Сермяжная правда

Владимир Георгиевич Вишнев

Сермяжная Правда 

Издательские решения
По лицензии Ridero
2023

(отрывок из книги - конспект)

В шестидесятые годы «Сермяжная Правда» – это наш школьный рукописный журнал – «боевой орган неохваченной молодежи», а сегодня – это символ нашего поколения. И такой же символ – наши стихи и песни, которые отражают и нашу молодость, и нашу жизнь, которые мы вспоминаем, когда хотим вспомнить все. И для начала здесь несколько стихов из того времени – от Минина и от Перевалова. А далее эссе 2007 года о том, как и почему все это начиналось и еще два очерка–эссе – о моих друзьях в УПИ-68 и о моей подмосковной Родине … 

Сага о «Сермяжной правде»
(эссе от Главного редактора)

Другие придут к берегам,
Где жизнь нам уроки давала,
Где нам надают по щекам
Наши собственные идеалы,
Где вздохи незрелых душ
и горестные откровенья
Желтым листом опадут
С дерева обновленья,
Где вновь нас весна оживит
Явленьем своим быстротечным –
Вечна лишь жажда любви
………………………………………….
Сама же любовь  не вечна


Пока рука еще сильна
Поднять бокал вина
Давайте, братья, пить до дна
И говорить до дна,
Пока застолию простор
Для вечных едоков
Еще бургундского на стол!
Еще окороков!

Еще не сыт Гаргантюа,
Уже Пантагрюэль
Кричит кормилице – У - а, а, а!
Ломает колыбель
Сидим ли мы все триста лет
Или какой-то час –
Сегодня – есть! А завтра – нет  ...
Давайте жить сейчас!

Давайте думать иногда
О веке золотом
Сегодня – нет, а завтра – да!
И что-то на потом!
Давайте милых обнимать,
Под славный минуэт
И ветры шумные пускать
На лицемерный свет!


В начале шестидесятых по главным улицам нашего города бродили отряды бандитствующей молодежи. Дрались часто и в разном формате. По названиям улиц были ленинские и ждановские, луначарцы и челюскинцы. Отечественная война была совсем недавно. Страна строила социализм и коммунизм. Нас в школе и дома учили быть добрыми и честными. Но по вечерам, во дворах пионеры-ленинцы становились учениками тех, кто был постарше. Там учили беспрекословно подчиняться приказам дворовых королей и авторитетов. Не участвовать в этом считалось позорно. После серии грандиозных и жестоких драк на стадионе «Динамо» и около УПИ милиция арестовала главарей, среди которых были и старшие братья моих одноклассников. В одной из драк убили Толю Дорогойкина, который играл с нами в футбол на левом краю нападения. Это было, когда наши, ждановские, поехали на УПИ разбираться с местными из-за какой-то обиды. Мои одноклассники были тогда еще слишком детьми. Они прокрались по Первомайской и видели, что противники наших разбежались. Но когда наши уже садились на трамвай, чтобы ехать домой, те вернулись и стащили Толю с подножки трамвая, и забили железными прутьями. Его хоронила вся улица Свердлова. После этого разборки как-то поутихли.

Вокруг строились хрущевские дома. Многие переезжали из комнат в собственные квартирки. Во дворах появлялись спортплощадки и цветники. Кроме «Кожаного мяча» и «Золотой шайбы» были еще кроссы и баскетбол. Наш учитель физкультуры Валерий Викторович тренировал из года в год лучших представителей ждановского спорта, которые потом становились мастерами и чемпионами, и просто взрослыми людьми. И еще тогда неизвестно откуда у нас появились зарубежные пластинки и первые магнитофоны с необычной музыкой. Она была разной, но одинаково манящей и простой. Польская и болгарская эстрада, блатные куплеты, разухабистые частушки и загадочные барды. Зазвучали семиструнки и электрогитары. Казалось, что и мы так сможем.

С самого первого класса Гена Перевалов был нашим одноклассником, который немного заикался. Но это было привычно и, практически, незаметно. Спустя много лет Вероника Долина сказала, что он «прекрасно заикается».
Как и многие в нашем классе он хорошо учился. Еще он ходил в секцию по фигурному катанию к Сусанне Черкезовой в «Локомотив». В четвертом классе он был нашим первым чемпионом по лыжному кроссу на 1 километр. Соревновались мы тогда под мостом на городском пруду. Потом он был лучшим и на 2 километра с результатом из восьми минут. После седьмого класса Гену определили в летний городской лагерь, где с ним занимались логопеды. Чтобы не заикаться его заставляли петь. По-моему, тогда он и взял в руки гитару, и даже разучил песню «Снятся людям иногда – голубые города, у которых названия нет …».

В следующее лето родители послали его на турбазу в Черданцево. Там он познакомился с Мининым, у которого уже была гитара, и который лежа в палатке, создавал на ней громкие аккорды. Среди тех из нас, кто активно включился в изучение гитарных аккордов, Перевалов был далеко не первым. И среди тех, кто начал сочинять свою музыку, он тоже не блистал. Но многие остановились, а он продолжал играть и сочинять. В девятом классе он создал свой первый ансамбль. В составе ансамбля были сам Перевалов – по имени Кэп, Сергей Минин – Хэлп и мой однофамилец Саша Вишнев – Сэйла, который обладал абсолютным слухом и играл не только на гитаре, но и на домре, и на баяне. Но он не сочинял своих песен.

У нас была большая школа, но все жили неподалеку и знали друг друга, не только по школе, но и по двору, по пионерским лагерям, по спорту, по турпоходам, по садовым участкам. После девятого класса все школьное прогрессивное человечество выезжало на прополку моркови в Горный Щит, чтобы еще больше сдружиться там. А в городе летними короткими ночами Гена и Сережа пели свои песни, словно серенады, под окнами наших одноклассниц. Там в детстве у нас было все, как у всех. – Дружба и ссоры, и короткие стычки, и любовь. У нас были очень сильные школьные учителя, многие из них были лидерами по натуре и неосознанно формировали лидерские качества и среди нас.

В десятом классе мы переехали в новое школьное здание на улице Челюскинцев и оказались там самыми старшими. «Сермяжная правда» не могла не возникнуть. Осенью в школе устроили КВН и конкурс самодеятельности. В КВНе наша команда прославилась блистательной импровизацией в пантомиме «Встреча под рябиной». Я играл роль рябины и для этого посреди сцены залез на стул с веточками в руках. Потом из-за кулис выскочил Перевалов в роли девушки-красавицы. В странной юбке поверх джинсов и в тороповском берете он вызывал повальный хохот. Он стал бегать и приседать около «рябины» и тут на полусогнутых ногах на сцену вывалился Козел в роли мужика-кавалера. Он посмотрел на «девицу» из-под руки, как Илья Муромец на картине «Три богатыря», и вразвалочку направился к Перевалову. Тот не дался в объятия, изображая невинность и испуг «Да – да! Нет – Нет! Ну, а если все-таки!» И затем после подскакиваний, поклонов и реверансов они ушли, держась за руки. Стоя на стуле посреди сцены я видел соучеников–зрителей, которые катались по полу, как в истерике. Сложились пополам от смеха солдаты из соседней войсковой части, зашедшие посмотреть. Учителя закрывали лица газетами и сумочками и тоже медленно сползали со стульев на пол. Нечто подобное мне довелось переживать только на премьерных фильмах про Шурика.

Потом мы пробовали повторить этот номер на конкурсе самодеятельности. Там тоже получилось весело, но там всех перебил Сережа Минин. Годом ранее он заболел, кажется, воспалением легких, долго провалялся в больнице, а после это стал писать очень красивые и взрослые стихи. Он учился в параллельном классе и у него там были одноклассницы – девочки, которые под его гитару и вместе с ним пели песню «Ты мое дыхание …».

Для нашей школы это было очень ново и свежо. И тогда же Гена и Сергеем вместе спели, похоже, первую песню собственного сочинения «Солнце в вершинах елей – держится еле-еле…» с припевом:
 
«До свидания солнце, до новой зари,
А, может, ты все же еще погоришь…»

Детство вспоминается по-разному. Запавшие в мозгу названия сигарет – «Дерби» и «Джебул» может быть были и не совсем такими. Были тогда и концентраты из кофе и какао, твердые кубики по три и семь копеек, которые надо было грызть. Были игры в лапту и чижика, в которые билось все наше дворовое братство. Еще играли в чику с битком и от стенки. Еще зимой было беганье по гаражам, а летом – купание на пруду, на втором пирсе.               

