Тебе восемь лет

Жизнь это – вся Вселенная есть жизнь!
Так или этак.
На астероидах…
На Земле…
Где – органические молекулы…
Где – разнообразие видов…
А всё – цельный организм: ЖИЗНЬ.
Разве что структуры этого организма – отдалены друг от друга. – Значительно. Или очень значительно.
В пространстве.
Во времени.
И даже – не знают о взаимном существовании.
Как на одной планете, на Земле, один вид не подозревает ни о каких-то ещё видах…
Как и человек.
Не знает, какие они и сколько их в нём… этих самых… бактерий.
Так что бессмысленно – безумно выражаться бы ему, человеку, например, так: «внеземная жизнь»…
Жизнь на Земле -- всего лишь часть… частичка! деталь!.. одной целой ЖИЗНИ. – На всё единое Мироздание.
Но человек – он самозабвенно вторит: «внеземная!..» Ведь так – проще. Сказал… и вроде бы всё понятно.
Будто он, человек, в какой-то СВОЕЙ разобрался…
…На краю деревни – домик в два окна, в два окошка.
Раньше в нём обитал нелюдимый одинокий старик, старикан…
В соседней же деревне была «школа дураков». – То есть: там чему-то обучали – свозив отовсюду туда -- тех, кто в «нормальной» школе, якобы, не тянул.
Так вот один из них и остался тут, в этих местах, навсегда.
Тем более, здесь его давно знали: его судьбу – ехать ему, дескать, было некуда… мать у него, мол, где-то та же дура или уже и той нет…
Тем более – его тут успели полюбить.
За откровенность!
Во всём. В огромных – глазах, губах, ноздрях.
Главное – за простоту. -- За что люди и вообще-то любят. А тут – нечего и не от кого скрывать.
И ещё -- за безотказность. Он, став шофёром в здешнем колхозе, безропотно и за какие-то рубли всегда соглашался, как говорится, подвести: кому – дров, а кого – и на кладбище…
Так вот он, Гена (на всю округу и для всех: Гена и Гена – ясно о ком), -- он прибился жить у того старика; кстати, во всём и помогать ему, немощному; а после него сделался полным хозяином того дома, домишка.
На все руки – построил крыльцо! приколотил на те два окна что-то вроде наличников!
Местные так и стали обзывать этот домик, кивая и указывая на него: «Это Гена…»
Тот повзрослел. Возмужал.
Шли годы… Или – всё равно, как ни скажи: было б здоровье да работа.
И уже положили через все здешние деревни, вместо жуткого пыльного песка, настоящий асфальт.
Было и ещё, какое-никакое, обновление.
Появился тут – на дороге всем всё видно – один не очень знакомый. -- Родом из недалёкой деревни.
Говорили о нём: ушёл в армию, где-то служил, потом остался на сверхсрочную, потом где-то -- на юге, видно, -- воевал… был как-то ранен в ногу или в ноги… наверно, и лечился…
А вот явился – почему-то сюда.
В его деревне не мог, что ли, жить.
И как бы само собой -- оказался у того Гены.
Стал – не имея мирной профессии – хромать каждое раннее утро на колхозную ферму…
Фамилия была не местная, так что стал он, конечно, – за его походку – просто Дрыном.
Как и тот Гена: не очень заметный.
Молчаливый… Разве что, судя по той ловкой походке: независимый, упрямый…
А дрыном тут называли всё сколько-нибудь несуразное, но, вопреки всему, катящееся: ветхий велосипед, разбитый мопед, старый мотоцикл.
И стали уже – указывая на те два окна – говорить так: «Это Гена и Дрын…»
Был один светловолосый. Теперь ещё – черноволосый и даже с такими же, с чёрными, усами.
К тому времени уж и саму «школу дураков» куда-то разослали, а здания, после неё, купили какие-то «новые»…
Изменилась жизнь в том домике – однажды и навсегда.
Весной.
Семёнов!
Семёнов?
Он, Семёнов.
Тот самый?..
Тот самый…
Та же всегдашняя свойская улыбка и те же – в красных ободках, как бы от натуги, глаза.
А что…
Сколько-то лет тому назад он тут, в деревне, в драке или даже просто в ругани -- зарезал.
Своего же. Местного.
Насмерть.
Судили.
Дали восемь целых лет.
И вдруг -- теперь…
О нём давно и забыли…
Вернулся...
