Чердачная безмятежность

Чердачная безмятежность

Переработано после обсуждения на Камертоне


Две заледенелых колеи меж редкорейчатых зелёных заборов, не чета будущим непробиваемым, уткнулись в калитку, на две трети занесённую снегом. Открыть – никак, но и перешагивать боязно- провалишься в сугроб, и сядешь тем самым местом на акулозубые жерди. Агент был готов к погорлосугробному раскладу – у него в машине нашлись две доски, у меня- лопата, кое-как до крыльца докопались. Дом вошёл в меня не отряхиваясь, во всём своём заиндевелом единстве. Тень на снегу, проникающая в глубь сугроба, два чёрных рифлёных ската, не путать с плоской рыбой, с севера- лавиноопасный, а с юга- влажный, местами лишайный, сродни Карельской скале, два ошляпленных гриба-дымохода, кирпич холоднокопчёный, кладка- заглядение. Остальное в инее из солеварни. Окна, ставни, крыльцо, сени, двери, расположение комнат, дроблёных под ноги протянуть, не помню. Трап на второй этаж, балкон, до заснеженных берёзовых ветвей, встань на пуанты, и дотянешься. 
Лаз на чердак в потолке второго этажа прикрыт щитом из трёх досок, к нему ведёт трёхступенчатая занозчивая приставная лесенка. Жена махнула рукой, а я сдвинул щит головой, и выбрался на холодный как подвал, полутёмный, но не полумрачный, чердак. Слуховое окошко навострило слух на юг. Диаметр- аккурат для моей малоценной головы, ни прижатого уха сверх того. Не выдержал испытания на невысовываемость, ветер в морду выбил слезу. Опустил голову – краплёная как грудь скворца кепка свалилась на балкон, уже почти свой. Если свой, то подобрать успеем. Можно размечтаться до разомления, как сяду в лунную полночь с теодолитом, и буду жадно смотреть, как кратер за кратером выходят из тени. А по утрам не оторвусь наблюдать в бинокль птенцов в гнёздах, которые непременно совьют или слепят предприимчивые птички в бесчисленных ложбинах между ветвями и стволом небоскрёбной берёзы, развесившей культуристые ветви над доброй четвертью нашего будущего сада.  Для садовода это, быть может, и лишняя тень, но не для меня. Пока я прикидывал местечки для гнёзд, не на продажу и без учёта птичьих пристрастий, жена вымеряла веранду и комнатухи-живопырки шагами и четвертями шагов, стучала по стенам, искала отдачи от цельного бруса сто двадцать на сто двадцать, и задавала вопросы сверх самых пессимистичных ожиданий привыкшего к привередливости агента. Архитектор.
Я не придал значения изобилию собачьих следов на снегу. А следовало бы: подтаявший и вновь замёрзший снег сохранял отпечатки разной глубины и всяких размеров лапы, от тявкающих и поскуливающих щенячьих, до раскатисто рычащих матёрых волкодавьих. Длина шага и аллюр от Муму в недоумении до собаки Баскервилей в целеустремлении. Это не борзые на охоте, не упряжка полярных лаек, это  Hound Hyde Parc, Speaker Corner. Собачье соседство не показалось препятствием для покупки чердачного окошка с видом на луну и берёзу, боже упаси, не за бросовые, но за божеские, не жлобские деньги. Моему архитектору тоже подумалось, что за два дымохода и много бруса, уложенного в странный, но порядок, просят по совести.
В конце зимы подписали бумаги, отсчитали деньги, ударили по рукам, щёлкнули замками, скрипнули половицами, и дали дому отдышаться и смириться с переменой хозяина. 
Мы приехали весной, не распутной и переменчивой, а прочно стоящей на ногах, обутых не в чёрные или болотно-зелёные резиновые сапоги, а в бело-синюю городскую кроссовщину. Без агента можно было осмотреться не придирчивым покупательским, а гладкошёрстным гладкоресничным хозяйским глазом. Помечтать о косметических не затратных и неломательных улучшениях, а может быть, потоптаться кроссовками по половицам, да и приступить потихоньку. Впрочем, вру, вразумеется, врал и вру. Это жена о переменах, интерьерах, перепланировках, а я, чур меня, о ничего не трогать, не ковырять, не испытывать на излом, не знать о слабых местах, приспособиться к тому, что есть, запустить детей во всё запущенное, пусть играют, пусть бесятся, ломают и набивают шишки, будет наследникам, что вспомнить.
