«Мешки для мужчин»
6 новелл, посвящённых пяти молодым людям, оказавшим на меня бесспорное влияние в течение трёх лет моего блуждания по земле: Саше Кувшинову, Ане Хаустовой, Алисе Калягиной, Веронике Широбоковой, Аполлинарии Смирновой
Новелла 1. «Интересный тип»
Артистической природе вообще
Кончерто Гроссо № 1, Рондо Ажиттато. А.Г. Шнитке
- Ну, слушай!
Она поправила очки на маленьком остром носу, сделала глубокий вдох, словно собиралась погрузиться в какой-нибудь внушительный водоём, и начала декламировать своим качающимся голосом очередную историю, созданную нынешней ночью под гулкие раскаты июньской грозы…
Откуда взялась эта мания, она бы и сама теперь не сказала. Не было в детстве жесточайшего фанатизма по Холмсу, Пуаро, Марпл и Люпену, не было страниц, зачитанных до дыр под одеялом с глупым фонарём на эластичной ленте, давящей на затылок и виски, не было жгучей необходимости в любую погоду скрывать под солнцезащитными очками хитрый и где-то даже мудрый прищур профессионального детектива или благородного вора. Напротив, всё её детство полнилось трепетом лучших, как ей казалось, романтических стихов, любой штрих внешнего самовыражения носил в себе проработанное до тонкости отражение стиля Одри Хёпбёрн, речь дышала обертонами ломкого голоса Вивьен Ли с лёгкой примесью прононса Беллы Ахмадулиной. В детстве она была крайне артистичной натурой, склонной к преувеличенной женственности.
Но вот грянул пубертат. И снова ни тени нынешней её мании. Там было всё: бритая голова, первая сигарета, мерзость которой она помнит до сих пор, когда судорожно затягивается Philip Morris (именно после той первой сигареты она сохранила привычку судорожно затягиваться), первый стакан Кальвадос, заетый полежавшим мандарином (теперь она всегда закусывает какой-нибудь цитрусовой фруктиной), татуировка на копчике в виде афалины, ныряющей в межъягодичную область. Романтические стихи были забыты, а голос потерял ломкость Вивьен Ли с лёгким прононсом Беллы Ахмадулиной. Он стал шипящим и свистящим, очень приспособленным к идиоматическим выражением ненормативного формата. Период сей закончился скоро и болезненно — разбитой любовью. Промаявшись депрессией полмесяца, она в один день воспряла духом и стала истовой пропагандисткой неразделённой любви как единственного способа сохранять свежесть чувств к своему предмету. Истовость такой вот линии поведения имела в себе основой понимание, до каких бы чёртиков она дошла, если бы получила в награду взаимность. Её предмет был пройдохой, оболтусом и неврастеником, склонным к вечному антиобщественному сублимированию врождённой хромоты.
Затем — молодость. Не такая бурная, как у её одноклассницы, решившейся примерить на своё субтильное существо все придуманные человечеством социальные роли: она перезанималась, кажется, всем, чем только возможно, кроме открытой торговлей телом. Не такая бурная, слава Богу, но и не академически строгая, с устоявшимся режимом, вечным чаем в семь тридцать, обедом, состоящим из овощей и хорошо пропаренной грудки индейки, и вечерним пленэром на набережной неширокой, но очень живописной реки. Такая нормальная молодость среднестатистической мамзель без определённого вектора развития.
И вот ей тридцать четыре. Она имеет не особенно любимую работу в чиновничьей конторе, которая всё-таки приносит не особенно высокий, но стабильный доход, маленькую, но уютно обставленную не особенно дорогой мебелью квартирку в не особенно престижном, однако милом, зелёном и удобном районе города. Было бы в ней поменьше той самой артистичности, которая становилась на протяжении всей её жизни индикатором резких изменений мировоззрения, нынешнее положение вещей можно было бы считать идеальным. Тем более среди бывших одноклассников и однокашников по местному университету нашлось немало завистников относительно её судьбы. Однако какая-то не особенно жгучая, но постоянная тоска всё же снедала её трепещущее сердце по вечерам, когда она, придя домой, накормив кота Полуэкта, садилась в глубокое старенькое кресло, доставшееся ей от бабушки, кандидата философских наук, и замирала, воззрившись на белый глянцевый поток, в котором отражалось сияние крохотного искусственного камина на журнальном столе.
- Всё дело в мужчине, - попыталась однажды объяснить ей сие состояние та самая многогранная подруга. Они в очередной раз выбрались в их любимое кафе «Цапля на выданье», которое гнездилось на первом этаже старинного особняка сразу за драматическим театром. Был конец сентября, но погода радовала мягким августовским теплом. Они заказали бутылочку Сикоры, два латте и большой венский десерт. - Всё дело в мужчине, - покачивая бокалом в руке повторила подруга. - Вернее, в его отсутствии.
- Если ты так говоришь, значит, ты по-прежнему меня не знаешь, - загрустила она. - Мужчина никогда не был рычагом моего счастья или несчастья. Моя независимость от него патологична. Неужели ты до сих пор этого не поняла?
- Прости, я сделала ещё одну тупую попытку рассмотреть твой сплин с самой банальной точки зрения, - махнула рукой подруга. - Вино прелестно, кофе прекрасен, венский десерт — венский десерт… Так что же тебе не хватает?
- В том-то и беда, что я не знаю… Не знаю…
И в этот момент она заметила молодого человека за соседним столиком. Приятный такой молодой человек в сером джемпере, тёмно-синем шейном платке, в дорогих часах на правой руке (она отдыхающим питоном возлежала на салфетке цвета топлёного молока (в «Цапле на выданье» вот такие салфетки)), пока левая подрагивала у витиеватой ручки высокого бокала с, должно быть, рафом. «Переживательный левша, - подумалось ей. - Или что-то задумал. Слишком спокоен при нервных движениях пальцев. Раф просто заказан, но даже не пригублен. Слишком… comme il faut… Что-то задумал. Определённо».
- Ты чего? - спросила её подруга.
- Какой интересный тип… Только не дёргайся! - Она схватила подругу за локоть, когда та, повинуясь любопытству и широте своей многогранной натуры, решила вдохновенно и непосредственно встретиться взглядом с «интересным типом».
- Хорошо, хорошо, только ослабь хватку, - примирительно ответила подруга. - Мой локоть сейчас треснет.
- Вот клянусь тебе, он что-то задумал, - тихо и взволнованно проговорила она, и только сейчас поняла, что её безосновательно тоскующее нутро начинает медленно воспламеняться, что сейчас рождается её ответ на вопрос подруги «Что же тебе не хватает?». Этот ответ пока ещё теплится, пока ещё не имеет конкретных словесных контуров, он пока ещё больше снаружи, чем внутри её существа, потому что он - пока ещё — в подрагивании чужих пальцев над нетронутым бокалом рафа, в покачивании ноги, обутой в дорогие лаковые туфли, в слишком спокойном выражении странного, немного несимметричного, и именно этим привлекательного лица. Пока ещё её ответ — епархия того самого «интересного типа» за соседним столиком. Но вот-вот случится что-то, что потрясёт её и успокоит.
- Если ты заделалась великим сердцеведом, предположи хотя бы, что он может задумать, - усмехнулась подруга и залпом опустошила бокал Сикоры. - Ты же не разрешила разворачиваться в его сторону.
- Пока не зна…
И в этот самый момент «интересный тип» медленно поднялся со своего места и уверенно подошёл к девушке, одиноко сидящей за столиком слева от него, у окна. У неё было красиво уложенное каштановое каре, и красивые грустные глаза. Она держала в руке чашку с чем-то горячим, перед ней на белой фаянсовой тарелке изящным фрегатом покоился шварцвальд. Девушка отреагировала на присевшего напротив «интересного типа» с недоумением и болью. Она откинулась на спинку стула, потянув с подоконника драповый рюкзачок голубого цвета, достала оттуда телефон и, нахмурившись, начала тонко постукивать ноготками по экрану. «Интересный тип» охладел и как-то боком сошёл со стула, элегантно бросив себя в сторону пожилой пары, занимавшей столик у квадратного столба, разделявшего зал «Цапли» на две неровные части. Склонившись над дамой в позе какого-то уверения, он правую руку возложил на свою волнительно вздымавшуюся грудь, а левой скользнул в крохотную сумочку, висевшую на спинке стула. Этот трюк он проделал так изящно и непринуждённо, что его можно было принять за жест, которым смахивают муху, в конец обессилевшую в поисках места приземления. Она сначала подумала, что ей это пригрезилось, так деликатен был молодой человек. Но как только он произнёс над головой своей престарелой собеседницы фразу «Бога ради простите, обознался… Но, Господи, как вы похожи...», она всё поняла.
- Одну минуточку, - на всё кафе гаркнула она.
- Сдурела что ли! - испугалась подруга.
Лицо «интересного типа» приобрело оттенок серого джемпера, который сидел на нём, справедливости ради, невероятно элегантно. Она подскочила к пожилой паре, которая в этот момент, должно быть, ощущала себя частью какого-то не очень удавшегося спектакля, и, преградив дорогу «интересному типу», громко поинтересовалась у дамы.
- Вы уточнили у юноши на кого вы похожи?
- Дрянь, - услышала она над затылком шипение «интересного типа», а дама уже взволнованно рылась в сумочке, и к проблемному столику уже взволнованно подлетал администратор «Цапли на выданье», лысеющий, но крайне моложавый на вид человек.
Весь вечер после происшествия она пребывала в приподнятом, бодром и даже несколько отчаянно-радостном состоянии. Она шагала по комнате как адмирал по палубе судна во время шторма: уверенно мотаясь от стены к стене, переставляя ноги, как заправский морской волк. Она ненавидела всякое проявление насилия, и сам по себе поступок «интересного типа» вызывал у неё чувство гадливости.
- Ну, мерзость же, - выплёвывала она слова в пол, в потолок, в сторону кота, не понимающего странных пульсирующих телодвижений всегда спокойно передвигающейся хозяйки. - Не ты, Полуэкт, мерзость, разумеется. Ты, как и всегда, хорош, прекрасен, желанен. Вот этот «интересный тип» - мерзость! Распоследняя!
Но почему всё внутри неё становилось весёлым дыбом? Почему бушующий вулкан справедливого негодования искрил, фонтанировал и рассыпался мелкими разноцветными звёздочками, как новогодний фейерверк? А потому что свершилось. Она наконец-то поняла, что сделает её безрадостное существование радостной жизнью: она станет писателем. И не просто писателем! Она войдёт в стройные и бесконечные ряды творцов детективных историй. И не беда, что она вряд ли будет отличаться оригинальностью форм и свежестью содержания, не беда, что её опусы вряд ли когда-нибудь выйдут за границы монитора её старенького компьютера, не беда, в конце концов, что читать её будет вряд ли кто-нибудь кроме подруги. Разве в этом счастье? Счастье в том, что она обнаружила в своём внутреннем подвальчике, захламлённом рваными, бесполезными и всё ещё болеющими воспоминаниями, неповоротливыми мыслями, мелкой завистью, крупными разочарованиями, невыплаканными слезами, невыплеснувшимся смехом маленькую дверцу в новый мир! В её мир, но — новый! Там всё тот же воздух, который предназначен для её - и только её! - лёгких, та же земля, приспособленная всеми своими пазами, выпуклостями и впадинками для её маленьких ступней, тот же режим и темп душевной жизни. Однако и её лёгкие, и её маленькие ступни, и вся её душа там, за дверцей, вдруг наполнились какой-то особенной силой!
- И всё же, Полуэкт, - она грянулась в кресло, едва не отдавив полуэктову заднюю лапу. Кот утробно заурчал и спрыгнул на пол. - И всё же… Этот распоследний мерзавец оказал мне такую услугу, что я буду поминать его в суе с долей некоторой благодарности. Разумеется, после хорошей порции проклятий. Ах, если бы у него было намерение подарить мне эти невероятные ощущения, не прибегая к антиобщественному поступку, я бы его… усыновила. Недели на три. Без пролонгации. Но три недели, Полуэкт, он бы точно у меня катался, как сыр в масле. - Полуэкт фыркнул и отвернулся к стене. - Не дуйся. Этого же не произошло. А значит, и не могло произойти.
С этого самого вечера у неё началась другая жизнь. После муторной работы, на половину состоящей из хорошо завуалированных склок и сплетен, она бежала домой, быстро и не очень качественно доделывала то, что не успела в конторе, отключала телефон и погружалась в мир благородных воров, глупых чиновников, прекрасных городов, злачных трущоб, умных женщин, недалёких мужчин, гениально разработанных планов побега и обаятельного, немного трогательного, одинокого, чуть-чуть странного и несомненно гениального тридцатичетырёхлетнего полицейского, всегда отставленного от официального расследования из-за вечных интриг и бесконечной предвзятости. Она назвала его Мундштук. Во-первых, потому что он бросал курить и в самые ответственные моменты посасывал перламутровый мундштук, доставшийся ему от деда-антиквара, чтобы хоть как-то снять напряжение. Ну, и во-вторых: было в этом слове что-то французское. А до «чего-то французского» она была сама не своя. Вообще-то, справедливости ради, «во-вторых» было «во-первых».
Новая жизнь началась и у её подруги. Раз в неделю по пятницам в кафе «Цапля на выданье» она становилась слушательницей несколько витиеватых, не всегда оправданно рискованных, иногда чуть туманных и не совсем отчётливых, но не лишённых внутренней логики и оригинальности сюжетов из жизни Мундштука и его таксы по кличке Помидорка.
- Почему Помидорка-то? - удивилась подруга, услышав первую историю, которая называлась «С места в карьер». В ней Мундштук находит Помидорку в квартире пропавшего управляющего химчисткой, а потом и самого управляющего. - Такса же. Ну, там, Багетик, например.
- Помидорка девочка, - фыркнула она.
- По каким признаком тогда — Помидорка? - не унималась подруга.
- У неё нос розовый.
- Хорошо. Хотя совсем не хорошо. У такс носы не розовые.
- У всех такс, кроме Помидорки.
- Ну, если розовый, почему не Розочка, не Клубничка с Малинкой. Хотя Клубничка с Малинкой, впрочем, как и Помидорка, вовсе не розовые, а красные. У неё точно не красный нос?
- Нет. Розовый. Помидорка.
- Хорошо, пусть Помидорка.
Больше подруга вопросов по поводу таксы Помидорки никогда не задавала.
- Мне интересно, с кого ты писала Мундштука? - спросила подруга после очередного рассказа под названием «Облако пыли». В нём прекрасный полицейский потерял свою таксу, как и свою первую любовь Веронику, которую узнал в воздушной гимнастке на цирковом представлении. Но в финале и та и другая нашлись.
- Тебе и правда интересно? - оживилась она.
- И правда!
- Ну, хорошо! Теперь я тебя буду знакомить со всеми прототипами моих персонажей! А Мундштука я писала с разносчика пиццы, которого видела только один раз. Не думай, «только один раз» - не скорбь, не печаль, не тоска. Я увидела его и подумала: «Какой интересный тип». Но тогда мне это было ещё не нужно…
В скором времени подруга начала замечать стойкую зависимость от пятничных литературных встреч в «Цапле». После очередной истории и четырёх-пяти чашек кофе, а иногда и чего покрепче, они выходили на улицу почти ночного города, не спеша брели по бульвару, потом по скверу, потом заворачивали у фонтана к городской шахматной школе и обсуждали особенно интересные моменты, особенно забавные курьёзы и особенно лирические сцены. Потом обязательно заходили в круглосуточный магазин, чтобы закупиться на выходные, поскольку именно в выходные она находилась в поисках нового сюжета, а значит, вообще не выходила из дома.
- Что там у тебя следующее по списку? - спрашивала её подруга, кинув в продуктовую тележку какой-то полуфабрикат из индейки.
Она заглядывала в телефонные заметки и цокала языком.
- Что? Опять «мешки для мужчин» - улыбалась подруга.
- Ага, - качала она головой.
Всякий раз, когда нужно было пометить в список покупок «мешки для мусора» телефон самостоятельно ей выдавал «мешки для мужчин». Только не уточнял, где и за какую цену их можно было приобрести.
Новелла 2. Мия
Ане Хаустовой.
“Moon river” в исполнении Карлы Бруни
Её звали Мия. Она была дочерью доцента кафедры пластических дисциплин местного театрального института и сотрудницы детской городской библиотеки. Их дом всегда кипел, как котёл, вулкан, солнечное золото на рассвете… что там ещё может кипеть? Студенты-режиссёры, студенты-драматические актёры, студенты-кукольники, любители Пушкина и Шекспира, Ибсена и Пратчетта, Рембо и Пастернака, джаза и фолка, импрессионистов и римской пиццы с креветками ходили, сидели, пели, декламировали и декларировали, смеялись от бессилия и плакали от счастья… Доцент кафедры пластических дисциплин и Мия оказывались в эпицентре этого кипения: их призывали в свидетели, обнимали по очереди и разом, вопрошали, допрашивали, водворяли на стул, как на престол, преклоняли колени и подбрасывали к потолку. Сотрудница детской городской библиотеки уходила в свой кабинет и запиралась на щеколду. Она была другой. Именно поэтому в Мие уживалось то, чему трудно ужиться по определению: желание быть — среди и желание быть — одной; любовь к ноябрю и маю; читать на распев Бродского в присутствии всего мира и, забравшись под рабочий стол сотрудницы детской городской библиотеки, писать сказку о зеркале и ветре, который подумал, что зеркало — это окно.
В три года её отдали в детский сад и там она впервые увидела его. На нём были малиновые шортики с белым грибом на заднем кармане и русые кудри. Русые кудри на нём были гораздо активнее малиновых шортиков, потому что подчиняли себе всё внимание и весь эмоциональный запас любования. Ни на что другое любования уже не хватало. Его звали Марк, и они очень быстро подружились. В скором времени Мия заняла ту же позицию, что и Марк, только в девчачьем лагере. Всех привлекали её глаза. Если Марк сражал русыми кудрями, то Мия — грустными глазами цвета мокрой дорожной пыли. Марк был добр, воспитан, знал наизусть «Дюймовочку» и «Гадкого утёнка», защищал беззащитных, помогал беспомощным. Мия могла смастерить куклу из папье-маше, цитировала сонеты Шекспира и некоторые диалоги из «Ласкутика и облака», обожала кошек, собак, кроликов, лошадей, слонов, динозавров и даже змей. Марка любили все. Мию тоже все любили. Кроме Марка. И всякий раз, когда он помогал ей вымыть лицо после прогулки или чистил от песка её голубые босоножки, она спрашивала его, любит ли он её, но в ответ Мия слышала одно и то же: «Нет».
После маленьких фейерверков на заднем дворе дачного дома Мии, приуроченных к завершению мытарств в детском саду, на которые был приглашён и Марк, они пообещали друг другу, что не расстанутся и в школе. Доцент кафедры пластических дисциплин и сотрудница детской городской библиотеки одобрили этот детский обет и связались с родителями Марка, заведующим отделом герпетофауны местного зоопарка и учительницей литературы и искусства, на предмет выработки дальнейших действий в этом направлении. В конечном итоге дети были водворены в один класс и посажены за одну парту.
