Удар Орла

Часть первая

В три часа ночи наверху что-то упало, и чуткий слух Коржина этот грохот уловил. Но разум его еще спал. Поэтому понадобилось второе падение, чтобы Коржин был окончательно разбужен и осознал себя: три часа ночи, у соседки сверху происходит черти что.
Никита Сергеевич попытался заснуть, но вопрос, что могло с таким грохотом падать, не давал это сделать. Действительно, загадка – над ним живет бывшая учительница, старушка повышенной деликатности. Не говоря уже о трезвости – бывает человек роняет что-то спьяну, когда ему все равно что падает, сколько сейчас времени, нужно ли другим на работу.
И еще. Пришло то особое состояние, когда чем больше стараешься, тем хуже получается – не заснуть от того, что изо всех сил пытаешься заснуть. Лежишь и мучаешься. Тем более, что сон был очень занимательным. А время идет…
Без пятнадцати шесть его борьбу с бодрствованием звонко прервал будильник. Сквозь щель в занавесках глаза резануло солнце – день обещал быть жарким. Коржин, злой на себя и все остальное, слез с кровати. Прошлепал на кухню к репродуктору и крутанул громкость будущих трансляций.
Утром он поднимался загодя. Запас времени отводился зарядке, принятию закаляющего душа и плотному завтраку под чтение. Но сейчас настроение было плохое, и зарядку Коржин делать не стал - сразу в ванну, под холодные струи. Вода дала озноб, но не освежила – хотелось спать.
Недовольство возросло: ну проснулся на два часа раньше, и что? А в сон клонит, будто не спал неделю.
Вытираясь и растираясь, он смотрел на себя в зеркало. Большое, почти на всю площадь дверного полотна, вмещающее в себя Коржина целиком. Отражение иногда радовало, иногда не очень. Сегодня наводило тоску, хотя ничего в Коржине не изменилось – волнистый от морщин лоб, картофельный нос, обвислые щеки, толстые губы, на подбородке ямочка. Волосы редкие, на висках уже начали седеть. Почему, спрашивается, сразу: волосы и седеют, и выпадают. Лучше бы что-то одно. Наверно, седеть - если бы он стал лысым, не избежать клички «Хрущев».
И свое сорокалетнее тело Коржину не понравилось - какое-то плоское и белесое, как у бабы. И мускулов не видно. Но это ладно, была бы сила.
А нижняя часть, самая мужская… Не на что смотреть. Вот у Зуева, там да. Независимо от температуры воды. И чем способней в этом деле - тем, говорят, щетина быстрее лезет. Верный признак.
Кряжин обрастал щетиной быстро, но особых способностей в любовной физкультуре за собой не наблюдал. Отрастить, что ли, усы?
После бритья и приятно щиплющего одеколона немного отлегло. Но не ушло, а спряталось. Никита Сергеевич знал эту опасность – малейший толчок, и он в бешенстве. Не как, зверь, а по-человечески, с особой чувствительностью к справедливости. Однажды, будучи в таком вот настроении он, сорвавшись, помог контролеру выкинуть из автобуса зайца. И дал тому такого пендаля, что парнишка упал. Или в магазине… Да что вспоминать.
«… механизаторами нечерноземья. Бригада Ефимова работает уже в счет тысяча девятьсот шестьдесят девятого года…»
Радио тоже раздражало! Веселой бодростью и всезнайством диктора – двадцать минут седьмого, а он уже у микрофона. Да еще и рад. Когда же тогда он вышел из дома? И на чем ехал в студию, на такси? И что людям известно? Не о надоях и вспаханных гектарах, а вообще? О мире, в котором живут. Где находится космос? В пространстве. А пространство где?
Есть не хотелось, только чай. Его Коржин пил в тишине, без радио. И без книги. Чтение «Гостя из бездны» заменяли мысли о том, как бы он жил, если бы квартира находилась на последнем этаже. Старуха старухой, а по ночам гремит, неизвестно чем. Или квартира была бы двухкомнатной (когда от завода давали жилье, он уже был разведен). Одному много, но вдвоем самый раз. А это значит, все по новой. Так ведь и от старой еще не отошел. Да и годы не те, поздно уже жениться. Но и без женщины, так чтобы абсолютно, тоже нельзя – недостаточно для этого стар. Иногда требуется. Иначе разорвет.
В открытую форточку залетел звук – хлопнул подъезд. Это вышел Жуков - самая ранняя на их лестнице пташка. Значит, уже без пяти, пора собираться...
***
По дороге на завод он любил смотреть в окно. Либо трамвая, либо троллейбуса – в зависимости от того, кто быстрее подъедет на остановку. На троллейбусе езда мягче, но крюк. Зато мимо парка. Сегодня парк только добавил Коржину досады – конец мая, а деревья совсем голые, даже скорые на листву тополя. А потом они дадут пух, и будешь в самое неожиданное время, брызгая соплями, чихать…
И вдруг Коржин вспомнил свой сон. Ему снилось, что он чинит часы. Во сне он знал, как это делать. От шестеренок внимание перешло к рукам. И вот тогда, когда в мельчайших подробностях Коржину увиделись руки, произошло нечто фантастическое - он понял, что это сон. И в этот момент… Дальше провал, потому что его разбудила соседка сверху…
Настроение и без того серо-кислое, ухудшилось после того, как Коржин увидел, что забыл дома часы (видимо, в ванной). Посмотрел на запястье – а там ничего, кроме густо растущих волос. Все сегодня не так!
На проходной стоял Рыжов. Особенностью дежурства Рыжова была выметенная проходная и свободная от окурков территория перед ней. Коржину такая аккуратность вахтера нравилась. Свою симпатию Рыжову он выражал переброской двумя-тремя словами о том о сем.
- Доброе утро, Сергеич! – вахтер комедийно отдал честь.
- Доброе. Муранов приехал?
- Да рановато еще для начальства. А ты знаешь…
- Будь здоров, - сухо оборвал Коржин.
Но миновав отполированный животами турникет все-же добавил:
- Вертушку менять пора, совсем расхлябалась. Смотри, чтобы не вывалилась.
Таким тоном, что Рыжов так и не понял, шутка это или нет.
Трудился Никита Сергеевич мастером в модельном цехе. Вот уже который год. Работал на совесть и по творческому интересу, без особого трепета к премиям и зарплате – часть все равно забиралась на алименты.
От проходной до обитой рваным коленкором двери в цех было восемьсот сорок шесть метров. Зимой восемьсот пятьдесят три. Путь лежал мимо санчасти, пересекал «аллею почета», огибал клумбу со скульптурой «Кирова в кепке» в центре.
Был еще один Киров. Тоже гипсовый, но поменьше и без головного убора. Тот встречал рабочих перед столовой.
От клумбы (на ней вовсю цвели нарциссы и тюльпаны) разветвлялось два маршрута. В зависимости от прихоти. Первый - через стройку, подстанцию, мазутную и склад. Второй - мимо трехэтажного здания дирекции, похожей на барак химической лаборатории, КаБэ и литейного. Но как ни иди - те же восемьсот сорок шесть метров.
У трансформаторной будки Коржин остановился - створки ее были широко распахнуты. Из начиненных рубильниками, предохранителями и катушками пыльных внутренностей доносилось мощное гудение.
«Это ж какое создается поле?! – подумал, отвлекшись от себя, Коржин. – И на меня распространяется, а я его не чувствую. А железо чувствует. Странно, почему и кто открыл?»
На обратной стороне обеих створок было нарисовано и написано жирное и белое матерное слово женского рода. Но так, что читалось и виделось оно, когда дверцы были сомкнуты. То есть, оттуда, со стороны гудящего энергией электричества.
Коржин одобряюще хмыкнул. И почувствовал, что от шутки настроение его стало приходить в норму. Но метров через двадцать взрывоопасная мрачность вернулась – за спиной раздался громкий хриплый свист. Мимо Коржина тяжело и жарко прокатил локомотив, толкая перед собой груженую платформу. Из кабины высунулся Румянцев, которому захотелось со всей силы дать в грязно-блестящую морду - за внезапно пережитый испуг, заставивший внутренности Коржина сжаться. И сжаться еще больше, потому что Румянцев, чуть отъехав, дал еще один гудок, совершенно никому не нужный.
У мазутной станции возле противопожарной бочки с песком курил Сизов.
- Как тебя не увижу, ты, Сизов, все куришь. А работаешь, когда?
- А работаю, Сергеич, когда меня не видишь. И почему не здороваешься?
- Много вас, чертей промасленных, на всех не хватит.
Тщедушный Сизов (ватник и ватные штаны не делали его массивнее) обладал двумя взаимосвязанными качествами. Первое – оперный пронзительный дискант, второе – умение этим мерзким дискантом огорошить.
- Береги себя, конечно… - Сизов желтозубо улыбнулся. – А касаемо работ, то работа наша – наблюдение показаний и четкое ведение журнала. Зафиксировал давление в системе, а после вышел на свежий воздух пару затяжек сделать. И назад на пост. А вот у тебя, точно, перекур скоро начнется долгий.
