Старый стул

Магазин был заставлен хламом десятилетий: фарфоровые слоники с отбитыми хоботами, стопки журналов «Огонёк» с пожелтевшими страницами, пианино, на крышке которого спал трёхцветный кот. Иван шагнул через порог антикварной лавки, позвякивая колокольчиком, и сразу поперхнулся запахом нафталина и забвения.

— Ищу стул, — сказал он владельцу, старику в бархатном пиджаке, читавшему «Фауста» за прилавком сделанным из резного гроба. — Не для сидения. Для... атмосферы.

Старик поднял усталые глаза.

— Третий зал. Там, где Эрос плачет.

Стул стоял в углу, прислонившись к портрету Николая II с пулевой дырой между глаз. Венский, красного дерева, с резными грифонами на подлокотниках. Иван провёл рукой по спинке — пальцы встретили шрамы: царапины от кошачьих когтей, пятно от чернил, след от сигареты. И вдруг...

— Убери лапы, мешок с костями, — заскрипел стул. — Ты пятый сегодня, кто тычет в меня грязными пальцами.

Иван отпрянул, сбив вазу с павлиньими перьями.

— Ты... ты говоришь?!

— Удивительно, да? — стул скрипнул, будто саркастически фыркнул. — Век жду того, кто не свалится в обморок. Садись. Только аккуратнее.

Иван опустился на край, боясь пошевелиться. Грифоны подлокотников щурились на него.

— Вот так всегда, — застонал стул. — Бросаются на сиденье, как гиены на падаль. Никто не гладит резьбу, не восхищается завитками розового дерева. В 1897 году меня вырезал слепой мастер Густав. Он плакал, когда полировал мои ножки! А теперь? Вчера тут тётка с жопой, как два бегемота, чуть не сломала мою царскую перекладину!

— Я... я извиняюсь за человечество, — выдавил Иван.

— Ты извинишься за себя, — стул ехидно подался вперёд. — Видал мою обивку? Шёлк из Лиона! Каждый цветок вышит девственницами при лунном свете! А ты в джинсах из «Глории Джинс» расселся, как король на троне!

Стул рассказывал три часа. О том, как слушал споры Толстого с Чайковским в салоне княгини Волконской. Как пережил революцию, спрятанный в соломе под телегой. Как в 37-м на нём сидел следователь НКВД, выбивавший признания — до сих пор в щелях застряли осколки зубов.

— Вы, люди, думаете, вещи не помнят? — спинка задрожала. — Этот шкаф видел, как вашу прабабку насиловал белый офицер. Люстра слышала, как ваш дед стучал кулаком по столу, требуя расстрелять соседа. Мы — летописцы вашего свинства!


Иван вскочил, задев локтем вазу. Стул грохнулся набок, и вдребезги разлетелось скрытое в нём зеркальце 18 века.

— Вот идиот! — завизжали грифоны. — Ты разбил глаз, через который Анна Ахматова смотрела на свои первые морщины!

— Я... я куплю вас! — залепетал Иван, хватая бумажник. — Буду беречь, обещаю!

Теперь стул стоит в его квартире. По воскресеньям Иван протирает резьбу замшей, смазанную маслом грецкого ореха. Стул рассказывает о балах, где дамы прятали в его потайной ящик любовные письма. Иногда плачет, вспоминая мастера Густава: «Он пел мне колыбельные на идише, понимаешь?»

А вчера Иван, пьяный, рухнул на стул после увольнения. Молчал час, пока снизу не просочился скрипучий голос:

— Ладно, чёрт с тобой. Сегодня можно и в джинсах.