А для начала надлежало впустить в дом живой свет. Стал открывать ставни, скрежетать болтами, скрипеть створками. Нижняя горизонтальная планка створки ставня, скрывавшего окно на восток, отвалилась, и давненько валялась здесь же рядом на прошлогодней, а может быть, на позапрошлогодней листве. Покупатели просмотрели, а хозяева увидели, что ничтожная щель, ладонь не просунуть, привлекла внимание садовой славки, очи чёрные, оливковый верх, светло-серый низ, самца от самки не вдруг отличишь. Отменное, по всем правилам гнездостроительного искусства, из мха, соломы и пожухлых листьев гнездо легко вмещало шесть откалиброванных белых яиц размером с клюкву в сахаре, и яйцежителям хватало места, куда вылупляться. Подумалось даже, что их славное жильё просторнее нашего дроблёного дома. Пришлось в угоду архитектурно одарённой птичке, оставить ставень закрытым. От утреннего солнца приехалось отказаться. И работы, задуманные в угоду другому архитектору в комнате, которой надлежало стать гостиной, приплылось отложить до вылета птенцов. Я подставил под окошко найденный в подвале рукопачкатно-ржавый, по-конандойлевски рыжий железный щит, чтобы кошки не доскреблись. Птенцы не замедлили смело взломать свои своды, и вдруг оказались бессильны перед остальным миром. После малейшего человекодвижения по комнате они дёргали лысыми многосочленёнными крылышками, вздрагивали и начинали метаться по гнезду с угрозой взаимного крыло- шее- и клювовредительства, не замолкая, не затыкаясь, не забывая не закрыть всепроглотного клюва. Идя птенцам навстречу, в дом почти не заходили, чай пили на крыльце, ночевали на веранде в спальниках на минус пять. Дети верещали от восторга. Наперебойное мимонотное ктокогогромче, без репетиций, пение наспех собранного ансамбля малиновок, чёрных дроздов, зеленушек, лазоревок, поползней, и сколько ни вслушивайся, не поймёшь, кого ещё, пробивалось через одинарные окна веранды, не замечая прозрачного препятствия. Славка не солировала, но торжествовала.    
Не имея возможности заниматься домом, жена отправила бесполезного меня на чердак на встречу с собой, чтобы самой наброситься на сад, кусты, клумбы, грядки, борозды, одним словом, на всё, что вокруг дома и в поле архицепкого архитектурного зрения. Помимо прочих подвигов схватила в брезентовую рукавицу  архиострые, архипрочные ножницы, нащёлкала иглокожих веток, закинула обрезанные, остриженные, обкарнатые растительные излишки, бывшие при прежних хозяевах крыжовником, малиной, ежевикой, ершевикой, дикобразовикой, скорпионовикой, в угол, самый дальний из шести, почти непосещаемый. Длинные, почти неприкасаемые, щетинистые, брошенные слой за слоем, обрезки то ли от юго-западного ветра, то ли от взаимоколкого тяготения, завернулись в вихреобразное колючепроволочное ветвесплетение с пустотой посередине вроде глаза бури диаметром с чердачное окошко. Там, в цеплючих, царапучих, непролазучих колючках, шипах, зубцах, иголках, свили похожее на пирожное- корзинку, гнездо неумолчные малиновки. Как им работалось в таких колких обстоятельствах? Как крылья не задевали вездесущих игл, как перья не цеплялись за коварные кровопускательные стебли? Я расправлял руки, трепетал кистями, воображал себя малиновкой в полёте, и понимал, что при посадке и взлёте ловлю неумелым крылом всё, что может больно, кровопускательно, кожераздирающе уколоть. Представил кошку на моём месте, испуганно мяукнул, и в душевном успокоении полез на чердак смотреть, как ползут баржи, влекомые бурлаками, сплавляются плотные плоты, пыхтят пароходы и надувают щёки парусники на Марсианских каналах. Тыодолит Т-2 мне в помощь. Я с ним со стыденчества настолько на ты, ни тылескопа не надо, ни брудершафта.