У Миши Сипера есть хорошее стихотворение про это наше детство «А ну-ка память стройся по линейке», про фотоаппарат марки «ФЭД», и про драки до крови. У нас в двух соседних дворах – на Жданова 2Б и на Жданова 3 было не менее сотни пацанов и девчонок с сорок восьмого по пятьдесят четвертый год рождения. Те, кто с сорок пятого считались уже старшими и были в большом авторитете. Так повелось, что на Жданова 2Б не дрались. Там собирались на волейбол, а позднее на теннис. Потом там начинались вечерние посиделки с гитарами и с анекдотами. Еще были очень популярны игры в «колдунчики», где одна команда пряталась, а вторая должна была всех поймать. Как правило, в одной команде были девочки, а в другой мальчики. В темном дворе среди кустов и беседок спрятаться было очень легко. Однажды кто-то из тех, кого ловили, залез на бетонную тумбу, на которой обычно стояли бетонные вазы, в которых, вроде бы росли цветы, и стоял там весь вечер вместо вазы, как столпник.
Наши первые песни сочинили Ван и Козел примерно в четвертом классе.

«На развилке трех дорог
Стоит терем-теремок,
Он не низок, не высок,
Из трубы несется рок,
Коля с Ваней там сидят
«Дерби» курят, пьют коньяк
Лысый тоже там сидел
Пиво пил, селедку ел,
Казик у дверей стоял
Ванин макинтош держал
Лысый тоже там стоял
Шляпу Колину держал
Казик все на нас смотрел
Обокрасть он нас хотел
Я швейцару знак подал
Он Гробище напинал…»

Да простят меня друзья за эти старые клички. Я буду вставлять их иногда, те, которые поприличнее.  Где-то классе в шестом у нас на русском было сочинение на тему «Я и мои товарищи через десять лет». Я, как и почти все в классе, не принял эту тему всерьез, написал полторы странички, чтобы отделаться. Но не так поступили Ван и Козел. Сообща они соорудили целый трактат на заданную тему, о том, как все мы после школы вместе поехали строить новый город и все остались там жить. Наша учительница Валентина Иосифовна читала это сочинение перед классом и все завидовали их фантазиям. На следующий день началось создание продолжений и пародий на эту тему, но это было уже вторично. И еще одно знаменитое сочинение было написано Козелом – Николаем Павловичем Богушем в восьмом классе, по мотивам «Евгения Онегина». Кода его заключалась в том, что он не одобрил Татьяну Ларину за мягкость ее характера. «Нет, мы не такие. Наши девушки умеют по-настоящему и сильно любить!».

Стихосложение обычно проходило на уровне песнетворчества. При этом для нас бардов и «Биттлз» еще не было, и подражали, в основном, советской эстраде.

«Дымилась школа под горою
И вместе с ней горел закат,
И оставалось только двое
Из двадцати пяти ребят,
Погиб, конечно, первым Горба,
А Геныч в блиндаже сидел,
Когда в блиндаж попала бомба,
То Гена выйти не успел!
(Тут Перевалов подскакивал и, перебивая, кричал «А Гена выскочить успел!»)
А не передовой был Лысый, он дрался, дрался, как дурак,
А Коля с Ваней в это время рубились в карты просто так,
А Лысый бил из пулемета, врагов атакой отбивал,
Пока немецкий танк огромный Михея с грязью не смешал»

Было еще несколько куплетов – например, о том, как я – «лучший математик – решал задачи на посту, и не заметил, как во мраке вложили мину на мосту…». В ответ на это сочинялись еще более кровожадные пасквили, что «… Коля с Ваней не дожили до окончания войны… и перед ними дверь открыли огромной каменной тюрьмы …»
Следующий перл посвящался Диме Лебедеву, по кличке Драмадер:

Драмадер живет в пустыне,
Возит Ваню на горбине,
Ваня Драмадера бьет,
Плохо Драмадер живет.
Ваня чай с пилавом пьет,
Драмадер колючки жрет» …

Об этом же обмолвился сам Зямн Интеллигентный:
В стране сквозняков и рептилий,
Где вкрадчиво стонут тамтамы
Живет господин Нурутдинов
И влажные гиппопотамы

Не помню, в каком классе Ван сочинил грандиозную поэму, конечно же, про Диму Деткова.

«Возле города Пекина
где резвятся хунвейбины
темной ночью приземлился
Неизвестный гражданин
Он имел фиктивный паспорт
Самокат, как личный транспорт,
Так майор разведки Богуш
Стал китайцем Ли-Ду-син…

Под покровом темной ночи он в Пекин пробраться хочет,
Чтобы выполнить заданье и закончить свой вояж,
Опасаясь контрразведки, гражданин страны советской
Ли-Ду-Син, а он же Богушн не берет большой багаж
…..
Вот и первое заданье
В три пятнадцать возле бани
Богуш встретит резидента с личной кличкой ДДТ –
Это был полковник Детков – корифей и ас разведки,
офигенный рогоносец, продувной интеллигент …

В итоге – наши, конечно, победили:
«Богуш стал повыше званьем,
Стал героем за заданье,
Проходя через границу, встретил вражеский наряд
Пограничнику китайцу
оборвал случайно …уши,
Победил врагов и смылся в СССР, чему был рад!»

А в томные июньские вечера Ван вместе с Геной и с Мининым иногда прогуливался под окнами наших Джульетт. Благодаря Диме Лебедеву, фанату Элвиса Пресли, записывавшего пыш-пышные зарубежные песни с «Вражеского голоса» на огромные бобины магнитофона «Айдас», Ван знал несколько красивых забугорных песен, которые он пел по-русски:
«…… себя-а  я ракушкой чувствую морской
В твоих ладонях присмирев»

Это было красиво! Этому хотелось подражать и продолжать. У меня тоже были куплеты на эту тему под названием «Крики шепотом»:
«И вновь,
я жду тебя, как на посту,
Стою, волнуясь и дрожа,
С тобо-ой
не по асфальту я иду,
А как по лезвию ножа» …

Воистину:
Принцесса на горошине
Мечтала о Порошине
Не сосчитать горошин,
Где переспал Порошин

И вот вдруг, на фоне этого разудалого эпигонства, вдруг появился Минин, который вдруг сочинил вот это:

«Как снег на голову зима
Из долгой осени привет,
Деревья голые, дома
Сквозь сумрак излучают свет
И чистый снег – твое лицо,
Ресниц густых ночная тень,
Веселым звоном бубенцов
Твой свет, твой голос и твой день

Пройдешь ли мимо сквозь рассвет
И всколыхнешь зарею щек –
Прошло уже вот столько лет,
А я любовь свою сберег …

Лишь иногда, хмелея тьмой,
Казалось все сведя на нет,
Встречал по-летнему с другой,
Тебя напомнившей рассвет -
 
Годов и жизней кутерьма,
Весна и осень вновь и вновь,
Как снег на голову зима,
Как снег на голову любовь
Спасибо хоть за этот снег
Ему б не таять никогда
Прощай мой добрый человек,
Зовут в дорогу поезда»

И еще у него были вот такие пустячки:
 
Ручки, ножки, огуречик
вот и вышел человечек,
вот и вышел человечек –
мой единственный советчик.

Он и в трудную минуту
говорит, а не пророчит,
Ненавидит, так, что люто,
но и любит, так, что очень…

Он живет в бумажном доме,
Не грустит он и не плачет,
Только клеточки, ступеньки
Под его скрипят шагами,
Где-то осень листья гонит
И в листве пожухлой прячет
Заблудившееся лето
Очень добрыми руками

Что-то врал бродяга ветер,
Как цветы срывал он ночью,
Словно грошовой газеты
Разлетевшиеся клочья
В чердаках гуляя сонных
Он срывал белье сырое
И в оконные проемы
Уносил с веселым воем

Кто-то тоже нежно любит
Словно богу ставит свечки,
Ах, какие же, вы люди,
Дорогие человечки.
Я не плачу, не тоскую,
только рожицы рисую
Я ищу с тобою встречи
дорогой мой человечек …»

И еще одно школьное стихотворение Сергея, после которого все окончательно утвердились в понимании того, что Минин – то – силен!

Я слышал, как грохочет тишина,
Как мысли роясь, лезут вразнобой,
Как хмель от перепитого вина
В игре веселой кружит головой,
Я видел, как стыдливо покраснев,
Рассвет вставал холодный, словно труп,
И уходя, как что-то не допев,
Я поцелуй срывал с послушных губ,

Я видел все, как любят и живут,
Как лгут, клянутся, верят и грустят,
И как часы годам моим бегут,
Не возвращаясь никогда назад
Я тешил жизнь свою, что не дано,
Я не искал, не бился, только ждал,
Я ждал одно и только лишь одно,
Что ты со мною будешь навсегда.

