Каменный гость

Август в Штутгарте всегда казался мне моим личным, персональным адом. В этот месяц я много лет подряд оставался дома один, поскольку жена уезжала на родину, чтобы повидаться с родней. Не то, чтобы ей надо было обязательно  навестить подряд всех своих  многочисленных и скучных родственников, но именно родных племянников она хотела повидать, во что бы то ни стало. Двое путевых пацанов неодолимо овладевали ее умом и сердцем на время летних каникул еще задолго до намеченной поездки. И в то время как почти за 4 тыс. км. от Штутгарта жизнь била для нее ключом, во мне и вокруг меня мир останавливался и замирал. Август в Штутгарте обладал странным свойством: он стагнировал мою внутреннюю жизнь, уничтожал иллюзии хоть какой-то личной значимости, опуская самооценку и меня вместе с ней ниже дальше уж некуда. В соответствии с этим разрушались и планы на будущее, которые я бережно лелеял в течение всего года. Какие могут быть планы у отчаявшегося и не способного ни на что неудачника? Терялось ощущение самого будущего, как чего-то пока не сбывшегося, но реального, ждущего своего часа где-то в другом месте, может в другом измерении. Мне начинало казаться, что ад реален – это место, в котором остановилось время. У человека без ощущения времени теряется переживание будущего, а потому желание что-то делать тоже естественным образом пропадает. Что делать, когда будущего вроде как нет, а сам для себя нерукопожатный я превращался в неподвижного истукана? Только где-то внутри, в одной точке теплилась еще какая-то жизнь, не дававшая остыть полностью, стать трупом в живой плоти. В такие дни я мог часами просиживать один, рассеянно смотря куда-то в стену, и страдая от своей полной никчемности.

Вы можете спросить, а чем собственно август отличается от сентября или марта, и при чем тут Штутгарт? Лично для меня в то время август качественно отличался от любого другого месяца. Место же не имело значения. Штутгарт был не при чем, просто я в этом богатом, но сильно консервативном и мещанистом  швабском городе на тот момент обитал. Именно тогда, в душные, иногда дождливые августовские дни я резче всего чувствовал шокирующую разницу между миром моих цветистых представлений о себе, уникальности своей жизни и ее порой нелицеприятной и суровой реальностью. Таинственным образом именно август жестоко крушил все мои надежды, планы, любимые иллюзии. Более того, мне совсем не нравилась моя компания. Когда жена уезжала, я оставался один на один с самим собой, с человеком, с которым мне принципиально было не о чем разговаривать. Я понимал, что неинтересный и даже крайне неприятный собеседник для самого себя. Уже не говорю о  душевных посиделках, которые были исключены в силу взаимной непереносимости. Проблема состояла в том, что от любого другого подобного рода неприятного персонажа в жизни можно было уйти, скрыться, спрятаться, забыть, в конце концов, хотя бы на какое-то время. От себя уйти не представлялось возможным. Всевидящее око, смотрящее из темноты внутреннего бытия, настигало повсюду и диктовало свою волю. Мне было тогда лет 30, и, конечно, я хорошо знал о существовании незаконных способов отчуждения собственного «я» от замогильного холода, с такой очевидностью веющего раз год из глубин собственного подсознания, но к ним я не прибегал. Я чувствовал, что нельзя было решать эту проблему искусственно и, что надо было держать удар.  Я и держал, как мог.