В школе образовалась та же ситуация, что и в детском саду: Мию любили все. И учитель физкультуры, склонная к полноте, но очень энергичная дама в вечном спортивном костюме из лёгкого трикотажа, и учитель математики, высокий, немножко неуклюжий моложавый блондин с непроходящей угревой сыпью на крупном носу, и заместитель директора по методической работе, и гардеробщица, и ночной сторож, который, время от времени, захаживал к гардеробщице около полудня «чаи погонять». Мию любили все. Кроме Марка. И всякий раз, когда он отводил её, хромающую после очередной сдачи нормативов, до школьного медпункта и крепко держал за руку во время обработки раны зелёнкой, или когда вечером диктовал ей правильное решение задачи, заданной вне рамок школьной программы по математике, или когда бегал за лекарством против внезапно явленной аллергии на клубнику во время отсутствия её родителей (они были на сдаче дипломного спектакля), она оживала от тайной, но такой огромной надежды. А потом тихонько спрашивала, любит ли он её, но слышала одно и то же: «Нет».
Классе в восьмом Мия страстно увлеклась раскрашиванием камней. Это случилось нечаянно. Как-то майским вечером она прогуливалась по набережной реки в ожидании доцента кафедры пластических дисциплин. Они решили отужинать вместе в небольшом артистическом кафе, расположенном в тенистом скверике под названием «Старый стриж». Откуда взялось это название для сквера никто уже и не помнил. Однако «Старый стриж» являлся местом постоянного паломничество творчески настроенной части города. Помимо кафе в «Стриже» была крытая эстрада, постройки пятидесятых годов прошлого столетия, с некоторым количеством хорошо сохранившихся (или хорошо сохраняемых) скамеечек перед ней, клумба, засаженная флоксами и гортензиями, и гипсовая статуя изящно склонившейся к воображаемому водоёму девушки с кувшином в руках. Что она черпала своим кувшином, было непонятно, поскольку водоём был буквально — воображаемым. Ни фонтанчика, ни грамотно созданной лужицы под сей девицей не наблюдалось. Поэтому в творчески настроенной части города бытовало мнение, что черпает она ни что иное, как вдохновение.
За ужином Мия и доцент кафедры пластических дисциплин должны были придумать, что бы такое подарить на день рождения сотруднице детской городской библиотеки. До встречи оставалось ещё около часа, так как доцент задерживался у ректора, и Мия решила прогуляться по набережной. Дойдя до спуска к реке она увидела восседающую на широком клетчатом полотенце цвета давленой вишни пожилую особу, которая с вниманием, достойным разве что останков ритуальной чаши какого-нибудь тысячного столетия до нашей эры, рассматривала каменья, коими был усыпан весь берег реки. Её узкие плечики обтягивала нежно-розовая блузочка с кружевными воротничком и манжетами, а острые колени покрывала плиссированная юбка из тонкой шерсти. Но самой очаровательной деталькой в её облике были туфельки. Чёрные лакированные туфельки с круглой латунной пряжкой. Рядом с ней лежала её клюка из очень хорошего дерева. Мия знала толк в дереве, так как её дедушка по материнской линии был настройщиком роялей. Она осторожно спустилась к старушке. Ей очень хотелось остаться незамеченной, потому что «мнимая невидимость открывала миллион возможностей для тщательного наблюдения» (цитата доцента кафедры пластических дисциплин в одном из разговоров на ночь), но один из каменьев предательски хрустнул под её сандалией и старушка медленно повернула черепашью голову, усыпанную коротеньким белоснежными кудельками, в сторону раздосадованной Мии.
- Так вот, - обратилась к ней старушка, словно они беседовали до этого момента уже минут сорок. - Я и говорю, что у каждого камушка своя душа. И её нужно нащупать пальцами, деточка моя, пальцами: большим и средним.
- Почему именно большим и средним? - спросила Мия, совершенно успокоившись, и даже подошла поближе.
- А потому что большой имеет самую широкую осязательную плоскость, значит определённо вбирает большее количество информации, а средний — самый длинный, значит, первым встречается с вещественным миром. Ну-ка, присядь.
Мия опустилась рядом со старушкой. Она была совершенно крошечным созданием и это огромное клетчатое полотенце цвета давленой вишни представляло собой огромную пустынную площадь на рассвете, где отрешённо сидел один-единственный сизарь. Вот таким впечатлением исполнилась душа Мии, когда она присела по левую руку от старушки.
- У вас красивая трость, - кивнула в сторону клюки Мия. - Из хорошего дерева. Я знаю толк в дереве, потому что мой дедушка по материнской линии был настройщиком роялей.
- Как же это романтично! - всплеснула ручками старушка. - Если б я знала твоего дедушку, я непременно закрутила бы с ним роман. Не переживай! Это был бы роман на расстоянии и исключительно в моём воображении. Твой дедушка как ни знал меня, так и не узнал бы… Да, моя трость - явление особенное. Это мой друг. В отличие от человека, который вечно пребывает во внутренних конфликтах с внешним миром, моя клюка стабильна и уравновешенна. На неё всегда можно опереться. В отличие от человека.
- Расскажите мне про камни. Зачем вам это?
- Деточка моя, - улыбнулась старушка, обнаруживая ряд ровных белоснежных искусственных зубов. - Никогда не спрашивай: «зачем вам это?». Даже если кто-то роется в груде непотребного мусора, ему совершенно точно это зачем-то нужно.
- Но мне действительно хочется узнать, зачем вам нужны камни. Как же мне тогда это узнать? - старушка Мии нравилась всё больше и больше.
- Ну, например, задать такой вопрос: «А что это вы делаете?».
- А есть разница?
- Безусловно! «Зачем вам это?» ставит под сомнение смысл происходящего. Его нельзя ставить под сомнение, потому что он определённо существует. А «что вы делаете?» носит описательный характер действия. Просто действия. Этот вопрос не затрагивает глубокой смысловой темы.
- Ужасно сложно…
- Да нет же! Так вот, про камни. Душа каждого камушка намного трепетнее, чем нам может показаться. И она вещественна.
- То есть?
- Посмотри, - старушка сделала широкий жест своей сухонькой ручкой в кружевном манжете. - Можешь ли ты найти хоть один камушек, внешне похожий на другой?
- Ну… Если задаться такой целью… - Мия рассеянно провела ладонью по камням, мирно возлежавшим у её лодыжки.
- Деточка моя, зачем задаваться заведомо провальной целью? - улыбнулась старушка.
- Но ведь люди тоже не похожи друг на друга! - на сдавалась Мия.
- Да где же? Две руки, две ноги, голова с надлежащим количеством отверстий. А что росточком они бывают разные да половым началом отличаются, так разве это отличие? Форма-то всё равно одна. А камушки? Один круглый, другой овальный, третий прямоугольный, четвёртый вообще не имеет чётких очертаний. Один гладкий, другой шершавый, третий пористый. И всё это можно увидеть, потрогать. И сразу понять. Камень выдаёт этому миру душу. Сразу. Через контуры. С ним гораздо проще и спокойней, чем с людьми. Он сразу несёт правду о себе. Не надуманную, не чужую — из чужих глаз, а отсюда и мыслей, а свою собственную, нутряную. Поэтому и рисовать на нём легко и просто.
- Рисовать? - вскинула брови Мия.
- Да, рисовать.
- Я очень люблю рисовать, но никогда не делала это на камне.
- О, это невероятно увлекательное занятие! Вот смотри. - Старушка отвернула угол полотенца и наугад вытащила светло-коричневый плоский камень размером с детскую ладонь. - На что похож этот малыш?
Мия склонила голову к правому плечу, затем к левому, прищурилась и сказал:
- На камень.
- Я неправильно задала вопрос, - тряхнула черепашьей головой старушка. Кудельки на её висках спружинили. - Правильно так: на кого он похож? Улавливаешь разницу.
- Вы взяли и оживили кумушек, - улыбнулась Мия.
- Умница! Теперь ты возьми и оживи.
- На маленького краба. На спину пингвина. На спящего кота.
- Вот видишь? Видишь? - восторженно вскрикнула старушка. - А человек всегда похож только на человека. На грустного человека. На весёлого человека. На несчастного или счастливого. Если захочешь когда-нибудь постигнуть душу камня, загляни ко мне. - Она назвала адрес. - А сейчас тебе, наверное, пора. Это мы, старые пни, уже понимаем время, сидим вместе с ним и наблюдаем за этим миром. Вы всё ещё пытаетесь с ним бороться: назначаете, спешите, рассчитываете, опаздываете… А потом расстраиваетесь. Оно не расстраивается, а вы расстраиваетесь. Запомни, деточка, что в борьбе со временем побеждает время.
- Я запомню. И да, мне пора.
Весь ужин Мия была тихой и очень покладистой. На любой вопрос доцента кафедры пластических дисциплин она отвечала положительно.
- Давай закажем капрезе?
- Давай.
- А сибас?
- Давай.
- Или стейк?
- Давай.
- Слушай, ну что стряслось? - не выдержал смирения дочери доцент кафедры пластических дисциплин. - Ты же терпеть не можешь рыбу и спокойно относишься к стейку.
- Я теперь ко всему на свете буду относиться спокойно, - мягко произнесла Мия. «И даже к вечной нелюбви Марка», - качнулось в её голове.
На день рождения сотруднице детской городской библиотеки было решено преподнести роскошный альбом с репродукциями её любимого Ван Гога.
В ближайшую субботу Мия намеренно отказалась пойти с Марком в кино. Он был отчаянным любителем Мартина Скорсезе. Добыв абонемент в киноклуб «Ретро», где субботними вечерами показывали шедевры мировой киноклассики, Марк приобрёл такой же для Мии и ещё пары приятелей, разделявших его увлечение. Марк был очень щедрым и бескорыстным. Мия очень любила старое кино, но была холодна к Скорсезе. Её привлекала атмосфера фильмов Акиры Курасавы или Масаки Кобояси, но к ним был холоден Марк. Но если Марк приглашал Мию разделить с ним то, к чему он не холоден, она соглашалась с радостью. Потому что она его любила.
Получив по телефону решительное «нет» на посещение фильма «Я позвоню первым», Марк немало удивился. Мия никогда не говорила ему решительное «нет».
- Что-то случилось? - осторожно поинтересовался он. Мия услышала, как дрогнул его голос и ей стало очень приятно и немножко стыдно.
- В субботу я иду рисовать на камнях.
- В смысле?
- В прямом. Рисовать на камнях.
С этого момента в жизни Мии появились камни. И их философия, которую каждую субботу открывала для неё старушка.
- Камень можно назвать grand ma;tre des absences. Обожаю французский! - журчала она, когда, разложив на круглом столе под круглым абажуром акриловые краски, кусочки марли, фольги, кальки и обложившись каменьями разных размеров и форм, они водили тонкими кисточками по по очередной каменной поверхности.
- И что это значит? - спрашивала Мия, длинно и медленно дыша, чтобы кисть не дрогнула в её руке.
- Великий мастер отсутствий.
- И что это значит?
- Он никогда не демонстрирует намерений быть на виду. Лежит себе под ногами и совершенно не мешает человеческой жизни. А человеческая жизнь даже понятия не имеет, насколько может быть важен камень под ногами. Он — материал для основы. Не случайно любую основу и материального и духовного назначения сравнивают с камнем. Воздух тоже grand ma;tre des absences. Его как бы нет. Но основе этого «как бы нет» мы живём. Поэтому для меня камень и воздух — братья.
- Камень наделён уникальной способностью, - не спеша рассуждала старушка во время очередного их совместного «сидения» (как называла эти встречи Мия).
- Какой же?
- Он понятия не имеет что такое борьба за место под солнцем. Эта борьба берёт своё начало из самой тривиальной и одновременно трагической вещи на земле — гордыни. Из-за неё сильный пожирает слабого и в человеческом мире, и в мире птиц и животных, и даже в мире деревьев. Только камень не делает этого. Он знает, что такое вечность. И знает, что вещественная сила, красота и успешность перед лицом вечности — усмешка коварной фортуны, которую многие насельники нашей планеты с ней, вечностью, путают. Камень счастлив тем, что лежит под ногами, под час становясь крепостью этих самых ног. Вот, чем счастлив камень.
С постепенным постижением «каменной философии» Мия стала замечать, как усилилось, укрепилось, затвердело нежное, трепетное, всепрощающее чувство к Марку. Теперь она видела своё счастье просто в нахождении рядом с ним, в своём вечном свидетельстве его радости, покоя, гармонии. Теперь ей стала понятна казавшаяся раньше совершенно театральной формула «счастлив счастьем любимого». И всё же природа иногда брала верх. Когда он во время её болезни забегал к ней после уроков, чтобы узнать, как она сегодня поела, как спала и что делала её бурлящая натура, скованная пределами горячей и душной постели, когда он ждал её полтора часа после экзамена по рисунку в местное художественное училище, когда вместе с ней подпрыгивал до потолка, увидев в списках поступивших на отделение «Художественно-костюмерное оформление спектакля» её короткое имя, она тешила себя хрупкой, но неумирающей надеждой. Но по-прежнему на её вопрос: «Ты меня любишь?» звучало всё то же кроткое, мягкое и виноватое «нет».
К старушке она продолжала ходить каждую субботу. Гора изрисованных камней перекачивала из её крохотной квартирки в такой же крохотный сарайчик, притулившийся у старинного каменного забора на заднем дворе её дома. По соседству вечно копошился лохматый мальчишка лет шестнадцати со своим полуразвалившимся скутером. Двери его сарайчика были оклеены постерами со звёздами бразильской боса-новы. «Странное увлечение для подростка», - подумала как-то Мия, хотя ей самой едва минуло девятнадцать.
- Это удивительный молодой человек, - как-то обмолвилась о нём старушка во время вечернего чая, которым она любила потчевать Мию по субботам, когда камни высыхали на марлевом полотне на подоконнике. - Руки у него золотые. Деточка моя, если бы ты слышала, как он играет Жобима! Даже мои трухлявые чресла обрастают привлекательностью и начинают бесстыдно покачиваться в такт его гитаре. - И старушка вставала со своего стульчика и начинала постукивать каблучками домашних туфель и пощёлкивать над белоснежными кудельками сухонькими пальчиками.
- Ну и зажигательная же вы дамочка, - хохотала Мия.
- Не без этого! - лукаво подмигивала старушка.
… В тот вечер она одела новое трикотажное платье цвета ночного июньского неба и замшевые чёрные туфли с ремешком на лодыжках. Марк пригласил её прогуляться по набережной. Она по-прежнему не могла отказать Марку. В городе он был наездами. Получив работу в другом регионе, он сник, поскольку обожал родной город. Здесь они с Мией были солидарны.
Он позвонил ей поздно накануне вечером.
- Привет. Придёшь?
- Привет. Приду.
Сентябрьская набережная была золотисто-туманной от листвы и тяжёлого мокрого воздуха. Марк крепко обнял её и тихонько рассмеялся ей в затылок. Потом они долго гуляли, говорили, молчали, улыбались, шёпотом пели Шарля Азнавура и Далиду и опять молчали. А потом он вдруг резко остановился, остро посмотрел ей в лицо и спросил: «Ты меня любишь?». Она нежно улыбнулась и прошептала: «Нет».
Мия не могла бы объяснить никому в этом мире, когда в ней родилось это тихое «нет» единственному человеку, кому она всегда говорила «да». Как-то, накануне развода с доцентом кафедры пластических дисциплин, сотрудница детской городской библиотеки ей сказала: «Когда «да» устаёт, оно становится «нет»». «Да» Мии не устало. Оно просто перешагнуло в сторону чего-то большего, чем пребывание внутри отношений мужчины и женщины. Её «да» теперь принадлежало набережной, начинающим желтеть листьям, мягкому сентябрьскому небу, старушке с марлевым полотном на подоконнике для просушки разрисованных камней, лохматому мальчишке, гениально играющему на гитаре Жобима, вчерашнему солнцу, завтрашнему дождю. Она окончательно поняла, что счастлива в роли «свидетеля его счастья», кем она и была рядом с Марком всю свою жизнь, но никак не в роли участника.
Проводив его на электричку, она прямиком направилась в «Цаплю на выданье». Душа немного томилась, как и всегда, когда что-то заканчивалось. Она заказала себе ореховый латте и щварцвальд. В голове от одного виска к другому ходили строки Гарсии Лорки: «Начинается плач гитары. Разбивается чаша утра». Какой-то хлыщ склонился над ней в поисках «знакомых черт её милого лица». Фу, как театрально! Она вытащила из голубого драпового рюкзачка телефон, чтобы продемонстрировать крайнюю степень незаинтересованности и обнаружила сообщение от сотрудницы детской городской библиотеки. Ей вдруг стало тепло и отрадно. «Можно к тебе?» - набрала она. «Глупый вопрос», - ответила сотрудница детской городской библиотеки. - «Только забеги в мясную лавку. Рулеты тебе забабахаю. И купи мешки для мужчин». Мия хмыкнула. Телефон сотрудницы детской городской библиотеки именно здесь всегда давал сбой. Функция автоматического исправления неправильного текста на правильный невероятно активизировалась на «мешках для мусора». Сотрудница перестала исправлять, а Мия удивляться. Она ответила коротким «Ок», закинула рюкзачок за плечи и под сопровождение какого-то начинающегося конфликта вышла из «Цапли на выданье», чтобы, забежав по дороге за филе индейки и «мешками для мужчин», до утра просидеть с матерью под одним пледом, уплетать умопомрачительные рулетики с начинкой из адыгейского сыра и смотреть «Ешь, молись, люби».
Новелла 3. Ёж
Саше Кувшинову.
“A garota de Ipanema” в исполнении Тома Жобима
Великое дело — соответствие. Напряжённое, мучительное и где-то отчаянное. Как только входишь в его пространство, теряешь самое лакомое, детское и обольстительное в человеческой жизни — хотение. «Я хочу» рядом с необходимостью соответствовать существовать не может. Либо «я хочу» либо соответствие. Как там… «назвался груздем — полезай в кузов»? Может и гастрономично, но очень точно. Вот возжелал, к примеру, стать живописцем или, там, поэтом каким-нибудь, да ещё если и дарование согласуется с намерением — всё! Прощай «я хочу», здравствуй — соответствие. Всё, что ты декларируешь своим искусством, просто обязано быть правдой о тебе. Самой откровенной, подноготной, подлинной, то есть самой истязательной. Рассуждаешь, например, про приоритетность душевной красоты перед красотой физической, будь добр доказать это жизнью. А если нет, на кой взялся постулировать сию истину? Или, там, учишь человека щедрости, доброте и бескорыстию, - вперёд, демонстрируй! А если нет, зачем менторствуешь? В общем, если не готов к соответствию — играй в тетрис.
Так размышлял хмурый шестилетний крепыш, сидя рядом с раскрасневшейся от волнения и духоты матерью в гулком коридоре музыкальной школы при музыкальном училище. Ну, или приблизительно так.