Еще у Минина были песенки: «Филиппины», «Ассоль», «Робинзон», к которому Перевалов придумал проигрыш, позднее превратившийся в песню «Маэстро», а еще были песни: «Старик не вешай носа», «Над городом ночь висит давно», «Сижу затворником, зима», «Первая песня про солнечный зайчик». А вторая песня про солнечный зайчик стала последней песней Сергея. И временами кажется, что у него почти все его стихи и песни были последними и прощальными.

«Спрячу под медвежью шубу
пусть кружится голова
И со стоном – губы в губы
Жизнь бывает однова …»

А первой собственной песней Гены Перевалова была песенка «Гули-зори». И в ней тоже нет и тени школярства.

«Где-то у берега седого моря
Жил один чудак
Он гонял по свету зори
Гнал туда – сюда
У кого печаль иль горе
К тем он гнал скорей
Веселые и ясные, рыжие зори
Песенкой своей

– Гули, гули, гули, гули гули-зори, вы летите горе где,
Гули, гули, гули, гули гули-зори, рассмешите же людей!

Не любил чудак засонь
Зорь он им не слал
Никогда не видел зорь
Тот, кто много спал
А влюбленным тот чудак
Дарил розовые зори
Он дарил запросто так
Радость в облачках-узорах

– Гули, гули, гули, гули гули-зори, вы летите горе где,
Гули, гули, гули, гули гули-зори, рассмешите же людей!

И еще была хорошая песенка про слепой дождь:

Сквозь сито радуг льется, льется
С неба чистого почти, –
На солнце щурясь дождь смеется
Он ничего не видит, он потерял очки!

А я тогда сочинял высокохудожественные шлягеры:
«Ну, а когда защемит всерьез
И слов подобрать нельзя,
Я ухожу в ночной Свердловск
Слушать песню дождя»
Эти «песни дождя» категорически отвергал Минин, укоряя меня за искусственные псевдохудожества. Все наши школьные сочинения регулярно публиковались в «Сермяжной правде», из двадцати школьных номеров которой не сохранилось ни одного. Может быть и к лучшему. Но очень долго среди нас сохранялась сермяжная атмосфера – предвкушение праздника, которым были все годы нашего учения – и в школе, и в УПИ.

«Сермяжную правду», как рукописный журнал основали Николай Богуш, Иван Новачек и Евгений Николаевич Житнухин. Они сидели на соседних партах почти у самой доски в левом ряду. На одном из уроков в начале десятого класса они запустили по рядам воззвание о том, что нужно и пора!
Я сидел на самой задней парте и как раз работал тогда над поэмой «Дима Детков в зоопарке», поэтому и откликнулся на их призыв, и послал им свой незавершенный опус. Однако на пути к Козелу и Жицу сидел Гена Перевалов, который не упустил возможности мажорно завершить мое творение. Чтобы не допускать такого впредь, мне пришлось стать Главным редактором «Сермяжной правды». Воистину, сегодня для меня это неформальное звание кажется намного почетнее будущих постов и регалий.

В «Сермяжной правде» мы выступали под псевдонимами.
Евгений Житнухин назывался – Зямн Интеллигентный, Сергей Минин – Аполлон Семинежнов, Перевалов был Ермолаем Овчиной, а после его кончины он стал Адамом Лунным, Дима Детков был ДДТ, Ван – Арно Космополитян, Витя Гольденберг – Константин Симонов, ну а сам Главный редактор – назывался В. Мерзавцев. Наши мудрые учителя вовремя заметили новый интерес и сумели легализовать, «объединить и возглавить», наше творчество, поэтому там не было острых тем – немного лирики, немного любви и мно-о-ого так называемого юмора, по мотивам «Золотого теленка».
В те годы и позднее, в УПИ, когда у меня появлялась новая вечная любовь, я посвящал ей новый номер «Сермяжной правды», но, почему-то, это редко срабатывало. А уже после окончания институтов наша «Сермяжная правда» воскресла в стенах медсанчасти, где работал Коля Богуш, где уже под его мудрым руководством молодые врачи и санработники выпускали стенгазету «Сермяжная правда» шириной во всю стену.

С Богушем и Новачком связаны мои лучшие, чуть ли не дошкольные, воспоминания. Как, где-то в третьем классе, в мае, после школы, не спросясь у родителей, мы уехали на электричке в Палкино и до вечера путешествовали вдоль берегов Верх-Исетского пруда. Перевалов тоже там был, и был Витька Грабовских, который упал в воду с прибрежного камня. Там была первая весенняя трава, кусты черемухи, нагромождения из камней на берегу, заводские трубы вдали.
И еще мы с Витькой, и с другим моим лучшим другом Мишкой Умновым, в 1962 году, в день рождения пионерской организации, путешествовали на трамваях.   В честь юбилея пионерской организации тогда всем пионерам разрешили целый день бесплатно ездить на трамваях. Мы доехали от Жданова до улицы Восточной, а оттуда не спеша, беседуя, направились по железнодорожным путям, как оказалось, в сторону Шарташа. И где-то в районе Путевки, вдруг обнаружили, что зашли далеко, топать обратно не хотелось. И вот, фактически на авось, мы перешли железнодорожные пути, и пошли наугад куда-то вдаль, и там вдруг показались дома на Профессорской, около УПИ. Это было, как мираж, который не исчезал. Там мы снова сели на трамвай и вернулись во двор.

Витя с малолетства был героем частушек и дразнилок, он прославился тем, как нагонял в свой радиоприемник радиоволны с помощью пиджака. Зато его частенько брал отец в поездки на настоящем паровозе, и в этом ему все завидовали. Потом он и сам стал машинистом. Мне не довелось проехать с ним ни на тепловозе, ни на электровозе, а, вот, Ван, тоже сын машиниста, уже в зрелые годы, совершив ночной бросок Свердловск – Тюмень в кабине электровоза, управляемого лучшим машинистом нашего двора Виктором Александровичем Грабовских, на скорости 140 километров в час, не мог рассказывать об этом без восторженного придыханья. Однако, во втором классе, именно Ван сочинил про Витьку поэму в пяти частях, из которой спустя пятьдесят лет осталась пара куплетов:

Гроб свалился в снежный ком,
Ком сидит на нем верхом,
А Гробина, вот дурак,
Повернулся, только так,
В общем, ком с него свалился,
И Гробина покатился,
Прикатился прямо в яму
И орет оттуда: «Ма-а-ма!»


Я не хотел упоминать наши детские клички. Но из песни слово не выкинешь, к тому же, у Виктора были и вполне цензурные клички. Одна из них – почему-то – «Отто Кац» (?!). Чуть постарше нас, жил тогда в нашем дворе еще один «Казик – Кац» – Юра Волобуев.

Всем известно, что матрац,
Также глуп, как лысый Кац!

– Вот такой беззлобный юмор Е.Н. Житнухина.

А уже после десятого класса летом вместе с Колей, Ваней и Юркой Григорьевым мы совершили велопробег «Жданова 2Б – Решеты» по старому Московскому тракту. Нового тракта тогда еще не было. По раскаленному и почти пустому полуденному асфальту мы мчались в гору и с горы. Уже недалеко от финиша вдруг началась сильная гроза, и полил проливной дождь. Молнии лупили в высоковольтку. Мы бросили свои велосипеды под дождь и вчетвером забились под какой-то деревянный грибок, и сидели там спиной к спине, дрожа от холода, пока не кончилась гроза. Но дождь все же закончился, и мы триумфально завершили свой веломарафон на дорожках переваловского сада, на глазах у всех друзей и подруг. Обратно в город ехали уже на электричке.   
         