- Это почему же? – похолодел Коржин в предчувствии очередной гадости.
- Да потому, что вашу двадцать девятую серию закрывают.
- Это как понимать?
- Как можешь, так и понимай, – Сизов подмигнул.
- Ты свои намеки оставь. Мне сейчас не до твоих намеков и подмигиваний.
- Да уж это ясно было, как только я на тебя взглянул. С таким лицом только на танки идти. А двадцать девятую хотят закрыть! Говорят, сам Муранов распорядился.
- Одно дело «говорят», другое дело – факт. А тебе, думаю, пора проверять насосы, как считаешь? Неровен, прокладку где-нибудь порвет, или воздух в систему попадет. Тогда не то, что двадцать девятую закроют – ползавода встанет. А кто отвечать будет? Ты, Сизов.
- Да ты не серчай, Сергеич! Может, слухи все это. Трудись себе спокойно и не переживай. Ни за модели свои, ни за мои насосы. Береги себя. Нервы в частности. Дома случилось чего?
Коржин плюнул и чуть ли не бегом направился в цех.
В раздевалке за столом Пономарев и молодой, но хитрый Воробьев играли в шахматы. За ними исподтишка следил Сергеев, штопающий свитер. Подперев кулаками свое кругло-доверчивое лицо, Паша Пономарев уставился на доску, ища и не находя выхода из проигрышной позиции. Рядом с ним на блюдце дымилась пирамида окурков. Воробьев щурился и весело блестел своими мышиными глазками.
В углу, ударяя задницей о шкафчик, с сопением переобувался Зуев. Мухин устроился на подоконнике и, готовясь к смене, набивал свой щедрый портсигар.
Никто относительно двадцать девятой ничего не слышал. Единственным тревожным симптомом было то, что глину и фанеру так и не подвезли. Но такое неоднократно бывало – не утром, так днем; не днем, так вечером.
Быстро натянув робу, Коржин пошел в цех.
Чеботарев сдвигал стержневые ящики двадцать девятой модели и громоздил их, как попало один на другой. Его возня мертвым эхом отдавалась под прокопченным оранжерейным сводом.
- Ты что это с утра пораньше зарядкой занимаешься? - как можно спокойнее, обратился к нему Коржин.
Чеботарев выволок очередной ящик с площадки и закурил:
- Не зарядка, Никита, а разрядка! Закрывают двадцать девятую. Заходил Епифанов и приказал готовить опоки под заливку люков.
- Разберемся, Валера. Ты пока не…
Коржин не договорил. Не мог – от гнева на слова не хватало воздуха. Он быстро вышел. Чувствуя, что нужно успокоиться, перед тем как идти в дирекцию выяснять. Епифанов – не директор, и приказывать никем не уполномочен.
Успокоиться в эту ответственную минуту Никита Сергеевич мог на только складе. Там на слесарном и режущем инвентаре работала светловолосая и нежная Люба Коноваленко.
Два года назад между ними… После демонстрации на Седьмое Ноября, когда Коржина уполномочили на разгрузку машины с портретами и транспарантами. Здесь же - в ее кладовой, в тесных лабиринтах стеллажей, они и…
Поначалу было очень удобно, включая бутерброды и иные мелкие о Коржине заботы. Но потом с ее стороны начались мечтания и разговоры о более плотном соединении. Все более настойчивые, требующие от Коржина принятия решения. Но он умело с ответом тянул, и дотянул то того, что последнее время общались они через окошечко. И то, по конкретному производственному поводу. Уже полтора месяца Никита Сергеевич жил аскетом.
Но сейчас ему захотелось Любу увидеть: вдохнуть ее покорного спокойствия, услышать низкие грудные ноты, по-мужски смутить (она все еще млела при встречах), забыв ненадолго о готовящейся подлости. А потом к Муранову выяснять.
Лицезрение Любы помогло – дрожь отпустила, злость немного стихла. Если бы не крайне взвинченное, состояние, то Коржин смог заметить, что Коноваленко сменила прическу, отчего заметно помолодела.
Но не заметил и спросил:
- Правда, что мою разработку закрывают?
На складе знают все. И поэтому спросил он зря. Оказалось - да!
Год! Год работы псу под хвост. Вечера, отданные расчетам, выходные. Сверхурочные, когда все уходят, а они с Пашкой Пономаревым остаются, потому что поставлен срок, а задача оказалась сложнее, чем думалось. Под хвост псу позволяющие экономить материал оригинальные решения, найденные вместе с Зуевым. Туда же небезосновательные надежды на повышение: с мастера в цеховые начальники. И вот, когда все почти готово…
- Ну, прощай, - прошептал рассвирепевший Коржин и покинул склад.
Перед зданием заводоуправления директорской «Волги» не было. Знак в эти минуты дурной. Хотя могло случиться, что Муранов на месте, а его машина отсутствовала.
Нет. Хотя часы в приемной показывали начало десятого, Муранов еще не появился. Его дожидались. У широкого окна на диване устроился заведующий химической лабораторией Лисовский. В белоснежном халате, при галстучке, в нейлоновой сорочке бывшей ничуть не темнее накрахмаленного халата.
Химик носовым платком протирал золотые дужки своих очков.
Перед диваном стоял журнальный столик, предлагающий посетителям графин с водой и несколько номеров центральной «Правды».
Рядом с Лисовским вдавился в кожаное кресло главный инженер завода Аркадий Васильевич Епифанов. Тот тоже не уступал – двубортный, как у академика, коричневый костюм в полоску, блестящие ярче света ботинки. Осанистость, многозначительность, серебряно-седая волна волос. На коленях тубус, который Епифанов всегда носил с собой. Сизов говорил, что главный носит в тубусе не чертежи, а вино, без которого инженеру нормально не работалось.
Слева от входа помещался секретарский стол с телефоном, карандашами, скрепками и заправленной печатной машинкой. Секретарши тоже не было на месте.
Несмотря на то, что в приемной, кроме появившегося Коржина находилось только двое, казалось, что она полна народу. Такой эффект создавался за счет того, что стену напротив дверей в директорский кабинет занимали фотографические портреты членов Политбюро. Впрочем, их привычных физиономий никто давно не замечал.
Коржин смог сдержанно поздороваться с Епифановым и Лисовским и сесть на стул возле секретарского стола.
Но через минуту, заметив, что Епифанов, достал конфетку, не вытерпел и к нему обратился:
- Аркадий Васильевич, это вы сегодня утром распорядились, чтобы в модельном занялись подготовкой к литью канализационных люков?
- Я всего лишь передал указание Муранова, товарищ Коржин. Но сам, скажу честно, полностью поддерживаю его решение приостановить двадцать девятую модель.
- Приостановить?
- Да, пока приостановить. Для выполнения срочного заказа из Галича.
- Ага! А на какой срок, позвольте узнать?
- Ответить сейчас затрудняюсь. Задание из Галича довольно объемное. Нам необходимо отправить им около восьми тысяч единиц. Причем, люки двух видов - дождеприемные и магистральные. А те, в свою очередь…
- Я вас не о люках спрашиваю, товарищ Епифанов, - сипло перебил Коржин. - Мне до ваших люков дела нет… То есть, вы считаете, что для государства налаживание производства станин с наклонными опорными плоскостями лап и дополнительными угловыми проушинами менее важно, чем производство крышек для канализации? Вы так, значит, считаете?
Сузившиеся глаза Никиты Сергеевича впились в сидящего боком к нему Епифанова.
- По-вашему, годичной работой бригады, ее надеждами, произведенными ею сложнейшими расчетами, эскизами, макетами, временем можно пренебречь?! Так? Они, то есть, бригада - как дети, играющие на берегу моря в песочек. Поигрались и достаточно. Такова ваша позиция?
Лисовский и Епифанов были удивлены. Лисовский тем, что простой работяга, пусть уже и не молодой, выражает свои мысли достаточно, на его взгляд, четко и вполне литературно. Епифанов изумился дерзости Коржина.
Если бы в этот момент Никита Сергеевич разумно себя слышал, то тоже был бы в недоумении от произносимых слов. Но он оказался в новом для себя положении: кроме того, что скорость происходящего вследствие бешенства невероятно возросла, у Коржина возникло ощущение, будто говорит и действует кто-то другой, а сам он, от себя отделившийся, наблюдает. Кипит возмущением, готов рвать и метать, но при этом наблюдает.
- Усиленная директивными мерами. И ради чего? Ради сотни другой тротуарных крышек и решеток. И только потому, что какой-то кретин вроде вас направил запрос к нам? И тем, что в состоянии выполнить артель пьяниц, теперь вынуждены будут заниматься квалифицированные мастера, отложив свое основное дело. Где логика, товарищ Епифанов? Инженерная логика, добавлю.
Главный инженер кашлянул и перевел взгляд с тубуса, который на протяжении речи внимательно разглядывал, на Коржина. Никита Сергеевич сидел на стуле, расставив ноги и, как показалось Епифанову, пытался прижать их к полу своими ручищами. Но одно колено все равно дрожало.
