Последняя электричка

Вечереет апрельское сонное небо. В сонм его рябых облаков врывается дым. Горит заброшенное здание где-то на окраине Москвы. Въедливо пахнет зловонием мусорный контейнер во дворе захолустной панельной многоэтажки…
Я медленно вышел из подъезда, покуривая сигарету и размышляя о планах на этот заурядный воскресный вечер. Двинувшись в сторону железнодорожной станции, я проходил мимо изношенных бетонных заборов, измалёванных вкось и вкривь местной шпаной, мимо киосков с шавермой, где бодрые кавказцы мешали в адскую начинку свои тайные ингредиенты… Вдруг меня окликнул голос.
– Эй! Подь сюды… – прошипело из-под деревянной лавки у края тротуара, – э-э-э-эй!
Я осмотрелся. Под лавкой, укрывшись куском картонной коробки, лежал бледный, как мертвец, старик; весь излохмаченный, изорванный… Я подошел к нему. Он лежал, и покашливая хрипел своим сухим голосом: «Э-э-э-эй... Помоги старику-у-у-у…»
Я наклонился и посмотрел ему в глаза… Из-за покрасневших век виднелись чёрные стеклянные зрачки. В них я увидел собственное отражение, а за ним – мрачные отблески грязного бетонного забора. Жалко ли мне было его? Отчасти. Ведь не знаю я его жизни, его судьбы. Ведь и этот больной, бездомный старикашка с воспалёнными веками и блестящими глазами был когда-то молодым, здоровым юношей. Который мечтал, грезил, стремился… А может, просто жил, жил по инерции его окружавшего общества. Но не было тогда ни этого нездорового блеска в глазах, ни хрипоты в голосе… Может, он был даже комсомольцем, может, верил в светлое будущее… А теперь… Теперь он лежит и медленно умирает под грязной лавкой где-то на задворках столицы нашей страны. Никому не нужный и никому не известный.
Пока в моем уме пронеслись эти мысли, ко мне кто-то успел подойти сзади. Обернувшись, я увидел батюшку из местной церквушки. Он печально осенил меня и бездомного крестным знамением, сложил руки на груди и проговорил: «Да, трагична жизнь, лишенная веры в Бога. Трагичен и конец её».
Я вгляделся в фигуру попа: дорогой смартфон в руке, серебряный крест на пузе…
— Но разве вера сама по себе насытит голодного? — спросил я, глядя на батюшку. — Разве молитва согреет его в лютую зиму или даст ему крышу над головой?
Поп чуть прищурился, разглядывая меня, и с благодушной мягкостью ответил:
— Не о хлебе едином жив человек. Веру потеряли люди — вот и бедствуют. Силы духовной нет, надежды нет, а значит, и жизнь рушится. А кто с Богом, тот найдет путь, даже в нищете.
Старик под лавкой хрипло засмеялся, закашлялся и, вытирая губы грязным рукавом, прохрипел:
— Веру я не терял, батюшка. Веры много было, пока завод не закрыли, а потом жилье отняли за долги. А вера-то осталась, да только на неё ни хлеба не купишь, ни врача не позовешь.
Поп нахмурился, покачал головой, словно сомневаясь, и тихо промолвил:
— Видно, искушает тебя лукавый. От веры настоящей таких речей не бывает.
Старик молча отвернулся к бетонному забору, а я смотрел на блестящий крест на груди попа, на его ухоженные руки и дорогой телефон. Хотелось еще что-то сказать, но слова застряли где-то между горлом и сердцем.
Поп медленно шагнул от лавки и будто растворился в дымчатом, сыром воздухе. Я остался стоять рядом с бездомным. Через пару минут я взглянул на часы – время поджимало. Я достал из кармана мелкую купюру, рублей пятьдесят или сто, и положил рядом со стариком, продолжив свой путь.