В Решетах были сады у многих наших одноклассников. Там готовились к поступлению в институты, а ночью сидели у костра на берегу «канавы». Спустя пятнадцать лет именно в Решетах, переименованных к тому времени в Грешеты, состоялся слет участников «Сермяжной правды» – под жизнеутверждающим лозунгом «Мужики и бабы всех стран – соединяйтесь!». Лозунг был написан на мешковине. На обратной стороне транспаранта было написано «Привет участникам встречи СП!».  Фотографии и транспаранты пропали, но остались «песни»:
«Как по Решетке, по реке – шла корова в пиджаке,
а пиджак весь в молоке, подозренье на быке…
Хочешь жги, а хочешь куй –
Все равно получишь рубль!» …

На берегах реки Решетки самым верным и лучшим сермяжникам вручались Ордена «Сермяжной правды», выточенные из бронзовых плашек, с гравировкой в виде пивных кружек, и на ленточках, сделанных из старых подтяжек. Из традиций этих встреч – эстафета, в которой участвовали «команда битых яиц» и «команда небитых яиц». Легко понять, что участники команд определялись в личных стыковочных поединках по разбиванию вареных яиц, нос к носу. На первом этапе эстафеты надо было выпить бутылку пива за один глоток, а на втором – как можно быстрее сжевать кусок хлеба. Это было ужасно. Участники, набившие хлебом полный рот, пытались сомкнуть челюсти, зрители катались по траве от хохота.
Были еще заплывы по реке Решетке, в которой было воды по колено. Победители эстафеты получали право надеть праздничные сермяжные трусы примерно 60 размера, на «лицевой» части которых было вышито 1М, что означало не «один метр», а «Первое место»!
Когда кончалось спиртное, за ним снаряжалась бригада в ближайшую деревню. Не было случая, чтобы в пути следования бригады из магазина не было «разбито» ни одной бутылки.
Тем, кто ездил на наши встречи, чтобы послушать песни уже тогда известных бардов Минина и Перевалова, там было скучновато, потому что на этих встречах не было бардов, все мы были там сермяжниками.
В УПИ у Гены тоже был свой ансамбль – он назывался «Ассоль». В нем играли Сережа Минин, хотя он и не учился в УПИ, Сергей Ольшанский, Шура и Фога. Я учился на другом факультете и поэтому забыл их фамилии. Они играли эстрадную музыку и через две-три песни вставляли свои композиции. Было любопытно смотреть, как студенчество танцует медленный танец «Солнце, как в пустыне…».

Тогда на студенческих вечерах в УПИ уже бывали Александр Дольский и Лев Зонов, приезжали барды из столицы, но более популярны были шлягеры советской эстрады, которые пел наш друг из порошинско-богушевского дома, будущий ректор инженерно-педагогического ВУЗа, Гена Романцев – солист ансамбля физтеха «УПИ-67».
«Смотри, какое небо звездное, смотри, звезда летит, летит звезда
Хочу, чтоб зимы стали веснами, хочу, чтоб было так, было всегда»


А ансамбле «Ассоль» не иссякало песнетворчество. Кроме Минина и Перевалова там был еще и Сергей Ольшанский. Сегодня поклонники творчества Перевалова знают Ольшанского, как автора песни «Триста лет стояли сосны» и песенки про розы:

«Розы пахнут в мае, в мае или летом,
Я ехал на трамвае с купленным билетом…
А у Васьки Коркина рогатка, говорят законная,
дал бы пострелять, да она поломана»

Но главный хит Сергея назывался «Песня про спину»

«Я помню плеск весенних струй
и этот первый поцелуй
Все это было, как во сне,
А дело двигалось к весне,
к весне ...
Я задыхался и робел,
Жить без тебя я не умел,
А вот теперь ты смотришь мимо
Влюбленным взглядом в чью-то спину
- Я эту спину отыщу
Тебе обиды не прощу
Ты будешь плакать и кричать,
Я задыхаться и молчать, …….  Молча – а – ать…»

Не могу не привести здесь еще и переваловскую песню «Про спину». Ее мало, кто знает.

Моя спина – болит  порою,
И будит посредине ночи,
Она погодою сырою
По-пожалеть меня не хочет,
Вот! В темноте я просыпаюсь
Один на белом свете всем,
Скрипя зубами, тихо каюсь,
Что все мне было нипочем ...
   Моя спина, она как память,
   Что был с удачей обручен,
   Что на друзей не прятал камень,
   А подпирал, как мог, плечом,
   Уже вне списка муки ада
   Я знаю все наперечет –
   Простите, братья, Христа ради,
   Что все мне было нипочем ....
     А это что!? – Уже светает,
     Встает горчичная заря,
     И если кто-то зарыдает,
     То значит боль моя не зря,
     Не заживет спина до свадьбы
     И Волга вспять не потечет,
     Но мне бы, мне бы только встать бы
     Все снова будет нипочем! ....

В УПИ тогда часто проводились спортивные эстафеты. Одна из них была легкоатлетическая, на призы газеты ЗИК – «За индустриальные кадры», и запомнилась по рассказу Перевалова о том, как сборная второго курса его строительного факультета соревновалась с себе подобными в забеге «за массовость». И вроде бы сам Перевалов пробежал свой этап и передал эстафету Шуре, который бежал в горку на пред-предпоследнем этапе. Шура в подвернутых джинсах и с развивающимися кудрями выложился полностью, даже кого-то обогнал, но на финише не оказалось того, кому он должен был передать эстафету. Он не пал духом и продолжил свой бег на следующем этапе, уже практически без сил. Но и на следующем, последнем, этапе тоже не оказалось принимающего эстафету. И, что было делать, Шура пробежал еще один, последний, этап. Пока все это происходило, вдали за ним показались участники сильнейшего забега, который стартовал на десять минут позднее, и в котором бежали лучшие спортсмены УПИ в фирменных трусах и шиповках. И вот уже перед самым финишем – бежит задыхающийся Шура – волосы торчат, как грива у льва, язык на плечо, а за ним шеренга звезд – лучших легкоатлетов УПИ, которые борются между собой, и догоняют, вроде бы, Шуру, но не могут, не могут его догнать!
Говорят, что этот забег и финиш потом показывали по институтскому телевидению. Мне лично вполне хватало Переваловского пересказа этого события.

Я намеренно почти не пишу про школьную и институтскую любовь. Это было очень глубоко и возвышенно. Современному поколению этого не понять. В наше время в России не было секса, поэтому, даже прочитав запретные любовные романы – «Земля» Эмиля Золя, «Милый друг» Мопассана, большинство отдавало первенство «Трем мушкетерам». Я лично разрывался между госпожой Бонасье и горничной Кэт. Хотя временами от учителей звучало, что девочки не в меру доступны и слишком многое позволяют мальчикам. Имелись в виду походы в кино на последний сеанс и так называемые танцы на дне рождения. Но кайфом было сходить на чай к учительнице Тамаре Сергеевне вместе с самой красивой девочкой Наташей Осиповой. Когда на выпускном вечере наша главная учительница Людмила Николаевна сказала, чтобы мы не забывали приглашать ее на наши свадьбы, это было из области фантастики. Но природа брала свое. В десятом классе все наши ездили на зимние каникулы на турпоезде в Самарканд. Там в поезде было очень весело. Мы влюблялись, и расставались.             

В десятом классе у нас вдруг появились соперники со стороны – Коргуль и Воробьев, которые увозили наших одноклассниц куда-то на такси. С ними был знаком Сережа Лебедев, а я тогда так не успел с ними познакомиться. Но вдруг, уже в постперестроечное время наш лучший друг Наташа Курбатова вышла замуж, как раз за Володю Воробьева. И вот на одном из торжественных вечеров в честь этого события лучший друг Володи – Коргуль взял гитару и спел песню, и не какую-нибудь, а песню нашего с Геной друга и соратника Лени Ваксмана «Как птенцы из гнезда мы выпали».
Я смутно помню, как Леня показывал мне эту песню на стихи Димы Воронкова. Это было, кажется, еще на Крауля, на восьмом этаже. Мы говорили там о поэзии. Там был еще Сергей Ольховский, который пел песни Лени Ваксмана на «Знаменке».       В то время Леня был признанным лидером стройотрядовских песенных фестивалей, которые проводились в Знаменке, и даже выпустил пластинку с этими песнями. Он тогда снова сочинил что-то задорное: «Ждите нас, провинциалки, мы вернемся через год!».

Но мне показалось, что песня «про птенцов из гнезда» намного круче, и, как мне помнится, я сказал, что, хоть она и не в тему, ее нужно обязательно спеть на фестивале стройотрядов, хотя бы «на бис». Сейчас эта песня стала почти народной. И ее поют на каждом фестивале в Знаменке. И даже «Уральские пельмени» пели ее в конце одного из своих шоу-концертов.
По обычной у поэтов причине Леониду намного легче было написать стройотрядовские шлягеры, чем что-то свое, сокровенное. – Он писал на стихи Димы Воронкова, Майи Никулиной, Юры Казарина. Но там он был чрезмерно серьезен и, как бы «зажимался». А на Знаменке он знал, как нужно писать, и у него это все получалось. Видимо, в этом проявлялся эффект «доктора Живаго», которому Б. Пастернак приписал свои лучшие стихи.

Я показывал Ленины стихи Веронике Долиной. Она отметила самые простые из них, мне они тоже нравятся – «Кончилась наша пища – пряники на меду» и «Как в озере живет душа». Она сказала, что ей это близко. А потом Леня Ваксман написал роман «про Анциферова» и поступил в Литинститут. А потом он уехал в Тирасполь, а потом совсем уехал. Но это было уже в девяностые.