- Зайдёшь, сначала громко и чётко назови своё имя, - шёпотом наставляла его мать. Он молча её слушал. - И не Ёж, умоляю тебя! Ты — не Ёж! Глупая шутка твоего отца…
Честно говоря, его собственное имя ему не нравилось. Было оно слишком гладким и лакированным. Совершенно не харизматичным. Но как только отец кинул в его сторону «Ёж», всё стало на свои места. Он хмыкнул и качнул головой. Тогда ему исполнилось четыре года. С этого момента он ввалился в мир этого «ночного тихого, но очень шумного млекопитающего». Именно эта особенность ежей Ежу больше всего понравилась: при все тишине и незаметности они могли создать столько шума, на сколько не способен даже африканский белый носорог. А это, уж извините, заявление! Пока ровесники Ежа спорили, чей пистолет круче или чей набор для легоконструирования дороже, он рассматривал книги и вчитывался в тексты, оповещающие его об ареале обитания, рационе питания и режиме активности различных пород его тезоименитых созданий. К пяти годам он, не напрягаясь, мог различить даурского ежа от сомалийского или амурского от индийского. В любой затруднительной ситуации, где беспокойные взрослые люди требовали от него обязательного стихотворения на обязательном стуле, он спасался ими же, ежами.
- Это кто у нас такой серьёзный? - цокала языком какая-нибудь тётя Амалия в страшно декольтированной блузке, едва контролирующей её покатые плечи. - А знает ли он наше всё - Александра Сергеевича?
- Я знаю наше-всё-Александра-Сергеевича, - хмуро отвечал Ёж.
- А вот сейчас я поставлю тебя на стульчик, - продолжала лилейным, каким-то «невсамделешным» голосом тётя Амалия, - и попрошу что-нибудь произнесть из великих творений.
- Не надо меня поставить на стульчик, - по-прежнему хмуро отвечал Ёж. - Я сам себя поставлю на стульчик.
- Ёж, где твои манеры? - шептал ему в затылок отец, и Ёж сдавался.
- Поставьте меня на стул.
Тётя Амалия, прижимая Ежа к мягкой и душной груди, совершенно лишённой хоть какого-нибудь мануфактурного покрова, водружала его на стул и садилась напротив, сложив на красивых коленях красивые руки. Ёж вздыхал всей грудью и начинал:
- Ежы — обитатели лесов, степей, пустынь и окультуренных ландшафтов. В течение года у ежейх могут быть один - два сезона размножения...
- Так, всё, достаточно, - полошилась мать, стаскивала его со злополучного стула и громко извинялась перед тётей Амалией под тихий свистящий хохот отца.
Иными словами, ежи его спасали. Но сейчас они его не смогут спасти. Потому что сейчас он пришёл демонстрировать страсть, единственную по интенсивности и продолжительности способную конкурировать с самозабвенной любовью к колючим млекопитающим — музыку.
Музыка вонзилась в него так же внезапно, как и ежовая игла. Но если в любви к ежам невольным посредником выступил отец, то к музыке его привела ветрянка. Она свалила его в сентябре. Он лежал на перепачканной зелёнкой простыне, сопротивляясь зуду и головной боли, и вдруг услышал далеко-далеко и глухо-глухо звучание рояля.
- Мама, что там, далеко-далеко и глухо-глухо?
Мать сначала испугалась, заподозрив у Ежа бред, но прислушавшись, успокоилась.
- Это сантехник.
- Что — сантехник?
- Ну, наш сосед с седьмого этажа, сантехник. Дедушка такой с грустными усами.
- Так что — сантехник?
- Сантехник Иннокентий.
- Грандиозно… Если у меня когда-нибудь будет ёж, я назову его Сантехник Иннокентий. Так что же это далеко-далеко-и-глухо-глухо-и-сантехник Иннокентий?
- Он играет Бетховена.
- Мама, Бетховен прекрасен. Я тоже хочу играть Бетховена.
Ёж заказал матери целую кучу книг о Бетховене, детских и взрослых, понятных и непонятных. Одни он с удовольствием читал, другие — с удовольствием держал в руках. Книга Стивена Иссерлиса «Всякие диковины про Баха и Бетховена» стала для него основанием подушки. Рядом на столе лежали «Людвиг ван Бетховен. Биография в картинках», Иоганн Альбрехтсбергер «Фундаментальное руководство по композиции…», В.Ф. Одоевский. «Последний квартет Бетховена», Р. Роллан. Жизнь Бетховена.
- Зачем? - вопрошала мать.
- Мне нравится Бетховен.
Как только ветрянка отступила, Ёж облачился в клетчатые шорты и полосатую водолазку и отправился на седьмой этаж к сантехнику Иннокентию.
- Брось эту затею, - запротестовала мать, когда Ёж обозначил намерение сойтись с Иннокентием поближе.
- Оставь его в покое, - спокойно возразил отец. - Сантехник Иннокентий — интеллигент в третьем поколении. Знакомство с ним пойдёт Ежу на пользу.
- Во-первых, твой сын не Ёж, - перешла мать на опасный шёпот. - А во-вторых, Иннокентию за семьдесят и потомственный интеллигенты не работаю сантехниками.
- Вот она, вопиющая предубеждённость, - театрально воздел руки к потоку отец. - Сантехник имеет право быть интеллигентом, а вот музыкант, учитель или инженер нее имеют право им не быть.
- Папа, а ты стал инженером, потом что любил инжир? - внезапно вторгся в родительский спор Ёж и зашлёпал по лестнице вверх, на седьмой этаж, к таинственному интеллигенту Сантехнику Иннокентию.
До звонка он не достал даже в прыжке, поэтому сделал два громовых удара кулаком в дверь из морёного дуба. Минуты через две раздался кастаньетный щелчок и в дверном проёме Ёж увидел...сказочника. «Если все сантехники выглядят, как сказочники, то я хочу быть сантехником», - на секунду задумался он, но, тряхнув головой, мысленно добавил: - «Если только не стану Бетховеном. Людвигом ваном». Иннокентий был облачён в длинный халат, напоминавший полинявший палас неопределённого цвета и рисунка. Худые чресла его препоясывал толстый, как канат, кушак.
- Тебе чего, приятель? - улыбнулся Иннокентий.
- Правда, приятель? - обрадовался Ёж.
- Ну, разумеется.
- Тогда ладно, я пройду.
И Ёж прошёл. Сначала он неторопливо обследовал длинную тусклую прихожую, где стоял допотопный гардероб с крючками в виде львиных лап. На одной из них висела тёмно-серая кепка с пуговкой на темени, на второй — плетёная выбивалка. Затем он прошёл в комнату, дремавшую полуденным сном за двустворчатой стеклянной дверью. Она была тихой, немного пыльной и очень просторной, несмотря на, в общем, небольшие размеры. Самым внушительным в ней было старое фортепиано орехового цвета с пожелтевшими от времени клавишами. По правую руку от него до потока возвышался книжный шкаф, а у противоположной стены на коротких кривеньких ножках топталась узкая тахта, усланная тёмно-зелёным пледом.
Ёж подошёл к фортепиано, ткнул пальцем в до-диез и зажмурился. Инструмент отозвался долгим, томительным и сладостным звуком.
- Нравится? - шепнул Иннокентий.
- Да, - качнул головой Ёж.
- Мне тоже, - согласился Иннокентий.
- А вы его никогда не закрываете?
- Никогда. Хотя, говорят, это вредно.
- Почему — вредно?
- Не знаю. Говорят, что вредно.
- Почему-то всегда говорят, что вот это — вредно, а никогда не объясняют, почему, - вздохнул Ёж.
- Что верно то верно, - вздохнул Иннокентий.
Ёж подошёл к книжному шкафу и закинул голову: обозреть его иначе было невозможно, так он громыхал своим видом.
- Оооооо, - почти неслышно произнёс он, потрясённый количеством и красотой книг. - А про ежей есть?
- Есть, - гордо ответил Иннокентий.
- Что, правда? - заволновался Ёж.
- Истинная! И про ушастых, и про длинноигловых, и про африканских! Про каких хочешь!
- Ооооооо…. А про Бетховена?
- И про Бетховена есть. И даже ноты есть. Хочешь сыграю что-нибудь?
- По-честному? - никак не мог прийти в себя Ёж.
- По-честному, - погладил его по голове Иннокентий, а потом потянулся и с самой высокой полки шкафа-великана достал стопку тонких книжиц Бог знает какого года издания. - Забирайся на тахту, можно с ногами.
Ёж присел на самый краешек. Иннокентий тихо засмеялся и сел за инструмент. Он поставил на пюпитр одну из книжиц, погладил клавиши, как священного кота, и начал играть.
После посещения сантехника Иннокентия Ёж твёрдо решил, что будет музыкантом. Самым первым вопросом, который вырос перед ним, как скала трудной преодолимости, - вопрос о соответствии. Музыкант не может быть не интеллигентом, так, кажется, сказал отец. Теперь остаётся выяснить, что это такое.
После ужина, когда отец сел в кресло с книгой в руках, Ёж подошёл к нему и ткнул пальцем в малиновый переплёт. Отец поднял глаза.
- Па, что такое «интеллигент»?
- Ну, это целый набор качеств. Самых разных. Но обязательно достойных.
Ёж вспомнил, как их соседка со странным именем Зоэлла предлагала матери суповой набор по очень достойной цене.
- Поверьте, душечка, - сложа руки у подбородка, сладостно пела она оду суповому набору, - из него получается уникально наваристый бульон! Я бы оставила его себе, но мой тюлень (так она называла своего мужа) уже приобрёл два, третий нам ни к чему, мы же завтра улетаем в Гагры. А из Гагр в Турцию, а потом в Египет. Куда нам три суповых набора?
- Па, а этот набор достойных качеств должен быть наваристым?
- Ещё каким, - улыбнулся отец. - Самым наваристым, каким только возможно.
- Трудно, - загрустил Ёж.
- Что трудно? - спросил отец.
- Как это...соответствовать.
- Не поспоришь.
И теперь перед Ежом встала дилемма: каким образом обзавестись набором наваристых достойных качеств, чтобы вполне себе соответствовать званию музыканта.
- Как быть? - спросил Ёж у сантехника Иннокентия, к которому стал частенько наведываться.
- Так начать потихоньку, - пожал плечом Иннокентий. - Потихонечку и начать становиться музыкантом и интеллигентом. Другого-то способа всё равно не придумано…
- Следующий!
Невысокая строгая дама в очень узкой юбке тёмно-зелёного цвета и бежевой блузе с пышными рукавами вышла из концертного зала музыкальной школы при музыкальном училище, где ждали своей очереди Ёж и раскрасневшаяся от волнения мать. Следующим был он.
- Ну, сынок, с Богом, - дрожащим шёпотом произнесла мать, и они вошли большой, переполненный запахами старой плюшевой обивки и нотной бумаги зал. Сцена была высокой и длинной, как парковая дорожка. В её центре стоял чёрный концертный рояль. Он громко и серьёзно назвал своё имя. Пожалуй, громче и серьёзней, чем было нужно, потому что взрослые люди, сидящие на восьмом ряду, почему-то упёрлись подбородками в ключицы и захмыкали.
- Что будете играть, молодой человек? - спросил его седовласый человек с большим носом, на самом кончике которого в панике замерли очки. «Если он чихнёт, очки спорхнут с его носа», - подумал Ёж. - Так что же вы будете играть?
- Бетховена. Людвига вана.
- Очень хорошо. А что именно Бетховена Людвига вана?
- Экосез.
- Превосходно.
Сыграл он, действительно, превосходно. И не мудрено, поскольку обучать его взялся сам Сантехник Иннокентий.
- Ваш мальчик удивительно музыкален, - после прослушивания сообщил матери седовласый человек с большим носом. - Грамотно поставлены руки, мягкое туше, а главное — манера исполнения. С большой любовью и большим достоинством. Могу вас заверить, что с психологической точки зрения ваш мальчик может взять пальму первенства даже в сравнении с нашими пятиклашками, закалёнными в конкурсах самых различных уровней.
Ёж не хотел никакой пальмы. Он хотел учится музыке и интеллигентности, что было безусловно и навсегда связано.
- Ну, как? - спросил его сантехник Иннокентий, когда они пили чай с крыжовниковым вареньем. - Что сказали?
- Сказали, что манера исполнения. Что большая любовь. И большое достоинство, - ответил Ёж, облизывая ложку. Варенье у Иннокентия было выше всяких похвал.
- Ты - такой, - нежно похлопал Ежа по плечу Иннокентий.
- А вот любовь и достоинство - это часть набора качеств интеллигента?
- Определённо.
- Вот с них и начну. Чтоб соответствовать. Музыкант не может не быть интеллигентом. Но вот любовь — это как? Вот в первую очередь. Чтобы понять.
Иннокентий задумался. И загрустил. Ёж забрался к нему на колени и обнял за шею.
- Ах ты, Ёж-Ёжик, - потрепал его по макушке Иннокентий и несколько раз сморгнул. - Вот сочувствие, сострадание - это и есть любовь. А ещё самопожертвование. Вот если тебе для кого-то ничего не жаль, даже самой дорогой в твоей жизни вещи. Так не жаль, что даже и проблемы выбора не стоит.
- А достоинство?
- Это ближайший родственник любви.
- Правда что ли?
- Ну, смотри. Ты очень любишь ежей, так?
- Мама говорит «до са-мо-за-бве-ни-я».
- И у тебя есть любимая книга про ежей?
- Да! «Я ёж»! Любимая книжка! С детства! Я из неё впервые узнал, что двадцать семь взрослых ежей весят столько же, сколько и я, что у одного ежа до шести тысяч иголок, что у ежа на верхней челюсти растёт двадцать зубов, а на нижней — шестнадцать, что за ночь один ёж может съесть больше ста насекомых, что глубина норы ушастого ежа больше моего роста – целых сто пятьдесят сантиметров! А ещё чем холоднее места обитания ушастых ежей, тем темнее у них иголочки. А ещё ёжикам категорически нельзя давать молоко, потому что от молока у них болят животы!
- Значит, это самая ценная книга в твоей библиотеке?
- И не только книга! Я люблю её поменьше, чем маму и папу, но точно так же, как вас. Вот какая она ценная!
- А если тот, кого ты любишь, попросит у тебя эту книгу в качестве подарка?
К такому вопросу Ёж не был готов. Совсем. Он соскочил с колен Иннокентия и подошёл к окну. За окном сияло нежное сентябрьское солнце, орошая золотистым светом нежное сентябрьское небо. На душе стало смутно и темно.
- Но это — моя книга.
- Но тот, кто у тебя её просит, тобою горячо любим.
- У меня проблема выбора.
- Пока да. Но это не беда. Главное, ты эту проблему признал. Так вот. Достоинство — это способность дойти до конца, достоять, дотерпеть, не сдаться, решая вот эту проблему выбора. И любовь и достоинство — это кишечные колики.
- А что это?
- Слава Богу, что ты избавлен от них. Неприятная штука, я тебе доложу. Сгибаешься от боли пополам. Любовь тебя гнёт, научая смирению, а достоинство выпрямляет, заставляя уважать науку любви. Именно они лежат в основе любого соответствия, которого ты так добиваешься.
С тех пор Ёж стал «тренироваться в любви и достоинстве». Давалось это ему нелегко, но ежиное упрямство делало в его сознании своё дело: он видел цель и шёл к ней.
Когда он обучался в третьем классе музыкальной школы при музыкальном училище, педагогическим советом было принято решение отправить его и девочку по имени Злата на серьёзный конкурс-фестиваль, который проходил в городе на морском побережье.
- Ты увидишь море и полюбишь его не меньше, чем ежей, я тебя уверяю, - сказал ему за чаем сантехник Иннокентий.
- Ну, не знаю, не знаю, - качнув головой, ответил Ёж и шумно втянул глоток чая на черничных листьях.
Злата была старше его двумя годами и обладала, по внутренней шкале Ежа, самыми достойными качествами: целеустремлённостью, решительностью, трудолюбием. Но в ней совершенно отсутствовало детство. Ёж давно заприметил, что среди детей, с которыми он время от времени общался, есть некоторые с полным отсутствием детства. Ребёнок — это существо, которое везде, в любой куче неприятностей и затруднений откопает радость. Ребёнок — это великий труженик на ниве веселья и лёгкости бытия, тот, кто всегда ходит с заплечным мешком, в котором самые необходимые для этого труда инструменты: оранжевая пластмассовая лопатка, такие же грабельки, только зелёные, триста грамм шоколадных конфет и дудка. Дудка непременно должна быть. И чтобы звук из неё утиный. Утиное кряканье — самый весёлый звук на планете!
У Златы заплечного мешка с необходимыми инструментами не было. Поэтому готовилась она к конкурсу-фестивалю как-то натужно и даже трагично: со слезами и болью в запястьях.
- Ты должен понимать, что это великая честь и великая ответственность — представлять не только музыкальную школу, но и наш город на таком важном состязании, - серьёзно говорила ему мать. - Посмотри, как Злата трудится, а ты отсидишь положенный час и на улицу или к Иннокентию. Не знаю, как он тебя ещё терпит…
Ёж не обижался. Он успел уяснить: чтобы понять музыку и подружиться с ней вовсе не обязательно колотить по клавишам шесть часов к ряду. Достаточно одного часа. Главное — правильно распределить усилия. Музыка! Сегодня я буду учиться тебя понимать. Завтра — учиться любить. А послезавтра — учиться играть. А потом — учиться всё это соединять. Чтобы получилось соответствие». Это он попытался объяснить матери.
- Какое соответствие? - спросила она.
- Формы и содержания, - ответил он.
Конкурс-фестиваль ему не понравился. Море — да. Он полюбил его не так, как ежей. По-другому. Оно помогло ему понять, что любить можно по-разному. Море показалось ему покорным и покладистым, ласкающим и сострадающим и невероятно постоянным в этом своём намерении утешать и успокаивать. Иными словами, оно было переполнено любовью и достоинством. Он никогда не видел его бушующим и слепым в своей ярости, как рассказывал старый моряк, гулявший с внучкой на приморском бульваре, где они с матерью отдыхали после финальной репетиции. Но даже и в этом своём состоянии, как понял Ёж, море было невероятно постоянным.
На конкурсе-фестивале Ёж стал вторым. Злата осталась без награды. Он никогда не видел таких бледных человеческих лиц. Но не это стало главной причиной его потрясения. По его мнению Злата, если на минуточку забыть в ней отсутствие детства, имела все основания считаться выдающимся музыкантом. В ней было столько соответствия! Однако после конкурса она превратилась в маленькую неутомимую фурию, преследовавшую его везде и всюду. Ёж никогда не предполагал, что в его маленьком теле и такой же не особенно большой пока ещё душе гнездиться столько пороков. Он и выскочка, и удачливый трутень, и опекаемый кем-то бездарь, и лишённый индивидуальности ремесленник, и болван, и тупица, и вообще подлая и ничтожная натура, ничего не смыслящая в высоком искусстве.
- Это нормально, - трепал его по макушке седовласый человек с большим носом. - В ней говорит уязвлённое самолюбие музыканта. Это нормально.
Но если это нормально, то где — соответствие? Музыкант не имеет права не быть интеллигентом. А интеллигент — это любовь и достоинство.
После прошедшего конкурса последовали другие, не менее значимые и ответственные. Исполнительское мастерство Ежа развивалось с непреложностью и напором весеннего ветра. И с такими же непреложностью и напором углублялась в его сердце трещина, гудящая пустотой и ужасом особенно по ночам. Он видел, как ломались души юных музыкантов, когда они не получали заветных трофеев на состязаниях даже на сцене родной школы, как музыка, сама музыка становилась чем-то прикладным для пополнения нелепых наградных артефактов на почётной полке над письменным столом, как Моцарт вдруг становился «ну, нет, это слишком заезжено», а Бетховен - «ну, нет, это будет не оригинально». Как вообще о Моцарте или Бетховене можно говорить «ну, нет, это»? Чем ближе подбирался Ёж к музыке, тем дальше он отходил от музыкантов.
