Эффект Первой Струны

  Полумрак бара "Последний приют" обволакивал, как старый, прокуренный плащ.  В воздухе висела густая взвесь табачного дыма, смешанная с запахом дешёвого пива и чего-то еще, неуловимо-горького, что всегда присутствует в местах, где время замедляет свой ход, а память, наоборот, разгоняется.  За одним из дальних столиков, в самом углу, сидели двое.  Борис, коренастый, с лицом, изрезанным морщинами, как высохшее русло реки, и Алексей, высокий, жилистый, с длинными седыми волосами, собранными в небрежный хвост.  Оба – гитаристы старой закалки, из тех, кто еще помнил запах винила и вкус настоящей свободы, вырывающейся из перегруженного усилителя.
  На столе перед ними стояли почти пустые кружки и недопитая бутылка дешёвой водки.  Говорили негромко, вполголоса, словно боясь спугнуть тишину, которая и так уже давно стала их верной спутницей.  Говорили о Викторе.  Витьке-Базуке, как его звали в молодости за его взрывную манеру игры и убойные риффы.  Витьке, которого больше нет.
  Алексей медленно покрутил в руках пустую кружку.  Свет от одинокой лампы, свисающей над столиком, играл на гранях стекла, превращая их в тусклые, мутные драгоценности.
– Так и не верится, – проговорил он, наконец, нарушив молчание. – Вроде вчера еще на репетиции спорили из-за соло в "Бешеном псе".  А сегодня… тишина.
Борис кивнул, не поднимая глаз.  Его взгляд был устремлен куда-то вглубь стола, словно он пытался разглядеть там что-то важное, ускользающее от него.
– Передоз, – глухо сказал он.  Слово прозвучало как выстрел в этой полутьме.  – Классика жанра.  Как будто сценарий писал кто-то злой и бездарный.
  Алексей вздохнул, откинулся на спинку стула и посмотрел на потолок, словно там мог найти ответ на мучительный вопрос: "Почему?".  Но потолок молчал, покрытый пятнами от протечек и слоями пыли.
– Ты знаешь, Борь, – начал Алексей, помолчав немного, – я вот сейчас гитару настраивал перед тем, как сюда приехать…  Ну, так, по привычке.  Хотел хоть пару аккордов сыграть, в память о Витьке.
Борис поднял взгляд.  В его глазах мелькнул какой-то интерес, но тут же снова погас, сменившись усталой обреченностью.
– И что? – спросил он равнодушно.
Алексей усмехнулся краешком губ.  Усмешка получилась горькой, безрадостной.
– Да ничего особенного.  Просто натягивал первую струну.  Тоненькая такая, хрупкая.  И вот думаешь…  Ты же знаешь, она может лопнуть в любой момент.  От перенатяжения, от усталости металла, да от чего угодно.
Борис молчал, внимательно слушая.  Он знал это ощущение – натяжение первой струны.  Чувство, когда пальцы ощущают легкое, почти невесомое сопротивление, но в то же время понимаешь, какая огромная сила в ней заключена.  Сила, способная создать звук, пронзительный и чистый, как крик чайки над морем.  И сила, способная в одно мгновение оборваться, оставив после себя лишь звенящую тишину и легкий испуг.
– И вот ты крутишь этот колок, – продолжал Алексей, словно читая его мысли, – чувствуешь, как струна натягивается...  И знаешь, что она может лопнуть.  Вероятность есть всегда.  Но ты все равно продолжаешь крутить, пока не добьешься этой чёртовой «ми».  И каждый раз, когда она лопается – а она лопается, рано или поздно, – ты все равно вздрагиваешь.  Пугаешься, как в первый раз.  Хотя знаешь, что это неизбежно.
Борис кивнул.  Теперь он понял, куда клонит Алексей.  Он тоже много раз переживал этот момент – неожиданный хлопок лопнувшей струны, резкий обрыв мелодии, ощущение досады и какой-то странной, иррациональной вины.
– Так и со смертью, – тихо сказал Алексей, глядя на свои загрубевшие пальцы.  – Вот как с этой первой струной.  Ты знаешь, что человек смертен.  Знаешь, что рано или поздно это произойдет.  И даже если тебе говорят, что вот, мол, осталось ему два дня, три часа, пятнадцать минут…  Ты вроде бы готов.  Понимаешь головой.  Но когда это случается…  Когда он уходит…
Он замолчал, и в баре снова повисла тишина, тяжелая и давящая.  Только приглушенный гул разговоров из соседней комнаты доносился, словно далекий шум прибоя.