Мысли путались, вязли, как ноги в жидкой весенней грязи. Мимо меня мелькали облезлые фасады домов, облупившаяся краска на старых лавках, железные двери подъездов, испещренные каракулями и ржавчиной. Полусухие кусты, засыпанные пластиковым мусором, словно мертвые останки чего-то когда-то живого, безразлично стояли вдоль забора. Дым от горящего заброшенного здания вползал в легкие, оставляя горький привкус. Над всем этим висело серое, тяжелое апрельское небо, будто сплющивая и без того сдавленные жизни.
На станции я купил билет и вошел в вагон электрички, которая через несколько минут дернулась и медленно поползла к городу. Вагон был полупустой, пахло пылью и сыростью. Я сел у окна, наблюдая, как мимо проносятся пустыри, складские ангары и унылые бетонные коробки, грязь которых была лишь условно смыта талым снегом.
— Страшное место, да? — раздался рядом голос. Я повернулся и увидел парня лет двадцати пяти, с чуть растрепанными волосами и усталым, но любопытным взглядом. Он был одет просто, в старую, местами выцветшую куртку, на плече потертый рюкзак.
— Что именно? — спросил я, все еще мысленно блуждая у той лавки.
— Да всё это, — парень махнул рукой в сторону окна. — Разруха, грязь, люди мрачные...
— Да, — ответил я, пожав плечами. — Грустно, конечно.
— Я Петр, — представился он. — Химик. Точнее, пытаюсь быть. А ты?
Мы обменялись именами, и я рассказал ему о встрече с попом и бездомным. О том, как поп с сожалением говорил о безбожной жизни, а старик лишь хрипел и кашлял в ответ. Петр слушал внимательно, задумчиво поглаживая щетину на подбородке.
— Странная картина, да? — протянул он, когда я закончил. — Этот поп, со своим золотым крестом и смартфоном, вещает о спасении через веру, а старик лежит, умирает, никому не нужный. Парадокс, да только это не парадокс, а закономерность.
— В каком смысле? — я прищурился, не ожидая такого разворота.
— А в том смысле, — продолжил Петр, — что поп, сам того не осознавая, защищает порядок, в котором старики умирают под лавками, а он ходит в рясе за сотни тысяч и осеняет всех крестом, не глядя в глаза. Вера-то тут ни при чем. Тут дело в системе.
Я промолчал, позволяя Петру продолжить. В его словах было что-то напряженное, упрямое, словно он давно вынашивал эти мысли и искал повод их высказать.
— Всё это — декорации капитализма, — бросил он, кивая на грязные окраины за окном. — Бездомный старик, поп с крестом, храмы с позолоченными куполами и рядом трущобы — это не просто абсурд, это следствие системы, где богатые и бедные, "духовные" и обездоленные — всё это один театр. Где реальная вера — не в Бога, а в деньги. А пока люди верят в бабки, а не в людей, ни поп, ни храм, ни молитва не помогут тем, кто под лавками.
Электричка тряслась, гудела и тащилась мимо пустырей и свалок. Я смотрел на облезлые фасады, на потемневшие стекла заброшенных окон и думал о том, что не так давно я сам пытался рассуждать о «высших материях», о справедливости и смысле. Теперь же, казалось, что и этих слов уже не существует — осталась только черная гарь на потрескавшихся стенах и бессмысленный шорох пластика в ветре.
— Может, ты и прав, — сказал я после паузы. — Но мне всё это кажется каким-то слишком... упрощённым, что ли. Вечно во всём винят «систему» — капитализм, государство, общество... А разве не человек сам несёт ответственность за свою жизнь? Неужели всё можно списать на «неправильный строй»?
Пётр усмехнулся, слегка качнул головой и, глядя в мутное окно, заговорил сдержанно, почти спокойно:
— Я не говорю, что люди не несут ответственности. Но что ты предлагаешь? Всем хвататься за голову и винить себя в том, что заводы закрываются, жилье отбирается, зарплаты не платят? Мол, сам виноват, что родился в семье, у которой ничего нет, или что старость настигла тебя, когда пенсии не хватает даже на лекарства? Люди всегда будут отвечать за свои поступки, но только они делают это на поле, которое за них уже разметили.