- Почему так? - спросил он однажды у полысевшего сантехника Иннокентия, когда они лепили вареники с грибами. Мать перестала ревновать Ежа к Иннокентию. Она вовремя поняла, что это бессмысленно. К тому же сия компания определённо безвредна для ребёнка накануне пуберата и лишена всякого подросткового риска. - Только хоть вы не говорите, что это нормально.
- Я и не говорю. Однако же не могу оспаривать того факта, что в среде так называемых творческих личностей подобные вещи составляют антураж из реальности.
С возрастом Иннокентий стал выражаться крайне витиевато.
- А как же соответствие? - не унимался Ёж.
- Посмотри на меня, - улыбнулся Иннокентий и развёл руками, белыми и пушистыми от муки. - Я соответствую своим музыкальным способностям?
- Вне всяких сомнений. - Ёж в присутствии Иннокентия тоже выражался витиевато. Как мог.
- А своему роду деятельности, который обеспечивает моё существование, соответствую?
Ёж замер. А ведь все эти пять лет дружбы он совершенно не соотносил Иннокентия с тем обиходно-бытовым словом, которое произносил перед его именем. «Сантехник Иннокентий» являлось для него чем-то вроде «Красной площади», «памятника Пушкину» или «кофе со сливками». Иннокентий был так хорош во всём, помимо «рода деятельности», что сам «род деятельности» выпадал из сознания Ежа, как ненужная бросовая информация, вроде той, что печатают на крошечных флаерах, время от времени забрасываемых в почтовый ящик.
- Но я тебя понимаю, - вздохнул Иннокентий. - Понимаю. Что я? Сантехник. От меня требуется грамотное исполнение всего, что необходимо гражданам моего рода деятельности. Музыкант — это другое. Впрочем, как и прочие, подвизающиеся на ниве искусства.
Ёж улыбнулся. Как же витиевато изъяснялся Иннокентий! Но была в этом своя магия, тёплая и радостная, потому что слова, которые звенели, аки кимвалы, были проживаемы престарелым сантехником, как особые события, личные, даже интимные.
- Сии представители влияют на наши души… Ой… - Иннокентий схватился за мочку уха: вареник булькнул в кипяток и пальцы его оросились дымящейся подсолёной влагой. - Им нельзя наполовину. Если ты говоришь, что вот это — тёмное, а это светлое, вот от этого человечество должно тошнить, а это должно его исцелить, значит так и должно быть в твоём сердце. Ты не имеешь право быть теоретиком.
Ёж закончил музыкальную школу при музыкальном училище с отличием, и всем было ясно, куда он направит стопы свои. Он туда их и направил. Всем было ясно, что он станет выдающимся интерпретатором Бетховена и Рахманинова, которого он открыл для себя совсем недавно, и, безусловно, роскошным музыкантом. Всем, кроме него. Трещина, которая однажды поделила его душу пополам, сделалась теперь непреодолимой, чёрной, источающей ядовитые пары. В училище раздор между музыкантом и соответствием ощущался значительно заметнее. Он разъедал сердца не только студентов, но и преподавателей, опытных, талантливых и злых. Первая фраза его педагога по специальности, высокой сутулой дамы, с лицом, рябым, как перепелиной яйцо, и нервными руками, сразила его холодной неотвратимой и вечной мощью.
- Мальчик мой, музыка — это твой хлеб, твоя манна небесная.
- Неужели так гастрономично? - не сдержался он.
Дама фыркнула, и с тех пор он значился в её сознании как «малолетний Дон Кихот».
Во время одной из репетиций к региональному конкурсу молодых исполнителей старинной фортепианной музыки, которая проходила в местной филармонии, сутулая дама указала своим нервным перстом на невысокого паренька, смуглого, с застенчиво пробивающимся пушком над верхней губой. Он стоял у окна и с сосредоточенным видом вколачивал тонкие пальцы в пластик нового подоконника.
- Вот эта особь — твой основной соперник. Достань лопату своего таланта и попытайся его закопать. - Ёж медленно поднял на неё глаза. - Ты — наивный и потому грустный. Этот вьюнош в отношении тебя настроен точно так же.
А дальше произошёл скандал, грандиознее которого ещё не было в жизни Ежа, всего его семейства и городского музыкального училища. Он сложил ноты, разложенные на банкетке, обитой малиновым бархатом, развернулся и направился к артистическому выходу филармонии.
- Куда ты? - воскликнула сутулая дама, всплеснув нервными дланями.
- Домой, - отозвался он, прочно взявшись за дверную ручку в виде смеющегося сатира. - Этот вьюнош не особь. И я не хочу доставать лопату своего таланта.
На следующий день собралась комиссия из педагогов училища, на которую был приглашён и Ёж. Там разбирали недостойное поведение студента, которому доверили, на которого полагались и возложили, от которого ждали, который должен, обязан и так далее. Эпитетов было множество, тексты отдавали казёнщиной, всё же до конца не прикрывшей отчаяния и беспомощности. «Как же так? Как ты мог? Нет слов!». А он стоял посреди огромного кабинета теории и гармонии музыки, смотрел в пол и думал о соответствии.
- О чём ты думаешь? - в порыве праведного гнева воскликнула сутулая дама.
- О соответствии, - спокойно ответил Ёж.
Ему предложили академический отпуск. Он написал заявление об отчислении. Мать громко недоумевала. Отец молча курил на кухне в открытую форточку, чего раньше никогда себе не позволял. А Ёж воткнул лоб в лакированную крышку открытого инструмента и дышал на клавиши, словно они были заморожены и их требовалось во что бы то ни стало отогреть.
Накануне своего шестнадцатилетия он пришёл к сантехнику Иннокентию прощаться.
- Заходи, мой юный друг, - сказал Иннокентий.
- Я прощаться, - грустно улыбнулся Ёж.
- Мда… - качнул головой Иннокентий. Волос на его макушке почти не осталось. - Куда ты теперь направишь свои беспокойные стопы?
- У меня в соседнем городе бабушка живёт. Презабавная старушка. Вдова, кстати, - подмигнул Ёж.
- Это вовсе и не кстати, - зарделся Иннокентий и вздохнул одними плечами. - Теперь с музыкой всё?
- Напротив. Теперь-то как раз музыка и начинается. Настоящая. Устал от несоответствий.
- Рано, - снова грустно улыбнулся Иннокентий. - Сколько их ещё будет. Всех не избежишь.
- Не избегу, да, - согласился Ёж. - Поэтому мне нужно немного от них отдохнуть.
- Чем будешь заниматься?
- Пойду в сантехники.
- Ты серьёзно?
- Совершенно. Буду подрабатывать, чтобы не сидеть на шее у старушки.
- Да, тебя уже никакая шея не выдержит: высок, могуч, ладен.
- Это да. Особенно «ладен» понравилось…
Бабушка Ежа оказалась тем человеком, которого он всегда хотел рядом. Они редко виделись. В основном только летом. Последнее их совместное лето было года четыре назад. Она встретила его с тихими и светлыми причитаниями и обильными слезами радости. Комната, в которой он поселился, походила на крохотный уютный чердачок. Её хватило только на узкую тахту, небольшой книжный шкаф и стол у окна. Но как только он переступил порог своего нового жилища, ударившись лбом о притолоку, он вдруг сразу и бесповоротно ощутил себя дома. Не хватало одного — гитары.
В сентябре он поступил в колледж управления городской средой и градостроительства на отделение «монтаж и эксплуатация внутренних сантехнических устройств, кондиционирования воздуха и вентиляции». В группе на него посматривали странно, но с уважением. Его в высшей степени грамотная речь походила на подвох, который многим хотелось подправить с помощью кулаков, но у Ежа кулаки были не меньше и его многообещающее и крайне красноречивое молчание создали ему репутацию психа, от которого лучше держаться подальше. Подальше и держались. Вечерами и по воскресениям он развозил пиццу, гоняя на стареньком скутере, найденном в бабушкином сарайчике в самом плачевном состоянии. Но золотые руки Ежа, талантливо исполняющие сонаты Бетховена, могли талантливо ещё очень многое. Он починил его за несколько дней и очень этим гордился. Через пару месяцев он приобрёл себе гитару, «хороший, грамотный инструмент», как он сам его обозначил. Теперь были заняты и ночи. Бабушка засыпала и просыпалась под медовые звуки боса новы Жобина, Жилберту, Буарки. Иногда к нему заходила соседка, молчаливая женщина лет тридцати двух. Это единственное человеческое существо, которое он принял как куст сирени под окном или жалобное завывание ветра в ноябре. То есть как неизбежность. Время от времени она подпевала ему на португальском языке. Ёж не спрашивал её о том, откуда она знает португальский. Да она бы и не сказала, наверное. Может, скажет чуть позже, когда он сам начнёт подпевать себе на португальском.
После работы он часто заезжал в любимый магазинчик бабушки под названием «Пышечка-Кубышечка» и по составленному ею списку делал покупки. Этот список она сама набирала, тыкая бугристым от хронического артрита пальцем по сенсорным клавишам недорогого телефончика. Ему всегда доставляло немалое удовольствие расшифровывать то, что она пересылал ему в сообщении: «Моя ж;жалка (что это такое Ёж так и не понял)! Привези мне захира, печёнки к чаю и подлистничного масла». Или: «Моя ж;жалка! Привези мне пикшу для обуви, активыверенный угорь и псю». Сегодня она попросила его привезти «мешки для мужчин». «Отжигает старушка», - улыбнулся Ёж и поехал за мешками для мусора.
Ёж не досыпал, не всегда наедался и не часто имел возможность обозначить границы свободного времени. Но впервые в жизни он соответствовал тому, что в его сознании определялось так: «счастливый человек».
Новелла 4. Забудь!
Алисе Калягиной.
«Концерт для двух мандолин со струнным оркестром, G-dur”. 2 часть. Largo
Самое частое слово, которое она встречала в отношении себя, - «забудь». Иногда ей казалось, что её так зовут. На ряду с Нинель, Юдифь, Эсфирь имя Забудь было даже притягательней, интересней и многоплановей: в нём ощущалась хлёсткость Эсфири и податливость Нинель. Но нет, звали её вполне прозаично, а слово «забудь» просто шло впереди неё, отодвигая все прочие мотивации и девизы.
Впервые она услышала его в возрасте трёх с половиной лет, когда пыталась слепить из пластилина грустного слона. Над ним она работала самозабвенно и трепетно. Грустный слон на тот момент был любимым её персонажем. Когда мать позвала её пить горячее молоко, «потому что все пределы сидения для маленькой девочки уже закончились и начались пределы сна», она принесла на испачканной бледной ладошке своё зоологическое сооружение, уверенная, что грустный слон получился грустным слоном. Мать, увидев это, несколько раз хохотнула, потом шутливо-сострадательно погладила её щёку пахнущей яблочным джемом рукой и сказала: «Забудь». «Что забыть? - не поняла она. - Грустного слона?» - «Пластилин» - ответила мать и отправила её в ванную отмывать пальцы, ладони и локти.
Дальше было страстное желание танцевать. Несмотря на её кричащую сутулость, раскоординированность всех непомерно длинных конечностей и отсутствие чувства ритма, желание танцевать одолевало её почище почечных колик, сводивших на нет сон её мудрой молчаливой бабушки, жившей с ней в одной комнате. Танцевать ей ничего не мешало: ни нехватка времени, так как школа, в которую она поступила, была страшно профильная, с невероятным уклоном в математику, ни откровенный гогот одноклассников, которые ловили её на перемене у окна на четвёртом этаже, рядом со входом на крышу, когда она, изгибаясь, как водоросль морская, воплощала в острых незаконченных движениях свою собственную странную и очень витиеватую душу. Её остановило всё оно же, слово «забудь», сказанное девочкой, которая училась в соседнем классе и ходила заниматься в одну из самых престижных школ танца в городе. Хорошо. Забыла.
Потом её сразило безграничное увлечение живописью. Она читала, смотрела, изучала биографии, принципы, методы, приёмы, свет, цвет, линии, сюжеты особенно полюбившихся ей импрессионистов и, пожалуй, могла бы без усилий поддержать беседу с любым студентом академии живописи. Через полтора года теоретических занятий она приступила к занятиям практическим. Она писала свои этюды, пейзажи, портреты, жанровые сценки с таким упоением, что сумела бы побить рекорд самого плодовитого живописца города, некоего Путника Мысли, устраивавшего свои вернисажи каждые полгода в едва ли ни всех хоть сколько-нибудь приспособленных для этого помещениях. В работу шли блокнотные листочки, размером десять на пятнадцать сантиметров, рулоны старых обоев, альбомные и тетрадные листы, упаковочная бумага, иными словами всё, что могло бы выдержать пляску её неугомонной кисти, с которой она не расставалась ни на час. Чем бы это увлечение закончилось, неизвестно, но закончилось оно всё тем же неизбывным словом: «забудь». Учитель по изобразительному искусству решила устроить выставку школьных работ к празднику первого урожая. Чего-чего, а работ подобного содержания было у неё в неограниченных количествах. Накануне выставки она принесла всё, что даже в малой степени соответствовало тематике, убеждённая в том, что учитель пожмёт её неутомимую руку и скажет: «Однако». И вот это «однако» будет иметь совершенно определённый и уж, конечно, совершенно одобрительный смысл. Но всё произошло с точностью до наоборот. Это «однако» прозвучало, но следом за ним забряцало такими знакомыми и такими зловещими звуками треклятое «забудь». Забыть эту свою страсть ей оказалось сложнее, чем предыдущую.
Следующее её томление носило гигиенический характер. Точнее, парфюмерно-гигиенический. Однажды она случайно ткнулась носом в тоненький брусочек рукотворного мыла и поняла — вот оно! Приятельница её матери серьёзно занялась этим ремеслом и принесла к традиционному пятничному чаю, который они вдвоём устраивали вот уже добрых восемь лет, результат своего первого мыловаренного опыта. Мать всплеснула руками и начала как-то судорожно обнюхивать янтарно-золотистую пластинку. Затем к столу пригласили её и она покорно склонилась над тем, что подтаивало в мягкой ладони матери. Голова закружилась, а нос почувствовал ароматы Эдемского сада. Она бухнулась в объятия приятельницы матери, чтобы та взяла её стажёркой. Приятельница прослезилась и тут же преисполнилась величия от осознания внезапно свалившейся на неё педагогической деятельности. «У меня будет ученица», - как заветное заклинание повторяла она до конца чаепития. А новоявленная ученица ощущала себя неофиткой какой-то неожиданно обнародованной теории всеобщего спасения человечества.
Что и говорить, трудилась она, не покладая рук. Несмотря на подбиравшиеся экзамены, ежедневные разочарования в людях и ежеминутное самокопание и самохоронение, она трудилась, не покладая рук. Ей казалось, что эта её стезя пряма, тверда и успешна, что по ней она обойдёт стороной зыбкое болото под названием «забудь», что наконец-то её утомлённая поисками душа успокоится и передохнёт. Но стабильность этого мира относительно её стараний явила себя и на этот раз. Однажды приятельница матери подошла к ней, когда она создавала мыло в форме грозди винограда, глянула поверх её плеча, звонко цокнула языком и буднично произнесла: «Давай-ка на этом остановимся. Забудь». И она забыла. Через глухоту отчаяния, через хроническую бессонницу и мучительные приступы мигрени она забыла.
Университет не принёс ей ничего нового. Ни радости открытий (знания подавались сухими голосами сухих преподавателей), ни желания идти вперёд (сформировалось единственное желание — добрести до конца обучения, вымучить диплом и, закрыв дубовую дверь факультета, сказать самой себе «забудь». На последнем курсе она потеряла мать. Тромб. Внезапно. Быстро. Непостижимо.
После университета она три года проработала в организации, занимающейся озеленением города, затем полтора в небольшой фирме ландшафтного дизайна и поняла, что уткнулась лбом в стену. Ни на первом ни на втором рабочем месте ей не озвучивали заветного слово. Но его молчаливое эхо, его неозначенные обертоны, булькающая топкая энергия постоянно качались над её затылком. Она могла поклясться, что свои обязанности выполняла на все двести процентов, лишая себя свободного времени и выходных, и с документацией и с клиентурой была максимально корректна и вежлива, в меру серьёзна, в меру улыбчива, иными словами, являла собой пример образцового работника. И тем не менее во взглядах и жестах сотрудников она угадывала один и тот же призыв.
Однажды октябрьским вечером она возвращалась с работы домой другой дорогой. Традиционный путь, после получасовой поездки на автобусе, лежал по тротуару шумной магистрали, затем через крохотный сквер с клумбой посередине, дальше мимо аптеки, за которой и находилась её крохотная обитель. Нынче она решила выйти на пару остановок раньше, чтобы побродить в огромном, густом парке с песчаными дорожками, усыпанными рыжими лиственничными иголками и сосновыми шишечками. Она не часто попадала в этот парк, потому что он лежал в стороне от всех её маршрутов.
Парк был немноголюден. По обе стороны дорожки, по которой она шла, ровным сливочным светом горели фонари в виде надкусанных яблок. Навстречу ей попадались редкие романтично-сконфуженные или романтично-разнузданные пары, спортивно одетые собаководы и неспешно фланирующие старики. Дорожка завернула вправо и вывела её к пруду, который в мягком мраке парка казался чёрным зеркалом. Она подошла к скамейке, расположенной недалеко от зарослей рогоза, где до сих пор жило многочисленное утиное семейство, кинула на неё рюкзак и плюхнулась рядом. Усталость навалилась на неё своей тяжёлой душной грудью. Только она прикрыла веки, как над плечом раздалось осторожное острое покашливание. Она вздрогнула всем телом и повернулась.
Перед ней стоял маленький старичок. Такой маленький, что его можно было принять за мальчика-дошкольника. Светло-серая куртка немного нескладно сидела на нём, стрелки на брючинах того же цвета, казалось, ломали их ровно пополам, такими они были безоговорочными. На самой макушке его сухонькой главки покоился берет винного цвета. Лучистость его глаз не поддавалась описанию. Ей на мгновение показалось, что у него и глаз-то вовсе нет, а одна сплошная лучистость. Было во всём его немного странном и несуразном облике что-то истинно французское. Она бы нисколько не удивилась, если бы старичок сейчас, конечно, дребезжащим и, конечно, маленьким голоском запел «О, Champs-Elysees”.
- Простите, - однако вовсе не по-французски произнёс он. - Соседнюю скамейку оседлала Аделаида, будь она не ладна, а я Аделаиду терпеть не могу. Впрочем, не без взаимности. А мы с Баптистом приустали. Можем ли мы с Баптистом попросить вас о возможности приземлиться рядом с вами?
- А Баптист — это ваш воображаемый друг? - спросила она старичка, и ей вдруг стало спокойно и светло.
- Неееет, - ласково протянул старичок. - Баптист — это моя собака. Он очень деликатный и стеснительный. Особенно в отношении дам. А вы — дама.
