Одуванчик

   Я шёл, сверяясь с картой, по одной из берлинских улиц. Под ногами скрипели обломки кирпича и позвякивали гильзы от патронов. Тёмными пустыми окнами глядели полуразрушенные здания, кривились покорёженные взрывами узорчатые решётки оград, около витрин кафе и магазинов лежали груды тусклого битого стекла. По безлюдным бульварам ветер носил обрывки бумаги, прошлогоднюю серую листву, но было непривычно, не по-военному тихо.

  Мне необходимо было найти штаб 8 гвардейской армии и отдать пакет с донесениями за последние дни штурма.

  Свернув в сторону, я остановился. Улица в этом месте была перегорожена разбитой боевой техникой. Остовы танков, с пробитой бронёй, зияли чёрными дырами, словно глазницы черепов, напоминая о недавнем сражении за город.  Воздух был пропитан запахом горелого металла, пороха и тлена.

  Сняв с головы фуражку и вытерев выступивший на лбу пот, я осмотрелся. Весна, тёплая, нежная, солнечная, решительно заявляла о себе высоким голубым небом, лёгкими облачками, набухающими почками на изуродованных взрывами и пулемётными очередями деревьях. Неожиданно взгляд зацепился за что-то ярко-жёлтое, праздничное, необычное, на мгновение мелькнувшее среди серого хлама разбитой улицы…. Шагнув вперёд, я замер, улыбаясь и не веря своим глазам: на взрытой разорвавшимся снарядом обочине безрассудно тянулся вверх резными листьями и солнечной головкой на тонкой ножке… одуванчик.

  - Как же ты уцелел-то в таком аду, дружище? – Я чуть коснулся цветка рукой, улыбнувшись ему, как старому знакомому. - Эх, сколько же таких растет на родной Рязанщине!

  Надо было торопиться, но я никак не мог заставить себя сделать хоть один шаг: казалось, одуванчик не отпускал.  Примостившись на капоте сгоревшей машины, я достал из планшета лист бумаги, карандаш у меня, военного художника, всегда был с собой. Отложив в сторону автомат, я стал торопливо делать наброски разрушенного здания, завалов, а на переднем плане рисовал цветок, покачивающийся на ветру.

  Уйдя с головой в работу, я несколько раз менял свою позицию: мне хотелось найти такой ракурс, чтобы суметь передать хрупкость и силу весеннего цветка, его безрассудство и жизненную мудрость.

  Что бы ни происходило в этой жизни, - думал я, - какие бы великие события не потрясали человечество, ты, одуванчик, прав в том, что всё в жизни должно идти своим чередом, для всего есть своё время: время жить и время умирать, время радоваться и горевать.

   Холодный металлический звук вернул меня к действительности. Перепутать его ни с чем другим было нельзя. И нельзя отменить, нельзя проигнорировать, нельзя запретить… Это был лязг передернутого автоматного затвора. Я похолодел, сердце на секунду остановилось, сжалось, а потом отчаянно рванулось, забилось в рёбра пойманной птицей. Я бросил взгляд на то место, где, по моим расчетам, должен был лежать автомат, но он находился в двух метрах слева от меня. Дотянуться до него не было никакой возможности…

  - Всё, это конец… - Я горько усмехнулся. - Как же так?  Пройти всю войну почти невредимым и так глупо погибнуть уже после Победы. Дойти до Берлина… Как же так?

  Оцепенев, я ждал выстрела… Сейчас мир, что стоит перед моими глазами, расколется на части и рухнет, опрокинется небо и упадет на землю, медленно погаснет свет, как в кинотеатре после сеанса, – и наступит тьма, вечная тьма, в которой никогда уже не будет ни этого города, ни майского дня, ни одуванчика, ни рязанских полей… НИЧЕГО. Я чувствовал, как внутри меня медленно и неотвратимо смешиваются в большой тёмный клубок боль, отчаяние и гнев.

  Упругий ветер перевернул выпавший из моих рук рисунок, подхватил его и погнал по земле.
 
  – Смотри! L;wenzahn (одуванчик) – прозвучало за спиной.