Аркадий Васильевич покрывался румянцем и молчал, пытаясь понять, как себя вести. Молчал и Коржин, получив возможность смотреть Епифанову в глаза. Тишина длилась минуту.
Вдруг Коржин вскочил (Лисовский с возрастающим любопытством следящий за диалогом, вздрогнул) и… снова сел.
- А где директор, никто мне не скажет? Куда подевался наш премудрый руководитель, которому давно пора в дом престарелых?! Но к-который, тем не менее, еще дает «указания» и болтается черт знает где половину рабочего дня!
От изумления у Лисовского открылся рот.
- Что же вы молчите?! – Коржин снова оторвался от стула и подошел почти вплотную к Епифанову. – Ваше звание «главный» предполагает определенную долю осведомленности. Если не знаете, где Муранова носит, может быть, скажете, когда он здесь появится?
Румяный Епифанов побледнел.
- Не забывайтесь, Коржин! – резко произнес он. - Что вы себе позволяете? Вы что, пьяны? Так идите и проспитесь. А когда очухаетесь, советую вам подумать о возможном увольнении. Или о строгом взыскании за безобразное поведение на рабочем месте. Безобразное!
Слова инженера стали последней каплей – весь завод прекрасно знал, что Коржин уже год не брал в рот ни капли. Даже в свой день рожденья. Усилия себя сдерживать исчезли.
- Тебе ли, Епифанов, говорить о пьянстве? Что у тебя в твоем футляре?
С Аркадия Васильевича слетела его всегдашняя самовлюбленная надменность:
- Черчежи… – почти шепотом ответил он, испугавшись. – Что с вами, Никита Сергеевич? Вам нездоровится?
- «Черчежы»?! А вот мы сейчас и посмотрим, какие это черчежи. Люков, что ли?
Охваченный яростным возбуждением (оно сладострастно отдавалось в паху) Коржин высвободил из безвольных рук несчастного Епифанова тубус и начал его откупоривать.
Но узнать тайну содержимого не удалось – из коридора донеслись звуки приближающегося разговора. В приемную, делясь табачной аурой, вернулась секретарша Романова и с нею заводской парторг Жигалин.
Романова, соответствуя своему статусу, носила строгое темное платье, перетянутое обозначающим талию пояском, имела косынку на шее, на голове - свитые в змею косицы.
Плюгавый Жигалин едва доставал Романовой до плеча. Волосы коротким бобриком, физиономия морщинистая (чтобы не сказать «жеваная»), жесткие щеточки бровей, повторенные такими же щеточками усов под носиком пуговкой. Испачканный пеплом костюмчик.
Но вопреки малогабаритной невзрачности Жигалин был фигурой грозной – от него за версту веяло силой. Особой, не физического порядка - с таким лучше никогда не спорить, а для собственного блага соглашаться сразу. На заводе его за глаза звали Орлом.
Держался Орел со всеми (включая директора) запанибрата, а когда требовала ситуация - грубо.
Войдя в приемную, Орел, тем не менее, продолжал:
- Так ты, Валентина, говоришь, что лучше разбить на маленькие клумбы? Что ж, идея хорошая, но мы ее еще обсудим на бюро. А- а - а, Коржин, здравствуй! Что это вы с Аркадием Васильевичем затеяли?
- Вот битый час дожидаюсь Муранова, - ответил Никита Сергеевич, повернувшись к парторгу. - На рыбалку он, что ли уехал? Ты не знаешь случайно, Жигалин?
Орел крякнул, глаза его зажглись:
- С каких это пор, мы с тобой, Коржин, на «ты» перешли?
- Да вот с этих самых пор и перешли. Или ты против, парторг? Ты мне «тыкаешь», я – тебе. Все по-свойски. Полное равенство и братство, которые ты на всех углах проповедуешь.
Заметив, что внимание Коржина перешло с него на Орла, Епифанов испустил облегченный вздох.
Парторг бегло посмотрел на главного инженера, затем уже пристальнее на Лисовского, так и сидящего с открытым ртом… И снова взгляд его уперся в Никиту Сергеевича, держащего тубус. Молнии в глазах парторга погасли – он почувствовал неординарность обстановки. И мгновенно сменил тактику:
- Все правильно, Никита Сергеевич, все правильно. Давно пора. А что это ты делаешь, скажи на милость?
- Да вот, пытаюсь узнать, что наш инженер от народа прячет. А, инженер? Что ты от нас с парторгом прячешь?
Коржин откупорил тубус, бросив верхнюю часть футляра на пол, и извлек перетянутой резинкой ватман.
- Держи! – он сунул ватман Лисовскому и перевернул тубус вверх дном. Из него, попав на ботинок Коржина, выпала винная пробка.
- А это что?!
Тубус полетел обратно к химику.
- Что здесь происходит?! – по-хозяйски громко спросила Романова и, чуть сдвинув парторга, подошла к Никите Сергеевичу. – Что за спектакли в приемной вы устраиваете?! Прошу, вас Коржин, немедленно покинуть помещение, пока я не вызвала милицию. Если вы пьяны, то отправляйтесь домой и проспитесь!
- И ты, старая выдра, тоже меня подозреваешь? Меня?! Если кто-то из нас в такое горячее время может быть пьяным, так он!
Указательный палец Коржина чуть не коснулся Епифановского носа.
- Или наш химик, сама понимаешь, почему. Или в конце концов, ты, Романова, сама. Где была столько времени? Пиво с Орлом распивали? На, держи улику - к делу подошьешь!
Коржин нагнулся, поднял пробку, понюхал:
- Свежая, от «Изабеллы».
И протянул ее онемевшей секретарше - до нее стало доходить, что мастер модельного цеха находится в ненормальном состоянии. Осторожно, словно это раскаленный уголь, Романова взяла вещицу.
- А где Муранов? – рявкнул Никита Сергеевич, когда она шмыгнула за свой стол.
- Он в райкоме.
- А будет когда?
- Вчера говорил, что не позднее десяти приедет. В крайнем случае, к обеду.
- К обеду, говоришь? Ну, ничего, подождем. А, парторг? Ведь, подождем? Теперь только ждать и остается.
Орел уже сообразил, что надо посылать за подмогой, да и вообще, уносить ноги. Но броситься вон мешала должность. Оставалось взять себя в руки и полагаться на свое умение воздействовать:
- Да ты присядь, успокойся. Водички попей. На улице солнце! Жарит уже вовсю, хоть раздевайся. Или газировочки? А, Сергеич? Холодненькой? Так я схожу принесу.
- Ты мне зубы не заговаривай. Тем более, что мы еще с чертежами не разобрались. – и он рыкнул Лисовскому. - Дай ватман!
Треснув лопнувшей резинкой, Коржин развернул лист.
Ватман был с обеих сторон пуст.
- Эге… - прохрипел Коржин и замер.
По лицу Епифанова струился холодный пот. Лисовский забился в дальний угол дивана. Романова спрятала голову за пишущую машинку. Орел сделал шаг назад, к двери.
А Никите Сергеевичу стало вдруг невыносимо и по-детски обидно: все, с чем он сегодня сталкивался, имело зловещие умышленные признаки. Отсутствующий Муранов, старуха учительница, покорный Чеботарев, тайный пьяница Епифанов, навязчивая кладовщица… Все были против него в сговоре.
Это стало настолько очевидным, что Никита Сергеевич начал всхлипывать.
Сначала тихонько, затем громче и вдохновеннее. По щекам потекли крупные слезы, плечи начали содрогаться.
Нервный спад решил использовать Орел:
- Ну что ты, ей Богу, Никита Сергеич? Расстроился, чудак. Ну, нет ничего на бумаге! Значит, не нарисовали еще. Сегодня же нарисуем. Да, Аркадий Васильевич? Где твой рейсфедер? Ты нарисуй, а мы с Никитушкой пока выйдем на воздух, посидим на скамеечке. Да, Никитушка?
Коржин булькнул горлом. А парторг еще больше осмелел. Настолько, что подошел к рыдающему Коржину и положил руку ему на вздрагивающее от рыданий брезентовое плечо. Но почувствовав ладонью, что рабочая куртка Коржина довольно таки грязна, руку с плеча снял.
Опрометчиво поступил Орел. Упоминание о Епифанове оказалось неверным тактическим ходом. Оно подобно сквозняку, слизнувшему пламя единственной спички, вернуло все на прежние места. Размягчение сменилось в Коржине удвоенной решимостью бороться с заговорщиками до конца.
Чтобы обыграть своих противников, застать врасплох, он пока не демонстрировал вернувшееся воодушевление и отчаянно-гневный энтузиазм. Уже не распуская нюни, а, только делая вид, что распускает, Никита Сергеевич принялся аккуратно складывать злосчастный ватман: вдвое, вчетверо, восьмикратно:
- Как же так, Аркадий Васильевич? – глотая слезы, обратился он к главному инженеру. - Выходит, вы водите за нос? Давайте теперь с этим покончим? Раз и навсегда. Вот при товарищах, дав им партийное слово. Нет ничего хуже показухи. Мы думаем, что вы полны идей, а вы… И вино совершенно напрасно. От вина голова работает хуже, я по себе это знаю. Поэтому немудрено муху за слона принять. Я о люках.