Борис взял бутылку водки и налил себе еще немного.  Предложил Алексею жестом, тот отрицательно покачал головой.  Борис сделал большой глоток, обжигающий горло.  Водка обжигала, но не согревала.  Внутри все равно оставалась какая-то пустота, холодная и липкая, как осенний туман.
– Все равно неожиданность, – закончил Алексей, глядя куда-то сквозь Бориса.  –  Как будто струна лопнула прямо в лицо.  Вроде ждал, вроде знал…  А все равно как обухом по голове.
Борис поставил стакан на стол с тихим стуком.  Посмотрел на Алексея.  В его глазах была не только грусть, но и какая-то растерянность, даже испуг.  Испуг перед лицом смерти.  Не своей – пока еще не своей – а смерти близкого человека, смерти друга, коллеги по цеху.
– Трудно осознать, – проговорил Борис, наконец.  – В первые дни особенно.  Что его больше нет.  Вот он был, шумел, играл, ругался…  А потом – раз! – и пустота.  Как будто кусок тебя самого вырвали.
Алексей кивнул, соглашаясь.  Он помнил, как узнал о смерти Виктора.  Звонок посреди ночи.  Сухие, казенные слова в трубке.  И потом – тишина.  Оглушительная, давящая тишина, которая заполнила все вокруг.  И в этой тишине –  одиночество.  Острое, пронзительное одиночество, как лезвие бритвы, режущее сердце.
– Мы же с ним сколько лет вместе… – пробормотал Алексей, словно сам себе.  –  С мальчишками еще в подвалах репетировали.  Мечтали стадионы собирать.  Мир покорить.  Дураки…
Борис усмехнулся.  Усмешка получилась невеселой, скорее горькой, чем ироничной.
– Все мы дураки, Лех.  Кто больше, кто меньше.  Мечтатели хреновы.  Мир покорить…  Мы и подъезд свой не всегда могли покорить, после репетиции.  С ментами вечно воевали.
Алексей слабо улыбнулся в ответ.  В его глазах мелькнула тень воспоминаний.  Воспоминаний о молодости, о бурной, бесшабашной жизни, полной музыки, драйва, и, конечно, ошибок.  Ошибок, за которые приходилось платить дорогую цену.
–  А помнишь, как Витька на "Рок-фестивале" в Парке Горького струну порвал? – вдруг сказал Алексей, словно пытаясь вырваться из тягостных раздумий. –  Прямо во время соло в "Ангеле Ада".  Вот позорище было!
Борис хмыкнул.  Уголки его губ приподнялись, на лице появилась слабая, едва заметная улыбка.
– Да уж, было дело, – сказал он. –  Он тогда чуть гитару об сцену не разбил от злости.  Еле успокоили.  А потом, помнишь, он вышел на бис с одной струной?  И как сыграл!  Как бог!  Все ахнули.
Алексей кивнул, улыбаясь уже открыто.  В его глазах заблестел озорной огонек.
– Вот это был Витька!  – воскликнул он. –  Никогда не сдавался.  Даже когда все шло наперекосяк.  Даже когда струны рвались.
–  Он ведь всегда на грани ходил, – тихо сказал Борис, нарушив молчание.  –  Как та первая струна.  Всегда натянут до предела.  Всегда готов сорваться.
Алексей кивнул, соглашаясь.  Он знал это.  Знал, что Виктор играл на пределе своих возможностей, жил на пределе своих эмоций, любил на пределе своей страсти.  И сгорел, как свеча, сгорел слишком быстро, слишком ярко, слишком рано.
–  Может, так и лучше, –  неожиданно сказал Алексей.  –  Может, ему так и надо было.  Сгореть, а не угаснуть.  Как звезда, вспыхнуть и погаснуть.
Борис посмотрел на него с удивлением.  В его глазах промелькнуло непонимание.
–  Ты что такое говоришь, Лех?  – спросил он.  –  Лучше?  Умереть от передоза – лучше?  Ты в своем уме?
Алексей пожал плечами.  Отвел взгляд в сторону.
–  Я не знаю, Борь.  Просто…  Он ведь мучился, ты же видел.  Всю жизнь мучился.  Что-то его грызло изнутри.  Какая-то боль, какая-то тоска.  Музыка его спасала, да.  Но ненадолго.  Как обезболивающее.  А потом снова…  Пустота.  И он пытался ее заполнить.  Чем мог.