Я наивно, невинно, невежественно считал, что от внешних врагов птенцы в глазу колючей бури защищены надёжнее, чем славкины детки железным листом. Но кошка считала не по пальцам, а когтями. На третий день после первого проявления птенячьей прожорливости гнездо было пусто, словно глаз бури сморгнул. Соседская мурка-мур-мур-мурьёночек преодолела колющие и ранящие препятствия, возможно, распугав колючки когтями, а возможно, и невозможным вывертом в прыжке по параболе. В тот же вечер ко мне пришла без стука висломешкоподглазая, вислоплечая, вислогрудая, вислопузая, вислозадая, вислоикрая соседка с северной стороны. Ей бы вдобавок вислоголосости, так на, выкуси, и язык, мужик, прикуси. Дворняга с дворянскими корнями, прикрывая задом подзаборный лаз, рыкнула, клацнула клыком, но пропустила.
- Почему вы держите участок в запустении?
- В ухоженный сад не летят птицы.
- Вы мне зубы не заговаривайте – сказала соседка, и вытерла губы рукавом не помню какой одёжки. Увы, ненаблюдателен.
- Я наблюдаю птиц. Это моё хобби.
- Моя кошка приносит с вашего участка дохлятину.- И показала удушенного птенца, упрятанного в прозрачный магазинный полиэтиленовый пакет.
- Ваша кошка убила моего любимца. Это мой Ружгорж, я его узнал, я ему вот этим мизинцем запихивал в клюв четверть червя, а он меня узнавал, он мне мигал, кивал, благоволил, и пытался спеть. А ваша хищница похитила моего друга. Почему она мешает моему единению с птицами? По какому праву она запустила лапы в мои владения?
Непрошенная гостья, не попрощавшись, показала зад, который и спереди был задметен. Косолапнула два шага и остановилась, поняв, что не доругалась, не выпустила пар и прочие пахучие газы, не сбросила давление, не перезагрузила нервную систему, не прочистила лёгкие, и что соглашаться на ничью с детства не в её правилах. Но она опоздала. С неба, с верхотуры, резанул решительный выкрик вислососедской частоты и интонации. Я поднял голову, но увидел лишь стрелолётную, но и в моментальности своей пёструю, пятнистую перистую тень. Соседка порывалась возразить громче прежнего, резче пролётного, грубее возможного, но у неё запершило в горле. Насмешливый летун приземлился на заборе на уважительном расстоянии и беспардонно хохотнул.
- Это соркоскворопут- представил я нежданного разрывателя разговора- он мне сорокоскворопутствует.
- Не дразните меня- более мягким, капризным, почти плаксивым голосом заключила соседка, не оборачиваясь.
- Я вас не дразню. Мой друг пересмешник. У него отменное чувство юмора.   
Висловсякая удалилась, переваливая с ноги на ногу висящее всё. Из-за моей спины с плеском вынырнула водоплавающая собака, и гагавкнула ей вслед. Скворец, притворяющийся сорокопутом, заругался с забора как озлобленный на весь мир цепной сиделец, и скрылся в берёзовых глубинах. Густоголосый мохнатолапый скандалист с заугольной улицы зарыгавкал до межсосенного эха летучей собаке в пику. Стало понятно, что собачьих переливов- перелаев в моей загородной жизни будет по ошейник. Дворнягодворянин смолк, а из берёзовых джунглей, распупырив пёструю грудь до пупа, спланировал на траву непобедимый скворец. Задрав голову, кивнул мне с пониманием, и взялся за червей как неговорящий.  Мы бы с ним подружились, но на третью ночь знакомства в минуту первой серости, самой слепой сонности, он затренькал за окном зовом моего заведённого на восемь будильника.
