Военный дом

Дом умирал долго и тяжело. Болезнь была в нем изначально. Нет, она была еще до дома, до того, как его построили пленные немцы. Это они, фашисты, принесли болезнь, и, побежденные, в отместку заложили между бревнами, под половыми досками, внутри обрешеток тонких перегородок ее бациллы. И когда его построили, немцев отпустили домой. Они вернулись в свои семьи, в свои теплые и уютные дома. А зараженный дом остался.

Эх! Да если бы не война, сколько домов построили бы, да не таких – кирпичных! Этот же дом внешне не был похож на больного: двухэтажный деревянный, с большими окнами и с двумя подъездами, выходившими прямо на улицу. Покрасили его в красный цвет, чтобы покрасивее было, чтоб забыть поскорее о строителях в сером и темно-зеленом. Со временем краска потемнела, кое-где пошли трещины, что-то расшаталось, что-то расскрипелось.
Люди, заселившиеся в дом, радовались и такому жилью, ведь, отдельные квартиры. Неважно, что удобства во дворе, по некоторым делам можно и ведром обойтись. Неважно, что печное отопление: вокруг двора настроены сарайчики для дров. Рады были такому жилью: красили, клеили, половички, занавесочки, мебель. Может и не лучше, но чтоб не хуже, чем у других.
Военный дом на улице один. Остальные дома построены еще до революции. Строили их основательно из хорошего дерева. Тогда эти дома, как правило, были доходные и сдавались внаем. Когда сносили один дом в начале улицы, соседи растащили раскатанные бревна на топку. Пила застревала в смоле, когда пилили толстые старые бревна. Военный дом был построен из других бревен, они не держали тепло. Зимой топили и утром и вечером, но все равно, этого было мало. Дом болел: то там кашель, то там температура, болели и взрослые, и дети. Утепляли окна и двери, а на входные в подъезде, чтобы не оставались открытыми, повесили тугие скрипучие пружины. Теперь дом скрипел целыми днями, бесполезно смазывать пружину. Кто-то идет с ведром к колонке за водой, кто-то в маленький домик во дворе, прихватив помойное ведро, кто-то на работу, кто-то в магазин, в школу, в садик.

Дом вздыхал, когда ослабевали морозы. А весной, когда становилось тепло, он отдыхал, отпуская жильцов на воздух. Старики грели на солнышке свои косточки, мужики соображали в домино или карты. В углу двора кто-нибудь начинал готовить участок под картошку. Гриша выводил из сарая свой старый мопед, перебирал, смазывал, накручивал круги вокруг дома – скоро на рыбалку. На субботник выходили всем двором, справляя, как и на родины или поминки, общий стол с песнями и гармошкой. Тогда дом радовался звукам, которые врывались в открытые окна и эхом гуляли по его комнатам.

Рождались и вырастали дети, уходили старики. Жильцы дома не уставали делать ремонт в своем жилище, надеясь втайне, что когда-нибудь их расселят и дадут хорошую квартиру с удобствами. Они жили и ждали, ждали и жили, ощущая себя повязанными тайной невидимой связью с домом и друг с другом. Эта связь, как иммунитет, она дает силы жить, когда так жить не хочется. Но жильцы все-таки обижались на свой дом, считали, – именно он виноват, что им не дают хорошие квартиры.

Наш дом напротив военного. Выходя на улицу нельзя не бросить взгляд на соседский дом. Вот дядя Вася в белой майке пьет пиво из бутылки, высунувшись из окна на втором этаже. Ему на плечи опирается тетя Маня, вторая или третья жена, и что-то шепчет ему, улыбаясь. На противоположном конце дома полная тетя Галя, уложив на подоконник грудь в белом бюстгальтере, принимает солнечные ванны. В форточку соседнего окна вьется легкий дымок с удивительным ароматом и звучит индийская музыка. Это молодой художник Саша вспоминает свою поездку в Индию. На первом этаже второго подъезда окна плотно закрыты. Там студент Андрей готовится к сессии.

