в конце концов появлялся в Клерикове у знакомых купцов с мешками птиц. Если где-нибудь появлялась пара заблудших серн, он им спуску не давал. Шёл за ними по пятам до тех пор, пока не изживёт со света. Никто лучше него не знал всякого рода способы выманивания барсуков и лис, выкапывания из ям зайцев, прятавшихся от преследования гончих, - никто так не знал мир зверят, как этот их истребитель. Это был мужик в летах, высокий, худой, с прищуренными глазами и постоянной приятной улыбкой на устах. Мартинек полюбил его ещё с раннего детства. Нога мог рассказать забавные байки из жизни зверей, знал не только повадки лисы или зайца, но по всей округе мог точно указать места, где нужно встать, чтобы встретиться с «мишкой».

- Ну, старый разбойник - спрашивал пан Борович, когда встречал Ногу в поле - небось, всех до последнего выбил? Есть ли там где ещё живая зайчатина?
- Много не осталось, теперь все промышляют, хотя ещё попадаются, слава Богу. На Юзефовой горке есть тот старый заяц, которого пан в прошлом году подстрелил в живот. Старый уже, здоровье не то, в гору, как раньше, не несётся, с трудом идёт - этот ещё лазит. На ручье было двое. Один из них ничего такой, видный заяц, только последнее время как-то мне не встречался. Может, кто его повредил? А может испугался молодого пана, тут шум стоит как во время восстания…

- А тебе и хорошо! Ты теперь хоть десять раз на дню пальнёшь, а скажешь, что молодой из Гавронек так порох тратит…

- Э-э… временами вельможный пан такое скажет… - говорил с улыбкой Нога, моргая глазами. – Чтобы старый охотник в начале июля в зайца стрельнул? Неужто сердца у меня нет?! К тому же и ружьишко моё забрал Васильев…

- Ты мне тут не завирай! Люди в недостатке, а ты, слава Богу, выглядишь прилично. Видать, это вкусные молодые зайчики человеку идут на пользу.

- Смотрите, люди дорогие… И брал бы я такое на свою совесть! А впрочем, у меня возле ладони есть отверстие. Как только мне есть захочется, часочек пососу – и порядок.

    Нога не уходил вместе со всеми на работы в отход, всё утверждал, что у него кость в руке прострелена и потому он не может наклоняться. Высылал жену и дочку, а сам сидел дома и ничего не делал. Иногда ловил в речке раков, а вечером его в доме было не застать.

    Мартинек ежедневно наведывался к нему и не раз вытаскивал в лес или в поле. Нога шёл без оружия и рассказывал разные истории. Когда наступал полдень, шли в лес и располагались где-нибудь в тени, Мартинек доставал из сумки хлеб, масло, какой-нибудь кусочек мяса и делился с товарищем. Однажды, когда лежали так на краю леса у дороги, рассекающей околицу, Нога сказал:

- В этом самом месте тоже разное случалось…

- Ну? – спросил Мартинек.

- Жил в Марславицах мужик по фамилии Костур. Тоже охотник был, не хоть бы кто. Умер уже давно. Было у них********** ружьище худое, перевязанное, с курком что бревно, а между тем, как пальнут, то было от чего пригнуться. Пришло восстание. Поляки остановились в лесу. Шёл как-то Костур по дороге из Теплаков, а свою ружьину держал под сукманой***********, и пришёл на это самое место. Видит – едут два москаля на конях и ведут между собой повстанца, привязанного к обоим коням постромками. Видать, сняли с него одежду шляхецкую, так как был в одной рубахе и босым. Едут те разбойники, говорю паничу, доброй рысью, а когда тот не поспевал, его то один, то другой стегают нагайкой от души – куда попадёт. Спину ему так исполосовали, что вся рубашка была красная, а кровь аж по штанинам текла, и за ним на песке хорошо окрашенный след тянулся как за подстреленным оленем. Взяли тот Костур и раздумались: «И доколе же эти бестии будут пороть такого худяка? Где это видано, люди дорогие!». Жалко им сделалось и так в себе порешили: если один или другой к нему ещё раз прикоснётся, то вырежет к чёртовой матери! Ну и точно: сыпнул ему один нагайкой за то, что упал лицом на землю. Костур взяли на прицел и пальнули. Тут же разбойник кувыркнулся с коня, а другой повстанца отвязал и удрал в гору, только копыта сверкали. Они тоже пошли в густую чащу и только вечером вернулись в это место. Козачишка лежал неживой, но и повстанец скончался недалеко от него. На своём горбу доволок его до той ели. Там его взяли Костур и похоронили тем вечером. Видишь, паничек, те полосы на ели? Она как раз над ним стоит…

    И действительно, высоко на дереве чернел трухлявый крест.