Через пару дней вислоусая  вислошёрстная кошка изящно спрыгнула с забора, взошла на крыльцо, потёрлась теменем о косяк, и вкрадчиво, миротворчиво, плохоезабывчиво замурлыкурлыкала, заласковоурлыкала, зауютноурчала. Я оторвал от возможного семейного обеда кусок свежего мяса, посадил его на тонкую ветку, и держа у кошки по кличке Мышка перед носом, выманил куртуазную гостью за калитку. Фокстерьеттер сидел на гавгавготове. Кошка Мышка на забор, берёзу, ёлку, на свою половину слиняла, оставляя клочки шерсти, белка от белой зависти хрустнула скорлупой. В дальнейшем Мышка огибала наш дом за три забора. Мясо я отдал псине. Псина стала добрее ко мне, но не к моим гостям.
Стоило кошке сачкануть пару ночных вахт, как в подполье заскрипела самодовольная, уверенная в правах на всё, что ниже пола, неуловимая, невидимая, ни от кого не скрывающаяся, скрыса. Скребунья скрежетала по дереву, железу, камню, бетону, и было ясно, что она  ядоедка.
С детства я впустую засорял память до сих пор не находившим применения в жизни, рецептом от тёти: таблетка валидола, упакованная в кусок сала. Грызунья сгрызает с хрустом оба ингредиента, получает пульс двести пятьдесят, хватается за сердце, скорая не едет, скоропостижно от инфаркта.
Пошёл на станцию. Аптека бок о бок с пахучей пекарней. Попросил валидол. Аптекарь из детского фильма про неуловимых, сжимая и разжимая большой и указательный, словно титруя зелье из пипетки, спросил дозировку.
- Самую большую – уверенно ляпнул я, понимая, что переборщить в этом деле невозможно.
Аптекарь посмотрел на меня с соболезнованием. И запомнил лицо.
Тётин рецепт сработал.
Убийца крыс поднялся на чердак, чтобы погонять пузырёк у Т-2, бросить прощальный взгляд на Марс, которого мы, как  знающие будущее журналы говорят, два года не увидим, и увидел в кроне гнездо дрозда-рябинника, закрывшее собой многоканальную планету.    Краплёные яйца висели над землёй как вновь открытые небесные тела, и я на правах первооткрывателя решил дать им имена: Ригельмигель, Бетабемоль, Беллачао, Альниалеф, Альнигейзе, Идальгибебба….    Очнулся от собственного всхрапа.
Пока высасывал из пяти пальцев шесть имён, пока дремал на кем-то заброшенной на чердак столешнице, пришло утро, не глазодёрно-раннее, а такое, что для будильника впору. Жена поднялась на две ступеньки трапа и сказала, что соскучилась. Вот они- жаворонки в человеческом обличии – от их рассветных фантазий жди подвоха. Без жаворонка знаю, что к заднему крыльцу в археологически отдалённые времена была пристроена открытая беседка. Ну, пол неровен как час, ну и что? Ну, стойки косят каждая в свою сторону, ну и пусть их. Однако, у архитектора на всякое ну своё но. А главное, детям будет хорошо. Забудь мечтать про Т-2, про неровный пузырь, про место нуля, назвался мужем архитектора, так иди в подвал за инструментами.
Замыслам жаворонка помешали зяблики, завившие гнездо на верхней поперечной балке.  Едва архитектор разложила на стуле созданный в порыве предрассветного вдохновения эскиз, как папаша с красной грудью, шлёпнул в центр листа кляксу кисельной консистенции. Дружная птичья пара дала добро вернуть инструменты в ящик, а ящик в подвал, а сверху несколько мешков плодородной земли, которая придётся по вкусу червям, которые придутся по вкусу птицам, на которых я положил глаз.
На чердаке угнездилась белая ночь, Т-2 до поры под колпак, но напоследок смажу визирную ось слезой, увижу поползня вверх головой, а зяблика в мёртвой петле, и услышу песню, прокрученную назад.
В июле, под вылет зябликов, сподобился произвести единственное уютоучинение к оставленной в покое беседке: повесил на поперечной балке лампу с бордовым абажуром, бахрома сантиметров десять, лохматая, ветрами ворошимая, но дающая по сторонам этакую тень- не тень, а загадочное полутеневое дрожание- трепетание, нашёптывание чего-то романтически неуловимого.  На абажуре повадилась качаться белка, бесстрашная, уверенная, что вся эта лохмология для её, беличьего, то ли удовольствия и эстетического просветления, то ли для тренировки вестибулярного аппарата, потребного на каждой ветке, при каждом с ветки на ветку, при каждом клацающем спиральном взлёте по стволу. Бахрома в клочья, абажур удержался, лампа чудом не в осколки.