Коржин говорил тихо, жалко улыбался, шмыгал носом. Но пружина внутри готовилась стремительно разжаться. Только с чего начать: влепить Епифанову пощечину? Сломать парторгу руку, чтобы не лапал? Содрать с Романовой платье? Или снять с Лисовского очки и растоптать, а там – будь, что будет.
– Вам, Аркадий Васильевич, доверяют люди, они слушают вас. Вот сегодня, например, вы приказали готовить новые опоки для Галича, и мы уже готовим их. Все на доверии, беспрекословно. Но обманывать зачем? Этого мне не понять. Вы были в Галиче?
Епифанов молчал.
- Что вы опять покраснели? Вам стало стыдно? Или, может быть, жарко? – глаза Коржина потемнели. – Так сейчас мы вас освежим. Снежком, если не возражаете.
Крепкими, как клещи пальцами Никита Сергеевич принялся рвать многократно сложенный лист и посыпать клочками Епифанова. Приговаривая:
- В лесу родилась елочка… в лесу она качалась, люли-люли качалась…
Бумажки падали, а Епифанов по-рыбьи хватал воздух ртом.
- Уж это зря! – мягким голосом принялся увещевать Орел. - Успокойся, Коржин, что ты опять? Пойдем-ка, братец. Проветримся. Или… (он повернулся к Романовой и дал знак «сразу звони!») давай пивка выпьем, действительно! Чем черт не шутит. Солнце, птички поют, а мы пивко. Ребят позовем, пусть тоже с нами. А? Пойдем, Сергеич, я угощаю.
Слово «угощаю» парторг подчеркнул, хлопнув, Коржина по спине. Как бы предельно дружески и немедленно приглашая к ближайшему ларьку.
Шлепок пришелся чуть ниже левой лопатки, как раз напротив прыгающего сердца. У Никиты Сергеевича даже слегка захватило дух. Он повернулся к парторгу и… замер с занесенным для удара кулаком.
Парторга не было! Орел исчез!
Перед Коржиным покачивалось, будто плавая в воздухе, нечто размером в человеческий рост. Формой очень похожее на яйцо или мутный мыльный пузырь, когда он выдувается из трубочки. Пузырь светился, будто внутри его горела лампочка… Но все это расплывчато, так как в глазах еще стояли слезы. Сморгнув, Коржин заметил, что в центре безобразного явления, чуть стягивая его блестящую оболочку, торчал пучок щупалец. Такие щупальца имелись у подводных актиний, которых совсем недавно показывали в киножурнале. Тоже розовые и тоже шевелящиеся; одна из них тянулась к Коржину.
Он посмотрел вокруг. Вместо Епифанова в кресле устроился еще один пузырь. Такого же размера, но без особого свечения. И щупальца его висели наподобие мочалки.
Еще два яйца (Коржин нашел, что название «яйцо» больше соответствует необычным предметам), испуская радужное свечение, расположились за секретарским столом и на диване.
Как ни странно, фантастическая картина не ужаснула – наоборот, Коржин стал удивительно спокоен. Исчезла дрожь, унялось сердце, выровнялось дыхание. Скачущие мысли вдруг замерли, и появилась ясность, позволяющая замечать каждую мелочь и отчетливо слышать любой звук. Где-то работал экскаватор.
Моторный рык, такой привычный и обыкновенный, породил догадку, многое объясняющую, но пока не поддающуюся формулировке.
- Ах, вот оно, как… - пробормотал Коржин и громко, чтобы его слышали яйца, произнес. – Посмотрим, каков у вас желток!
Он подошел к окну и рванул раму. С плеч и головы находящегося на грани инфаркта Епифанова слетели бумажки, на журнальном столике вздыбились газеты, затылка Лисовского коснулась теплая воздушная струя. Шум со стороны стройки усилился.
Орел, готовый в любую секунду звать на помощь, смотрел, как Коржин взял графин, вылил из него воду (часть на диван, часть на пол, остатки за окно) и перехватив сосуд за горлышко, занес его над головой главного инженера.
Лисовского объяла жуть. Он уже давно изнемогал от страха - с того момента, когда Коржин стал говорить парторгу «ты» - но сейчас мучение достигло предела. Еще миг, и он начнет визжать. Романова тоже находилась на грани воплей, но рука ее уже сжимала телефонную трубку.
- Не надо, прошу вас… - прошептал Аркадий Васильевич и закрылся от неминуемого удара пухлой кистью.
- Куда инженера дел, гадина?! – спросил его Коржин, - Съела?
Драгоценный череп Епифанова спас Лисовский. Он все-таки завизжал. Потом вскочил с дивана, и оттолкнув парторга, так что тот чуть не упал, выбежал из приемной.
- Ну, бл...дь, держись! – усмехнулся Никита Сергеевич, стснул покрепче графин и бросился за ускользнувшим из помещения яйцом.
***
Яйцо стремительно уплывало. Но не настолько, чтобы догнать его было нельзя. Вначале, пока Коржин бежал по коридору, ему казалось, что яйцо несет воздушный поток - открытое окно, распахнутая настежь дверь приемной и лестница создали сквозняк. Но вдруг он заметил, что движение яйца подобно скольжению по рельсам. Их функцию выполняли нити, похожие на растянутые сопли столярного клея и тянущиеся вдоль коридора. Тысячи разноцветных нитей! Как будто, все происходило внутри гигантского ткацкого станка. Нити становились заметными, когда взгляд фокусировался на самой кромке яичного контура. Открытие было сделано на лестнице, где Коржин замер, наблюдая, как яйцо ловко и бесшумно, перескакивая с одной нитки на другую, взлетело на третий этаж.
Третий этаж заводоуправления считался территорией «культурной», а потому в рабочее время совершенно безлюдной. Там находились библиотека (обслуживание с 17-00); запечатанная висячим замком «репетиционная», где занимался заводской духовой оркестр, и актовый зал.
В самом конце этажа, загораживая окно, стоял окруженный горшками с гортензиями мраморный бюст Ленина. Гигантская голова вождя светилась от ласкающего ее солнца. К ней-то по инерции и ринулся Коржин. Но быстро поняв ошибку, вскочил в актовый зал.
В нем, как и в тысяче подобных залах имелись драпированная кумачом сцена, трибуна, за трибуной в стеклянной витрине переходящее знамя, ряды кресел. Плотные занавеси на окнах приспущены, возле дверей одинокий стул.
И тишина, пропитанная каким-то особым, «торжественным» запахом.
Вставив ножку стула в дверные ручки, Коржин медленно пошел по центральному проходу. Прислушиваясь и вглядываясь в полумрак, иногда перекладывая из руки в руку графин. Под ногами скрипели половицы. Этот сухой половой скрип подтверждал, что происходящее - не сон. Нет! Во сне таких подробностей, как рассохшийся паркет и запах не бывает. А яйца?
Здесь тоже все логично. Оплетая мир своей разноцветной паутиной, яйца выбираются из-под земли и поглощают людей. Заковывая их в себя, как янтарь заковывает мушку или какого-нибудь жучка. Поэтому долг Коржина состоит в том, чтобы пленных людей освобождать. Причем, яйца откладываются постоянно! И их количество соответствует населению планеты – на каждого жителя по яйцу. А матка, откладывающая прожорливые личинки, находится в Галиче. Поэтому туда срочно необходимы люки - задраить выходы и не выпускать нечисть на поверхность. А когда..
Тут Никита Сергеевич увидел яйцо. Оно забилось под сиденья двенадцатого ряда. Заострив взгляд, Коржин заметил тянущиеся во все стороны пучки волокон–паутин. Размахнувшись, он бросил в яйцо графин, но немного ошибся – угодив в подлокотник, графин разлетелся на куски.
Яйцо отреагировало - скорлупа его пошла сиреневыми пятнами, затем на ней переливчато заиграли продольные полосы различной толщины, оттенков и яркости. Появились щупальца, и, прилепившись к паутине, яйцо оторвалось от пола и заметалось по залу.
Растопырив руки, Коржин пытался загнать его в угол. Но каждый раз тварь оказывалась проворней. Было совершенно непонятно, как и чем она видит. Должно быть, реагировала на температуру человеческого тела. Тем более, что Никита Сергеевич, бегая по залу, взмок. Он снял и отшвырнул рабочую куртку.
На одном из подоконников Коржин заметил вазу. Сделав обманный финт, Никита Сергеевич схватил ее и запустил в яйцо. Не повезло и на этот раз - яйцо нырнуло вниз и исчезло из поля зрения. Ваза ударилась о трибуну на сцене, рассеяв при этом тучу черной пыли. Количество пыли оказалось невероятным – серый туман моментально окутал и без того сумрачный зал, и видимость резко упала. Коржин замер. Тихо. Так тихо, что у него возникло ощущение глухоты, какое бывает после близкого взрыва. Или, как было, когда сегодня утром свистнул локомотив. Объяснение одно – от недосыпа, недавней нервотрепки и изнурительной беготни тело дало сбой: поэтому в глазах потемнело и заложило уши. Требовалась немедленная пауза, чтобы восстановить нормальную работу органов чувств.