- Да, - качнула головой она. - Я — дама. А что мне нужно, чтобы Баптист наконец-то явил себя.
- Чётко произнесите его имя и свистните.
- Я не умею свистеть.
- Достаточно едва различимого шелеста, поверьте.
Она выпрямилась, облизнула губы и зачем-то сделала глубокий вдох, словно собиралась нырнуть в парковый чёрный пруд.
- Баптист, щщщщ!
Из куста орешника на тропинку, грациозно и немного грустно склонив голову на бок, вышел престарелый дог мышиного цвета, кое-где побитого сединой.
- Вот вам Баптист, - улыбнулся старичок и протянул руку в сторону своей застенчивой собаки. - Баптист, нас пригласили побеседовать… или помолчать на этой скамейке. Ты можешь не стесняться, дама назвала твоё имя и почти свистнула. Пойдём.
Старичок сел на почтительном расстоянии от неё, собака опустилась у ног хозяина и глубоко вздохнула.
- Старенький, - снова улыбнулся старичок. Он всегда улыбался. Он был лучистым. - Мы в эту пору всегда приходим сюда. Нас не останавливает даже вечное присутствие здесь Аделаиды.
- А кто это — Аделаида? - спросила она.
- Библиотекарь. Злой и вредный. Каким библиотекарь не должен быть. Она живёт с нами на одной лестничной площадке и всегда стучит в нашу дверь, когда выходит из своей квартиры.
- Зачем?
- Чтобы отвлечь.
- От чего?
- Да от всего! Отвлечь от всего можно. А когда человека отвлекают, он злиться. Ей очень хочется посмотреть, как я злюсь. А я не злюсь. Поэтому злиться она. Даже Баптист на неё уже не лает. Так, буркнет что-то себе под нос и всё. Я вот иногда даже подумываю, может разыграть перед ней расстройство, чтобы она угомонилась. Но всё никак не получается.
- Странная какая, эта ваша Аделаида, - хмыкнула она. - Как персонаж.
- Во-во, как персонаж! - оживился старичок. - Я даже некоторое время думал, что её заколдовал кто-то. Заколдователь на неё нашёлся, а расколдователя — нет. Так она и осталась Аделаидой.
- Целая история получается, - качнула головой она.
- И правда! А запишите-ка эту историю, вот эту, про злую, вредную Аделаиду, которая ждёт своего расколдователя.
- Я? - смутилась она.
- Вы, - ударил маленьким кулачком по маленькой коленке старичок. - Именно вы!
- Видите ли, - вздохнула она и начала сбивчиво и как-то по-детски рассказывать ему о своём вечном преследователе, душителе, насмешнике и истязателе — слове «забудь». - Так что я не думаю, что из меня получится толковый излагатель историй.
- Не выдумывайте! Мир устал от толковых излагателей, от их взрослой сухой логики, от бесконечных выводов, резонов и нравоучений. Толковый излагатель не даёт читателю возможности найти свой собственный толк, свой собственный резон. Пишите истории для детей. Вот так, как вы мне только что рассказали про ваше «забудь». Начните писать и вы почувствуете, как потихоньку будет меняется ваша жизнь.
На следующий день на работу она пришла, не выспавшись. Всю ночь думала о предложении старичка и решила с ним согласится. Сотрудники удивлялись странности её нынешнего поведения: размеренность действий, неспешность походки и спокойствие взгляда ей никогда не были свойственны. Все привыкли к ней сосредоточенной и напряжённой. Некоторые заметили, что вот эта расслабленность выявила некий притушёванный шарм, который не был заявлен в ней изначально.
- Что случилось? - спрашивали её некоторые.
- Забудьте, - пожимала она плечом и улыбалась.
Именно сегодня она поняла, что это коварное словцо стало работать на неё, что теперь она будет хозяйкой любого положения и она будет назначать на забвение то, что ей покажется незначительным или вредоносным. Слишком много толковых издагателей всё это время окружало её, беря на себя право истолковывать её собственную историю. Теперь этим будет заниматься она. Пусть сбивчиво и — бестолково.
После работы она зашла в агентство недвижимости, расположенное в доме по соседству, переговорила с очень приятным риэлтором по имени Модест на предмет продажи своей крохотной квартирки и приобретения такой же крохотной квартирки в соседнем городке. «Уж если начинать, то начинать с чистого листа», - подумала она. Квартира продалась на удивление быстро и выгодно, так же быстро и выгодно приобрелась другая: в двухэтажном доме полувековой постройки с уютным двориком, обрамлённым с правой стороны старыми кривоствольными яблонями, с левой — рядом ухоженных сарайчиков.
Подача заявления об увольнении сопровождалась всплесками рук ничего не понимающих сотрудников. «Так внезапно?», «без видимых причин?». Ну, вот вроде бы умные люди, почему они не понимают, что ворох видимых причин крайне редко становится основанием для увольнения. Для него иногда достаточно одной невидимой.
Отработав положенные две недели и получив расчёт, она переехала в город своей новой истории.
Сначала она скучала. С обильными молчаливыми слезами, с невозможностью глубокого вдоха: лёгкие не хотели принимать чужого воздуха; с бессонными душными ночами, выносящими на поверхность сиротское отчаяние, со жгучим желанием всё вернуть назад, вот сейчас собрать свои скудные пожитки, кинуться в родной город и вытурить из крохотной квартирки незнакомых людей, которые в этот момент представлялись ей агрессорами. Но теперь она знала одну очень важную вещь: отныне она будет главной в отношениях с таким коротким и таким острым словом «забудь». И каждый день она вколачивала это себе в сознание: в д;ше, за утренним кофе, во время поиска работы, за вечерним кофе, за полуночным кофе, засыпая и просыпаясь. И однажды почувствовала, как стало легче.
В отношении работы она не мудрствовала, не впадала в амбиции, которых, к слову, у неё почти не было, поэтому и нашла её довольно быстро. Через неделю после переезда она стала клинером клининговой компании «Сапфир».
Однажды вечером, после трудного участка (её бригаде пришлось наводить порядок в захламлённой квартире умершего непризнанного поэта. Его вдова казалась спокойной, гармоничной и элегантной в своём горе. Они были в разводе восемь лет), она забралась на кухонный подоконник с тарелкой жаренного риса-кари и призадумалась. Ей вспомнился Баптист, старый застенчивый дог, и его хозяин, крохотный старичок-французик. «Пишите», - сказал он ей. - «Для детей пишите». Она наскоро дожевала рис, налила кофе в круглую розовую кружку и пошлёпала босыми ногами в комнату, к письменному столу, заваленному фотожурналами о Японии: на тот момент она со свойственной ей страстностью увлеклась японской культурой. Разложив журналы ровными стопочками по краям стола, открыла ноутбук, взмахнула руками, на несколько мгновений задержав их над клавиатурой, как это делают пианисты, приступая к бурным этюдам Шопена, и застучала пальцами. К двум часам по полуночи она откинулась на спинку стула, утомлённая и счастливая — родилась её первая сказка, которую она назвала: «Шмель и Воздуходувка». Она работала в клининговой компании «Сапфир». Поэтому героем следующей сказки она решила сделать паровую швабру, а следующей — полироль для мебели. Теперь, намаявшись за день на участках разной сложности, она бежала домой к «застенчивому турбо-пылесосу, мечтавшему о возможностях ласточки, живущей под крышей музыкального театра, и умеющей высвистывать арию Нормы. Сколько же ему нужно было претерпеть насмешек, унижений и сожалений, пока он не исполнил главной мечты: выдул из своего лужёного горла колыбельную для маленького мальчика, оставшегося без любимой бабушки и её огромного мудрого кота неясной породы, потому что они улетели на луну за лечебным ананасом, поскольку только он мог вылечить мальчика от лунной болезни — вечной хандры. Именно их, таких нужных для несчастного ребёнка, и пришлось заменить турбо-пылесосу».
Очень скоро с ней произошло то, что всегда происходит с пишущими людьми. Ей до сердечной боли, до спазмов в горле, до изматывающей невралгии захотелось книгу. Живую книгу с её особым сладковато-пыльным запахом, с шершавыми, как кошачий язык, страницами, с иссиня-чёрными буквами, которые, если рассматривать их в лупу, кажутся мокрыми и блестящими, как смоляная капля на отложном воротнике шёлковой блузки. Она мечтала о книге, как никогда не мечтала о друге, поэтому подужалась в потреблении заварных пирожных, создаваемых прелестными женщинами в прелестной пекарне «Сдобное счастье», расположенной по соседству, и отказалась от абонемента в ретро-кинотеатр «Винтаж», куда она отправлялась каждый четверг, не зависимо от градуса усталости. Через восемь месяцев была накоплена незначительная, но достаточная для выпуска пятидесяти экземпляров сумма, которую она и вложила в мудрые руки редактора маленького, но честного издательства «Эдельвейс».
Когда декабрьским вечером она несла с почты исполосованную синей клейкой лентой коробку со своими книгами, ей думалось, что всё, что ею должно было быть сделано в этом мире, она сделала. Даже не вскрыв этой коробки, вот просто прижимая её к лохматой куртке, - она всё сделала. Дома, дрожащей рукой отгибая плотные упаковочные углы и по одной доставая заветные экземпляры, она плакала, подвывая, всхлипывая, размазывая по лицу обильные слёзы и скудную дешёвую косметику.
Теперь каждое утро перед тем, как свернуть на утрамбованную ногами и блуждающими надеждами дорожку к офису, она обходила парки, скверы, булочные, вокзалы и на скамеечках, стульчиках, лавочках, витринках оставляла пару своих книг. Она решила отпускать их в мир, как птиц, которые долго-долго томились в клетке. Конечно, они полетят не сразу, такие птицы, потому что не знают и боятся свободы, но не предоставить им шанса было бы жестоко. Вот она и предоставляла. Каждое утро. Пока не осталась последняя, которую она решила оставить себе. «Сказки старой ковровой дорожки». Так называлась её новорождённая книга.
В конце марта ей позвонила редактор «Эдельвейса».
- Послушайте, тут интересная ситуация обрисовалась, - начала редактор звонким и каким-то радужным голосом. Так, должно быть, разговаривают мелкие пушные зверюшки.
Был вечер, и она, забравшись на кухонный подоконник, с чашкой свежесваренного кофе наблюдала за оттепелью.
- Я рада вас слышать, - ответила она редактору, потому что это было действительно так. Редактор носила в себе свет и радость.
- Взаимно бесконечно, - улыбнулась редактор. - Так вот. Я тут сегодня по утру приняла очень занятный телефонный звонок от некоей Анфисы. Сия Анфиса — вдова нашего шоколадного магната.
Да, шоколад местной фабрики был несказанно хорош, просто восхитителен. Это первое, что она отметила в новом городе, находясь в пылу тоски по малой родине.
- Ваши «Сказки старой ковровой дорожки» попались ей в руки. Сия вдовица рассказала целую трогательную историю о том, как гуляла со Спонжиком в сквере…
- Кто это — Спонжик?
- Беспородный кот, которого она котёнком подобрала в подворотне десять лет назад. Преданное, нежное существо! Это я её цитирую. И вот начался дождь, они со Спонжиком заходят в центральную беседку и видят, как порывы мокрого ветра треплют вашу «Старую ковровую дорожку». Тут её сердце сжалось от сострадания… Это я её цитирую. В общем, книга была спрятана в нагрудный карман ветровки и прочитана за три восхитительных вечера. Теперь вдовица просит вашего разрешения на общение.
- Ой. - Она спустила ноги с подоконника.
- Не поверите! То же самое сказала ей и я. Буквально — ой! И тем не менее пообещала у вас спросить. Дама очень интересная. И очень грустная. В общем, ваш персонаж.
- Почему мой?
- Ей нужны ваши сказки. Ваши взрослые детские сказки. Я вас не тороплю. Как и она, впрочем. Оставляю вам номер её телефона. Как почувствуете необходимость, позвоните.
- А если не почувствую? - испугалась она.
- Что-то мне подсказывает, что почувствуете, - улыбнулась в трубку редактор. - Вы — добрый сказочник. А она — грустная вдовица.
Ночью ей не спалось. Ещё никогда и никто не стучался в её жизнь так открыто и настойчиво. Это её смутило, напугало и заинтересовало. В сердце же зазвучала мелодия тихого затаённого счастья: она не случайна на просторах писательской вселенной, её творчество проросло в чьей-то душе, закрепилось в чьей-то памяти, отразилось в чьих-то глазах. И чем дольше она думала об этом, тем крепче становилась её уверенность в том, что завтра она наберёт номер грустной вдовицы, которая определённо станет частью её камерной жизни.
Отработав положенное время, она зашла в ближайшее к дому кафе, чтобы заказать пасту с морепродуктами и сделать судьбоносный звонок. Ни того ни другого дома бы не получилось: готовить не хотелось, а начинать новое знакомство, пусть даже по телефону, необходимо в постороннем месте. Дом — её скорлупа, личная, сокровенная.
Паста была превосходной, раф с солёной карамелью и венский десерт восхитительны. Салфетки мягкими, кресло удобным, свет приглушённым, музыка ненавязчивой. Она перебрала все достоинства этого места, составила внутренние портреты немногочисленной публики, рассчитала от нуля до десяти уровень деликатности юных официантов (все получили по крепкой десятке), попробовала угадать все виды растений на широких подоконниках и лёгких ясеневых стеллажах между столиками, и теперь стало понятно, что тянуть со звонком уже бессмысленно. Либо звонить сейчас и здесь, либо идти домой и переносить признаки внешнего мира в пространство родной глухой скорлупы. Второй вариант в её понимании был невозможен. Она глубоко вдохнула, резко выдохнула и приложила к уху телефон.
После трёх потрескивающих гудков раздался голос, тихий, влажный и тёплый, как лагуна в средиземном море.
- Я слушаю вас.
И тут она поняла, что не продумала, как ответить на это «Я слушаю вас». Ну как? «Вас приветствует великая сказочница, автор «Старой ковровой дорожки», или «Вы просили — я позвонила», или «Я тронута вашим отношением, но, право, не стоило», как?
- Я вас слушаю.
- Здравствуйте, - тускло произнесла она и уткнулась лбом в ладонь.
- Здравствуйте, - осторожно, словно маленький краб по песчаному пляжу, прошелестело в ответ. - Уж ни вы ли это?
- Не знаю, кого вы имеете в виду, но, наверное, я, - еле сдерживая дрожь в голосе, произнесла она.
- Боже, как это мило-замечательно-невозможно-прекрасно! - Лагуна в средиземном море превратилась в огромный разноцветный фейерверк. - Я не думала, что это случится, но очень надеялась, так надеялась, что эта моя надежда передалась и Спонжику, и моей маленькой плантации двулистников Грея, и даже молчаливому Феклисту, который в последнее время задерживается у меня дольше обычного, потому что его бросила жена, прескверная особа, я вам доложу, очень похожая на горжетку из вашего «Пыльного зеркала». О, какая дивная сказка!…
Договорились о встрече на ближайшую субботу. К её подъезду была подана машина с весьма важным водителем. Она не знала, как себя вести в таких автомобилях. Наверное, нужно как-то по-особому сесть, грациозно облокотиться и романтично смотреть в окно. А может, что-то говорить в хорошо постриженный затылок водителя, ронять какие-нибудь пустые и масштабные фразы про шелковистость дороги, про бархатность хода, про медленное, но стабильное таяние снега. Она и в такси-то ездила пару раз, и оба эти раза ей попадались разговорчивые водители, которые беседовали в основном с собой, а она нужна была только для короткого подтверждения или отрицания истинности их слов.
Они пересекли город, оставили позади мост через реку, свернули направо и мягко покатили по недавно отремонтированному шоссе, с обеих сторон которого возвышался сосновый бор. В этой части города она никогда не была, поэтому махнула рукой на нескладность манеры своего поведения в таком статусном авто и с любопытством прильнула к окну. Справа, между щербинками молодых посадок, белела река. Лёд на ней только начал поддаваться нежному солнечному теплу и поэтому искрился почти по-январски. Слева высилась сплошная хвойная стена, за которой ещё даже не начиналась робкая весенняя жизнь.
Затем дорога резко повернула, и за окном до самого горизонта раскинулось бескрайнее поле. Была ли это нива или луг для выпаса лошадей и коров — под чуть сдувшимся снежным покровом сие определялось трудно. Она поняла одно: в летнюю пору она бы жила на этом поле; она бы поставила здесь шалаш и выключилась из общей системы городской цивилизации; она обросла бы вьюнком, мышиным горошком, пижмой и сурепкой, отвыкла бы от человеческого голоса и - вот такая — писала бы сказки карандашом в ученической тетради под треск костра, попивая ароматный травяной чая.
Через четверть часа молчаливый и очень учтивый водитель с помощью пульта открыл тяжёлые кованные ворота. За ними по обочинам дороги стали появляться особняки разной высоты, длинны, ширины, объёма, вкуса или его отсутствия. Оставив позади пару кварталов, они остановились у небольшого дома с мансардой под зелёной черепичной крышей. Автомобиль въехал на широкую площадку перед главным входом, водитель с лёгким поклоном открыл дверь машины и подал ей руку.
На крыльце её встречала грустная вдовица. Она это сразу поняла. Та крайне соответствовала своему голосу: большая, мягкая, с дремучей копной вьющихся каштановых волос, укутанная в необыкновенных размеров кашемировую шаль бирюзового цвета. На её руках восседал кот невнятной генетики, важный и умный, познавший тщету абсолютной свободы. Позади, поправляя на её плечах кашемировую шаль, суетился невысокий человек средних лет с глубокими залысинами и совершенно гладким лбом. Грустная вдовица была совершенно не грустной.
- О, моя дорогая, - вдовица сошла по ступенькам ей навстречу. - Как вы добрались? Пойдёмте скорее, обед ждёт нас. Да, кстати, познакомьтесь, это Феклист. - Человек с гладким лбом дежурно ей улыбнулся. - А это — Спонжик, моё счастье, мой покой и гармония. Можете его погладить, он очень покладистый и нежный.
Спонжик действительно оказался очень покладистым и нежным. Он не только дал себя погладить, но даже лизнул руку.
Невзирая на тихие, но настойчивые протесты её усадили за стол, и потекла неспешная обеденная беседа, которая, после пятнадцати минут от начала совершенно увлекла её каким-то старомодным уютом, теплотой и искренностью. Встреча закончилась около полуночи. И теперь каждую субботу, на которую выпадал выходной, к её подъезду почти неслышно подкатывал автомобиль, из коего выходил молчаливый и деликатный водитель; потом был мост через реку, сосновый бор, поле её мечты и широкое крыльцо дома, под крышей которого текла очень неспешная и состоятельная жизнь одинокой женщины с котом и брошенным женой Феклистом. Они непременно обедали (очень скоро меню стало состоять исключительно из тех блюд, которые она предпочитала всем прочим), ведя неторопливую беседу обо всём, внутри которой уютно было и ей, и вдовице, и Спонжику, и даже вечно унылому Феклисту, приносящему и уносящему тарелки, блюдца, розетки, вилки, ложки, сливочники… После обеда вдовица просила её читать «Сказки старой ковровой дорожки» вслух. Поначалу она сопротивлялась.
- Увольте меня, Бога ради, от этого позора! Мой голос и так глух и малоприятен, а когда я начинаю волноваться, он вообще теряет человеческую тембральность!