Кроме Лени Ваксмана у Гены было еще несколько молодых друзей, которых он уважал, как настоящих поэтов. Однажды вечером в подъезде дома на Стрелочников, видимо, по дороге от Дымнича, спускались по подъездной лестнице, стирая пыль со стен, известные уральские поэты, а потом они все вышли на весенний сквозняк вдоль улицы Стрелочников. Они только что неплохо выпили и хорошо поговорили.
И, переходя через улицу, они черпали ладонями из апрельских луж грязную воду со льдом, и плескали ее на лоб и на щеки.
При этом знаменитый уральский поэт В. Кальпиди декламировал:
 
«Москва, Москва прости же своего
Кудрявого поэта – желтор-р-р-р-от он!
Родимая, я ж плоть от плоти твой,
И так же крут, как ты на поворотах»

И вновь, в порыве вдохновения, он зачерпнул воду из лужи и плеснул ее себе на лицо…

«… И что кроты – наследники Гомера
И норы их длинней, чем Илиада,
И это все, представьте, не химера,
Хоть на слово мне верить и не надо –
Кто сыпал снег мерцающий на поле,
Кто был охотник, кто дуплетом бил,
Кто говорил – что есть покой и воля,
Я это никогда не говорил!»


Самыми своими из «молодых» были Андрей Сорокин, Юра Рожин, Игорь Степанов, Андрей Ровинский. Андрей Вохмянин под псевдонимом «Вох» был не только бардом, но и интересным художником. И почему-то я помню его ранние песни:

«Заклею рамы, зашпаклюю щели,
Чтобы не зябли дамы по утрам
Не романтичны поздние качели
И нежелательны походы к докторам
И репутации подмоченные – к черту!
И дамы собираются домой –
Я нарисую на белом черным
Косое сердце, пробитое стрелой.

Уже других ты будешь греть ночами
И будет муж твой добрым-добрым без утрат
И поле, перевитое дождями, укроет белый снегопад,
И вот уж птицы двинули на юг –
Мне б только волю, волю, волю, во-о-лю…
Забуду ослепительных подруг
Заклею шрамы, зашпаклюю боли»

Он жил тогда в деревянном доме под снос возле дендрария. Там были его холсты и подрамники. Помню странное удлиненное женское лицо на портрете. Потом он уезжал в Москву и там записал на виниловую пластинку свой альбом: «Я жил у фиолетовой реки, где в сети попадали рыбаки». А еще вспоминаю его стихотворение про Родину, которое я здесь пытаюсь собрать из нескольких частей.
 
Не пугайте кнутом, не маните рублем,
И не бойтесь красивого слова
Дуют зябко ветра – не пора ли, – пора
Запевать песню русскую снова
Запоют вдалеке, и застынешь в тоске,
Не спасти от нее душу босу
Бесконечна она, в нашу жизнь вплетена,
Словно ленточка в русую косу ………………………….

Пусть живая вода не сойдет без следа
Напоит колос хлеба ржаного
Пусть стучат жернова, и звенит тетива,
И кружится Наташа Ростова
Тем, кто рос средь берез,
Тем, кто в сердце пронес
Наших песен щемящую грусть
Я сегодня пою про Отчизну мою,
Потому что люблю тебя Русь…


Уже в зрелые годы Гена вдруг стал ходить на поэтические семинары Майи Никулиной, кажется, в Университет. Думаю, что ему было интересно пообщаться там с братьями по разуму. Майю Никулину мы уважали за чистый звук ее отнюдь не провинциальных стихов. Среди тех, кто приходил на эти семинары Гена выделял Женю Ройзмана. Он написал несколько песен на его стихи, но они были больше переваловские, чем ройзмановские.    
По рассказам Гены я представлял Евгения лириком, которому приходится заниматься жесткими делами. Затем, когда Женя пошел во власть, я стал ассоциировать его с героями Ирвина Шоу «Бедняк, богач» и аксеновского «Острова Крым», но снова ошибся. Сегодня мне представляется, что его политические горизонты безграничны. Благодаря своей дисциплине и самодостаточности, ему хватит «и опыта, и политической смелости» взойти на самый верх. Есть вероятность, что ему самому все это надоест. Пока он делает все правильно. Лично я пытался переделать в песню одно из стихотворений Евгения. Но сегодня, пытаясь его вспомнить, я вспоминаю его авторские строчки, а вот свои забыл.

Ночь, небо, ненависть – всегда
Она в безмолвии на троне,
На лучезарном небосклоне
Горит, как черная звезда…

Когда не прав я хоть на треть
Свою безжалостную душу
Сожгу, сломаю и разрушу,
Но, нет, – не дам ей умереть

Ночь, небо, ненависть плывет
В твоих словах лениво греясь
Я не уверен, но надеюсь
Она меня переживет
               
Ночь, небо, ненависть – взамен
Чужие руки мне на плечи
Я притворюсь, я не замечу
Однообразие измен


Тогда, в начале семидесятых, нам нужно было оканчивать институты и думать о том, что дальше. Мои друзья рано женились. И Сережа Минин и Гена, и Коля Щукин, и Дымнич, и Жиц, и Ван, и Козел. И у Сергея Минина, и у Гены появились дети, но они отнюдь не мешали творчеству родителей. Минин сначала ушел в армию, и уехал куда-то очень далеко, вроде бы, на Дальний Восток. Там он и женился.
«Я был забором обнесен, я жил в приказах и нарядах,
А ты – приехала – и все! Без подвенечного наряда».
Еще Сережа служил в Германии и писал из армии стихи. Его отцу очень нравилось стихотворение «Срочная служба», а Перевалову понравилось «Старинный город Веймар под вечер будто вымер…». Эту песню они на пару пели на первом после запретов концерте-конкурсе свердловских бардов, кажется, в семьдесят девятом. И еще оттуда, из армейских впечатлений, длинное стихотворение Минина, из которого я четко помню:

«Четыре шага по полю
с оторванной башкой
Кого еще ухлопали,
откуда, кто такой
О том никто не спрашивал,
никто не мог и сметь
– святую жизнь поправшая
неслась по полю смерть
Лишь в тишине полуночной,
Как боя шум затих,
О друге плакал юноша
Оставшийся в живых»

Одно время я пробовал сделать из этого припев для песни. Присочинил куплеты. Сделал второй припев, тоже из Минина:

«Немало ими пройдено,
грядущий мир спасен
И было слово – Родина,
и это было все…
Идем серошинельные,
зеленые юнцы
За то, что жизнью сделали
погибшие отцы,
За то, что очень смелые
девчонки по весне,
Пред смертью не сробели бы,
робеем перед ней,
И те, кто в годы юности,
не смели отступить,
Теперь нас учат трудностям
простой науки – жить» 


Когда Гена по распределению, уехал на три года в Новокузнецк, они с Сергеем переписывались стихами. Как Главный редактор «Сермяжной правды» я иногда читал эти письма. У Минина там было что-то типа:

«На столе три бутылки пива, портсигар и твое письмо,
На душе, как венок крапивы, то, что выразить я не смог.
Наши души ли бесталанны, но за внешней оберткой фраз
Многотысячные расстояния, разделяют сегодня нас…»

А из Переваловского помнится вот это:

«Читаю, как всегда, вслепую - Фазиль, Аксенов, Хем, Шукшин,
Платонов А. – рекомендую тебе его от всей души.
И, наконец, окончил чтенье я «Ямы» Куприна вчера,
Снимаю шляпу перед тенью большого мастера пера …
……       ……       …….        ……
Коль верить нынешним авгурам
И чувство меры стать должно
Чертою завтрашней культуры –
Как Вам – не знаю, мне смешно!»

Тогда Минин уже вернулся из армии и жил с родителями на Стрелочников. Из тех времен еще одно стихотворение Минина, «Песенка для мамы», на мой взгляд, это уже на подступах к гениальности:

Мечтать светло и высоко,
Умчаться вдаль на белом катере –
Как молодыми быть легко
Пока стареют наши матери,
Пока мы строим для души
Воздушных замков миражи

Приходит час – и жизнь как сон,
Душа весной – дорога скатертью,
Мы в дом приводим юных жен,
Нас обнимают наши матери,
Порой в невесткину косу
Стряхнув случайную слезу

В кругу своих забот и бед,
Порой грубы и невнимательны,
Мы к ним приходим на обед,
Стол накрывают наши матери,
И, что-то зная лучше нас,
Прощаясь, молвят – в добрый час ...

И снова будет день в году,
И солнце доброе, по-мартовски,
И я, как водится, приду
В свой дом родной, к старушке матери,
Я слово лучшее найду,
Я обязательно приду ...