Он лег на пол. Где стоял – так требовало тело, лучше Коржина знающее, в каком положении ему отдыхать.
Растерзанный Лисовский (халат распахнут, галстук съехал на бок, на руке царапина) осторожно высунул голову из-за витрины со знаменем. Закрыв глаза, Коржин лежал в проходе, ногами к сцене.
Стараясь не дышать, химик сделал несколько шагов. Очень некстати под ногой хрустнул осколок вазы…
***
Как только Коржин выбежал из приемной, Орел захлопнул двери:
- Валентина! Запирай на ключ!
Романова с радостью выполнила приказ.
Парторг облегченно вздохнул и подошел к Епифанову. Аркадий Васильевич пребывал в обмороке.
- Валентина! Помоги!
Пока они закрывали окно и перекладывали инженера на диван, сверху доносился приглушенный перекрытием, кажущийся мягким топот. Потом что-грохнуло. Потом еще раз.
- Вот разошелся, сволочь. Что угодно может выкинуть.
- Он что, сошел с ума? – шепотом спросила Романова
- А ты как думаешь? Взбесился, гад! Вот что значит, жить без бабы. Скорую вызывать надо. И Павлова. Сначала…
Сверху раздался истошный крик. Парторг и секретарша вздрогнули.
- Неужели убил Лисовского, подлец?! – смотрел в потолок Орел. – И милицию… Опозорил завод на весь город. Только трупа сейчас не хватало. Если…
Снова двойной топот. Судя по звукам, переместившийся на лестницу (физиономия Романовой отобразила вернувшийся ужас), миновавший второй этаж и исчезнувший на улице.
В этот момент застонал лежащий на диване Епифанов.
- Ну и денек сегодня! – парторг оттолкнул валяющийся под ногами кусок злосчастного тубуса. - Не зря мне тараканы снились. Сходи-ка, Валентина за водой! Неровен час этот богу душу отдаст. А я звонить буду. Давай!
- Я боюсь.
- Чего бояться, они же убежали.
- Я…
Романова заплакала.
- Хорошо. Только не реви, мы сейчас. И расстегни главному ворот. Говорил я Епифанову, не играй с огнем. Кого обмануть хочешь? Народ не объегоришь, теперь пожинай.
Орел сел за секретарский стол и принялся звонить. Вначале в медпункт, после начальнику охраны, затем комсоргу завода Конкину, вызывая их в приемную, для скорости без объяснения причин.
***
Коржин лежал в проходе ногами к сцене и думал. Точнее, вдруг вспомнил, как пару лет назад они всей бригадой ездили в колхоз помогать на уборке картошки. На заводском автобусе. Дорога долгая, и три с лишним часа Коржин сидел рядом с Зуевым. Зуев рассказал ему о немце Сигизмунде Фрейде. Этот Фрейд видел вокруг себя лишь одно – непрерывное совокупление или к нему подготовку. В этом непрерывном совокуплении принимало участие все живое. А иногда и мертвое. Начиная с микробов, заканчивая придуманными людьми богами. Сношаются буквально все – старики, младенцы, родители, дети, инвалиды. Иногда даже друг с другом! Мать, например, с сыном. Но не явно, а завуалированно. Иногда совершенно неосознанно. «Например, - пояснял Зуев, - рабочий точит на токарном станке деталь…» Но это рабочему только так кажется. На самом деле он готовит к совокуплению свой конец, совершенствуя и полируя его форму. Или девка моет окна. «Сам понимаешь, Сергеич, какие это окна. На самом деле она целку свою промывает! А думает, что стекло. Инстинкты!» Словом, все, в чем принимает участие человек - не что иное, как сплошное ****ство. Независимо от того, ковыряет ли он в носу, видит сны или покупает колбасу. «Сунул – плюнул», - закончил Зуев, весело скалясь.
Тогда Коржин только хмыкнул, теперь же хохма Зуева представала в ином свете. Сейчас стало очевидным, что личинки-яйца также еще и сперматозоиды, настырно ищущие оплодотворения.
Хрустнуло стекло, и размышления прервались.
Коржин открыл глаза и увидел плывущего по сцене «сигизмунда». Так он стал называть коварные яйца. И это было совершенно логичным.
«Сигизмунд» соскользнул со сцены и быстро направился к двери. Коржин вскочил и бросился за ним. Но не успел – волшебным образом безрукий «сигизмунд» вынул стул и выскочил в коридор, успев захлопнуть за собой дверь. Сильный деревянный стук был очень странным. Он напоминал вибрирующие раскаты грома. Гром низкой волной пронесся по актовому залу и вытолкнул Коржина в коридор. Как раз тогда, когда яйцо из него ускользало на лестницу.
- Ну ничего, я тебя из-под земли достану.
И Никита Сергеевич бросился следом. «Сигизмунд» и на этот раз оказался быстрее – Коржин на лестнице его не догнал. Потом понял причину – быстрому бегу препятствовали тяжелые брезентовые штаны.
Когда Коржин выскочил на улицу, по глазам полоснуло солнце. Пришлось ненадолго остановиться. Тем более, что вибрирующие раскаты усилились. Эти неприятные громовые звуки (безоблачное солнце и гроза, странно…) дали вдруг новое понимание. Окончательное - Коржин постиг суть вещей.
Она состояла в том, что жизнь есть не только бесконечное бля...ство, но и кинофильм. Цветной и объемный. Можно сказать, что театр. Значит, не фильм, а спектакль. Но не так, чтобы одни играли в хороших, другие в плохих. Или изображали, что с радостью берут обязательства перевыполнить план. Шире! Спектакль в любой точке планеты, солнечной системы и дальше. Это никому не докажешь, потому что такое необходимо пережить самому. И вот тогда вопросов «почему?» да «как?» не возникает.
Но раз спектакль, то есть и тот, кто его смотрит. Кто? А вот это непостижимо. Но именно он, этот зритель, и испускает миллиарды сперматозоидов. В общую для всех космическую матку. В самую крупную черную дыру. Отсюда «материя», «мать сыра земля». Молодец Муранов, что приказал отливать люки! Оплодотворение материи необходимо для продолжения спектакля. И еще… Но это «еще» в слова не умещалось.
Коржин вдруг вспомнил, что в приемной оставались еще несколько сперматозоидов (яйца, «сигизмунды», светящиеся коконы, пузыри – без разницы). И если они оттуда не исчезли, то можно было бы подняться и расправиться с ними. Но он решил распотрошить самого из них шустрого и скользкого, того, за которым безуспешно гонялся. С которым у них началась игра «кто кого?». Где же он?
Приняв определенные меры, Никита Сергеевич собрался его искать.
***
Первым в приемную прибыл начальник медпункта - доктор Павлов. Иван Петрович был несколько удивлен двумя обстоятельствами. Первое – дверь в здание была подперта бетонной урной, которую он с немалым трудом откатил от входа. Второе – двери в приемную были также закрыты, чего за все годы своей службы на заводе Павлов ни разу не наблюдал. Он осторожно постучал.
- Кто?! – раздался резкий голос парторга.
- Вызывали? – Иван Петрович кашлянул и сжал ручку своего медицинского чемоданчика.
Хрустнул замок.
- Заходите, Иван Петрович, - кивнула ему заплаканная Романова, пропуская.
Вошедший Павлов замер, увидев превращенную неизвестно во что приемную директора: всюду клочки бумаги, разбросаны газеты, лежащий на диване, белый, как мел главный инженер, в луже воды на полу тубус и стакан. И Орел, засовывающий в рот папиросу.
- Коржина по пути не встречал? – спросил парторг, закуривая.
- Нет.
- А Лисовского?
- Химика?
- Кто у нас Лисовский?! Не морочь голову, Иван Петрович!
- Нет, не встречал. Что здесь случилось?
- А то, что Коржин из модельного спятил! И за Лисовским погнался. А до этого устроил такой спектакль, что ни в каком театре не увидишь. Вон, чуть не зашиб Епифанова. А я ему говорил, берегись разоблачения. Осмотри, Иван Петрович, неровен час, концы отдаст. И будет нам труп, не один так другой.
Пока Павлов с помощью нашатыря приводил в чувства Епифанова, Орел рассказывал, что произошло. Когда доктор поил очнувшегося инженера валерианой и кормил валидолом, о случившемся стала рассказывать Романова. Ее версия выходила страшнее. Может быть оттого, что говорила она шепотом. Под ее свистящий шепот обессиленный переживаниями Епифанов снова отключился. Но на этот раз просто уснул. И даже слегка захрапел.
- Не нагоняй, Валентина! – парторг закурил еще одну папиросу. - Лучше приберись. Иван Петрович, а нет ли у тебя… пару капель от нервов?
Спирт в чемоданчике нашелся. Едва Орел, не поморщившись, выпил мензурку, в приемную вошел комсорг Конкин:
- Всем желаю здравия!
- Коржина не видел?
- Нет, товарищ Жигалин. Пойти за ним?