Обычно, человек, который сам себе опостылел, ищет разные формы забытья, используя при этом всякие нормальные (или не совсем) методы и приемы, чтобы разбавить неприятный осадок от постоянного вынужденного нахождения наедине с собой. Для достижения забытья хорош любой прием, который унесет тебя вдаль, на безопасную дистанцию от самого себя. Или именно от той части самого себя, которая периодически, а в последнее время все чаще, тяжелым грузом ложилась на грудь и предынфарктно сдавливало сердце, астматически не давало дышать, которая пугала уже только своим присутствием, но и, соответственно, ограничивало пространство личной свободы и диктовало чуждую волю из почти-что психопатологической подсознательной бездны. Это – та часть себя, которую всегда стремишься забыть и больше о ней никогда не вспоминать, никогда к ней не возвращаться, даже бежать от нее. Но так получается далеко не всегда, а со временем, с взрослением и вовсе перестает получаться. Впоследствии, будучи практикующим врачом-психиатром, я довольно-таки часто встречал людей, ищущих возможности побега от самого себя, и относился к ним с известной долей понимания и сочувствия. В то время я сам уже не раз пытался найти способ уйти от себя чисто по английский, не попрощавшись, используя в основном безобидные, вполне легальные, а с социальной точки зрения даже весьма поощряемые способы, например, интенсивное общение с другими людьми, по большей части, конечно же, с друзьями. Но в августе, в Штутгарте, и без того сложный процесс поиска свободных мест в органайзерах немецких друзей для личной встречи не мог осуществиться в силу естественного запустения в местах их обычного пространственного пребывания. Они, немецкие друзья, грели свои белые арийские тела где-то на Канарских островах, в Греции или Италии. Их просто не было поблизости. Оставались не менее арийские земляки, но и те часто находились в разъездах. В целом август не поощрял интенсивного общения или хотя бы временного забытья в доверительных беседах на всякие злободневные темы. Смягчающее последействие получившегося разговора могло продлиться на весь остаток вечера, и даже на весь следующий день, сделав время вполне сносным, поскольку душа занята не собой, а впечатлениями от интенсивного содержательного общения. Но в августе такое случалось редко. Следовательно, ситуация требовала других решений, которых я чаще всего не находил. Их тогда для меня просто не было. Жизнь буквально и настырно требовала более близкого знакомства с той частью самого себя, которая пряталась в подсознании, будучи нелюбимой и загруженной всякого рода личными проблемами. Изнывая от пустоты и муторности одиночества, я временами просто выходил в город, заранее зная, что это плохое решение.   

Город принимал меня в таком настроении, как правило, достаточно отстраненно. Он как бы подчеркивал, что мое стремление избежать контакта, и не с кем-нибудь, а с самим собой, даже если этот сам –  страшный уродец, неправомерно, и он это мое стремление не поддерживает. Тем не менее, я часто ходил по улицам с одной лишь надеждой увидеть чье-то знакомое лицо, чтобы перекинуться с ним хоть парой слов. Но люди сразу подсознательно чувствовали мое настроение. Они очень быстро выясняли, что перед ними загруженный человек, у которого сильно нарушено внутреннее  равновесие и мир с самим собой. Тогда и без того разряженное душевное пространство немецкого социума опустевало вокруг тебя в еще большей степени. Никто не хотел грузить себя тем, от чего ты сам очень хотел бы избавиться. Дураков нет. Тем более там.

Как-то раз, находясь в состоянии очередных безуспешных попыток отрешения от самого себя с помощью чтения, курения и смотрения безрадостных немецких телевизионных программ, я опять решил выйти из дому достаточно поздно. Я представлял себе задачу таким образом, что надо как-нибудь изменить взаимодействие с собственным телом, которое, как казалось, и было неиссякаемым источником постоянно накатывающих из подсознания холодных волн депрессивного настроения и ощущения полной безнадежности идеи мирного сосуществования с самим собой. Было уже поздновато, но я отправился в дальнюю прогулку, чтобы утомить тело, которое, честно говоря, даже в таком безнадежном душевном состоянии абсолютно не хотел сбрасывать раньше времени, но и нахождение в его элементарных стихиях порой казалось мне выше моих сил. Оставалось искать способы приемлемого общения с самим собой и понимания этой части себя.

Я пошел пешком, скатился почти вприпрыжку со своего холма и далее шел по пустеющим или уже пустым улочкам, пока не дошел до подступов в самый центра города. Затем я почему-то повернул в парк, а не в центр города, как поначалу намеревался, поскольку пустеющий город, кажущийся мне в таком душевном настроении необитаемым и тоскливым даже днем, скорее всего, усилил бы наступающую депрессию, чему я всегда всячески сопротивлялся. Я двинулся неспешно, всматриваясь и оглядываясь на редких путников, которые испытывали явный дискомфорт от неконвенционально ведущего себя инородца. Неконвенциональность моего поведения проявлялось лишь в том, что я не проходил мимо них как мимо пустого места, или очередного дерева, ничем существенным не отличающегося от предыдущего, или мусорной урны, в которую в данный момент ничего не надо было выбрасывать. Настроение типа: “Ой, непохожий на меня человек, как интересно, чего он там в себе думает и какой фигней страдает”, – никак не вписывалось в традиционную схему поведения среднестатистического горожанина славного, но немного закомплексованного города Штутгарт. Люди просто нервничали от того, что кто-то обращал на них больше внимания, чем на иной неодушевленный предмет. Качество внимания было неважным. Но даже если при иных обстоятельствах качество внимания имело бы для каких-то людей определенное значение, то в тот момент никому и в голову не могло прийти, что в вечереющем городе, в парке, в котором особенно быстро сгущались сумерки, это внимание могло исходить из интереса, небезразличия, или, что это был сигнал SOS утопающей в собственной трясине души. Поэтому затея была изначально обречена на провал. Я знал об этом, но как утопающий хватался за соломинку.