Из Новокузнецка Гена вернулся в Свердловск с двумя детьми – Сашкой и Олегом. Про них у него есть пронзительная песня, которая раньше начиналась так:
«Двух мальчуганов, сорванцов моих,
мою от плоти плоть – храни Господь!
Пусть я для них теперь – отрезанный ломоть,
Храни Господь!
Пел бы, не тужил, да, плохи дела
Разделяет жизнь нас напополам»

То, что он выкинул потом про «отрезанный ломоть» – это правильно, но жалко первую строчку, которую он изменил только из-за того, что кто-то из знатоков словесности посоветовал ему заменить слово «двух» на слово «двоих». Тогда он и вставил фразу про «Рыжих мальчишек, сорванцов двоих…». Из двух его сыновей Олег, по-моему, не был рыжим, а Сашка был немного рыжим, но в самом раннем возрасте. Лариса рассказывала, как она ловила их по всему поезду, когда ездила с ними из Новокузнецка к своим родным.
Я помню, как в комнате на Ясной, под Гениным руководством, Саша рисовал для мамы попугая. А про Олега она всегда говорила: «Смотри – какой Олег хороший – серьезный!».   
На пятилетии свадьбы Гены и Ларисы я неожиданно напился. В тот день я должен был ехать на возложение цветов к памятнику в честь 7 ноября, но я не смог тогда даже подняться из-за стола. Комсомольская карьера сильно пошатнулась.

В те годы Гена работал прорабом. В Березовском им сдавался пятиэтажный дом. Мы с Козелом договорились с Геной поработать у него на доме за двадцать рублей в день. Это был весенний, ясный день. В четыре часа дня должна была приехать комиссия, чтобы принимать этот дом, а до этого времени мы вытаскивали мусор и, наоборот, куда-то носили мешки с цементом, стаскивали в одну из квартир бочки с оставшейся краской. Перед самым приездом комиссии оказалось, что не хватает решеток на подвальных колодцах. Наш прораб дал команду сбегать к соседнему дому и притащить оттуда недостающие решетки, что мы и сделали. При приемке дома глава комиссии задал Гене вопрос – «Перевалов! Мне кажется, что над пятым этажом нет крыши!» – «Ну что-о-о Вы!» – ответил Гена.

Потом Гена участвовал в строительстве нового здания больницы на ВИЗе и сразу после ее успешной сдачи угодил туда с язвой. Это было в десяти минутах ходьбы от его комнаты на Крауля, поэтому он регулярно через известные только ему пути в подвалах уходил из палаты и затем возвращался в нее, минуя все запоры и замки.      В своей новой комнате на Крауля он лично соорудил поднимающуюся и опускающуюся кровать из доски – дюймовки. При необходимости эта кровать могла подниматься и крепиться вдоль стены. Что удивительно, при этом она ни разу самопроизвольно не упала. Еще он лично соорудил зеркальный стол по образцу из журнала «Бурда». После того, как кто из гостей уселся на стекло и сломал его, пришлось положить сверху полированную спинку шифоньера, которую тоже умудрялись ломать, садившиеся на нее гости.

А Минин всю жизнь работал на железной дороге, он был электриком, и ездил куда-то в составе поездной бригады, то в Харьков, то в Хабаровск. Из Новокузнецка Гена привез новые песни и «Словарь поэта», в котором были перечислены всевозможные рифмы, которыми он так никогда и не воспользовался.

Тогда же им были сочинены песни «Гимн по несбывшимся надеждам» и «Одиноко мне»:

… Сон твой чуток и не сладок,
друга милого нет рядом
Потому-то, как в чужой стране,
одиноко, одиноко мне…

… Проходит ночь, проходит день, пролетают годы
Рождая в памяти людей горестные ноты
Гимна
по несбывшимся надеждам …
– Плачь – не плачь,
время держит всех нас за запястья,
Как палач
нашего счастья, нашего счастья…

Примерно в 1975-м Гена с Сергеем в домашних условиях записали свои песни на огромную бобину. В этом альбоме была «Мария Магдалина», в которой они за много лет до «Кода да Винчи» предвосхитили некоторые его моменты.

А из Мининских в этом альбоме были еще песенки «… Про плюшевого мишку»:

«В каждой сказке терпит зло крушение
Побеждают верность и любовь,
Потому, наверно, в утешение
Повторяю строчки детства вновь
– Уронили мишку на пол, оторвали мишке лапу
Все равно его не брошу, потому что он хороший» …
………………………………………………
«Плюшевый мишка – милый и добрый
Мирно живет в магазине игрушек,
Плюшевый мишка – сколько ты стоишь,
Если куплю тебя – будет ли лучше,
Может красивая куколка справа
Будет рыдать по ночам, как живая,
Это неправда, это неправда,
Каждой опилкою ты это знаешь» …

Еще там была песенка, написанная Сергеем вместе с Валерой Парамоновым, который когда-то жил в доме, где военкомат.         
Он был на пару лет помладше нас. Что в этой песне от Парамонова, что от Минина, я не знаю.

В старинном замке, лицом белея в окне
Не ты тоскуешь обо мне
В каминном зале не грустишь в полусне,
Блистая звездами в окне
Не я крадусь под мрачный свод среди бойниц,
Не я кидаюсь ниц
Перед огнем зениц
На обжигающий гранит

Не ты в часовню со свечой перед сном
Пришла вознесть любви мольбу
Не ты бессонно, затая в сердце зной,
Все ждешь меня, как ждут судьбу
Не я касаюсь лютни безутешных струн,
Не я влюблен и юн,
Не я в ночи стою,
И о тебе я не пою

Другое время и сюжеты просты
Мы просто любим – я и ты
Но, как и прежде, в старом замке мечты
Над нами подняли мосты
Под тихий звон гитары безутешных струн
Я вновь влюблен и юн,
Я вновь в ночи стою,
И о тебе одной пою…

Спустя много лет, уже вернувшись из Москвы от Преснякова, Валера запишет для Гены на своей студии новый альбом, в который вошла наша песенка – вальс «Остановись!»


 «Кажется, вальс вьется сквозь годы
Вдоль мокрых аллей –
Он, как глоток прежней свободы,
Нас сделал смелей
Просто – осень, просто каприз,
Сладок до боли шаг на три доли –
Остановись!

Это должно было случиться
И осень права –
Мимо летят странные птицы,
дожди и слова
Миг и круто
Падаем ввысь,
Кто-то негромко
Бросит вдогонку
Остановись!

Время вздохнет и затаится
На капельках фраз
К нам никогда не возвратится
Наш ветреный вальс
Просто юность
Вышла на бис
Музыка смолкнет,
Музыка, Бог с ней!
Остановись!

Здесь стихи в моей интерпретации, Гена пел чуть-чуть по-другому. Эту песню мы долго вымучивали. Сначала там были «Стаи грачей и шепот ночей», которые забраковали по орнитологическим доводам. Потом в ней поучаствовал еще и Леня Ваксман. И из первых вариантов осталось только «Остановись!». По-моему, это был наш первый альбом, записанный уже без Минина. После его гибели, наши майские встречи «Сермяжной правды» переместились из Грешет на Западное кладбище.

В мае 1985 и 1986 годов, несмотря на дожди, мы встречались, ехали на кладбище, а потом маршировали оттуда до Огородной, на дачу Димы Деткова. Расстояние примерно в два километра обычно преодолевалось за три – четыре часа с несколькими привалами.         
В свете Указа о борьбе с пьянством была запрещена процедура «разбивания» бутылок со спиртным. В 1985-м впервые не было «разбито» ни одной бутылки. Хотя Андрей Сорокин, видимо в знак протеста, разбил банку с брусничным вареньем, а Дима Детков и Наташка Пытель в ледяной воде переплыли дачный водоем в споре за бутылку коньяка, которого, однако, ни у кого из них не было. Председатель «Сермяжной правды» Е.Н. Житнухин объявил выговоры Е.Н. Житнухину и Г.М. Перевалову за неучастие в этой встрече «Сермяжной правды». Вскорости Женя уехал в Волгодонск насовсем, и наши сермяжные встречи прекратились.
 
Лет пять назад Перевалов пришел в гости к Богушу. Они позвонили мне, и мы просидели целый вечер на кухне у Козела, вспоминая всякую всячину, и пили только чай, потому что хотелось не выпивать, а просто разговаривать. Коля хвастался, что, только занимаясь математикой с детьми, он вдруг сам понял, как решаются эти блин-уравнения. И что он не мог этого осознать, учась в нашем математическом классе. Еще он рассказывал ужасную историю, как на одном из вызовов ему пришлось лечить какого-то полубомжа, который спьяну полоснул себя бритвой по горлу, но не до конца. Потому что, «… когда приехала Скорая помощь, это Чмо сидело на диване и курило, при этом дым выходил через разрезанное горло».