- Костур осмотрели разбойника – продолжал дальше Нога – и нашли при нём деньги. Понравилось им всё это, и с того времени частенько густо ходили на разбойников. Хоть бы и целая сотня шла сразу, они как с этого места пальнут, так все утекали, будто испарялись. Потом нам долго рассказывали на охоте, что при каждом разбойнике, оставшемся на земле, бывали денежки…

    Мартинка не очень интересовали эти истории. Его «политические убеждения» были слабым отголоском наук советника Сомоновича и эхом горечи отца, который утратил в восстании всё, что перешло к нему от прадеда, насиделся по тюрьмам и натерпелся обид от вождей революции.

    Именно поэтому малый Борович скорее хотел беседовать с Ногой об охоте, чем выслушивать невесёлые истории. Когда же старый охотник не мог по какой-либо причине выйти из дома, Мартинек все свободное от блуждания по округе время проводил в своей «беседке».

    Вскоре после приезда на каникулы он нашёл отличное местечко и, приложив немало труда, оборудовал себе личное убежище.

    Склоны ближайшего оврага высотою в несколько десятков локтей были сплошь покрыты густыми зарослями орешника, ежевики, калины и можжевельника. Все кусты оплетал дикий хмель, сотворяя из того места поистине девственную пущу, которую ни одна человеческая нога не была в состоянии преодолеть.

    На дне обрыва в тени больших деревьев бил ключ с очень хорошей водой и разливался вокруг болотистой топью, по берегам которой рос сочный щавель, полые стебли которого использовались как соломинки для питья воды из источника, если приходил к нему кто жаждущий и не хотел ложиться на болотистый берег и пить прямо ртом, «по-мужицки».

    До источника шли по большим плоским камням, положенным здесь кем-то в ещё незапамятные времена.

    Мартинек полюбил это место за его удивительную величавость и уединённость. От воды прямо в гору, работая лопатой, топором и мотыгой, он провёл такую узкую, замаскированную кустами стежку, что ничей глаз не смог бы её различить, а на самом верху, в гуще зарослей, сформировал беседку. Верхушки кустов, стократно переплетённые нитями хмеля, образовывали непромокаемую крышу. В полукруглой пещере из вырубленного терновника Мартин выкопал в земле углубление, в котором из травы и натасканных издалека камней соорудил широкую лавку и тайник. В тайнике, умело засыпанном землёй, хранились «романы для взрослых», которыми в то время страстно зачитывался четвёртый класс, а кроме того, перочинный ножик с длинным лезвием, кастет, дробь, пистоны, верёвки и гвозди… В беседку Мартинек всегда пробирался согнувшись, чего требовала как осторожность, так и габариты идущей под кустами терновника стежки. Оказавшись в укрытии, он в сотый и тысячный раз перечитывал непристойные отрывки, подчёркнутые синим карандашом осведомлёнными предшественниками, предавался праздности и мечтал бог знает о чём. Ему снились будто наяву то фантастические до абсурда любезные сцены, то снова битвы, путешествия, экспедиции в Америку, авантюрные приключения в каких-то прериях, морские штормы, блестящие победы, одержанные не только над краснокожими, но также и над турками.

     Начиная с какого-то времени Нога постоянно упоминал о глухарях, которые, по его мнению, должны были гнездиться только в ему одному известном уголке. Даже обещал, что, когда наступит определённый таинственный день в новолуние, обязательно отведёт туда молодого охотника и научит манить тех глухарей, но только при одном условии, чтобы никому, для соблюдения предприятия в тайне от лесников, о том не говорить ни слова.

   Мартинек с чрезвычайным нетерпением ожидал означенного дня, поскольку глухари, судя по рассказам Ноги, были птицы огромные, размером с индюка, и необычайно редкие в здешних лесах. Наконец после длительного ожидания приблизился час отправки. Ещё за несколько дней накануне Нога велел Мартинку купить водки, смазать ею двустволку, сумку и себя самого, поскольку для этих птичек запах горилки чрезвычайно притягателен. Мартинек добросовестно, и даже чересчур, выполнил распоряжение своего наставника. В назначенный день перед рассветом Нога уже ждал на опушке леса. Мартинек согласно его совету купил в корчме тайком от отца бутылку крепкой водки, взял из кладовки палку колбасы, буханку хлеба, сухой сыр и довольно масла, поскольку поход должен был продлиться аж до вечера.

   Когда Мартинек всё это принёс, Нога откупорил бутылку, понюхал горилку и заключил, что «дует хорошо, будет притягивать», потом велел Мартинку немного выпить, отойти в кусты, раздеться донага и хорошенько намазаться водкой. Затем сам сделал то же самое, и довольно долго натирался в зарослях. Немного погодя вошли в лес и начали живо подниматься в Юзефову гору. Шли долго разными перешейками. Наконец, оказавшись в одном прекрасном месте среди густых сосен с красноватыми стволами, Нога остановился, выбрал хорошо затенённый подлесок и там уселся на землю. Затем торжественно и церемониально вынул из-за пазухи какую-то машинку, взял в рот её оконечность из пёрышка и начал издавать два вида звуков: монотонное посвистывание из трёх тактов и хриплое бормотание. Это длилось довольно долго. У Ноги было выражение лица, как у жреца, выполняющего таинственный обряд. Иногда он прерывался, сдвигал брови и вслушивался, внимательно вглядываясь в лесную глушь. Сердце Мартинка стучало как молоток. Он сидел под можжевельником, который колол его в шею тысячами игл, держал двустволку наготове и тоже слушал. Лес молчал. Иногда в его таинственной глубине звучал чей-то непонятный голос, как заблудившееся эхо с далёких лесов, как летающее по пуще дуновение, или резкий крик какой-нибудь птицы разрывал полную тишину и, дрожа, замирал вдали. Солнечный свет просачивался на землю сквозь густые нагромождения сосновых крон и белыми пятнами плыл по лесной траве и мху. Маленькие зяблики тихо посвистывали над головами охотников, будто были совершенно уверены, что ни заботиться о них, ни покушаться никто не собирается. Только около полудня Нога перестал манить глухарей и сказал с грустью в голосе:

- Зараза! Видно, дальше перебрались. Дай мне, паничек, перекусить корочкой хлеба, а то меня так крутит от этой горилки, что о куске… Не люблю я эту водяру…

    Мартинек угостил товарища всем, что у него было, а сам довольствовался кусочком хлеба с колбасой. Перекусив, Нога встал и заявил, что необходимо присмотреться к окрестностям. Снова пошли немного выше в гору. Мужик постоянно то и дело останавливался за Мартинкем и оглядывался. В одном месте что-то заметил, велел Мартинку немедленно сесть на землю, дал ему манок и наказал в него дуть. Молодой Борович выполнил приказ и с лёгкостью принялся извлекать те два манящие голоса. Нога, тем временем, отошёл, прошептав Мартинку на ухо:

- Ты, панич, не о чём не спрашивай, только всё время свисти, как можно дольше. Оны сюда придут наверняка, я их уже слышал…

    Показал рукой направление и исчез в зарослях.

    Мартинек со всем пиетизмом и запалом отдался приманиванию. Свистел час, два, три, четыре, вовсе не чувствуя усталости. Один раз ему показалось, что слышит вдалеке звук, в точности похожий на манок, и тогда задул с удвоенным энтузиазмом. И только когда по лесу разошлась предвечерняя тень, начал терять надежду. Челюсти свело от постоянного напряжения, так что был вынужден сделать паузу. Но вскоре опять принялся за работу и манил до самых сумерек. Красный блеск заката проник в глубину леса. Вокруг была тишина. Мартинек поднялся, когда уже было потерял всякую надежду. Он намеревался отыскать Шимона и возвращаться. Однако, едва отошёл на пару десятков шагов, услышал какой-то разнообразный голос. Это было одновременно сильное посвистывание и что-то вроде бормотания. Мартинек схватил оружие обеими руками и шаг за шагом шёл в направлении голоса, уверенный, что, наконец, увидит глухаря. Странный голос уже раздавался за ближайшими кустами. Сохраняя абсолютную тишину, Мартинек обошёл одну толстую сосну, другую, и… выглянул из-за них. Вместо глухаря увидел там Ногу, развалившегося под тенистым деревцем, храпящего с посвистыванием и бормотанием. Возле спящего мужика лежала пустая бутылка из-под водки.

    Много позже Мартинек узнал, что этот манок предназначался для бекасов, и что глухарей в здешних местах отродясь не бывало.




Примечания переводчика к главе 10:
*Костюшко Тадеуш (1746-1817) – национальный польский герой, полководец и руководитель восстания 1794 года.
**Юзеф Понятовский (1767-1813) – польский генерал, племянник короля Станислава Августа, участник восстания Тадеуша Костюшки, впоследствии военный министр Великого герцогства Варшавского (1807-1815), утверждённого Наполеоном Бонапартом.
***Во веки… - начало ответа на традиционное в Польше христианское приветствие:
- Niech bedzie pochwalony (Jezus Chrystus)! (Да славится Иисус Христос!)
-  Na wieki wiekow, amen! (Во веки веков, аминь!)
****морг – (от нем Morgen – утро) устаревшая мера площади земли, распространённая в Западной Европе и Речи Посполитой. Приблизительно составлял 0,56 га и равнялся площади, которую крестьянин мог вспахать или скосить за один световой день на одной запряжённой лошади. Варьировался в зависимости от региона и почвы.
*****дым – (здесь) хозяйство
******указ – имеется в виду земельная реформа 1864 года
*******Тит Ливий (59 год до н.э. – 17 год н.э.) – римский историк.
********”obsita…(…)peremti…” – цитата из Истории Ливия: «одежда заросла грязью, измождённое, бледное, высохшее тело отвратительно на вид»
********* отход – сезонные работы крестьян вдали от постоянного места жительства.
**********(здесь и далее Нога говорит о Костуре, временами используя множественное число) использование множественного числа вместо единственного во 2-м и 3-м лицах встречается в народной речи.
***********сукман(а) - славянская верхняя мужская и женская одежда для весны и осени из домотканого сукманного сукна. Покрой сукмана аналогичен покрою кафтана и чекменя.