Утомить себя длительной прогулкой я, конечно, смог, дойдя до условного края парка, перейдя который через разделяющую его улицу и, продолжив путь, я мог бы достичь уже самого зоопарка. А это было уже действительно сильно далеко от дома, поэтому, добравшись до вышеозначенного края, я повернул назад и не солоно хлебавши понуро пошел в обратном направлении, чувствуя изрядную усталость, как в ногах, так и в спине. Людей уже почти не было. Неожиданной и спасительной встречи в очередной раз, как изначально и предполагалось, не произошло. И хотя парк был совсем не криминальным  местом, ни днем, ни ночью, как впрочем, и сам город, сгущающаяся тьма не способствовала изменению моего настроения в лучшую сторону. Я, медленно волоча ноги, преодолевал метр за метром дорогу до следующей автобусной остановки у вокзала, откуда 42-й автобус должен был довезти меня до ближайшей точки к моему дому, находящемуся на вершине Уландского холма. Оттуда приходилось еще некоторое время ковылять в гору.

Вдруг, в какой-то момент на пути к остановке меня неожиданно кто-то окликнул по-немецки. Не по имени. Прозвучало что-то типа “эй” в женском исполнении. «Неужели такое возможно?» - промелькнуло в голове. Я автоматически обернулся и увидел прилично одетую невысокую молодую особу, которая, немного замедлившись, на ходу спросила меня: «Hast du Stoff?» (У тебя есть вещество?– Stoff: вещество, субстанция). Я тормознул не только физически, но и психологически, поскольку вопрос  меня просто огорошил и я не сразу понял, чего хочет от меня эта девица. Я спросил: «Was bedeutet Stoff?» (Что означает вещество?). Поняв, что я в интересующем ее вопросе фундаментальный лох, она мгновенно потеряла ко мне интерес, но прежде чем удалиться нервно извлекла из своего несколько бесформенного тела: «Таблетки, гашиш, наркотики…». Оторопев, я ответил: «Нет, у меня их нет». После чего она окончательно развернулась и, нетерпеливо зыркая глазами по сторонам, пошла прочь. Я остался для нее в хорошо забытом прошлом, а она сохранилась для меня в настоящем до сегодняшнего дня. Я ее сохранил. Я не знаю, нашла ли эта девица, в конце концов, свой штофф, «спасительное вещество» в ночном парке города. Но я понял, что она тоже, подобно мне, пыталась избежать ощущения близости к самой себе, или к чему-то в себе, что тяготило ее и заставило в своих поисках метода отстранения от себя нелюбимой зайти намного дальше моего. Теперь она уже не могла избавиться от себя иным способом. К своему стыду, должен признаться, что мне стало чуть легче, когда я увидел человека, которого явно ломало, и которому было на самом деле намного хуже, чем мне. Плохо, конечно, но естественно, слишком по-человечески.

Наркотики, как способ решения описанной проблемы, никогда особо меня не привлекали. Как-то не хотелось подсаживаться на них, чтобы потом в нервной абстиненции, подобно вышеупомянутой девице, рыскать по городу и выпрашивать или покупать у подозрительных персонажей всякую дурь. Тогда я на мгновение себе представил, что мог бы пойти следом и помочь странной даме в поисках дури, а заодно и самому причаститься к ритуалу лекарственного самоотрешения. Думаю, она бы не воспротивилась помощи со стороны. Но я не захотел. Не мой способ, подумал я и двинулся дальше, в направлении спасительной остановки, осознав, что, из-за встречи с человеком, ищущим избавления от мук близости с собой, к моему чувству одиночества прибавилось и чувство жалости к женщине, которой и в голову не пришло искать этого избавления в общении с незнакомцем. Хотя... может она и права. Каким бы я был избавлением, будучи сам в отдаленно схожем состоянии души?