Птенцы разлетались, гнёзда выставлялись на продажу, дети болтались со сверстниками, луна бледнела, звёзды не пробивались сквозь листву берёзы. Спустился с чердака, бросил взгляд на дом, и решил, не советуясь с личным архитектором, залатать крышу. Крыша крыта тяжеловесными кусками рифлёного шифера внахлёст. На сочленении случилось какое-то расшевеление, зазор, держи карман шире, дождик, лей со всей душой.  Бесполезный в хозяйстве я, ещё весной, когда лечил крысу сердечными средствами, увидел в подвале секцию похожего шифера. Теперь я вытащил стройматериал на волю, и прислонил к стене приставную лестницу с подгнившими ступеньками, ступай легко, мягко, переноси вес тела постепенно, сделай дело, а лестницу потом починишь. Встал на верхнюю, поднял нелёгкий шифер, помогая себе прессом, какой ни есть, прессованный или расхлябанный, и тотчас из подлежащей залатанию щели на меня ломанулся миллион- не миллион, но дивизион осатанелых ос. Они считали дом своим, они не считались с моим шатким положением на верхней, расхлябанной на двух гвоздях, ступеньке, они имели жало, у каждой – своё, жаль- не жалей, пусть пухнет, пусть рухнет, пусть получит по кумполу опрокинутой лестницей. 
Так, как хотелось осам, не случилось. Я всего лишь уронил шифер ребром, только уголок откололся. А сам осторожно, викрахдрожно, отмахиваясь одной рукой от  безжалостных жал, спустился на землю, не треснув ни ступенькой. Но носом, но губой, но шеей, ухом, под примочки, компрессы, перекись от души. Осы остались осваивать крышу, а что чердак? – Чердак велик, окошко осталось за мной, но не больше и не меньше. Остальное- осам, тёмную дальнюю половину без остатка, а лаз на грани раздела зон, каждый подъём и спуск под гул, под зуд, под ожидания всестороннего обжужжания, обзудения, согласованного укуса. Так что, раз преодолев опасную полосу, старался подольше оставаться у своего окошка.
Едва притёрся к соседству ос, как пришли соседи с востока, и обрубили ветки вербы, западло свисавшие с нашей запущенной западной на их превосходную предвосходную сторону. С запущенных в чужие владения неухоженных ветвей на восточную землю падали ненадлежащие нам принадлежащие гусеницы. В ответ на моё возмущение, соседи пообещали через забор не трогать корней. Белка, увидев поредение в густоветвии, нашла для себя путь мимо нас, нашла другую вербу, другой абажур с бахромой, другие качели, другую жизнь.
Гусеницы густо повалились на нашу удобренную землю, угрожая садоводческим замыслам архитектора, но привлекая птиц. Птиц стало больше, но это моё хобби, весь посёлок так и записал. Бинокль, положенный на треногу, не дрожит, птицы пошли по второй кладке.
Участок с запада купил новый хозяин. Через просветы в ограде было видно, что он невысокого роста, худой, и передвигается по своим грядкам, клумбам и тропинкам почти бегом. Когда он проносился близко к ограде, я порывался поздороваться, но он не слышал, он каждый раз был уже далеко. Вот и мне пришлось уехать. Не то чтобы далеко, но всё же дней десять дом оставался пуст. Вернулся с мыслями о чердаке, берёзе и близком полнолунии. Приоткрыл калитку, и увидел, что сосед, с которым не успели познакомиться, носится по нашему саду, наращивая обороты.
- Вот, - указал он на высокого усатого мужчину во всём грязном- специалист говорит, что лучшее место для колодца в углу вашего участка. Вам не помешает. У вас там ничего не построено и ничем не засажено. Расходы на бурение беру на себя, кольца тоже за свой счёт привезу, а пользоваться будем вместе.