Возвратился...
Или – как тут сказать?..
А дом их родительский сестра давно продала; сама же уехала в какие-то другие края.
И само собой, снова, вышло – стал он, этот Семёнов, жить у того же Гены. У безотказного.
Вернее – у тех двоих. У безотказных.
Ведь улыбка – прямо фотографическая; словно он космонавт: сам – опять ногами на земле и среди людей – ещё не верил в своё такое счастье.
К тому ж у него – столько, прямо по карманам, денег, что боязно считать.
Стал он, конечно, пить.
И поить тех двоих.
Чтоб чем-то ещё ему заняться – об этом никто, из них троих, и не заговаривал.
Даже в магазин, чтоб не мозолить глаза, посылал какого-нибудь проходящего.
Ни у кого в округе язык не поворачивался называть его как-то иначе -- по-деревенски бы, попроще: например, Семён.
Семёнов!
Серьёзным – содержательным сделался тот домик из-за нового жильца…
Окна те два стали смотреть на дорогу… теперь как-то иначе…
Как?..
Да кто его знает как…
Рассказывал Семёнов своим двум собеседникам, конечно, самое желанное, самое завидное -- о тюрьме! -- Как и водится: об этой, для всех смертных закрытой и сказочной, теме.
С таким-то его опытом и самоуважением!
Говорят, что -- по наблюдениям и даже по какой-то серьёзной статистике -- если человек побывает в тех «местах» восемь лет и более, то с ним… со всем, во всех смыслах, с ним… наступают определённые изменения…
Известные!
Существенные…
Главное -- НЕОБРАТИМЫЕ.
Вот и он, Семёнов.
Он о себе – вернее и точнее: о своём «сроке» -- тоже, небось, слыхал всякое знаменательное.
И теперь уж все, глядя на тот одинокий домик, -- только так: «Тут Семёнов…»
Жутко, и правда, было вообразить… ведь там, внутри, что-то происходит… о чём-то говорится… что-то обсуждается… ведь у всех у них, троих, такие, пусть разные, кипучие судьбы… несомненное же общее – сугубо человеческие…
И вот по осени.
Однажды…
День был вроде бы днём…
Он.
Семёнов.
Этот Семёнов… стоит на дороге.
Один.
Стоит и стоит.
Со своими красными глазами. – А стоит и стоит.
На дороге.
Один.
Напротив дома. Того. И дверь на том крыльце открыта…
Стоит.
И видно. Что ждёт. Любого, кто мимо.
И говорит. С красными-то глазами.
Говорит, даже не кивая, даже не оборачиваясь на тот дом…
Говорит -- нетерпеливо, весело.
«Я их порешил!»
«Я из обоих порешил!»
Так стоял он и так говорил он до тех пор… пока кому-то что-то не стало понятно…
Пока, наконец, кто-то куда-то, что ли, не позвонил…
Ну а дальше всё -- как положено, как водится.
Стоял он, что называется, «на месте»… и чтоб всё было, как знал он грамотно, налицо… и чтоб его самого не пришлось искать…
Побывал «на воле» – как на курорте, как в командировке.
Поистратился немножко…
Да и надоело здесь…
Главное: известно уже, как в жизни проще всего кормиться.
Лишь бы обеспечить себе это понадёжнее.
Так что – пора.
…Восемь лет.
Восемь лет – всему человечеству.
Буквально.
Необратимо-то!
Мало или не мало…
А суть: исчислено, определено. – Назначено.
И это даже не только срок.
Но это и – ему, человечеству, -- название.
ВОСЕМЬ ЛЕТ.
Наименование такое.
Символическое, так сказать.
Да и почти что научное!
Правда, имя это не очень поэтичное. Но что у него, у человечества, поэтичного? – Сами поэты?.. Или то, как оно, человечество, расстреливает этих разных поэтов?..
Сама поэзия? Так она – для Космоса: она и делает Космос Космосом.
Увы не увы, не людей…
Странно?
А разве не странно: человек человека содержит – в жёстких, в жестоких условиях!.. и даже по много лет!.. и даже покрывает там его кличками, ранами, наколками!..
Невыводимыми.
Неустранимыми.
А потом… никому до него нет дела!
Ну и -- ни до всех: от него от самого.
И спросить бы его, человека…
Человека как такового:
Что у тебя, если не секрет, -- вообще означает это словцо: «странно»?..

Ярославль. 27 июля 2024

(С) Кузнецов Евгений Владимирович