Проблема невозможности или неспособности мирного сосуществования с самим собой решается людьми по-разному. Есть, конечно, королевский путь – путь достижения внутреннего мира и самодостаточности. Но он не для всех, поскольку путь этот долгий, трудный и без гарантий достижения ощутимого результата за короткий срок. Обычно люди ищут быстрый эффект забытья в привычных и относительно доступных вещах, например, в смаковании  сплетен или менее одиозных формах общения, в безвылазной работе, выпивоне по вечерам, в очередной безбашенной влюбленности, сексуальных похождениях или в цепочке подряд заглатываемых сериалов, в фанатичной любви к спорту, легких наркотиках или зависимостях иного рода. Я же не знал, как быть. Уходить в отключку как-то не хотелось, а менее рискованные способы не всегда помогали или помогали лишь на короткий период применения. Или просто были недоступны в августе, как например, общение, простое человеческое общение. Таким вот образом, я тяжело искал свой путь, не похожий на самооглушение. Долго же мне пришлось его искать.

Некоторые эпизоды прошлого резче врезаются в памятоносные височные извилины, особенно те, которые каким-то боком касаются тебя самого. Оказалось, что состояние, которое я обычно очень остро и беспощадно переживал именно в августе, для некоторых людей непрерывно длится круглый год. Каждый месяц, каждый день, каждая минута для них – жуткий август, т.е. все свое время им приходится каким-то образом решать проблему нежелательной близости к самим себе. Помню, как я и моя жена, молодая пара, приехавшая в Германию учиться, как-то отправились побродить по Франкфурту на Майне. Франкфурт – не только город крупных немецких банков и финансовый центр материковой Европы, но и значительный культурный центр, с шикарными музеями и выставками, а т.ж. место, где родился знаменитый на весь мир Иоганн Вольфганг фон Гете. Помню, как мы по дороге к тому самому дому, в котором путевку в жизнь получил великий ученый и поэт, вошли в широченный подземный переход, находящийся прямо перед небоскребом. Место вполне себе знатное, не какие-то задворки. Кроме традиционных ступенек там еще работал эскалатор, облегчая особенно пожилым людям не только спуск под землю, но и последующий подъем на поверхность. Обычно, поток людей делился на тех, кто лениво ехал на эскалаторе и тех, кто предпочитал двигаться на своих двух. Но в этот раз подавляющее большинство людей двигалось к эскалатору, и лишь очень небольшая часть, буквально единицы шли пешком. В результате на входе в эскалатор образовалась небольшая толчея. Мы автоматически пошли за толпой, думая, что ступеньки перекрыты ремонтниками или просто огорожены. Но через минуту, находясь уже на эскалаторе, я понял, что ошибался. На самом деле центр лестницы был занят группой хорошо одетых и с виду вполне симпатичных молодых людей. Их было человек десять, лет от 18 до 25. Особенность ситуации заключалась в том, что все они ставили жгуты и прилюдно кололи друг другу в вены какой-то штофф.  Действо сие происходило открыто, если не сказать осознанно демонстративно. Дело в том, что какое-то время в Германии 90-х такое поведение было вполне легальным, поскольку правительство издало указ или приняло закон о непреследовании наркоманов и зависимых. Преследовали только барыг. Целью было вывести всех несчастных и неприкаянных из тени на свет Божий, где было бы намного легче вести учет бедных нариков и оказывать им посильную помощь, втч. медицинскую. Но столь смелое и благородное решение оказалось правительству Германии не по зубам, поскольку оно наткнулось на яростное сопротивление добропорядочных немецких бюргеров, которые, не выдержав вида оголенной до предела жутковатой реальности, выбили правительству эти самые зубы. Последовал шквал гражданских протестов глубоко возмущенных горожан. В результате закон был изменен, а курильщики, потребители самого разного штоффа per os , а т.ж. нюхачи и колющиеся опять ушли в андерграунд. Моральная устойчивость бюргеров оказалась весьма хрупкой перед лицом до того скрытой и нелицеприятной реальности. С глаз долой, и вон не только из сердца, но из всех извилистых закоулков головного мозга, отвечающих за память, а еще лучше, вон с планеты Земля.