- Меня устраивает общественный колодец. Иду себе, птичек слушаю, соседям киваю на юг и на восток. Меня встретить не страшно, я не баба с коромыслом и не девушка с веслом.
- Я уже подписал контракт. Таких выгодных условий больше никогда не будет.
- Я не пущу вас в свой сад.
- Подумайте – сказал долговязый спец, словно загнал трубу в скважину.
- Мне некогда, у меня вылет птиц.
- Мы с вами серьёзно говорим – постепенно раздражаясь сказал непоседа-сосед, и кивнул на спеца.
- Скворец скворовал мои склова и мысли. С тех пор я думать забыл.
- Сами потом спасибо скажете- поставил точку сосед, и сделал строевое «кругом».
Тарапунька и Штепсель ушли со сцены, не кланяясь. Ширококарманная шавка протиснулась через прореху в заборе, прорычала фигу в кармане, и методично пометила все гидрогеологические колышки. 
Я растопил колышками печь, и ушёл на чердак, где мой нетерпеливый Т-2-товарищ сам норовил подкрутить винты, выровнять пузырёк и найти место нуля, чтобы не пропустить главных событий на Луне. Там кратер с кратером кольцевались, соединялись браком или братскими узами, купались то в лунных морях, то в солнечных лучах, то в земном тусклом свете, и делали всё возможное для создания должной душевной не удушающей атмосферы. Лёг спать когда выдохся скворочной будильник на четыре сорок, и во сне лихо разъезжал по саду на трёхколёсной тачке, запряжённой непрерывно переругивающимися кобелями эрдельволкодава и сучками шотландского сеттерспаниэля. Проснулся когда кобелисуки неоспоримо осипли. Прохрипелся, поймал свой хвост, выпил чаю под настоящего, без пересмешников, зяблика, и поехал зазывать детей, по мере взросления всё чаще забывающих заехать в ради них перестроенный в каквпервыесюдавошёл, дом.
Когда я вернулся через несколько дней без детей, в дальнем углу сада стояла насмерть наследившая, забуревшая от глины, буровая машина.  Двигатель помалкивал. Угол крена был спересмешничан с Пизанской башни. Весь её недвижный вид говорил, что что-то не так, что-то не удалось, и это не вопрос, а ответ. Я поддел носком земляной ком, и тотчас из-под земли появился знакомый гидрогеолог, куда более грязный, чем в прошлый раз, в компании бурно машущего короткими руками буровика в пёстром брезенте и эмблемой ЛДПР на уровне левой ключицы.
Увидев меня, буровик презрительно спросил: «Где хозяин?»
- Я хозяин.
- С вами я говорить не буду – сказал буровик с ударением на первом слове, и отодвинул меня взглядом в сторону.
- Мне не очень-то хотелось с вами говорить, но хозяин- я.
- Чёрт с вами, играйте свою игру. Мне некогда. Передайте хозяину, что гидрогеолога он нанял левого. С нашим работать не стал, хотел сэкономить. Здесь нельзя бурить. Гранит грёбаный, валуны великие, порода невпроворот, бур не берёт, а наоборот, надрывается. Наша установка вышла из строя. Мы с заказчика возьмём неустойку, тройку, пятёрку, десятку. Это помимо эвакуации-доломации сломанного оборудования, которую он должен осуществить за свой счёт.   
Гидрогеолог слушал с ухмылкой от уха до уха, потом сплюнул бурую слюну, повернулся и пошёл к калитке. Калитка поймала порыв ветра, беглец получил на выходе по заду. Из-под забора вынырнула чёрная, чёрт знает чья, лохматая на три свитера овцесобака, встала мне на плечи обильно глиномазанными передними лапами, показала полный здоровья, к доктору не ходи, язык, но не успела ни кончиком. С неба послышался скрежет вышедшего из строя двигателя. Собака опустилась на все четыре, жалобно тявкнула, и прижалась к моим коленям. Клякса, достойная стаи аистов, шмякнула буровику на плечо. Я погладил перепуганного зверя.
- Дайте тряпку, вы что не видите?
- Я здесь не хозяин.