- Еще сходишь. А сейчас лети в туалет за водой. Валентина! Дай ему посуду.
- И пусть швабру с совком принесет из кладовки.
- Тогда вдвоем идите. Нет Коржина в здании.
Секретарша вынула из тумбы своего стола чайник. Потом подняла с пола стакан.
- Налей-ка мне еще одну, Иван Петрович. Что-то я еще не совсем в себе, - попросил Орел, когда Конкин и Романова вышли.
Павлов плеснул в мензурку ректификата. В этот момент в приемной появился похожий на жука начальник охраны Винокур.
- Почему так долго?! – недовольно бросил ему Орел.
- Так я...
- Не встречал на территории Коржина?
- Нет. А что здесь случилось?
- А то… - Орел, не морщась, выпил спирт, - что драть тебя и твою службу надо. Куда охрана смотрит?!
- Так я…
- Ладно, шучу, хотя сейчас не до шуток, - глаза парторга снова задорно блестели. - Рехнулся Коржин и чуть здесь всех не поубивал. Ловить его будем. Немедленно. Потому что, пока мы его не изловим, скорую вызывать нельзя. А то приедут люди – где больной? А дятел его знает! Правильно? Правильно!
***
Задыхающийся Лисовский стоял перед обитой железом дверью своей лаборатории. Без очков, в порванном под мышками грязном халате, с закинутым за плечи галстучком, перепачканными коленями. Химик чувствовал, что еще немного, и он упадет. Поэтому рваный халат, потерянные очки и испорченные брюки – мелочь.
На двери висела прилепленная пластырем записка. Близорукие глаза разобрали: «Уехала за реактивами».
Больше всего на свете Лисовскому хотелось сейчас оказаться лежащим на своем домашнем диване под толстым пледом. Вымытым и в пижаме. Но для того, чтобы немедленно уехать домой, нужно было взять деньги на проезд и плащ. А заодно (прежде всего!) сходить в уборную. Оглядываясь и прислушиваясь, Лисовский стал искать ключи. Прислушиваться и искать не получалось – колотящееся сердце заглушало внешние звуки, а руки дрожали так, что не попадали ни в один карман. «Господи…» - бормотал Лисовский, хлопая себя по бокам и понимая, что еще секунда и он обкакается.
Ключи, наконец нашлись.
А в тот момент, когда был отомкнут последний, третий замок, в нескольких метрах за спиной Лисовского раздалось злорадное:
- Ну вот и все. Отыгрался, сигизмунд…
Но и сейчас, в это катастрофическое мгновенье, Лисовский чудом Коржина опередил. Подпрыгнув и взвизгнув, он смог приоткрыть тяжелую дверь и нырнуть в сырую, остро пахнущую уксусом темноту коридора. С омерзением ощущая, что по ногам уже течет. Густо, липко и горячо.
Улыбающийся Коржин вошел следом. Находясь под впечатлением от только что пережитого и давая глазам привыкнуть к темноте.
А пережил Никита Сергеевич следующее.
Подперев вход в заводоуправление урной, Коржин стал прикидывать, куда могло деться яйцо-сперматозоид. По логике, куда угодно, но скорее всего, в надежное убежище. Где такое на территории завода? Всюду работают люди. Хорошо, когда люди работают! И когда не работают, тоже очень хорошо. А не работают они по выходным и праздникам.
Над кроватью Коржина, так чтобы было видно, не задирая голову, висела вырванная из «Огонька» репродукция. Она так и называлась «В праздник». На картинке была нарисована дивчина, лежащая летним днем на пригорке. Красивая дивчина, молодая, в народной одежде. Такую бы он ни секунды не раздумывая. Девка лежит приглашающе - рука на лбу, взгляд в голубое небо. Мечтает, значит. О женихе, о том, как поедет учиться, о светлом будущем…
Коржин тоже иногда мечтал, как он такую украинскую красавицу встречает и устраивается на траве рядом с ней.
Почему она возникла в голове, когда он щурился на солнце и переживал озарение, непонятно. Или понятно – потому что она тоже щурилась и смотрела на небо. И вот тогда Коржина посетило новое могучее переживание.
Он раздвоился! Один Коржин стоит и не знает, куда бежать, второй взлетает в небо. Мгновение, и он парит над ржавой крышей управления. Еще одно мгновение, и Никита Сергеевич поднялся выше: его цех, со стеклянным закопченным сводом, дымящие вагранки, стройка, рельсы, локомотив, экскаватор в траншее. Повсюду великанскими вениками высятся покрытые желтым тополя, красное пятно клумбы, гипсовые фигурки Кировых.
Коржин с восторгом медленно кружился над ландшафтом. Стоило ему расфокусировать взгляд (смотреть на все сразу), как проступили разноцветные нити: толстые, тонкие, спиральные. Подвижные и неподвижные, как натянутые канаты. К некоторым подвижным нитям прицепились «сигизмунды». Самый ближний из них («его»!) петляя, направлялся к зданию лаборатории. Ее шиферная кровля очень напоминала стиральную доску.
Никита Сергеевич почувствовал намерение своего «сигизмунда» накрыть. От этого желания он быстро пошел на снижение и снова соединился с собой стоящим. Теперь он знал, куда бежать.
***
С приходом начальника охраны Винокура закипела работа. Спящего Епифанова переместили в кабинет Муранова, который в виду ситуации был открыт без его разрешения. И курили здесь же, в приемной, снова распахнув окно.
Романова подметала, Орел и Винокур составляли план поимки безумного Коржина, доктор Павлов, их невольно отвлекая, звонил коллеге получить консультацию.
Слышались иностранные слова:
- Так вы, считаете, что это все-таки ausnahmezustande? Нет, нет, он не был пьян. Вы так думаете? Я же, судя по услышанному от товарищей анамнезу, склонен подозревать патологический аффект, если ссылаться на Корсакова. Да, да, совершенно верно. Это, безусловно, не противоречит и Сербскому. Спасибо. Поклон супруге. Обязательно.
- Ну? – спросил Орел, когда Павлов повесил трубку.
- Не понял?
- Что с Коржиным?
- Да кто ж его знает?
- Я не о том, что он знает. Насколько опасен?
- Обычно острый приступ буйства долго не длится. Не более часа. Затем истерика и сон. У Коржина была собака?
- Да он сам, как собака! – вставила Романова, которую очень обидела брошенная Никитой Сергеевичем «старая выдра». Она не забыла.
- Так была?
Никто не знал. Потом стали спорить, вернется Коржин в нормальное состояние или нет. Павлов и Винокур считали, что вернется, Орел и Романова записали его в вечные сумасшедшие. Для примера Орел рассказал историю о помешавшейся свояченице, устроившей драку в трамвае.
- Уже пять лет минуло. До сих пор из больницы не выпускают. На людей уже не бросается, но забыла, как ее зовут. И читать начисто разучилась.
Винокур поделился случаем, на стадионе. Человек тоже затеял драку, кусался, матерился, и его еле выволокли пять человек. Потом пришел в себя и считал, что пятнадцать суток дали не зря. Еще даже мало.
Решили так: Орел остается в приемной для координации, Павлов отправляется к себе в медпункт, где на всякий случай приготовит перевязочный материал, Винокур со своими обыскивает территорию от проходной до мазутной, Конкин и спортсмены-комсомольцы исследуют оставшуюся территорию, включая стройку. Каждый метр! Особо по заводу не балаболить. Коржина при захвате сильно не мять, просто скрутить. И еще найти Лисовского.
***
Лисовский заперся в уборной. На легонький, скорее символический крючок. Сидел на унитазе и попутно плакал от положения, в котором очутился. Положение во всех отношениях безвыходное. А если останется жив, то позорное – весь в собственных испражнениях, чрезвычайно вонючих.
Постучали. Мягко, и как бы игриво. Издевательски.
- Занято… – ни на что уже не надеясь, проблеял химик.
- Лисовский?! – голос стоящего за фанерной дверкой Коржина был удивленным.
- Да…
- Живой?
- Оставьте меня, умоляю. Что я вам сделал?
- Ничего. А сигизмунд где?
- Какой «сигизмунд»?
- Яйцо! Пузырь на нитке!
- Какой пузырь, господи…
- Который тебя поглотил.
- Он… меня… он… меня выплюнул…
- Почему?
Лисовский снова лихорадочно подбирал ответ.
- Почему, Лисовский?
- Потому что…я обосрался! – вырвалось у химика. – И сейчас продолжаю. Оставьте меня.
- Ага! Значит нашелся естественный способ избавления. Это хорошо. А само куда? Где сигизмунд?! Здесь такая темнотища, что ни черта не видно. Где оно теперь, не знаешь?
- Само… Оно улетело в окошко. Прошу, вас дорогой, оставьте меня. Хотя бы сейчас! Сжальтесь, ради бога.
- Понимаю. Значит, в окошко?
- Да. В форточку, в моем кабинете.
- Ухожу. Извини, если помешал.
И Коржин, на удивление Лисовского от туалета отошел. И вообще вышел из здания!