Я перехожу дорогу и присоединяюсь к Грише, сидящему на скамейке у первого подъезда, курим. Гриша смеется, любит вспоминать нашу рыбалку, как в перетяжку поймали голавля. Тот сорвался у самого берега, и я бросился в грязь с двухметрового обрыва: поймал, а голавль килограмма два. Вот из подъезда выходит Таня, Сашина сестра. Она нарядно одета и улыбается нам и еще одному парню. Они обнимаются и идут на танцы, а может в кино, а мы молча смотрим им вслед. Неожиданно раздается крик Антона. Алла, жена Гриши, просит помочь сделать укол сыну, он часто болеет. Мы выбрасываем окурки и идем ловить бедного Антона.

Расселили дом быстро. Квартиры дали в другом районе города. Некоторые семьи оказались рядом, даже в одном доме и подъезде. Кто-то не захотел, взял квартиру подальше: зачем тащить старые песни в светлое будущее со всеми удобствами? Переехали и занялись ремонтом нового жилья. А дом остался с тяжелыми замками на дверях. Он молчал, не понимал, к чему готовиться. Не важно, что он больной, но те люди, которые уехали, они ведь помнят о нем, а это придает сил жить дальше. Дом жил, прислушиваясь к себе, к своей тишине и шуму улицы. Однажды он вздрогнул от скрипа пружин: входную дверь открыли какие-то люди и не торопясь, что-то обсуждая, обошли два этажа.

Кооператоры вдохнули новую жизнь в остывший дом. Она была другая, громкая. Люди приходили утром, и целый день стучали, собирая из кожи поводки и намордники. Людям нравилось это занятие, некоторые оставались стучать допоздна. Скучно не было. Опять топились печки, опять скрипели пружины. Дом уже приспособился к новому ритму, стал привыкать к новым голосам и именам. Но скоро что-то нарушилось, механизм начал давать сбои. Лопнула пружина, которая была движущей силой, которая подавала идеи, и сохраняла связи. Своими скрипящими пружинами дом помочь не мог. Люди стали разбегаться, а последний даже не закрыл дверь – вот она благодарность.

Дом почти умер, когда после ухода кооператоров его лишили электричества. Теперь он стал бесхозным, ничьим. Любой прохожий мог зайти, скрутить розетку, дверную ручку. Начали разбирать печки, отдирая кафельную плитку, вытаскивая целые кирпичи. Жаждущие поживиться приезжали на автомобилях. Сняли даже пружины на входных дверях. Теперь дом страдал и плакал звуками вытаскиваемых вместе с досками гвоздей.

В полуживом состоянии дом слышал, как поднялись на второй этаж два бомжа. Они говорили тихо, как больные, а может они, как и дом, были больные. Он сам стал совсем негромкий, только ветер гудел в трубах разобранных печей. Когда похолодало, он не смог бомжей даже согреть. Согреваясь вином, они лежали, обняв друг друга, зарываясь в обрезки кожи, оставшейся после кооператоров. А однажды развели прямо на полу костер. Дом замер и приготовился к страшной казни. Огонь потушили пожарные, которых вызвали соседи.

Поломали дом за два дня. Раскатали по бревнышкам. Не сортируя, грузили в огромные самосвалы вместе с обрешеткой, державшей еще куски штукатурки. Потом разбили фундамент, вырвали, из грунта, как плохие зубы. Вторую неделю возили свежий грунт, засыпали и выравнивали площадку. Через месяц проклюнулась травка, и площадка зазеленела, как будто не было военного дома, не было сарайчиков, а только три тополя остались стоять там, где стояли. Они помнят все сорок лет, которые прикрывали дом собой от западного ветра.

Соседи тоже помнят дом. Сейчас на его месте маленькая автостоянка, обнесенная аккуратным металлическим забором. Однажды я встретил на улице тетю Маню. Она приехала специально посмотреть на дом, в котором прожила столько лет. Хотела раньше приехать, да болела. А вот, выздоровела, и сразу. … На глазах тети Мани слезы. Он снился ей, тот дом.

На базаре едва узнал Гришу с Аллой. Дети их давно выросли, создали семьи. Гриша уже не рыбачит, здоровье не позволяет.

Бывает на улице и художник Саша. Недавно была выставка его картин. Много картин с изображением города, его домов, людей. Я спросил художника, почему он не изобразил свой военный дом. Он ничего не ответил, пожал плечами и отвернулся.