Борис молчал.  Он понимал, о чем говорит Алексей.  Он тоже видел эту боль в глазах Виктора, эту неутолимую жажду чего-то, чего он сам не мог понять.  Видел, как Виктор пытался заглушить эту боль алкоголем, наркотиками, случайными бабами.  Но боль только усиливалась, разрастаясь, как раковая опухоль, пожирая его изнутри.
–  Может, для него смерть и стала избавлением, –  снова сказал Алексей, уже тише, почти шепотом.  –  Избавлением от этой вечной боли, от этой вечной гонки за чем-то несбыточным.  Как будто он искал ту самую, идеальную ноту, которую никак не мог взять.  И струна лопнула.  И все закончилось.
Борис вздохнул.  Он не знал, что ответить.  Слова Алексея звучали как оправдание, как попытка найти хоть какой-то смысл в бессмысленной смерти.  Но разве можно оправдать смерть?  Разве можно найти смысл в потере близкого человека?
–  Не знаю, Лех, –  проговорил Борис, наконец.  –  Не знаю.  Может, ты и прав.  Может, для него так и лучше.  Но для нас…  Для нас – хуже.  Нам теперь без него жить.  С этой дырой в душе.  С этой пустотой.
Он снова налил себе водки, залпом выпил.  Водка снова обожгла горло, но пустота внутри оставалась.  И казалось, что эта пустота будет преследовать его всегда, как тень, как эхо далекого, оборвавшегося аккорда.
Алексей достал из кармана пачку сигарет, дрожащими пальцами вытащил одну, прикурил.  Затянулся глубоко, жадно, словно пытаясь вдохнуть вместе с дымом хоть каплю утешения.
–  Знаешь, Борь, –  сказал он, выпустив клуб дыма, –  я вот думаю…  Мы ведь тоже, как эти струны.  Все натянуты, напряжены.  Жизнь нас дергает, бьет, крутит.  И мы звеним, играем, пытаемся создать какую-то музыку.  И иногда струны лопаются.  У кого-то раньше, у кого-то позже.  Но лопаются у всех.
Борис кивнул, соглашаясь.  Он смотрел на Алексея, на его морщинистое лицо, на его седые волосы, на его дрожащие руки.  И видел в нем отражение себя самого.  Двух старых, изношенных гитар, с потрепанными деками и расстроенными струнами.  Гитаристах, которые еще пытаются играть свою музыку, несмотря на боль, на усталость, на потери.
–  Главное, чтобы струна не лопнула, пока ты играешь соло, –  усмехнулся Борис, пытаясь разрядить напряжение.  –  А если лопнула –  надо уметь импровизировать.  Выкручиваться.  Как Витька тогда, в Парке Горького.
Алексей улыбнулся в ответ.  Улыбка получилась слабой, но искренней.
–  Точно, –  сказал он.  –  Импровизировать…  Это мы умеем…
–  Знаешь что, Борь? –  сказал Алексей, отбросив окурок в пепельницу.  –  А давай-ка мы сегодня вечером…  Ну, в память о Витьке…  Сыграем что-нибудь.  Вместе.  Как в старые добрые времена.
Борис посмотрел на него с удивлением.  Потом медленно, очень медленно, на его лице расплылась улыбка.  Настоящая, теплая улыбка, которая растопила лед в его глазах.
–  Сыграем, –  сказал он, кивнув.  –  Обязательно сыграем.  Для Витьки.  И для себя.  Чтобы помнить.  Чтобы не забывать.  Чтобы музыка жила.
Они встали из-за стола, пошатываясь, как старые деревья под порывом ветра.  Вышли из полумрака бара на улицу, в прохладный ночной воздух.  Над городом висела полная луна, заливая улицы серебристым светом.  Вдали, где-то за домами, слышался шум ночного города –  неумолчный гул жизни, которая продолжается, несмотря ни на что.
Они шли рядом, молча, плечом к плечу, два старых рокера, два друга, два гитариста.  И впереди них, в этой лунной ночи, звучала музыка.  Музыка их жизни, музыка их дружбы, музыка их памяти.  Музыка первой струны, хрупкой и сильной, способной оборваться в любой момент, но способной и звучать вечно, в сердцах тех, кто ее слышит.  И пока эта музыка звучит, жизнь продолжается.  И память жива. И даже смерть –  не конец, а лишь тихий, печальный аккорд в бесконечной симфонии бытия…