Вечером прикатила жена в отменном настроении. Прищурилась пристреленным глазом на многометровую стрелу брошенного агрегата, и уверила, что обовьёт железо плющом и лианами. Мы съездили в цветочный магазин, и купили самый правильный для нашего климата сорт лиан. Моя машина, сколь ни стара, заводилась с задором. Буровая зверела от зависти.
Мне пришлось по-воровски корячиться, по-мартышечьи карабкаться по стреле, зависать на сочленениях ленивцем, и быть им. Я одолел чуть меньше половины, когда стрела по-абажурьи качнулась в западно-соседскую сторону, спугнув дрозда-рябинника с верхушки берёзы. Жена закричала, что я ей нужен живой, и дальше плющ сам разберётся, куда расти, будь он даже лианой, лишайником или липой. Я начал спускаться, вспоминая, что разболтанную лесенку так и не починил, и увидел, что западный сосед вплотную подошёл к ограде со своей стороны, и проорал через просвет между жердей, не заботясь, слушает ли его хотя бы птица пролётная, что вся документация на буровую установку оказалась просрочена, подмочена, подточена, понадкусана и понадкляксена, и никакую неустойку мы платить буровикам не должны ни рожна, ни копья, ни вообще никогда. Но и вывозить покорёженный металлолом никто не будет, акт составили, подписали и забыли.
Жена обняла меня и пообещала тысячу часов чердачной безмятежности.
Птицы разлетелись, берёза осыпалась, звёзды зажглись во все глаза. Я снял кожух с теодолита, я ушёл в ночь, я смотрел, как позвякивают кольца Сатурна на запястье у Венеры, к середине ночи замёрз, и спустился спать в перепланированный дом. Утром пошёл к колодцу, позёвывая по сторонам. Едва вышел из тени дома, как соседи из-за всех заборов обвинили меня в слежке за их окнами. Когда я объяснил на все четыре, что наблюдаю небо, они дружно пригвоздили меня во лжи, потому что моё хобби- птицы, это все сорокопуты на всех хвостах принесли, а я заврался, залгался, забрался на верхнюю ступень наглости, налгости, и лгу, и лгать перестать не могу.   
Всю следующую ночь упакованный и засупоненный на ноль со стопроцентной влажностью созерцатель слушал, как звезда с планетой сплетничают обо мне. Я знал, что из прикрытых ставнями окон смотрят сквозь щели на того, кто слушает, я заслушался, я стал засыпать, и выпустил из руки ручку. Очнулся, и увидел, как перо планирует на балкон. Я спустился на балкон и огляделся: не увидел никого, но понял, что светает, все стороны света настороже, все глаза в мозолях, никто ничего от меня не ждёт, все просто шпионят, потому что иначе не могут. А я на своём балконе, без теодолита,  перед облетевшей берёзой, устал, замёрз, хочу спать, и дома.
Подобрал перо, зажал в зубах, и пустил с балкона струю, достойную Стивена и Леопольда вместе слитых. Спросонная несторожевая собака уважительно задрала морду, и с тех пор задирает лапу только в отдалённых уголках сада. Через пару дней в магазине в присутствии шапочно знакомых соседей, соседка с непонятной стороны света обвинила меня в моральном истощении.
- Но дело было в пятом часу утра, ни Солнца, ни Луны, это какую же надо иметь бдительность- обратился я к продавцу, подбрасывая на весы лишний помидор.
Стрелка склонялась в мою пользу, а шапкознакомка, перекладывая из руки в руку корзинку с бутылкой пива и тюбиком ливерной колбасы, повторяла раз за разом, что бесстыдная струя влилась в её сердце.
- Попробуйте повторить – осклабился попиратель приличий, и на радость продавцу добавил к чаю-кофею и помидорам, бутылку рислинга и нерезаный мячик луннократерного сыра. Продавец передумала примыкать к позорному клеймению покупателя.