Следует заметить, что в нашем математическом классе было легко учиться, потому что в то время школьная программа еще не была перенасыщена педагогическими изысками. Наш учитель Николай Иванович, чтобы усложнить урок, обычно давал на контрольных спецзадачи, за решение которых он награждал нас значками. Это вносило азарт. Николай Иванович был легендой не только нашей школы. У него был протез на ноге. Считалось, что «ногу ему отпилила жена».
На одном из уроков в параллельном классе его разыграли. В шкафу около доски обычно стояли ведра и швабры. Когда Николай Иванович зашел в класс и по привычке громко возгласил: «Южа! Где скотинка Южа?!», Усик шепотом подсказал ему: «Николай Иванович! Южа в шкафу!». Николай Иванович крадучись подобрался к шкафу, распахнул дверь, и тут ему на голову рухнула швабра. Что тут было с Усиком, история умалчивает, но про этот случай рассказывали еще много лет подряд.

Еще у нас была очень красивая учительница по химии Галина Ивановна, в которую были влюблены все учителя, и учительница по высшей математике, в которую были влюблены все ученики. На уроках обычно царила дружеская атмосфера, что в большой степени способствовало нашему литературному творчеству.

Из школьного творчества Минина хочется упомянуть любимую песню Евгения Житнухина – «песню про пиво».
 
Как охота пива в жаркий день!
Если только у тебя есть день—ги
Свежей пены вижу я узор
Кто не любит пива – тем позор!

Говорят, что остров где-то есть
Бочек с пивом там не перечесть
Цвета пива в небе облака
И пивная там течет река

Пахнут пивом рощи и поля
После пива есть, где разгуля—ться!
Все растет, как на пивных дрожжах
После жигулевского дождя

На деревьях спелые плоды
Свежим пивом полные бутыл—ки
Цвета пива девичьи глаза
И пивная на цветах роса …

Пейте пиво, пейте каждый день!
Проку нет в одной сырой воде,
Из бокала, кружки и ведра
Пейте от утра и до утра!

Позже, уже на излете, Сергей сочинил еще одну – «Вторую песню про пиво»:

День весенний, чистый, яркий,
Все дела в ладу
Воскресенье в старом парке
С другом проведу
Мы возьмем кулечек с пивом и найдем уют
Там, где свежая крапива и репьи цветут

Так приятно за кустами
От недобрых глаз
В этом мире не гостями
Посидеть хоть раз,
Потянуть неторопливо
Из кувшина дня
Наше время – наше пиво –
Это – для меня!

Мы пути свои мостили,
Не жалели сил,
Эти радости простые
Я ль не заслужил,
Биографии в порядке,
Помыслы чисты,
Отчего-ж несем с оглядкой
Пиво за кусты

И самим себе не рады
От своих затей –
Хватит, друг, чекушку прятать,
Наливай скорей
И пока никто не видит –
Не осудит нас
В этом мире без обиды
Посидим хоть раз!    


В середине восьмидесятых традицию сермяжных встреч продолжил и развил Леонид Иваныч Гришаков. В конце августа он созывал всех своих знакомых поэтов и бардов на озеро Таватуй.
Там, кроме водки и песен было собирание грибов, плавание на байдарке, а также конкурсы мужской красоты, на которых пятнадцать – двадцать оголенных мужланов выстраивались в шеренгу и млеющие от солнца и от вожделения дамы, придирчиво оглядывая их телеса, выбирали самого лучшего. Побеждал на этих конкурсах, как правило, сам Гришаков.
С его смертью растворилась его огромная коллекция ранних бардовских песен, где наряду с Кукиным, Клячкиным, Луферовым и Лансбергом были и наши кухонные концерты. Там на Таватуе мы подружились с Сергеем Боханцевым и его ЗИКовскими друзьями, все время хромающими на правую ногу. Туда, на Таватуй, приезжали барды из разных городов и просто друзья и подруги Гришакова. Все это называлось «пойти на ФИГ» – на фестиваль имени Гришакова.
Так на ФИГ, на ФИГ! Ломая график
Кручусь, как белка в колесе,
Долой лампасы! Даешь пампасы!
Даешь прогулки по росе!
От Таватуя и до Туапсе …

Гришаков был знаменит своим могучим храпом. Однажды меня позвали на Гришаковник. Сказали, что приедут на шестичасовой электричке. Я успевал только на восьмичасовую. От Калиново до озера всего-то 4 километра, но автобусы уже не ходили. Когда я добрался до берега озера, было совсем темно. Каким-то образом мне удалось пройти по прибрежным камням и мосткам и найти гришаковское место на берегу озера. Но там никого не было. Позже выяснилось, что Гришаков и еще кто-то с ним доехали на электричке до Верх-Нейвинска, там собрали байдарку и поплыли вдоль берегов озера. Приплыли на место они уже далеко за полночь. А я в это время в кромешной тьме искал их по всему берегу Таватуя, сходил на другое место, где обычно проходили «Июльские зори», но и там никого не было. Тогда я возвратился обратно и еще за пару километров услышал сквозь шум ветра и жужжание комаров мощные гришаковские рыки и храпы.
Однажды сын Гришакова с подружкой поплыли на байдарке за грибами на Шапку – остров в километре от берега. Через некоторое время они привезли почти полную байдарку опят с огромными мясистыми шляпками, но вполне съедобных.

Сережа Боханцев был для меня поначалу просто хорошим парнем. Про него мне рассказывал его коллега по «Новатору» Саня Улановский. Но вдруг, в начале девяностых, Сергей сделал как поэт мощное ускорение, у него появилась визборовская поэтическая глубина и своя собственная музыкальная интонация. В день смерти Перевалова я его искал, и он позвонил мне откуда-то из Америки.

А в наше время за границу почти не ездили. Для меня были событием командировки в конце девяностых в Египет и во Францию. В Египет я брал с собой переваловские кассеты. Потом там долго пели нашу песню:

«Над Каиром осень бьет
Листья влет, листья влет»

Благодаря Перевалову я познакомился с Мишей Сипером – ныне знаменитым «норвежским поэтом» и лауреатом поэтического конкурса «Пушкин в Британии» – у Севы Новгородцева.
В те годы барды часто ездили на природу. Но вот в Барзовке я не был. Ее суть и быт пронзительно расписал в своей книжке Миша Сипер. По словам Перевалова там тоже проводилась сермяжная эстафета.       
И одним из ее этапов был забег по песчаному побережью Азовского моря … в ластах!

В конце лета мы ездили в Тагил, на фестиваль Миши Сипера в честь Сережи Минина. Мы приезжали туда на электричке, а потом еще и на автобусе, выходили на берег Черноисточинского пруда и я говорил: «А теперь все девушки идут в лес за дровами!», а девушки радостно отвечали: «Ой, как за дровами то хочется!». На этом фестивале можно было, залезая в свою палатку, обнаружить, что там уже непонятно кто спит.            
В отличие от помпезных столичных фестивалей у Сипера все действо происходило на одной поляне, все выступали на одной эстраде, поэтому живой концерт обычно длился всю ночь. Сам Сипер появлялся в разных местах одновременно и всех поздравлял и приветствовал. Там меня регулярно кусала оса в правый глаз, и приходилось возвращаться в свой родной город в черных очках. Там получали призы Леня Ваксман и Юра Рожин.

Но самое интересное там было – живые концерты Васи Мешавкина. В конце своего выступления он обращался к «залу» с вопросом – что спеть на бис. И несколько сот фанатов начинали выкрикивать каждый что-то свое. И я тоже выкрикивал, а Василий смотрел точно в меня, и, видимо, и другим казалось, что он поет лично для них.
 
«Речей моих беспечная бравада
И глаз твоих туманный водоем,
Но, может быть, об этом нам не надо,
Давай, поговорим и о другом

О чем тогда, – о том, как солнце радо
Стучать лучами в форточки проем,
Но может и об этом нам не надо
Давай, начнем беседу о другом

Поговорим о праздничных парадах,
Как дождь ложится на аэродром,
Но, впрочем, и об этом нам не надо
Попробуем немного о другом

Неискренность несет с собой расплату –
Увозит нас полуденный паром,
И лгать друг другу вовсе бы не надо,
А надо, надо думать о другом

Не расставляй ресниц своих засаду,
Как волк зафлажен я в пути своем,
Понятно мне, что зря я все, не надо,
Но больше, не могу и о другом ...»