- Да что вы, милочка моя! В ваших сказках и не нужна человеческая тембральность. Ну, посудите сами, как надломленная швабра может стонать голосом юной отроковицы? Или новый утюг пыхтеть от важности баритоном строительного магната? Забудьте вы уже условности, которых между нами давным-давно нет!
И она забыла, и очень скоро она начала беззастенчиво читать свои сказки, лихо подбирая интонации всем своим персонажам: от солнечной пылинки на лепестке анемоны до ржавого амбарного замка в заброшенном доме на окраине маленького городка.
- А теперь давайте читать по ролям, - как-то после очередного субботнего обеда предложила она грустной вдовице.
- Невероятно, - всплеснула та своими большими полными руками. - Как же мне раньше не пришла в голову эта великолепная идея? Наверное, потому что великолепные идеи приходят в вашу голову. И перестаньте краснеть, будто это не правда. Забудьте уже вашу застенчивость, основания которой давным-давно растворились в прекрасном апрельском воздухе.
И она забыла, и очень скоро эти совместные чтения стали походить на крохотные домашние спектакли, единственными и очень благодарными зрителями которых были Спонжик и Феклист.
Однажды, вначале мая, вдовица спросила её:
- Дорогуша, как вы относитесь к Жозе Сарамагу?
К Жозе Сарамагу она никак не относилась, поскольку знала о нём только то, что он был португалец и писатель.
- Я о нём мало, что знаю, - смутилась она. - Только то, что он португалец и писатель.
- О, поверьте мне, этого вполне достаточно! - страстно зашептала вдовица. - Я случайно о нём узнала от одной страшно умной дамы. Я называю её «финальной лункой».
- За что вы её так?
- В гольфе есть такая. Её назначение весьма понятно. Истина её неоспорима. Так вот мне кажется, то, что говорит эта дама — неоспоримо.
- Откуда в вас такая уверенность?
- Лет десять назад, когда был жив мой муж, она открыла мне правду о нём.
- Весьма сомнительный довод.
- Эта правда оказалась действительно правдой.
- Даже после этого сей довод менее сомнительным не стал.
- Как вам угодно, моя дорогуша! Но тогда я была под впечатлением.
- Вы перестали доверять мужу и стали доверять Финальной Лунке?
- Я никогда не доверяла мужу. Как и Финальной Лунке. Я не знаю, по каким причинам люди ищут чужую правду в чужом жизненном пространстве, чтобы потом её обнародовать. Зачем ей нужно было что-то узнавать о моём муже, а потом рассказать об этом мне? Почему о моём муже, а не о муже держательницы ювелирного магазина, которая живёт, кстати, с ней по соседству?
- Значит держательница ювелирного магазина выглядит как Зена — королева воинов.
- А я чем хуже Зены — королевы воинов?
- Тем, что вы — не Зена. Так что там с Жозе Сарамагу?
- Даа! Так вот Финальная Лунка сказала, что он вынет мою грустную душу, залатает её, а потом вложит обратно.
- В подобных случаях швы очень тянут.
- В смысле?
- Душу швы тянут, если их залатывает чья-то другая рука, а не своя. Чужая рука не может контролировать уровень натяжения нити.
- Милочка моя, а любовь?
- Любовь — это своя рука, вложенная в руку, которая уже не чужая.
- Ох уж все эти ваши хитрости! И тем не менее! Я хочу попробовать и эту «чужую правду» от Финальной лунки.
- Одной, про мужа, вы не насытились?
- Вы её невзлюбили.
- Кого?
- Финальную лунку.
- Я её знать не знаю.
- И тем не менее!
- Вот на это «тем не менее» она вас и купила.
- Наверное. Однако во мне всё загорелось! Загорелось!
- Ну, хотите я вам закажу его «Слепоту» или «Каменный плот»? Просто это всё, что я знаю из его творчества.
- Неееет, - лукаво улыбнулась грустная вдовица. - Я хочу читать его на португальском.
- Для этого, как минимум, нужно знать португальский.
- Вот вы со мной его и выучите!
- Я? Но ведь я его тоже не знаю!
- Забудьте вы все свои «не знаю»! Мы будем учить его вместе!
И она забыла. Забыла, что не знает португальский, что вообще никогда не задумывалась о том, что будет его учить, забыла об очень многих своих «не знаю». И теперь предупредительный водитель привозил её к грустной вдовице и по вечерам вторников. Иногда она страшно уставала на работе, но про усталость ей тоже пришлось забыть. И каким-то особым образом усталость от неё отступилась. К концу года их, один на двоих, португальский был уже достаточно приличен.
В середине октября грустная вдовица умерла. Это было внезапно и трудно постижимо, потому что физическое здоровье вдовицы всегда было спокойным, ровным и совершенно не капризным. Но как часто всё спокойное, ровное и не капризное возводится на каменных глыбах тяжелейшей внутренней работы, незаметной для окружающих, а значит для них не существующей. Рвётся не только там, где тонко. Там, где тонко, это, увы, естественно. И для всех понятно. «А, ну, да, ну, а что вы хотели? Это же очевидно. Где тонко...». Иногда рвётся то, что кажется неуязвимым, капитальным, монолитным, поскольку именно этот монолит требует самых серьёзных усилий, а они, как известно, не бесконечны.
Похоронами занялся Феклист, который, несмотря на свою унылость и какую-то замороженность (наверняка в следствие ухода жены) оказался очень проворным и толковым в этом скорбном нелёгком деле. Б;льшая часть имущества досталась престарелой матери грустной вдовицы, находящейся в состоянии крайней деменции, а значит нелюбимой племяннице, что за ней приглядывала. Самому Феклисту был отписан Спонжик и комнатная плантация двулистника Грея.
Она же была бы счастлива только памятью о самых наполненных полутора годах её жизни. Однако грустная вдовица отписала ей огромную коллекцию виниловых пластинок солистов Ла-Скала и Гранд-Опера, все книги на португальском, свою кашемировую шаль и определённую сумму на издание новой книги хорошим тиражом. А ей не нужно было ничего. Кроме памяти.
Тусклым ноябрьским днём она себе поклялась, что доведёт свой португальский до возможного предела совершенства, и каждый вечер, забыв об усталости, она штудировала залоги, времена, наклонения.
Как-то, совершенно случайно, из окна соседней квартиры она услышала потрясающего звучания гитару в определённо незаурядных руках. Вечером в понедельник, возвращаясь с работы, она свернула к двери соседской квартиры и позвонила. «Совсем стыд потеряла», - пронеслось у неё в голове. Но отступать было уже поздно. Дверь открыл мальчишка лет семнадцати с тёмными глазами и шапкой каштановых кудрей.
- Чем могу? - неожиданным баритоном спросил он.
- Я соседка.
- Я знаю. Видел. Зайдёте?
- Сегодня нет.
- Сегодня - нет, - качнул головой мальчишка и улыбнулся. - Ни одного «да» и всё же звучит жизнеутверждающе.
Она улыбнулась в ответ.
- Играете Жобима?
- Играю. А вы его поёте?
- Не знаю. Не пробовала.
- Забудьте. Если спросили, значит, уже знаете.
С тех пор время от времени она забегала в соседнюю квартирку, усаживалась на узкое креслице в крохотной, как чердачок, комнатке и, покачивая ногой, тихонько подпевала на португальском мальчишке с гениальной гитарой, потому что он, явно обладая деликатной душой, к каждому её приходу подбирал именно то, что ей тогда было необходимо.
- Я приду во вторник, - как-то сказала она ему. - Принесу глазированные пряники. Нашла один маленький магазинчик, где продают удивительные глазированные пряники.
Действительно, как-то после работы она заглянула в небольшую палатку, пристроенную к автобусной остановке. Это оказался такой развальчик всяких разностей. Развальчик назывался «Сто внезапных необходимостей». Собственно, название её и подкупило. Когда она зашла туда, рабочее время уже заканчивалось. За прилавком суетился восточный человек средних лет очень благостной наружности.
- Вот ведь, - обратился он к ней с достаточно сильным акцентом. - Говорю ей: учи, учи, как правильно! Ведь люди смеются.
- Люди смеются — это и неплохо вовсе, - улыбнулась она в ответ.
- Неее, - мотнул он красивой седой головой. - Люди смеются — это хорошо. Но хорошо, когда хорошо смеются. А это что? - Человек с ловкостью каталы начал раскладывать на прилавке белые аккуратные ценники, написанный от руки. Почерк был крупный и очень красивый. - Ну, вот что это? Только почитайте! Ведь говорил ей: давай внучка отпечатает на компьютере, что у нас первобытность какая-то что ли? Так нет! Для неё это, видите ли, утешение… А отказать не могу… Болеет ведь она у меня, моя лукавая старуха, болеет…
- Не надо отказывать, конечно, - сказала она и заглянула в ценники.
- Ну, как? - спросил её человек.
- Песня, - ответила она.
«Против пота для мужчин», «Банки, где огурцы», «Шнурки на восемь дырок», «Мешки, чтобы под обувь», «Духи роскошные, духовитые», «Вафли, мягкие для зубов», «Плюшка с сахаром вверху», «Розан, сильно пропечёный» и ещё с дюжину шедевров в два-три слова.
- Можно я сфотографирую? - осторожно поинтересовалась она.
- Да Бога ради, - махнул рукой человек. - Хоть одному человеку приятно.
- Поверьте, не одному, - твёрдо произнесла она. - Ваша лукавая больная старуха сделает ваш магазин знаменитым.
- Магазин… - засмущался человек. - Так, лавочка… А старуха лучше бы выздоравливала побыстрее. Что мне от этой знаменитости…
С тех пор действительно лавочка «Сто внезапных необходимостей» приобрела определённый вес в ограниченном кругу сего микрорайона, и человек был убеждён, что это она стала причиной такого неожиданного успеха. Ну, и его лукавая старуха, которой он по-прежнему позволял писать ценники крупным, очень красивым почерком.
В обещанный мальчишке вторник она заглянула в лавочку с намерением купить глазированных пряников. Признаться, вкуснее пряников, чем здесь, она нигде не пробовала.
- Ну, здравствуй, дорогая, - встретил её человек. Так он встречал её всегда. - Что хочешь?
- Хочу пряников. А ещё ценники почитать. Можно?
- Можно!
Она пошла вдоль прилавка, захлёбываясь от наслаждения. Попадались новинки: «Птичье молоко, только что», «Рыбий жир, вкусно», «Имбирный кисель, от кашля». Но были и традиционные «Банки, где огурцы», «Глазированный пряники, для любого вкуса»… Она остановилась и прищурилась. Потом склонилась ниже, почти к самому ценнику, и шёпотом рассмеялась в кулак. Ценник, обозначающий мешки, чтобы под обувь, наполовину закрыл «Против пота для мужчин».
- «Мешки для мужчин», - восторженно прочитала она вслух.
- Нееее, - засомневался человек. - Такого товара не держим. А надо?
- Забудьте, - качнула головой она, купила пакет «Глазированных пряников, для любого вкуса» и отправилась петь Жобима на почти совершенном португальском языке.
Через полгода вышла в свет её новая книга сказок «Забудь!», которую она посвятила грустной вдовице.
Новелла 5. Люди и книги
Веронике Широбоковой.
Вальс А.С. Грибоедова
Ей было едва за тридцать. Выглядела она едва за двадцать. Ощущала себя подростком с мозгами Шопенгауэра и мудростью Мафусаила. А ещё у неё была Горгонзола, дряхлая корги, подобранная на западной окраине города восемь лет назад, и Рубероид, молодой кот, взятый из приюта под названием «Кото-пульта». В жизни ей хватало всего. Не потому что «всего» у неё было в избытке, а потому что необходимости «во всём» у неё не было. Издательство «Эдельвейс», которое досталось ей удивительным образом, приносило небольшой, но стабильный доход, основательную часть которого она отдавала «Кото-пульте» и местной детской библиотеке. Она любила кофе, джинсы, Рахманинова, Мураками, Горгонзолу и Рубероида. И ей казалось, что это взаимно. Даже с Рахманиновым и Мураками.
Она рано осталась без матери, маленькой болезненной женщины с вечной загадочной улыбкой на бледных тонких губах. Здоровой она её не помнила. Но и унывающей тоже. Мать очень звонко смеялась, но потом надрывно кашляла, поэтому она боялась материнского смеха. Своего отца она не знала. Мать о нём не рассказывала, да и особой надобности в рассказах о неизвестном человеке не было.
Мать научила её радоваться всему.
- Потому что без радости жизни нет. Вот чай с малиновыми листочками. Посмотри, как они порхают в жгучей чайной ароматности! Как мотыльки июльским вечером. Разве ни радость?
- Радость, - тихо отвечала она на тихий материнский вопрос. Беседы о радости стали чаще и пронзительнее. Ей шёл четырнадцатый год и она понимала, что пятнадцатый она встретит в другом городе под крышей тёткиного дома.
Тётка, родная сестра матери, была другой. Не хуже, не лучше, просто — другой. А с другими она не умела. Старалась, но всё равно не умела. Поэтому в другом городе под тёткиной крышей она прожила до окончания школы, а затем вернулась на родину и осталась там в качестве студентки местного художественного училища.
Именно после смерти матери она поняла, что ей ничего не нужно, кроме очень незначительного списка естественных необходимостей: укромного угла с узкой постелью у окна, холста, любимой акварели, кофе, книг. Всё. В училище она вызывала удивление и недоверие, зачастую становясь причиной дискуссий на заднем дворе, где располагалась спонтанно организованная курилка.
- Человек, которому ничего не надо, или глуп или коварен. Она не глупа. Значит…
- Да не, не может быть… Глаза нормальные, улыбка нормальная, не жмётся, не заискивает.
- Ей всё - равно.
- Нет, просто пока ей все — равны.
- Почему если человек спокоен, ему приписывают разные мерзости?
- Да какие мерзости! Здесь тонкий расчёт, вот и всё. Она словно по генеральному плану живёт. Не удивительно, если окажется, что она дальняя, но не последняя родственница Илона Маска.
- Если человек спокоен, он просто — спокоен. Она проще, чем кажется. Сами успокойтесь.
И так каждый день.
Как-то в марте она встретила его. Он был высок, статен, некрасив какой-то щемящей, волнующей некрасивостью. За ним клубился туман многочисленных таинственных связей, слухов и болезней. Он гулко кашлял, носил в правом верхнем кармане джинсовой рубашки ингалятор, прихрамывал на левую ногу и немилосердно щурился. Он курил на заднем дворе училища с третьекурсниками-декораторами, когда она проходила мимо на первую пару по истории зарубежной живописи.
- Что за чижик? - громко спросил он кого-то, качнув кудрявой головой в её сторону. Она дёрнула плечом и подумала о его голосе. Дымном, клубящемся, как м;рок.
- Да летает тут, - ответили ему неопределённо.
Она не видела его неделю и вскоре совсем про него забыла. Набросок морского чудовища с его глазами остался незаконченным.
Как-то вечером она возвращалась после прогулки по набережной. В сквере её окликнул дымный, клубящийся голос.
- Привет тебе, весенняя птаха. Куда летишь?
- По своим птичьим делам, - почти шёпотом ответила она и поняла, что, в общем, уже прилетела.
Их отношения походили на бесконечную катастрофу. Ей не нужно было ничего. Ему нужно было всё. Он хотел шума, света, многолюдности, скорости, будущего, поездов, самолётов, огромных городов с огромными отелями, громких песен, смелых решений. Она не хотела ничего. Ей по-прежнему достаточно было укромного угла с узкой постелью у окна, холста, любимой акварели, кофе, книг. Всё. Прибавилось только одно: она готова была всем этим делиться с ним.
- Сестра зовёт в гости, - сказал он однажды, пуская изо рта тонкие струйки муторного дыма в приоткрытую форточку. Начало мая выдалось холодным.
- Обо мне знает твоя сестра? - улыбнулась она тусклой улыбкой. Ей начало мерещится, что история их совместного пребывания под одним потолком медленно, но верно подходит к своему некрасивому финалу.
- О тебе знает не только моя сестра. Теперь о тебе знают все её соседи. Она тобой уже страшно гордится.
- Гордится? Каковы основания?
- Твоё существование рядом со мной, человеком, по её глубокому убеждению, не способным к совместному проживанию с кем-то, кроме собственной тени.
- Мне было бы интересно поближе познакомиться с твоей тенью. Для понимания.
- Не стоит.
- Как скажешь.
В субботу вечером она одела чёрное платье с перламутровыми пуговицами и собрала волосы в хвост.
- Волосы распусти, - сказал он, быстро окинув её острым взглядом.
- Почему?
- Так ты выглядишь чересчур невинно. Как жертва. Сестра припишет мне совращение малолетней.
Волосы пришлось распустить.
Его сестра была шумной, расточительной на ласки большой взрослой женщиной. Разница в их возрасте составлял пятнадцать лет.
- Ну, здравствуй, страстотерпица, - обняла её сестра.
- Началось, - усмехнулся он и прошёл на кухню. Там закипал чайник.
Кухня была большой и уютной. С клетчатыми занавесками на окне, с плетёным абажуром под потолком, с массой шкафчиков, ящичков, душистых пакетиков-саше с сухими травами, развешанный по стенам. Посередине стоял круглый стол, покрытый скатертью, по краям которой бегали, сидели, спали и лукаво улыбались тёмно-синие коты. Чайный сервиз поражал неуместным количеством предметов, половина из которых носила неопределённое назначение.
- Понастроила вавилон, - хмыкнул он.
- Угомонись, - махнула на него сестра. - Не для тебя. Для неё. Ты скоро исчезнешь из её жизни. А я не хочу. Она совершенство.
Ей было дико и страшно неловко выслушивать непонятные короткие фразы, которые сестра роняла, словно старинные деньги на старинный ковёр: с какой-то полуразгаданной тайной и преувеличенной основательностью.
- С чего ты взяла, что я скоро исчезну из её жизни? - с едва скрываемой едкостью спросил он.
Сестра не ответила. Даже не посмотрела в его сторону, а стала со спокойным достоинством королевы-матери разливать чай в красивые и немножко глупые фарфоровые чашки.
После этого знаменательного чаепития она стала частым гостем в доме его сестры, которая оказалась права. Он исчез из её жизни. Так же внезапно, как и появился.
- Ты слишком проста для него, - сказала его сестра в середине июня. Они сидели на балконе и пили тёмное пиво. - Вот той хорошей простотой, непонятной многим, многими воспринимаемой как нечто инопланетное. Ты — результат кропотливой, отточенной работы вселенной. Тихой, спокойной работы, которая делается перед сном. Поэтому и получилась такой тихой и спокойной. Поэтому тебе в этой жизни ничего не нужно. Ты — проста и мир твой прост. Он всегда в вечном поиске вечного поиска.
- Неужели он никогда не остановится?
- Сам — нет. Но жизнь подкорректирует. Слушай, приходи работать в моё издательство?
- В твоё издательство? У тебя есть издательство?
- Тебя это удивляет?
- Да нет…
- Оно маленькое. Сложное. Со своими бабочками и тараканами. Мне нужен художник. Приходи.
- Хорошо.
В начале июля она стала сотрудником маленького, сложного, со своими бабочками и тараканами, издательства под названием «Эдельвейс». Сотрудники приняли её нелегко, потому что всем им сразу стало понятно, кому это издательство достанется в случае чего.