Значит, улетел. Значит, они умеют летать. Ничего удивительного – если он умеет летать, то почему бы и сигизмундам не уметь? И птицы летают. И самолеты.
Коржин снова решил подняться в небо. Для этого стоило только представить, что отталкиваешься от земли.
Взлетев, Никита Сергеевич снова испытал восторг свободы. И снова обогатился новым опытом – он больше не раздваивался, оказавшись целиком в небе. Секрет состоял в том, что нужно было понять, кто из них настоящий, а кто кажущийся. Настоящий Коржин тот, который парит, а оставшийся у входа в лабораторию всего лишь воспоминание. Но радость полета была омрачена очень неприятной картиной – из цехов и иных помещений выплывали сигизмунды. Парами, в одиночку, группами. Сигизмунды направлялись к столовой. Зачем? Может быть, для того, чтобы, собравшись в кучу, начать дальнейший захват. Оттуда в город! Уже организованно и массово.
Сейчас, когда количество мерзких существ ежеминутно возрастало, Никите Сергеевичу пришло новое сравнение. С высоты разноцветно светящиеся сигизмунды были очень похожи на воздушные шарики, украшающие праздничные демонстрации. Флажки, транспаранты, музыка и шарики в руках детишек и баб. И шарики лопались. Напоровшись на что-нибудь острое. Или их специально прокалывали иголками жестокие хулиганящие школьники. Проткнет, шарик грохнет, ребенок плачет, а хулиган смеется. С сыном Коржина тоже так бывало. Он одного такого протыкателя поймал и дал ему по шее. Стало быть…
Коржин знал, что ему делать. Ему нужно на стройку за электродами! Чтобы протыкать пузыри. И бегать не надо, можно кидать издалека. А можно сверху, на бреющем полете.
Взяв повыше, чтобы его не заметили, Никита Сергеевич, с грустью поглядывая на безмятежный город, полетел к стройке. Там сделал круг, наблюдая, как сигизмунды копошатся в траншее. Вот откуда они вылезают! Потом, заметив на одной из верхних балконных площадок сварочный аппарат, быстро приземлился между высокой кучей песка и забором, ограничивающим территорию завода.
Теперь Коржину осталось пробраться за электродами. Он вошел внутрь здания (строили новый медпункт, совмещенный с бухгалтерией и расчетным отделом). Первый, уже оштукатуренный изнутри этаж был пуст, рабочие звуки доносились сверху. А на втором этаже Коржин получил сильный, но мягкий удар в затылок – все почернело и прекратилось…

Часть вторая

Очнулся Коржин ночью. В духоте и полной неподвижности. Явно не у себя дома, а совершенно непонятно, где. Лежит на спине, руки и ноги онемели, во рту сухо, как с перепоя. Слева, метрах в двух тусклая лампочка, под нею дверь. Справа темное, забранное решеткой окно. Стены голые.
Когда Никита Сергеевич поворачивал голову, то почувствовал в затылке и шее боль. Когда захотел пошевелить руками, увидел, что они через ночную рубашку крест-накрест прикручены к груди и жесткой койке. Ноги тоже были зафиксированы. Кто его приковал? Где он? Что с ним случилось?
- Эй, люди! Товарищи! – позвал Коржин.
Никто не откликнулся.
- Товарищи! – громче позвал Никита Сергеевич. - Кто-нибудь! Отзовитесь.
В двери откинулась маленькое оконце, и оттуда раздался грубый голос-команда:
- Не ори, разбудишь всех.
- Где я?
- Будешь орать - рот законопачу!
Оконце захлопнулось.
Где же он?! В камере? А что натворил?
Коржин стал вспоминать, что он мог натворить.
Вчера (или, когда?) он проснулся и поехал на завод. Там узнал, что их двадцать девятую серию закрывают. Это было очень обидно. И сейчас из-за двадцать девятой очень обидно. И обидно от такого обращения. Потом он пошел к директору ругаться. Муранова не было, были главный инженер и химик. Потом он разговаривал с инженером. О люках. Потом пришли Орел и Романова. Он разговаривал с Орлом. Уже серьезно разозленный. Из-за чего был зол? Из-за двадцать девятой серии и люков. Был еще тубус, в котором Епифанов прячет вино. Вина не обнаружилось, выпала пробка. Это взбесило окончательно. А дальше ему что-то сказал Орел и…
И….
Не вспоминалось.
И… И он оказался здесь. Где? В камере?
Через несколько часов Коржин узнал, что находится в городской психиатрической больнице. Доставили с завода в невменяемом состоянии: бегал за людьми, грозился убить.
Заведующего отделения звали Роман Яковлевич, докторицу, которой поручили Коржина, Маргарита Алексеевна.
Маргарита Алексеевна Коржину не понравилась мгновенно: сухая, дотошная, голос без выражения, возраст определить невозможно, как палка худая и совершенно безжалостная. Когда он попросил, чтобы его развязали, она ответила:
- Рано. Полежите так до вечера, а я понаблюдаю. А сейчас заполним историю болезни.
- Я не болен. Точнее, был. Сегодня абсолютно здоров. Просто мне стало обидно за люки, а потом доконал Епифанов.
- Стоп. Давайте по порядку. Фамилия, имя, отчество, год рождения.
Полчаса Маргарита Алексеевна нудно занималась его анкетными данными. Потом перешла к подробностям вчерашнего дня.
- Вы сказали, что были обижены. Чем именно?
- Обижен за напрасную работу.
- Но не настолько же, чтобы замахиваться на людей графинами.
- А я замахивался?
- Вот видите! А говорите, что здоровы.
- А почему я не помню? Именно с того момента, когда ко мне подошел Орел.
- Орел? Птица?
- Нет. Это у нас так парторга называют. А до него я все прекрасно помню. Утром слушал радио. Там было о механизаторах, работающих в счет шестьдесят девятого года. Я пил чай, а зарядку делать не стал. И книгу не читал. Она заложена на сто пятнадцатой странице, можете поехать и проверить. Я все отлично помню!
- А почему вы не стали делать зарядку?
- Почему?
- Почему?
- Потому, что не выспался.
- Когда вы последний раз употребляли алкоголь?
- Во! Они мне тоже говорили, что я пьян. И Епифанов, и эта старая выдра. А я, между прочим, уже третий год, как завязал. А вы знаете, что такое «завязал»?! Это, когда ни капли по любому поводу. Завязал и все!
- А вы заметили, что опять пришли в возбуждение? И начали повышать голос?
- Простите.
- Вот и мы вас завязали. И развязывать пока не собираемся. Рано.
И Маргарита Алексеевна ушла. И пришла в сопровождении санитара медсестра. Она сделала Коржину укол, после которого он заснул.
***
Через неделю Никиту Сергеевича в виду его стабильного спокойствия перевели на общее отделение. Там тоже делали уколы, и раз в день Маргарита Алексеевна его допрашивала, задавая самые неожиданные вопросы. Некоторые из них вызывали возмущение. Но его Коржин скрывал, понимая, что делать этого не надо, иначе не выпишут.
Потом к нему на свидание пришла Люба Коноваленко. Принесла папиросы, кефир и яблоки. И по ее грустным глазами было видно, что она очень Коржина жалеет.
- Ну как там на заводе? – спросил ее Коржин.
- Все нормально.
- Что обо мне?
- Ребята привет передают. А Муранов совместил. Твою двадцать девятую и заказ из Галича.
- Вот это правильно.
- А Лисовский уволился.
- Люба, а когда меня выпишут? Мне не говорят. Ты у врачихи спроси, а в следующий раз скажешь. Ты ведь придешь еще?
- Приду.
- Приходи, мне тебя очень не хватает. И завода не хватает.
А чуть позже, через месяцок, когда Коржин знал всех больных его отделения по именам и кличкам, случилось то, после чего визиты Любы и завод потеряли всякую ценность. Произошло это во время завтрака.
На завтрак им давали яйца. По два на пациента. За столом напротив Коржина сидел Смирнов.
Этот Смирнов был человеком удивительно спокойным и молчаливым. Лет ему около сорока, но полностью седой и со шрамом на щеке. Еще он не курил.
Взяв в руку яйцо, Никита Сергеевич вздрогнул, будто что-то вспомнив. Да! Именно с этого и началось тогда. Но с чего? И тут Смирнов сказал:
- Не в том состоянии, не пытайся. Ведь все началось с яиц?
И тогда память Никиты Сергеевича на мгновение ярко и полностью осветилась.
- Откуда ты знаешь?
- Я не знаю, я вижу. Разницу улавливаешь?
- Нет.
- Объясню потом. За домино.
После завтрака, таблеток и уборки они сели играть в домино. На отделении имелись домино, шашки и шахматы. Карты были запрещены.
- Играем медленно и скучно, чтобы к нам никто не подошел, - тихо произнес Смирнов, когда они сели за столик. - Итак, «знание» и «видение» (Смирнов сделал ударение на слог «ви»). Ты пришел в булочную. И видишь буханки, батоны, баранки. Знать тебе в этот момент не надо. И знать, что знаешь тоже. Ты видишь. Но выйдя из булочной у тебя все наоборот – ты знаешь, что там продается, но не видишь. Знанием можно поделиться, «видением» нет. Но ему можно научить. Хочешь научиться?