  – Странный этот русский. Очень странный. Рисует и ничего вокруг себя не видит.

 Опять немецкая речь, язык, который я учил ещё в школе, а потом четыре года разговаривал на нём во время допросов пленных немцев в штабе нашей армии. В ушах еще стоял сначала надменно-презрительный, затем удивлённо-обескураженный и наконец просительный тон немецких военнопленных. А сейчас этот диалог прозвучал как-то мирно, обыденно.

  Я медленно обернулся: передо мной стояли два немца в форме без знаков отличия, грязные и уставшие. Один был постарше, лет пятидесяти, с автоматом в руках, ствол которого был направлен на меня, второй моложе, может, даже мой ровесник. Он, наклонившись, поднял рисунок, расправил его и неожиданно улыбнулся:

  – Камрад, ты не думай, мы не фашисты. Мы не хотим никого убивать, да и война закончилась. Третий рейх капитулировал. Просто нас заинтересовало, что ты здесь делаешь. Оказывается, ты рисуешь. Ты художник?

  Я медленно выдохнул, кивнул:

  - Да. Я художник.

  — Это поразительно. Ведь я до войны тоже был художником.  Манфред Ольгарт из Кёнигсбрюка, земля Саксония. – представился он, слегка кивнув, и оглянулся на своего товарища. - А это мой сослуживец, Ганс Фогель. Он из Берлина.

  - Манфред, я, пожалуй, пойду. – Пятидесятилетний немец закинул автомат за плечо. - Хотелось бы добраться до своего дома, если его не разбомбили, и узнать, живы ли мои Бертина и маленькая Лиззи.
 
  Он, прощаясь, пожал руку молодому, а потом неуверенно протянул её мне, как бы сомневаясь, пожмёт ли русский офицер руку своему недавнему врагу. Я, не раздумывая, крепко пожал её.

  - Я в Берлине был в детстве, и единственное, что запомнилось, это архитектура периода Веймарской республики. А сейчас почти всё разрушено войной. – Оставшийся немец вздохнул, покачав головой. - И сколько лет потребуется на восстановление, не знает и Господь…

  - Закуришь? - предложил он, протягивая пачку сигарет.

  - Я как-то привык к своим. – С этими словами я вытащил из кармана пачку «Беломора». – Хочешь попробовать?

  - Нет, спасибо, лучше уж я тоже буду курить свои.  – Он затянулся сигаретой, обвёл задумчивым взглядом руины домов, потом взглянул на мой рисунок.

  – Разрушенный город как символ бесчеловечной войны, а золотой одуванчик – символ рождения новой жизни. Жизни без войны, стрельбы и ужаса от потерь… Правильно я понял? — спросил он, возвращая рисунок и внимательно глядя мне в глаза. - Интересно, надолго ли?

  Я грустно улыбнулся и пожал плечами.

  - Да, именно так, - решительно сказал он. - Одуванчик – символ стойкости и надежды. Несмотря на все ужасы, он продолжает расти, тянуться к солнцу. Мы все потеряли что-то важное за эти годы. Я не знаю, как будет дальше, но надеюсь, что скоро сможем восстановить нашу жизнь.

  Мы сидели на обломках сгоревшей техники, два человека, ещё вчера готовые убивать друг друга, а сегодня размышлявшие о будущем. Солнце пригревало, и казалось, что война и разрушения – это страшный сон, который вот-вот развеется.

  Манфред вдруг поднялся.

  – Мне пора.  И знаешь что? Я хотел бы попросить у тебя этот рисунок. На память о сегодняшней встрече. Я повешу его у себя дома (если, конечно, он еще стоит) и буду вспоминать этот странный день и русского художника, который рисует одуванчики среди руин.

  Я протянул ему свой набросок. Он бережно спрятал его под мундиром у себя на груди, крепко пожал мою руку и исчез, будто растворился среди берлинских развалин.
 
  Я снова взялся за карандаш.  Теперь на моем рисунке был одуванчик и два солдата, мирно беседующие среди развалин поверженной цитадели фашизма. Два человека, которые поняли, что самое главное в жизни – это мир.