- Это не слухи, успокойся, - улыбнулась его сестра, когда они обедали в её редакторском кабинете. Он был крохотным, душным, с кактусами на узком подоконнике и горами папок на столе, на полу, на стеллажах.
- Но ведь ты даже не спросила, потяну я это или нет!
- Мы не можем отвечать за дело, в которое вложили уйму сил, времени, здоровья, когда уйдём за поворот этой жизни. Мы не можем требовать того же от человека, которому это дело передаём. Попробуй. Не получится — продай.
- Ты так просто об этом говоришь?
- Ты бы точно так же просто об этом говорила. Мы с тобой очень похожи, дорогая. Мне тоже ничего не нужно.
Работалось ей по-разному. Были рукописи, которые сами диктовали стиль иллюстраций, их сюжеты, контуры главных персонажей и географических локаций. А были такие, которые съедали любую мысль о совместном творчестве. Время от времени авторы этих своевольных текстов появлялись на пороге редакторского кабинета, и тогда она через полуприкрытую дверь могла наблюдать очень интересные диалоги.
- В вашей рукописи слишком много цитат великих. Давайте тогда поменяем жанр произведения и его назначение. Пусть это будет «Сборник цитат великих людей на все случаи жизни». У вас же собраны цитаты великих людей на все случаи жизни, не так ли? И пусть этот сборник будет относится к разряду дидактических материалов воспитательного направления. Как вам?
- Ну совсем никак! У меня ироничная приключенческая повесть с лёгким эротическим уклоном!
- Понимаете, лёгкого уклона не бывает… Тем более эротического… Да и вообще даже для лёгкого уклона эротики в вашем тексте маловато. Ну разве только вот та сцена из главы четырнадцать…
- Оооочень мощная сцена, я считаю.
- Да… Видимо, вы действительно так считаете. Но откуда герой с… удивительным прозвищем «Отставной пассажир»…
- Это не прозвище! Это имя, которое в последствии станет нарицательным.
- Боюсь, что оно станет нарицательном гораздо раньше, чем в последствии… И всё же откуда Отставной пассажир догадался о сексуальном характере равномерных ударов в стену со стороны беспокойных соседей?
- Но это же очевидно!
- Совсем не очевидно! Лично для меня более очевидным было бы предположение о косметическом ремонте соседской квартиры или регулярное занятие спортом, например.
- Вы — не образец! Если вам сие не очевидно, это совсем не означает, что сие будет не очевидно грамотному читателю.
- Я смею надеяться всё-таки, что читатель я грамотный.
- Вы будете издавать мою книгу?!
- Безусловно! Если вы кое-что в ней подправите. Список правок я вам предоставлю.
- Не исправлю ни строки! Ваше издательство не «Эдельвейс», а… «Недоспелка копьевидная»!
- Ой! Вы — любитель батаники?
- Вам-то что!
- Просто недоспелка копьевидная по латыни звучит ещё более иронично-эротично: какалия дура!
- Сами вы — какалия!
- Всего доброго!
- Видите ли, моя будущая книга ещё не закончена.
- Как вы это верно заметили. Будущее вообще редко бывает законченным.
- Да. Я очень часто перечитываю свои произведения и если нахожу в них не свойственные мне ошибки, тут же сажусь за работу.
- А какие ошибки вам не свойственны?
- Ну… Нелогичность изложения содержания, непродуманность композиции, непроработанность характеров.
- То есть весь текст? Весть текст — не свойственная вам ошибка?
- Не совсем так… Вы меня сейчас немного запутали… Или я сам запутался… И тем не менее рукопись я у вас оставлю. Может быть, на следующей неделе принесу переработанную, освежённую новыми сюжетами.
- Так может быть тогда заберёте?
- Оставлю. Вдруг вы забудете меня как автора.
- Нет, вас как автора я не забуду.
- Я ещё зайду. Пока подождите углубляться в чтение, и на всякий случай предупреждаю: не верьте Федулу из Деревеньки над бурной рекой.
- Кому, простите, не верить?
- Главному герою моего третьего рассказа. Не верьте.
- Никогда.
- Мне очень важно, чтобы на обложке был паук, понимаете? Огромный красный паук на чёрном фоне! Это принципиально!
- Подождите, но у вас же история о милой девушке, влюблённой в милого юношу, и всё заканчивается распрекрасно и расчудесно — среди чаек, белых барашков на волнах Бискайского залива у восточной окраины Ла-Коруньи! При чём здесь красный паук на чёрном фоне?
- Ааа! Так вы так ничего и не поняли! Не поняли моей ловушки для жадных, неспособных страдать и раскрывать в муках богатство своей души?!
- О, Господи… А я, грешным делом, подумала: какая тихая и спокойная история. Мягкая, без сомнения, несколько утопичная, но ведь иногда так хочется уйти в мир иллюзий от всего, что происходит за окном… Но оказывается и здесь — ловушка…
- Вы на земле живёте, миленькая моя, среди людей! Неужели вы поверили этой зефирной сказке?
- За «миленькую» спасибо. А про «зефирную сказку»… Если бы в неё не поверил автор, не поверил бы и читатель. Выходит, что вы зефир любите больше красных пауков на чёрном фоне.
- Неужели мне суждено остаться непонятым?…
- Да Бог с вами! Ведь кто-то же посматривает на этот мир с таким же острым прищуром, цитируя: «Я пришёл к тебе с приветом рассказать, что солнце встало!».
- Нет, нет, я за любые изменения! Конечно, если вы считаете, что мой Сигизмунд несколько нелогичен и его линия с Амалией не проработана, да, давайте всё менять!
- Всё? Совсем всё?
- А нет?
- Ну вы только посмотрите, сколько всего невероятного в вашей «Земляничной поляне»! Вот, например, Роберт-жёлтый глаз. Как он небрежно-коварен, как величаво спокоен в совершении своего подлого поступка! Клевета в его исполнении просто искусство!
- Да? Правда? Значит, Роберта оставляем?
- Разумеется!
- Или вот Агнесса-с-пивоварни! Ну ведь чудо что такое!
- Агнесса — точная копия моей Лотти.
- Кто такая Лотти?
- Мини-пиг. Мне она досталась от почившей соседки-археолога. А та откопала Лотти под Пантикапеем.
- Буквально?
- Что?
- Ну, откопала — буквально?
- Не совсем… Но это длинная история…
- Хорошо.
- Агнессу-с-пивоварни оставляем?
- Безусловно!
- А Сигизмунда убираем?
- Да почему же?
- Но ведь вы сказали…
- Да поймите вы! «Земляничная поляна» имеет все шансы стать открытием! Боритесь за своих героев! Прежде всего с самой собой боритесь! А я помогу вам за них бороться. Почему вы сдаёте их, даже глазом не моргнув, ей-богу? Сигизмунда оставляем, но укрупняем, Эльзу-пользу тоже, но делаем менее комичной. Сцену полёта на воздушном шаре над Хохотуем доводим до исступления. Не бойтесь истерики Карлуши. Он задуман вами как истероидный тип, а тут вы его делаете сдержанным и терпеливым. Вперёд же! Ну, ура?
- Ох… Ура… Вперёд же…
Со временем она научилась не обращать внимание на колкие замечания в спину и душный шёпоток зависти: ей так и не удалось наладить контакт с сотрудниками «Эдельвейса». Все попытки создать хоть видимость ровного общения не привели ни к чему. Особенно невзлюбил её высокий сутулый копирайтер. Он считал её «подкожным фурункулом», «назойливой мухой», «химическим ожогом», демонстративно отворачивался, когда она входила в офис, и надрывно вздыхал, как Сизиф, которому снова и снова вкатывать неподъёмный камень своей ненависти к ней на треклятую гору совместного творчества.
- Что я ему такое сделала? - недоумевала она, прижимаясь затылком к стене редакторского кабинета.
- Понятия не имею, - пожимала плечом его сестра. - Должно быть ты похожа на женщину, которая, слава Богу, бросила этого мудака. Хочешь, я поговорю с ним? Хочешь, я поговорю со всеми?
- Нет, прошу тебя! Это здорово подольёт воды на мельницу их общей неприязни ко мне.
- Нарисуй картину «Мельница неприязни», а? И я повешу её над столом этого мудака. Всё равно «Эдельвейс» твой. Как бы я хотела его уволить, но ведь он, вселенская подлость, хороший копирайтер.
- Да, он — хороший копирайтер.
- Посмотри на этого мудака с точки зрения необходимого зла. Он же оттачивает все твои лучшие качества… Правда, насилует при этом нервную систему…
- Да не… Я понимаю…
- Уходи в творчество. Вот с головой уходи. Это хорошо, что ты имеешь то, чего не имеет этот мудак. Он — профессиональный словоблуд. Он не рождает образы, он строит словесные конструкции. А образы рождаешь ты. Одна из всех, работающих здесь!
После этого разговора она прекратила попытки вписаться в странную компанию «Эдельвейса», но начала создавать в пространстве крохотного офиса новую реальность, скрытую ото всех, но всех в себя включающую. Сотрудники, продолжающие изучать её, как рудиментарный осколок древнего организма, стали замечать в ней незнакомый ироничный прищур, загадочную полуулыбку, и самое страшное — тишину и спокойствие во всех её словах, взглядах, движениях. Это вызвало резкий дисбаланс в уже встроенных взаимоотношениях с внешним врагом. С этого момента сотрудникам «Эдельвейса» стало понятно, что внешний враг переходит на уровень внутреннего. Нет никого хуже, опаснее и могущественнее, чем внутренний враг: на него невозможно влиять, а значит правила войны теперь диктует он.
Она поступила по совету покойной матери. Просто стала искать радость во всём, что сейчас предоставляла ей жизнь. «Судьба сдала мне вот такие карты, - однажды сказала ей мать, которой на тот момент оставалось жить полторы недели, - изменить их количество и значимость я не могу. Зато с ними могу делать то, что я хочу. И в этот момент не я уже от них завишу, а они от меня». И теперь все сотрудники «Эдельвейса», сами этого не осознавая, стали напрямую зависеть от её воображения. В очень скором времени в издательстве обретались уже не просто копирайтер Родион, корректор Аделаида, верстальщик Иридий, дизайнер шрифта Дона, а Кот Шрёдингера, Тихоокеанская Дюгонь, Крошка Альберт и Кукла Бобо. Теперь она чувствовала себя в офисе как зритель, с особым вниманием наблюдающий за хитросплетениями сюжетов из жизни этих диковинных персонажей, нисколько не таинственных, но вызывающих живейший интерес. Когда же ей приходилось участвовать в их незамысловатых, но крайне темпераментных диалогах, она воспринимала это как запланированный режиссёром интерактив. Она никогда не любила интерактивы, но судьба сдала ей вот эти карты.
К какому-то времени она стала замечать, что в её игру начали включаться и герои рукописей, над художественным воплощением которых она работала. В очень милой «повестульке», как обозначила этот труд сестра, под названием «Печенье с пожеланиями», главное действующее лицо — ворчливый бухгалтер идущей ко дну фирмы — вдруг обрядился в бурый жилет и апельсиновые носки, в которых расхаживал Кот Шрёдингера по вторникам. А лицо ворчливого бухгалтера с каждым эскизом обрастало кучерявыми линиями, волнующими контур сосредоточенно-угрюмого лика неутомимого в своей ненависти к ней копирайтера. В рассказе «Осеннее обострение» сторожиха лосефермы носила признаки явного родства с Тихоокеанской Дюгоней, а поэт-лунатик из новеллы «Я знаю тебя лучше» был точной копией Крошки Альберта. Когда сходство художественных персонажей с представителями реальности стало очевидным, его сестра заметила:
- Осторожнее. Их неприязнь не слепа. Она близорука, но не слепа.
Вечером они пили раф в маленькой кофейне на углу набережной. Дом, на первом этаже которого располагалась кофейня, полтора столетия назад принадлежал какому-то князю с замысловатой фамилией и такой же судьбой.
- Всегда хотела издательство в этом доме, - сказала его сестра, потягивая ароматный раф. - Но мне досталась крохотная квартирка на окраине, которая и стала «Эдельвейсом». Помню, как шесть с половиной лет ходила за глухой артритной старушкой, брошенной детьми. Тогда я работала в школе учителем литературы и всей глубиной своего бешеного нутра презирала это дело. Школа — это средоточие вселенского хаоса в одном месте. Туда идут либо по принуждению, либо от безысходности. Редко по любви. Однако случается. Эта старушка стала лекарством от отчаяния. Премилым была существом. Я читала ей Гёте и Пушкина. Она всматривалась в движение моих губ и улыбалась. Потом я кормила её любимыми куриными сосисками. Она плескала ладошками, когда я ставила перед ней тарелку с этой удивительной дрянью. «Милушка, - она всегда называла меня «милушкой», - милушка, это вкус моего далёкого и будто бы уже невсамделишного детства». И я разводила руками и бежала в соседний с домом магазин, чтобы закупиться «вкусом далёкого и невсамделишного детства». Она не раз заводила со мной разговор о том, что вот этот её скворечник достанется мне. Я мучилась от навалившихся на меня мыслей о преступной корысти. Все вокруг могли заподозрить самое подлое и мерзкое. Я умоляла не оставлять мне это наследство, но здесь моя старушенция была непреклонна. Удивительным образом её дети не предприняли ни одной попытки оспорить её решение. Перед смертью она мне сказала: «Милушка, используй мою квартирку по назначению». «По какому назначению?» - спросила я. «Ну, вот чем назначишь ей быть, тем пусть она и будет». Я назначила квартирке быть издательством. А дальше мы, то есть я и мой скворечник, нырнули в море житейских прелестей, связанный с организацией, оформлением и прочей адской суетой, чтобы «Эдельвейс» наконец появился.
- И после этого ты мне спокойно говоришь, чтобы я продала его, если у меня не получится? - ужаснулась она.
- Да. Это будет значить, что сие назначение «Эдельвейса» благополучно завершилось, - улыбнулась его сестра.
В конце июня следующего года редактор издательства «Эдельвейс» погибла под колёсами автомобиля. Похороны были скромными. Она бы не хотела других. Та, которой теперь по всем документам надлежало вступить в эту непростую и далёкую от всех её жизненных намерений должность, над свежевозникшим холмиком у северной ограды нового городского кладбища вдруг поймала мысль: по какой-то странной причине слова «роды» и «похороны» - во множественном числе. Будто намеренно заостряют внимание на количестве боли, какую испытывает человек и в том и другом случаях.
Первый свой рабочий день она начала с приёма заявлений об увольнении. Ушли все: и Кот Шрёдингера, и Крошка Альберт, и Тихоокеанская Дюгонь, и Кукла Бобо. Все. Прорыдав положенные полтора часа, она вышла из опустевшего «Эдельвейса» и отправилась на набережную. Близость воды успокаивала её, приводила мысли и чувства в относительный порядок. Вода, как вечность, — неизменна. Полная чушь, когда про воду говорят, как про старого ловеласа. Изменяясь сама, она не изменяет никому, не создаёт миражей, как пустыня, не лишает воли, как огонь, не меняет сути, как человек. Вода просто — вода.
Чтобы дойти до верхней набережной, ей нужно было свернуть за угол старинного зелёного особняка, в котором располагалось какое-то правление. За ним высился новодел. Его первый этаж занимал магазин одежды для людей с избыточным весом. Она свернула во двор магазина и увидела, как над целой грудой безликих манекенов, имеющих всё же признаки мужеского пола, в позе скорбящей матери застыла девушка лет двадцати пяти. Она была так живописна в своей сосредоточенной боли, что пройти мимо неё человеку с художественным образованием не представлялось никакой возможности.
- Здравствуйте, - тихо произнесла она у самого плеча девушки.
- Да, - качнула та головой. - Разумеется. Здравствуйте.
- Размышляете о бренности жития?
- Что вы! Думаю, как мне упаковать этих мужчин в мешки и отправить на склад… И где ж мне найти такие мешки для этих мужчин…
Девушка подняла на неё глаза и так звонко рассмеялась, что ей вдруг стало понятно: с сегодняшнего вечера всё пойдёт так, как надо. Плохо ли, хорошо ли, она не знала. Знала только, что — как надо. Отсмеявшись вдоволь, она вывернула на набережную и лёгким шагом, почти не касаясь горячего августовского асфальта старенькими бежевыми босоножками, полетела навстречу вечернему солнцу, которое очень красиво опускалось в тёплую воду городской реки.
Новелла 6. День в Кобылках
Аполлинарии Смирновой.
Менуэт А.Г. Шнитке
Мерчендайзером в центральный магазин одежды для людей с избыточным весом Дину устроила сердобольная соседка с хроническим бронхитом. Когда та кашляла по ночам, на изящной этажерке из морёного ясеня в крохотной комнатке Дины подрагивали статуэтки надломленных балерин и оплывших фавнов. Пристрастие собирать статуэтки балерин и фавнов в жизни Дины случилось внезапно. И как всё, что случается внезапно, оно протекало болезненно, время от времени переходя грань какой-то маниакальности. Все люди её окружения делились на балерин и фавнов, причём вне зависимости от половой принадлежности, возраста и комплекции. Балеринами, каждый в своё время, становились сонный, но всегда улыбчивый дворник с куцей бородкой на прямоугольном лице, продавщица рыбной продукции в магазине "Морские радости" с красными руками и томным взглядом из-под тяжёлых век, рабочий сажевого завода, долговязый, неуклюжий детина с тонкими девичьими запястьями. В фавны она безжалостно записала преподавателя по рисунку в местном художественном училище, длинноногую диву, подвизающуюся в парикмахерской "Горные вершины", и библиотекаря отдела иностранной литературы, кудрявую брюнетку с голубыми глазами. Причудливость распределения ролей балерины и фавна имела вполне логическое объяснение: одни казались ей балеринами, другие фавнами. На вопрос "почему?" она отвечала коротко: "потому". Просто однажды, через месяц после её десятилетия, к ним в гости из далёкого полярного города приехала дальняя-предальняя родственница отца. Её звали Калерия. Она поразила Дину своей естественной приветливостью и какой-то средневековой застенчивостью, которая сопровождалась нырянием круглого розового лица в круглые розовые ладони. Именно она выставила на письменный стол Дины, заваленный коробками из-под пластилина и разноцветными канцелярскими скрепками, две фигурки: надломленную балерину и оплывшего фавна.
- Смотри, смотри, - жарким шёпотом прошелестела над её затылком Калерия. - Это вечное противостояние противоположностей мира. Это вечная борьба гармонии с хаосом.
- Гармония - это балерина? - робко спросила Дина (она испугалась жаркого шёпота Калерии).
- Конечно, глупая! - весело рассмеялась та, и Дина перестала бояться. - Неужели же фавн?
- Но он круглый, мягкий, сытый. А она — надломленная…
- Верно. А ты думаешь, гармония даётся просто так? Чтобы стать гармоничным, нужно измениться, сломаться внутри, чтобы удобренная слезами почва души стала пригодной для посева зёрен гармонии.
- Ну, а если она и правда даётся просто так?
- Тогда нужны немалые усилия, чтобы её удержать, чтобы все ветры боли и тоски не высосали из неё кровь.
- Как это страшно…
- Страшно? Неееет. Это естественно.