Я ехал на эскалаторе несколько позади (толпа меня с женой немного развела) и смотрел на группу молодых людей, решившихся на акт скандализации мещанского сознания добропорядочных немецких бюргеров. Вокруг меня ехали люди, в большинстве своем либо безразличные к происходящему, либо возмущенно воротившие носы в противоположном направлении, т.е. от легальных нарушителей общественного порядка. Я хорошо запомнил эти носы, которые выступая вперед, доминировали именно как орган возмущения. Почему-то именно носы этих людей наиболее ярко демонстрировали их несогласие с творящимся на улице безобразием. А группа молодых совсем не показалась мне группой отщепенцев или отбросов общества. Они явно со своей стороны тоже презирали это общество сытых и богатых, воротящих нос от чужой беды и от них, которых обычный мир за людей не считал. Особенно сильно мне запомнились двое: стройная девушка в белом кружевном платье, с тонкими руками и бледными точенными чертами лица, и парень постарше, с которыми случайно скрестились наши взгляды, когда я оторопело смотрел на невозможное, но происходящее. Казалось, что его черные глаза вырывались из орбит, чтобы что-то сказать, выкрикнуть. Но из всей публики на эскалаторе только я его заметил, поскольку случайно столкнулся с ним взглядом. Крик его взгляда пропадал во всеобщем безразличии или неприятии. В какой-то момент мне стало неуютно находиться на одном эскалаторе с клокочущими от явного негодования или безразличными людьми, но единственное, что я мог в тот момент сделать, это солидаризироваться с этой группой и внутренне дистанцироваться от возмущенного бюргерства. Когда мы встретились с женой на выходе с эскалатора, выяснилось, что ею овладели схожие чувства и желание побыть немного с ними, с отщепенцами. Но те уже уходили, причем в противоположную сторону. Ситуация разрешилась сама собой и тут мне почему то вспомнились строфы из стихов Владимира Соловьева:

Да! С нами Бог, — не там, в шатре лазурном,
Не за пределами бесчисленных миров,
Не в злом огне и не в дыхании бурном,
И не в уснувшей памяти веков.

Он здесь, теперь — средь суеты случайной,
В потоке шумном жизненных тревог.
Владеешь ты всерадостною тайной:
Бессильно зло; мы вечны; с нами Бог.
 
И почему-то нам показалось, что Бог в этот момент действительно был не с владельцами мещанских носов, не с теми, кто создал толчею на входе в эскалатор, чтобы избежать встречи тет а тет с «отбросами общества». Если Он там был, то точно не в шатре лазурном, а в «потоке шумном жизненных тревог». Он был с теми, кто в Нем нуждался больше всего.

На самом деле все люди нуждаются в Боге, даже атеисты. А потому, даже если Его нет в обычном смысле этого слова, Его надо придумать. Атеисты кичатся, мол, у нас хватает мужества признать посмертный конец с самоуничтожением, и не придумывать Бога из-за страха смерти. Ай, какие молодцы! Действительно, не надо Его придумывать из-за страха смерти, но может необходимо его придумать из-за другого? Из-за ослабевшей воли к правде, любви, к истине и ради восстановления попранного со всех сторон человеческого достоинства? Придумать, конечно, не в образе седовласого старца, сидящего на краю облачка, или Зевса-громовержца в чертогах на Олимпе, или какого-то сверх-разумного существа, смотрящего на свою ничтожную паству с горних высей. Надо придумать Бога внутри человека, чтобы человек не стал снова обезьяной. Или каким еще животным похуже. Бог есть скорее живой человеческий идеал внутри самого человека, а не трансцендентальная величина, восседающая и вершащая судьбами мира в холодном и пустом космосе.

Прошло много времени, прежде чем я наконец понял, что август был месяцем моей личной аудиенции с забытым и покинутым  собой, с действительным актуальным состоянием не малой части собственной души, от которой не удавалось вечно убегать, поскольку в другие месяцы я был занят познанием внешней жизни, поиском своего пути в ней и, к сожалению, весьма часто, конструированием комплиментарных иллюзий относительно самого себя. Август был словно создан для разрушения всего этого - жаркий, одинокий, бессмысленный и беспощадный. Каждый год я со страхом ждал его обжигающего приближения, надеясь, что в этот раз пронесет, но чуда не случалось. Все, что я напридумывал себе за год, разлеталось на мелкие кусочки разбитого августовской стихией зеркала самообмана, очередная порция осколков которого западали глубоко в глаза, как в известной сказке, часть из них при этом норовили достигнуть сердца. Холод и мрак, исходящие из этих осколков, тушили свет в глазах, и огонь в сердце. Быть в августе оказалось душевно куда более мучительно, чем беспечно казаться во все остальное время года.