Я помолчал, вспоминая того старика под лавкой. Сложно было представить, что он просто «недостаточно старался» или «пошел не туда». Пётр, видимо, заметил моё молчание и продолжил:
— Смотри, ты говоришь про ответственность, а поп — про смирение и молитвы. А что старик? У него нет уже ни сил, ни надежды. Вера для него — последняя отчаянная попытка не быть совсем одним. А тот, кто говорит ему «молись», и есть часть той машины, что делает его жизнь такой. Поп не спасает его — он утешает его смерть.
Я почувствовал неприятный укол. В словах Петра было что-то жестокое, но это была жестокость человека, который давно перестал тешить себя иллюзиями.
— Но что тогда делать? — спросил я, не скрывая растерянности. — Если всё это так, если всё настолько обречено, то какой смысл что-то менять?
— Менять, говоришь? — Петр усмехнулся грустно. — А что тут менять, когда каждому внушили, что его место — под лавкой или в храме, с молитвой о спасении? Понимаешь, капитализм не просто строит заводы и рынки, он строит мысли людей. И пока мысли будут этими же, ничего не изменится. Вот ты подумал, что старик сам виноват. И все так думают, потому что так проще — не видеть всей картины.
Словно в подтверждение его слов, электричка проехала мимо очередного полуразрушенного здания. За облупленными стенами виднелись тёмные проемы окон — пустые, словно выбитые глазницы. Сомнения бродили во мне, натыкаясь на слова Петра и разлетаясь, как сажа по воздуху.
Между тем, электричка прибыла на Казанский вокзал. Я вышел на перрон: вечерние огни мегаполиса, людская толпа, объявления о прибытии поездов, перемешанные с механическим шипением. Меня охватила тоска — отчаянная, неподъемная. Хотелось уйти отсюда подальше или раствориться в этом безразличном, равнодушном море.
Я долго брел по улицам, пока не наткнулся на дешевый бар, спрятавшийся в подвальчике между «Пятерочкой» и круглосуточным ломбардом. Внутри было тесно, пахло пивом и перегаром. Я сел у стойки, заказал двойной виски, потом ещё один. Легкое тепло разлилось по телу, мысли чуть расслабились. Еще через пару рюмок я уже едва различал слова бармена и музыку из дребезжащих колонок.
Где-то через пару часов я оказался на улице. Стало холоднее, ветер пробирал до костей. Ноги заплетались, я брёл по вымощенному скользкой плиткой тротуару, пока не наткнулся на компанию парней у остановки. Лица размытые, взгляды дерзкие. Что-то бросили в мою сторону — кажется, что-то про «нищих, шатающихся алкашей». Я огрызнулся, пробормотал что-то невнятное. Их смех показался мне унизительным. Секунда — и удар в лицо, потом еще один. Падая, я ощутил под лопатками холодный, грязный асфальт. Удар в бок. Я попытался прикрыться руками, но мир уже кружился вокруг, тонул в звоне.
Когда я пришел в себя, небо уже темнело окончательно. Щека саднила, левый глаз заплыл, голова трещала. Поднявшись с земли, я пошел, пошатываясь, к вокзалу. Под ногами скользила разбитая плитка… Я видел стеклянные фасады торговых центров, сверкающие витрины, рекламные экраны с улыбающимися лицами — контрастный, зловещий фон для всего того, что текло по улицам вокруг меня.
В голове пульсировала единственная мысль: если человек формируется средой, то почему среда так уродлива? Почему она похожа на это битое стекло и облупленные стены? Почему, если человек — продукт своего окружения, его окружают бетонные клетки и безразличные лица? Может, если изменить эту среду, дать людям больше человечности, сделать её не такой жестокой, не такой грязной, то и люди станут иными?
Но кто этим займется, если все лишь смотрят в экраны, прячутся в собственных страхах и обидах? Если даже те, кто проповедует прощение, утираются шелковыми платками, а люди, бредущие к станциям метро, каждый день проходят мимо тех, кто не успел или не смог?
Я ускорил шаг, пытаясь успеть на последнюю электричку, чтобы уехать из этого бетонного хаоса хотя бы на время, сбежать от мыслей, которые тянули вниз тяжелее, чем удары тех ребят у остановки.