Рислинг, быть может, и не осенний напиток, но печь топится, но дети, наконец, приехали, но штопор нежно зондирует пробковую мякоть. Едва пригубили, едва о напитке заговорили, едва почувствовали себя у себя дома, как в дверь постучали, и тут же, без паузы, не дожидаясь приглашения, порог переступила страховой агент, приплюснутая старая дева. Прошлась по гостиной, бросила взгляд на медали на бутылке, поводила носом по кухне, поднялась на балкон, открыла лаз на чердак, но забираться поморщилась. Просто сказала, что к нам придётся применять повышающий коэффициент, потому что мы привлекаем птиц, а они качаются на проводах и оставляют кляксы, притягиваем за хвост белок, а они кидаются шишками, приголубливаем беспородных собак, а они разносят бешенство и пугают автомобилистов. Стальная конструкция сбивает с пути крупных птиц, а они громко кричат по утрам и не дают спать соседям, хозяин пользуется сердечными лекарствами, и с ним в любой момент может случиться приступ, чреватый пожаром. Хуже того, хозяин наблюдает Луну, и очевидно склонен к лунатизму, прогулкам по проводам, а это приводит к падениям, внезапным засыпаниям и вторжению в чужое жилище. Самое же опасное с точки зрения страховой компании то обстоятельство, что хозяин справляет нужду с балкона, а это оскорбляет окружающих, склонных в свою очередь, к мести, бросанию камней в окна, а в особо тяжких случаях, и к поджогу.
Трижды назвала хозяином – рано распушать грудь. Она тебя и светлостью, и величеством назовёт, только плати. Впрочем, хоть от кого-то можно откупиться.
Старая дева получила взнос, берёза облетела, Сириус светил прямо в чердачное окошко, большие и малые псы протоптали перекрёстные тропинки в снегу.
Весной не разобравшийся в ситуации аист норовил угнездиться на стреле, но дрозд-рябинник короткими но непрерывными атаками согнал его в направлении преобладающего ветра. Гонитель крупных птиц расположился у самой макушки берёзы, а уж под его патронажем разобрались по ветвям и синицы, и чёрные дрозды, и лазоревки, и малиновки, и поползни, все на одном дереве.
Когда я просовывал в окошко голову, пробившие тропинку через сад собаки принимали меня за цепного пса, и не завидовали, не задирали морд, не завывали в зенит, не лаяли призывно. Они признавали это место за мной, хочешь – спать ложись, а хочешь – пой, вой, созерцай, размышляй, встречайся с собой, отключай слух, чутьё, совесть и сострадание, словоифразообразование, теряй человеческий облик, зарастай бородой как столпник, седей и лысей наперегонки, зубы теряй, обгрызай коготки, и сойдись с берёзой в том, что твой лаз – дупло дуплом.
Сижу, щебобщаюсь с птицами, глаз Юпитера оброс ресницами, кольца Сатурна – дело рук орнитолога, а скворец – голос Бога.
Жена, чуть что, перестраивала дом, говоря, что на днях нагрянут дети. Птицы прилетали, множили гнёзда и улетали в сторону полнолуния, а дети находили, куда поехать, и всегда мимо дома.
И дела никому нет, что кратеры на Луне похожи на цветы тысячелистника в белую ночь, а каналы на Марсе подобны венам под тонкою кожей, а от колец Сатурна не отводит глаз Юпитер, а птицы гнездятся, птенятся, червями едятся, оперяются, и покуда летится, летятся.
И я между птиц и светил завис, не зовите по трапу вниз, я оттуда выбыл как не был, и мозг мой чердачный не помнит ни веранд, ни комнат, ни крыльца, ни подвала, ни супруги, которую до сих пор люблю, но не найду ни в дому, ни в углу, ни за углом, ни в дымоходе, ни в печи, и рассказывать нечего, друг мой, то есть, молчи. Не мешай себе, не расплёскивай, не разбазаривай мысль- дай забыть себя, нет, не таись, просто не давай себе труда вспоминать, что вчера вспоминал, вот и всё, и рассказу конец- не конец, а финал- расфинал.
И на этом месте стояла бы клякса, но скворец всем выводком мне поклялся, что в доме ни тишины, ни скуки, а наоборот, внуки. Что ж, пусть внуки залезут с таинственным видом на полный загадок чердак. Я мальцам растолкую, что да как. Расскажу историю дома вот эту, а не ту, что поведал бы архитектор. Ничего из памяти не утаю, для себя попрошу окошко на юг, а остальное внукам, им, и на этом тупик или точка бессовестным вракам моим.

++++++++++++