Понемногу до меня начала доходить мысль, что бегать от себя непродуктивно. Комета не может улететь от своего хвоста. Можно, правда, забыть про хвост, но до поры. Потому, что он всегда о себе напомнит, и притом в самый неподходящий момент. Очередная неудача в жизни вполне может показаться случайностью или чьим-то злым умыслом. Но, в конце концов, с внутренним взрослением, которое может и запоздать, начинаешь понимать, что основной источник своих личных бед – ты сам, пассивный и наполненный тщетой и суетой вечно голодных, требующих все большего прокорма, желаний. И даже если ты оказался на берегу, с которого в скором времени все, в том числе твою единичную жизнь, смоет в небытие гигантское цунами, то хоть тебя и трудно заподозрить в произвольном создании огромной волны, но туда, куда она ударит, прибыл ты на своих ногах сам.

Устав от постоянной погони и набравшись мужества, человек в состоянии, наконец, понять, что стоит прекратить безнадежный бег от собственной тени, поскольку в этой гонке он ее точно не победит. Другой вопрос, и не менее существенный, что с ней, этой неизведанной, мрачной и загадочной, преследующей человека испокон веков, тенью делать, когда она уже незвано на пороге и без спроса пытается отворить дверь в твои личные покои? Не впускать же просто так к себе? Не предлагать же кофе или посиделки перед телевизором? Этого всего она, наша немногословная спутница, уже напилась или насмотрелась вдоволь. Отвлечь ее чем-то привычным и тривиальным уже не представляется возможным. В какой-то момент биографии человек всегда оказывается под ее снайперским прицелом. Именно к нему, к человеку, у этой мрачной спутницы есть законные вопросы. Вербально невыразимые и мрачные, как она сама. И тогда человек стоит перед сложной дилеммой: либо с головой окунуться в оглушающую всего его отключку, либо, разгадав молчаливые вопросы, готовить действенные ответы или ответные действия. Можно ли свою тень так просто впустить в зону собственного личного пространства только на том основании, что она в нее неугомонно хочет попасть? Можно, только осознав законность ее претензий к себе и поняв, чего же она от тебя хочет. В противном случае «август» в жизни людей имеет тенденцию постепенно расширять зону своей действительности. Аудиенции становятся все более частыми и настойчивыми, границы личного пространства сужаются. Власть тени над нами растет, покуда ее законные вопросы и претензии к нам остаются без ответа. Потратить время на себя, разгадать вопросы, и неторопливо искать, искать, искать ответы – вот душевный процесс, который сохраняет с ней дистанцию и возможность не попасть преждевременно в ее устрашающие объятия.

Тяжелая поступь незваного посетителя и резкий стук в дверь напоминает Каменного гостя, рукопожатие которого может стоить вам внутреннего покоя и свободы, может увлечь вас туда, откуда уже самому не выбраться. Ибо если он окончательно убедится, что вам нечего ему сказать, он может завлечь вас безостаточно в свою стихию, туда, где растут кристаллы, где заледенели моря и реки, остановились чувства и замерли мысли. Мне неизвестно, откуда у великого поэта, А.С. Пушкина, возник столь мощный образ предвестника недобрых свершений, но Каменный гость – реальность, находящаяся внутри нас. Он все настойчивей теснит пространство личной свободы человека, если она у него еще есть. Ибо некоторых он уже увлек в свой мир, не получив ответов на свои вопросы.  Они и не догадываются об этом, выполняя указания Каменного гостя, который по праву незнания завладел их душами. Они пока потеряли возможность быть собой. Их жизнь более им не принадлежит. Они принадлежат своему каменному господину, но, к счастью, судьба милостива и к ним. Они принадлежат не только ему, но т.ж. потенциальной милости людей будущего, нашедших возможность приструнить силу каменного истукана в себе. Нашедших способ не бежать от жутковатой мертвечины прижизненного изваяния внутри своей живой плоти. Они, люди будущего, будут способны Словом подчинить его своей воле, Словом оживить его, излечить Словом, которое может быть рождено лишь внутри, внутри себя,  внутри Человека.

Глубокое осознание всего этого навсегда прекратило серию моих августовских страстей и персональных катастроф. Опыт страха перед чуждой волей внутри себя породил во мне новый опыт, опыт понимания, что внутренняя жизнь реальна, просто скрыта во тьме. Опыт того, что принуждающей воле темного господина необходимо противопоставить иную волю, живую и живущую поначалу в силе собственной мысли. А тьма внутри – это не отсутствие света, а эмбриональная стадия развития особого вида мышления, способного воспринять внутренний свет. Эволюция человека не закончилась. Она лишь переместилась из сферы общей физиологии в сферу индивидуальной психологии, из области видообразования в область человекосвершения. Это всем нам надо очень срочно осознать. Темный господин на подходе.