После того разговора всё естественное в понимании Дины обросло чем-то липким, глухим и дремучим, тем, что вызывает страх и отчаяние.
Свою первую и единственную подругу она встретила, когда ей минуло восемнадцать. Она получала унылое образование филолога в местном унылом университете. На отношении к самой филологии унылость заведения и преподавания никак не отразились. Она до самозабвения любила Пушкина, Тютчева и Черубину де Габриак. При упоминании Чехова или Бунина её лицо озарялось лучезарной улыбкой. Все в группе считали её немножко сумасбродкой. Среди преподавателей она вызывала такое же равнодушие, как и прочие студенты.
Однажды, после натужной лекции по истории зарубежной литературе, Дина брела по сентябрьскому скверу, выводящему к красивому маленькому фонтану в виде поющего соловья. Впереди неё шагала девушка в берете брусничного цвета. На поводке она вела резво семенящую у её ног псинку невнятной породы. Псинка была упругой, как резиновый коротенький шланг. Она пружинила короткими крепенькими ножками и подтяфкивала в такт шагам своей хозяйки. И та и другая были определённо балеринами.
- Псинка чудесная, - не смогла сдержать умиления Дина.
- Это правда, - отозвалась девушка и светло улыбнулась. - А я вас знаю!
- Странно… Меня мало, кто знает.
- Напротив! Вас считают немножко сумасбродкой. Я сама слышала.
- Точно, считают, - радостно согласилась Дина.
- А я не считаю, - пожала плечами девушка. - По-моему, каждый имеет право на небольшое сумасбродство. Меня зовут Клара. А псинку — Князь Мышкин.
Клара училась в том же унылом университете на биологическом факультете. В этот город они с отцом переехали лет десять назад. Мать осталась в крупном поселении Заполярья. Природа сурового края на тот момент ей казалась значимей угасающего здоровья малолетней дочери. В раннем детстве Клара хотела стать ветеринаром, потому что только ветеринар, по её глубокому детскому убеждению, мог спокойно погладить амурского тигра. Но потом проявилась жестокая аллергия.
- Как жаль, что тебе так и не удалось погладить амурского тигра, - заметила как-то Дина, когда они наслаждались морковно-имбирным тортом в маленьком кафе «Алиса и пудинг», которое располагалось на Театральной площади.
- Пока не удалось, - сделала акцент на первое слово Клара. Дина тогда уже знала, что Клару мало что может остановить на пути к цели. Поначалу это пугало её непреложностью вывода: девочка непроста и где-то опасна, раз цель оправдывает средства. Но в скором времени Дина поняла, что в первую очередь определяет натуру её единственной подруги — порядочность.
Князь Мышкин стал частью их крохотной неунывающей компанией. Он с восторгом лупил своим упругим хвостом по упругим бокам, как только понимал, что запахло новым приключением. А приключением было всё: прогулка в сосновом бору на другом берегу реки, посещение центрального универмага, посиделки в кафе, купание в озере за городом, поездка в электричке до соседнего маленького городка. Князь Мышкин принял Дину как часть своей крохотной стаи, вожаком которой, разумеется, была Клара.
Зима в этом году обрушилась в ноябре резко и мощно, как муссонный ливень. Она основательно засыпала снегом переулки, площади, скверы. Клара часто болела, но, как всегда, была весела и отважна.
- Болезнь даёт возможность остановиться, - как-то сказала она Дине, когда в очередной раз за месяц свалилась с острым тонзиллитом. Её тонкую шею обвивал клетчатый шарф из овечьей шерсти. - Ты же знаешь, что моей основной проблемой является скорость, с которой я всё переживаю.
Да, это, действительно, была её основная проблема. То есть основа всех её прочих проблем. Скорость переживания всего не давала ей возможности отсортировать события по значимости. Дырка на мыске капроновых колгот так же мучила её, как и умирающая птица или крупные неприятности по работе у отца. И только собственная болезнь не волновала её вовсе. Наоборот, она воспринималась Кларой, как хороший подзатыльник судьбы: очнись и начинай уже расставлять приоритеты! Но едва она шла на поправку, «скорость переживаемости всего» снова брала её в оборот. Поэтому «подзатыльники судьбы» случались гораздо чаще, чем, например, у Дины с её чёткой системой фавнов-балерин, где, по шкале эмоциональной затратности, фавны болтались в конце цифровой вереницы.
С Нового года до Рождества мели непроглядные метели. Затем они в один момент улеглись. Это произошло неожиданно и очень смиренно. В полдень восьмого января небо очистилось и засверкало огромное радостное зимнее солнце.
- Едем в Кобылки! - крикнула в трубку телефона Клара и Дина услышала, как Князь Мышкин устроил по этому поводу «вселенскую вакханалию».
Кобылки были удивительным местом. Они являли собой иллюстрацию сложного договора между лесом, равниной и холмами. Каждый из этих биомов в своё время являл себя более активным спорщиком, но, под натиском тёплых отношений друг другу, союз всё-таки был заключён. Именно поэтому прогулки по Кобылкам стали для Дины, Клары и особенно для Князя Мышкина неописуемым удовольствием.
В вагоне пригородной электрички громко пели. Этот нестройный хор состоял из дам пожилого возраста и одного замечательного вида гражданина. Он обнаруживал туманное сходство с престарелым Леонардом Уайтингом и понимал, что основа его обаяния кроется не в нём самом, в этом туманном сходстве. Отсюда сквозила в его манере держать себя некая беспокойная натужность и вечная оглядка. Даже в его насквозь интеллигентном обращении к товаркам по вокальному действу сквозила какая-то надломленность. «Балерина» - подумалось Дине.
- Ну что ж, бесценные мои, что бы вы хотели ещё исполнить? - вопрошал престарелый Леонард Уайтинг.
- «По берегу Белого моря»! «Сонная лагуна»! «За неимением большего»! «Горсть изумрудов»! - восторженно выкрикивали дамы неизвестные названия допотопных шлягеров, буравя его полными надежд глазами.
И дребезжащее, но вдохновенное пение начиналось. Удивительное было в том, что никому оно не мешало, никого не раздражало, напротив, вызывала какое-то болезненное умиление и сочувствие. Кто-то из пассажиров покачивал ногой в такт звучащей песне, кто-то прищёлкивал пальцами, поцокивал языком, и все неизменно улыбались. Неизменно.
На станции «Кобылки» вышли немногие попутчики Дины, Клары и Князя Мышкина. Девушка-ровесница в тёмно-синей куртке с котом за пазухой (Князь Мышкин, как истинный джентльмен, не обратил на кота никакого внимания), молодой человек с большой корзиной, укутанной красным клетчатым пледом и пара лыжников. Все разбрелись по своим тропинкам, благо в Кобылках их великое множество. Девушка с котом сразу свернули направо от крохотного станционного павильона, лыжники нырнули под пушистую молодую ёлочку, а через платформу по узенькому досчатому мостку с неровной наледью по краям отправились Дина с Кларой, которая прижимала к груди дрожащего от нетерпения и восторга Князя Мышкина, и молодой человек с большой корзиной.
Тропа, которая начиналась сразу за насыпью, была узкой и извилистой, поэтому им пришлось идти рядком и довольствоваться нечаянной компанией. Первым начал разговор молодой человек.
- Вы не к деду?
- Мы не к деду, - ответила Клара.
- А к какому деду? - спросила Дина.
- Просто эта тропинка ведёт к деду.
- К какому деду-то?
- Мне даже и не рассказать, к какому, - заулыбался молодой человек.
- Так он не ваш дед? - продолжала задавать вопросы Дина.
- Нет, не мой. Я уезжаю. Домой. Ну, вот обратно. В другой город. Везу ему яблоки. Целую корзину. «Медовый хруст» называются. Он их очень любит. Не знаю, что бы со мной случилось, если бы не дед. Вроде и не делал ничего особенного. Просто чаем поил и разговаривал. Ну, вот знаете, бывают такие люди, которым делать ничего на надо, а с ними радостно. И тихо. А знаете что? - молодой человек остановился. - А давайте я вас с ним познакомлю?
Дина и Клара переглянулись.
- Нееее, я не моньяк. Я один. Вас двое, одна из которых почти одного со мной роста. В корзине действительно яблоки. - Он приоткрыл красный плед и предъявил, как беспрекословное доказательство своей правоты, невероятно красивые, красно-жёлтые душистые плоды. - Да и зачем устраивать цитадель порока и разврата в достаточно отдалённом от города месте? Это я на всякий случай, если вы подумали, что я завлекаю вас в цитадель порока и разврата.
- Кто он? - почти глазами спросила Клара Дину. - Ну, по твоей системе?
- Определённо балерина. Надломленная. - шепнула в ответ Дина.
И они согласились.
Всю дорогу они болтали, смеялись, подзуживали Князя Мышкина на забавные трюки то в руках Клары, то в высоком сугробе, то на утоптанной, забрызганной еловой хвоей тропинке. Князь Мышкин удивительно быстро принял молодого человека за того, кто может быть рядом с хозяйкой, и даже позволял ему чесать свои упругие бока.
Таинственный дед жил в маленьком домике, напоминающем избушку стрелочника. Едва заметный под толщей сочных сугробов палисадник выдавал себя тонкой изгородью. Хорошо вычищенное от снега крыльцо словно ожидало тех, кто, случаем или намерением, сюда забредёт. Рядом с дверью стоял веник, пушистый, как наломанная ночью охапка сирени. Сбив веником с обуви снег молодой человек вдавил чёрную кнопку звонка. Дина и Клара проделали со своими сапожками тоже самое. Князь Мышкин замер за пазухой хозяйки в предвкушении чего-то великого. Минут через пять за дверью послышалось старческое покашливание и пошаркивание. Когда дверь распахнулась Дина и Клара зажмурились. Дед был совершенно солнечным. Его улыбка начинала его дом, его жизнь, этот лес, который мгновенно стал его. Его улыбка начала и сегодняшний день тех, кто сейчас стоял на пороге маленького домика в Кобылках.
- Ох ты, вона чё! - цокнул языком дед. - Где ж это ты таких фей подцепил, чубатый? Да ещё и с бульдогом! Знатна собакина!
- Ты ведь не будешь против? - улыбнулся молодой человек, которого дед почему-то назвал чубатым.
- Да какое! - замахал на него руками дед. - Я же ведь как чуял, что не один придёшь. Шанежки испёк. Вкуусные! Заходите скорее, а то и сами заморозитесь и бульдожку своего туда же!
- Это Князь Мышкин, - улыбнулась Клара, опуская Князя Мышкина на пол прихожей.
- А то как же, конечно, Князь, - улыбнулся дед и нежно погладил Князя Мышкина по гладкому затылку. Тот приветственно тяфкнул и уткнулся носом в протянутую стариковскую ладонь.
- Куда яблоки ставить? - поинтересовался чубатый и снял чёрную шерстяную шапку.
- И правда чубатый! - хохотнула Дина, увидев роскошную тёмно-русую чёлку, рухнувшую на лоб молодому человеку.
Круглый стол с клеёнчатой скатертью с едва различимым рисунком очень быстро разросся до размеров маленькой гастрономической вселенной. Шанежки, румяные, неровные и душистые, были разложены по тарелкам удивительных форм и расцветок. Особенно Дине и Кларе понравилась селёдочница с каймой тёмно-синего цвета. Под шанежками проявлялись туфельки, фижмы, качели и любопытный взгляд из изумрудно-зелёных зарослей.
- Селёдочница с Фрагонаром, на котором возлежат румяные шанежки, - хихикнула Клара.
- Не нравится? - лукаво спросил дед.
- Восторгает, - качнула головой Дина.
Разговор начался будто случайно и потёк стройно, неспешно и как-то радостно. Так же спокойно и радостно поднимается солнце над горизонтом, так же спокойно и радостно спускается на эту землю тихая морозная ночь.
- Делать-то нечего было, голод. А выдру жалко было до смерти. Выдра-то эта в посёлке небось сто лет жила, людей не трогала, плескалась в своей луже… А тут, вишь, война, а потом послевоенные годы… Тоже лихолетье… А я дурачок тогда был, что видел, о том и кричал, да задорно так кричал, чтоб до Камчатки было слышно. Ну и давай орать «Выдра толстая, как Ромуальд Прыщ»!
- Как кто?
- Ромуальд Прыщ, заведующий поселковым магазином. Прыщ-то натуральная фамилия была, не прозвище. Сам-то он гладкий был, на лице ни сучка, ни задоринки. А толст был знатно! Прямо вот толщиной с водонапорную башню. Вот и выдра мне показалась тогда страшно похожей на завмага. А голод был, голод… Я как увидел, что мужики-то наши за вилами в сарайки побежали, и смекнул тут, что выдру-то проткнуть хотят. Вот уж я света белого невзвидел! Деток, выдреняток, представил себе, сироток-несмышлёнышей… И ну по кустам да высадкам к выдриной луже. Прибежал вперёд наших мужиков и давай лупить руками по воде: «Выдра, дура толстобрюхая, ходу, ходу из лужи, если не хочешь выдренят сиротами оставить!». Колочу руками-то, а сам понимаю, что мужики-то вот-вот сюда нагрянут с вилами-то. А тогда я и сделать ничего не смогу. А мне до зарезу нужно было выдру спаси. Вот, кажись, себя дал бы заколоть, лишь бы выдру от мук избавить. Слышу голоса, хруст валежника под ногами… Выдрина смерть приближается. Кинулся я к мужикам-то навстречу и снова ору: «Выдра утопла! Утопла!». «Как так — утопла», - спрашивают. - «Не может выдра утопнуть. Она скотина водоплавающая». А я и горазд дальше врать: «Да её волк пожрал. Половину пожрал, а вторая половина утопла!». «Так мы вторую половину выудим да из неё харчей наварим на всю деревню!». Это дед Филиппыч сказал. Хороший был дед. Пришлый. Из пожжённого села, что верстах в восьми от нашей деревни стояло. Добротное село, крепкое. Да от него только дед Филиппыч и остался. Старый старикан, к девяноста годам уж… Так вот он и смекнул про выдру-то. Ну, что я вру про неё мужикам. Как сказал он про вторую половину — я в слёзы. Кинулся мужикам нашим в ноги и ну причитать, как начётница Параскева! Была у нас такая баба, ух и злющая! Как начнёт голосить, всяк отступается от неё, как от холеры: пусть делает чё хочет, лишь бы перестала причитать. «Вона, - заголосили мужики, - вторая Параскева в наших зеленях объявилась! Нам одной мало — вторую подавай!». И загоготали. Отлегло у меня на сердце: знать не тронут выдру мою, оставят. Так и случилось. Лет пять прожила моя выдра. Признавала меня. Я всё ей хлеб таскал. От своей краюхи, которая и так была с ладонь, оторву кусок, положу на пень, что возле заводи торчал, как гнилой зуб, и в сторонку… Да в сторонке-то и засыпал. Проснусь через час, ан горбухи-то и нет! Я с дуру думал, что выдра моя её съедала. А ведь не едят выдры хлеба-то. Птица какая-нибудь речная лакомилась или полёвка. У нас их много было…
Оторвались от разговоров к вечерней заре. Князь Мышкин повизгивал во сне на лоскутном одеяле у чугунной батареи.
- Пора нам, дедушка, - мягко сказала Клара.
- Знамо дело пора, - улыбнулся дед. - Наведывайтесь как-нибудь в Кобылки со зверюгой своей. Ты уж, чубатый, проводи барышень.
- Провожу, - качнул головой чубатый.
- Не грусти, - потрепал дед чубатого по плечу, когда все были готовы нырнуть в темнеющий морозный вечер из тёплой избушки на кромке леса. - Не надо грустить. Ты ж знаешь, где меня искать, даже если меня не станет. Девок вон каких нашёл, вместе будете приезжать моего волка кормить.
- Волка? - в один голос спросили Дина и Клара.
- Да захаживает тут один ко мне. Добрый. Стыдливый малость. Не своенравный. Хороший волк. Правильный. Будете кормить-то?
- А то как же! - отозвалась Дина. - Волка-то? Конечно! А как звать волка?
Дед почесал редеющий затылок, смущённо улыбнулся и ответил:
- Так Волком и звать.
- И действительно, - качнула головой Клара. - Чего мудрствовать лукаво?
К станции вышли почти в полной темноте. На узкой платформе горел жёлтый, как глаз дракона, фонарь. Томная кассирша с шапкой свежевыкрашенных каштановых кудрей важно и неторопливо их обслужила.
- Добро пожаловать в Кобылки, - с дежурной, но приятной улыбкой сказала она передавая Чубатому узкие полоски билетов на пригородную электричку. Он с почтением склонил голову.
Электричка оказалась полупустой. По проходу прогуливался мальчик лет пяти с механической музыкальной шкатулкой, до одури коверкающей сороковую симфонию Моцарта. Его мать, молодая, но уже дебелая женщина прикрикивала на него тонким стеклянным голосом, на который он не обращал никакого внимания. Две старушки бурно обсуждали неплохо организованные поминки свояченицы начальника дачного кооператива «Весенняя свежесть» Агнессы Игоревны, отошедшей в мир иной, будучи весьма энергичной и активной восьмидесятидевятилетней дамой. «Сколько ещё могла бы, сколько… Салат «Мимоза» был не таким сочным, как я ожидала… Но как хорошо ушла. Во сне. Всем бы так… Холодец жидковат, но бульон прозрачный». Пара молодых людей сидели вполоборота друг от друга и красноречиво молчали. Судя по всему их точки зрения сегодня перестали совпадать. По многим вопросам.
- Навещайте деда, - грустно сказал Чубатый. - Я уезжаю завтра. Не вышло у меня здесь…
- Не вышло… - эхом повторила Дина.
- Не вышло, - эхом повторил Чубатый. - Дед спас. Буквально. За руку меня поймал. На мосту. «Пойдём, - сказал, - я супу грибного наварил. Столько супу наварил, одному не управиться. Рот нужен. Ещё один. А ты, как я погляжу, не спешишь». А я тогда уже никуда не спешил.
- Личное? - осторожно спросила Клара.
- Всё в этой жизни личное… - вздохнул Чубатый. - К сожалению.
- Ну и как суп? - улыбнулась Дина.
- Суп — что надо! - улыбнулся Чубатый. - Что надо…
С того памятного дня в Кобылках прошло несколько лет. Клара вернулась к матери и её вечной мерзлоте. Князь Мышкин стал толстым и седым. Клара время от времен присылает Дине фотографии неунывающего пёселя и она смеётся в голос и немного грустит. Почему-то именно сейчас, над грудой престарелых манекенов, которых ей нужно упаковать в мешки и отправить на склад, ей вдруг вспомнилась эта лёгкая и милая поездка. Наверное, потому что жизнь не в манекенах и мешках для них, не в размытых планах на вечер воскресенья и в постоянном кашле сердобольной соседки за стеной и даже не в фавнах и балеринах, а в том, что в самые неподходящие и пустые моменты в нашу загруженную и уставшую память стучатся лучистые и светлые воспоминания, которые делают нас немного счастливее. А значит делают немного счастливее и этот загруженный и уставший мир.
Мешки для мужчин
© Copyright: Александра Калугина, 2025
Свидетельство о публикации №225031601806
Свидетельство о публикации №225031601806
Рецензии