- Хочу? А то что я видел, «знание» или галлюцинация?
- Хорошо спросил. Но ответа нет, проверь сам.
После этого Смирнов стал Никиту Сергеевича учить. Во-первых, правильному поведению на отделении.
- Поверни все наоборот. Разговаривай с персоналом с максимальной осторожностью, как будто больные они, а не мы. Никогда сразу не соглашайся и не отказывай. Следи за лицом – не морщись, не облизывай губы, не зевай. В тебе не должно остаться ничего, что можно было бы истолковать, как тот или иной симптом. Зачем? Затем, что будут меньше колоть. Уколы гасят разум. Если все-таки уколют, постарайся сразу съесть три столовых ложки соли. Не запивая. Она нейтрализует. Твой сон должен быть чистым. Твой сон – путь к вылуплению.
Смирнов объяснил, что такое «вылупление». Вылуплений несколько. Все люди – и Коржин в том числе – яйца! Только никто об этом не знает, и очень мало людей это видят или видели. Коржин видел. Что внутри яиц, неважно. Можно сказать, что белок – это тело, желток – душа. Можно так не говорить, потому что, чем больше говоришь, тем больше запутываешься. Людям только кажется, что они ходят, ездят, работают. Но если кажется, то так оно и есть. Но казаться может разное. Запомнил?
- Запомнил.
Еще Смирнов советовал Коржину не представлять, как он сношается с медсестрами и не вспоминать, как он сношался с Любой.
- Лучше отшей ее. И не рукоблудствуй!
- Что?
- Не дрочи! А терпеливо копи. И не ешь сладкого. И хорошо бы тебе бросить курить. Спросишь, что копить? Жизненную силу, сосредоточенную у мужиков в мошонке. В яйцах, по-простому. Однажды они выстрелят не в пижаму и на простыню, а внутрь тебя. Это будет «первое вылупление». Что тогда произойдет, увидишь.
Иногда Смирнов просил Коржина выкинуть какую-нибудь странность. Например, во всеуслышание отказаться от еды. Или замереть по стойке смирно, когда на отделении появляется заведующий Роман Яковлевич.
- Не давай им понять, какой ты. Будь посредине – и не здоровый, но и не больной. Иначе выпишут, а мы с тобой еще не закончили. Стань им нужным – помогай мыть полы, убирать говно, кормить с ложечки. Вызови к себе доверие. Зачем? Чтобы твое перемещение по отделению никого не беспокоило. Ни днем, ни ночью.
Перед отбоем Смирнов учил правильно спать:
- Помнишь, ты мне рассказывал, как чинил во сне часы?
- Помню. Но тогда меня разбудила соседка.
- Задание - следи за всем, что делают твои руки там, в сновидении. Научишься следить, доведи начатое ими дело до конца. Не дочинил часы? Дочини, так, чтобы они ходили.
- И что тогда?
- Тогда произойдет второе вылупление. То есть, ты увидишь, что сон - это сон. Ты же видел, что все есть спектакль?
- Видел.
- Теперь убедись, что ничего настоящего нет и во сне.
- Зачем?
- Чтобы знать, как писать эту пьесу. Тебе знакомо слово «сценарий»?
- Киносценарий?! Знакомо.
- Пусть так. Дело в том, что из этого кино нам никуда не деться. Но тот, кто его смотрит, сделал нам подарок.
- Какой?
- А такой, что мы можем писать для себя свои собственные сценарии. И играть в этом спектакле очень интересные роли. Иногда главные. Но и я этому зрителю тоже приготовил подарочек. Но тебе (Смирнов улыбнулся) не скажу.
- А почему?
- А чтобы он не услышал. Шутка, Коржин.
Иногда Смирнов по нескольку дней молчал и к Коржину не подходил. А однажды влепил ему по спине, когда они утром умывались.
- Вспоминай, как было в тот день, вспоминай. И запоминай! Потом расскажешь.
И целый день после этого Никита Сергеевич видел вокруг себя сигизмундов. Тусклых, с повисшими щупальцами, бледной расцветки. Только Смирнов сиял золотым. И еще форма его ярко светящегося пузыря была, как восьмерка. Смирнов и в виде яйца был особенным.
Никита Сергеевич старался на сигизмундов не смотреть. Он ушел в себя, чтобы запомнить, что вспоминалось.
Вечером к нему незаметно подплыл Смирнов и снова шлепнул его чуть ниже лопатки. Сигизмунды исчезли, и вместо них опять появились больные.
- Что вспомнил?
- Как летал, вспомнил.
- Еще. Мне нужна каждая мелочь.
Никита Сергеевич по горячим следам рассказал – как гонялся за Лисовским, как видел нити, как думал, что Лисовского съело яйцо, как инженер… и так далее.
- Вот в этом ключ!
- В чем?
- В твоей фразе «найден способ избавления». Понимаешь?
- Нет.
- По сути, что Лисовский в виде Лисовского, что в виде пузыря. Все равно все мы в яйце. Все мы, Никитушка, внутри космического яйца. Были, и будем, черт его подери! Но имеется способ из этого космического яйца вылупится. Окончательно.
- Как?
- Ты же сам знаешь, тебе Лисовский подсказал.
- Не понимаю, Вася, скажи.
- Да обосраться, чтобы зритель тебя выплюнул! По-другому, сценарий ему испоганить.
- И что тогда?
- Когда вылупишься?
- Да, космически.
- Я не знаю… А там увидим.
Был между Смирновым и Коржиным и такой короткий разговор. Они стояли у окна возле кадки с фикусом, который Коржин поливал из леечки. Еще он поливал герань в процедурной и в кабинете у Романа Яковлевича.
За окошком с двойными, еще дореволюционными решетками падал крупный снег. Потому что наступила зима, и была уже середина декабря.
- А почему, Вася, когда бьешь по спине, можно увидеть, что люди яйца?
- Да просто. Представь, что ты смотришь сквозь бутылку с выдержанным вином. Оно как слеза. Даже чище. А встряхни, и поднимется муть. И все видится по-другому. Мозги наши – та же бутылка. Посложнее, конечно, но принцип похож. Удар, мгновенное повышение давления, изменение состава крови и прочее.
- Понятно. Но мне тысячу раз лупили по спине, а никогда до Орла яиц не видел.
- А надо знать, куда бить. Или ждать случая.
***
В вялотекущем медикаментозном и терапевтическом лечении пролетело полтора года. Полтора года напряженной работы над собой.
После последних и самых сложных инструкций Смирнов назначил дату – двадцать девятого марта, ночью. Дежурит Альбицкая и ее сонная бригада. С одиннадцати Альбицкая запирается в ординаторской, санитары уходят к буйным пить спирт. Постовая сестра к часу ночи непробудно засыпает на своей кушетке.
Как показали часы, в три двадцать, Смирнов и Коржин стояли у выхода на пожарную лестницу. Там на площадке перед выходом на чердак была устроена курилка для персонала. Роман Яковлевич, конечно, выгонял курить на улицу, но после его ухода курили здесь. Иногда дверь на ключ не запирали. Точнее, запирали, когда Роман Яковлевич снова приходил на отделение.
Вышли на лестницу, Смирнов первым, Никита Сергеевич вторым. Поднялись к лазу на чердак. Смирнов вынул ключ. На чердаке он зажег газету. Ее хватило, чтобы они выбрались на крышу.
Там, у треугольника лаза, они догола разделись, бросив тапки и пижамы в чердачную, уделанную голубями черноту.
- Пусть поломают головы!
И Смирнов осторожно спустился к ограждению. За ним соскользнул Никита Сергеевич.
- Вниз не смотри. Смотри вперед.
Впереди  - крыши города, тишина и пробивающийся снизу слабый фонарный свет. Несколько окошек в ближайших домах уютно горят. Воздух холоден, но свеж.
- Пора? – спросил Смирнов.
- Пора! – ответил Коржин.
- Прыгаем одновременно на счет «пять». Давай руку, Никитушка.
Коржин сжал горячую пятерню Смирнова, и они хором, не медленно и не быстро, без торжественности произнесли:
- Раз, два, три, четыре, пять…
***
Это было третье вылупление. Как сказал бы Смирнов, «индивидуальное». Теперь предстояло четвертое, для всех.
Коржин, потеряв форму Коржина, создал себе интересную и сложную новую роль. Теперь он индеец, живущий в мексиканской деревушке штата Сонора. И Смирнов тоже индеец, обитающий неподалеку.
В данный момент Никита Сергеевич сидит на автобусной остановке в городке, название которого по-русски звучит, как Ногалес.
Что он там делает? Ждет подходящего дурака. Чтобы посмотреть на него особым проникновенным взглядом, к себе этим взглядом магнетически притянуть и назваться:
- Я Хуан Матус.
Начав таким заявлением новый, своей бредовостью невыносимый для Космического Сигизмунда спектакль.
На этом все, господа.

16.01.20