А следом Вася обычно пел свою песенку на стихи Пушкина:

Долго ль мне гулять на свете
То в коляске, то верхом,
То в кибитке, то в карете,
То в телеге, то пешком?
То в телеге, то пешко-о-ом …

И еще вспоминаются возвращения с бардовских фестивалей. От Тагила до Свердловска было почти четыре часа на электричке. Однажды под зиму, возвращаясь уже ночью из Тагила, Леонид Иваныч Гришаков не дошел до дома и заночевал в сугробе вместе со своими магнитофонами. Под утро он протрезвел и благополучно вернулся домой. Однажды, кто-то из молодых, Андрей Сорокин или Игорь Степанов, вроде бы, все же Андрей, бегая по вагонам от контроллеров, забежал в последний вагон электрички, спрятался под сиденья и там уснул, и вместо Свердловска доехал аж до Каменск-Уральского, пришлось ему ночевать в депо и потом возвращаться обратно в город.

Особой строкой стоят путешествия по всей стране в товарном вагоне Перевалова, сопровождавшего тогда почтово-багажные вагоны и скоропортящиеся грузы, а также путешествие по Волге Е.Н. Житнухина под фамилией Васюков, а также их совместное путешествие на поезде в Сургут.

Однажды, возвращаясь с Гришаковника, в середине воскресного дня, мы все пришли на станцию Мурзинка. Электричка уже стояла, но до отправления было еще с полчаса и мы решили полежать в тени. Когда пришла пора садиться в вагон, я взял рюкзак с гитарой и поставил его на подножку электрички, и стал махать руками и торопить друзей. Однако в этот момент двери вагона закрылись, рюкзак с безумно дорогой переваловской гитарой остался внутри, электричка тронулась, и мне пришлось бежать за ней и махать при этом руками. Мне повезло, что кассир в последнем вагоне увидела мои безумные скачки и остановила поезд. Я заскочил в вагон и вместе с гитарой успешно доехал до Свердловска. А мои друзья продремали в придорожных кустах на станции и приехали часа через полтора на следующей электричке.


Благодаря новой Гениной жене Марине мы познакомились с молодыми свердловскими художниками и с их педагогами, которые сейчас знамениты на всю страну.
Мы тогда ходили на их выставки – на «Сурикова 31», на «Сакко и Ванцетти», и в ДК автомобилистов.

В Доме культуры имени Свердлова мы участвовали в бардовских тусовках. Гена познакомился там с молодыми «Нау» и с Шахриным. И с упоением он разыгрывал перед нами песенку «Бутылка кефира и полбатона». На наших глазах создавались «Гуд бай Америка» и «Я хочу быть с тобой». В гостях у Гены – на Крауля, и у «кино Заря» бывали все барды, заезжавшие в Свердловск. Там варили плов поэтессы из Узбекистана, читал стихи Саша Еременко, распевал бард-оперы Леня Сергеев. Там бывали Юра Казарин и Женя Касимов. Гена познакомился с Розенбаумом в один из первых его приездов в наш город. Они на пару выступали с концертами в обкомовских домах. Потом Гена зарифмовал Розенбаума в одной из песен Сипера.

«Распухает у всех выше лба ум
От круженья житейских забот
И веселый солит Розенбаум
За Одессу негромко поет» …

В наш город приезжали Окуджава и Вероника Долина. Благодаря Перевалову, в годы перестройки мне удалось побывать на концертах известных и знаменитых бардов, со многими познакомиться и пообщаться.
Наша встреча с Сашей Еременко происходила в тот момент, когда он был на пике популярности – в журнале «Огонек» напечатали его стихотворение «Про свердловский рок», а Перевалов тогда сочинил «Питера Брейгеля» и «Песню про то, как Ельцина снимали». Мы с Геной долго искали способ приспособить для песни его программное стихотворение   «Я мастер по ремонту крокодилов». В результате удалось подобрать такой ритм, в котором совпали и мелодия, и стихи, практически в оригинале:

«Я – мастер по ремонту крокодилов
Окончил соответствующий Вуз,
И, пусть теперь не жалуют дебилов,
Я в этом признаваться не боюсь –
Я рисковал, я начинал с нуля,
Я думаю, что вы меня поймете,
Я счастлив был, когда на бреющем полете   
Он облетал окрестные поля

Мы были с ним недальняя родня,
Среди усмешек и неодобренья
Он поднимался в воздух у меня
Без панциря, клыков и оперенья.

Но видно бес вошел в ту ночь в меня,
И Голос мне шепнул, чтобы задаром,
Он не пропал – ему нужна броня,
И вот я оснастил его радаром,

Поставил крупноствольный пулемет,
На хвост приладил лазерную пушку –
Последний раз его видали в Кушке
(... меня поймали, выбрили макушку…)
С тех пор о нем не слышно целый год

Я – мастер по ремонту крокодилов
Окончил соответствующий Вуз,
Года прошли и поиссякли силы,
Но я упрямо над задачей бьюсь –
Пусть говорят, что говорящий клоп
Полезнее, чем клоп не говорящий,
Но я хочу работы настоящей!
В которой будет действовать мой лоб!»


Я хорошо помню аншлаги на переваловских концертах в ДК «Автомобилист» и в ДК им. Лаврова. Я помню прекрасный вечер Сипера и Мешавкина в малом зале ДК имени Свердлова. Но выступали они не только на фестивалях или в ДК.
Однажды у Гены был концерт в морге, где с ним расплатились (?) – правильно, спиртом. Однажды Сипер привез из Ленинграда от Зорика Рудера пленку с записью вечера – концерта Леонида Филатова, на котором тот читал своего, еще неоконченного, «Федота–стрельца». Конечно, мы его тут же обработали и «напечатали» раньше автора, однако дальше «Сермяжной правды» это творение не пошло, потому что Перевалов тогда увлекся своей поэмой «Про Луку Мудищева на Сортировке».

В 1986 году был концерт бардов в нашей филармонии, на котором выступали Перевалов, Мешавкин, кажется Олег Новоселов, и еще Петр, кажется Старцев из Челябинска, друг Олега Митяева, который пел его ранние песни. Спустя год я попал на концерт самого Олега Митяева в ленинградском клубе «Восток». Это были нормальные, хорошие песни, но, почему-то, там не было волшебства, может быть, там не хватало нашей филармонической ауры. Я до сих пор не могу привыкнуть к его «желтой» гитаре.

В девяностых Гена вместе со свердловскими художниками каждое лето ездил с гастролями в Крым. Художники рисовали отдыхающих, а он там пел для отдыхающих и для друзей-художников. И еще он написал там несколько песен. «Девочка одна танцует», «Не уходи», «Гурзуф» …

Гурзуф, рассвет – роса и пыль
В лагуну, где ржавеют сваи
Речушка грязная впадает
Финита ля…, на море штиль
Как в длинном слове перенос
Восходит день, окно открыто,
А ночь, шепча любви молитву,
В твои колени прячет нос

Нас ждет полдневный балаган,
И моря пляжная изнанка,
Где между граждан на лежанках,
Расстелен солнца целлофан
За теплоходом пенный след
Круженье чаек над кормою…
Нам было хорошо с тобою
Тому назад немало лет

Когда вечерняя волна
Захлестывала мир любовью,
Сердца наполнив зрячей кровью
Плыла над берегом луна,
Копился нежности запас
Под рокот дизельного трюма,
И, если это я придумал,
То, значит, не было и нас…

А лет на десять раньше Сипер с Мешавкиным написали одну из своих лучших песен «Туманы город замели»
 
Туманы город замели
Легли на уличное ложе,
И сразу сделалось похоже,
Что начался пожар земли,
И не зальет его вода,
Горят в нем дни, минуты, даты,
И день, который был когда-то
Сгорая, канул без следа

В тот день несмелые слова
Перемежались кружевами
И плыли облака над нами
И в лужах плавала листва
Смотрели улицы на нас,
Блестя окошками трамваев,
И мы брели, еще не зная,
что близится туманов час

И он пришел – час перемен
И в настроеньи, и в погоде,
И мы друг друга не находим,
Попав в туманный долгий плен.
Дожди наперекор теплу
Кропят витринные экраны
И поседевшие туманы,
Слезясь, сползают по стеклу…

У обеих песен очень похожий размер – это и есть тот заветный мотив, который проходил по нашим душам. Раньше таких мотивов было много. Мы долго не могли подобрать слова к мелодии песни «Узелок на память». В конце концов, Гена вернулся к самому первому своему варианту, который звучит и сейчас, в интернете.

К концу подходят летние пути
И над землей прекрасной и пустынной
Осенняя мелодия летит,
Как сорванная ветром паутина

Разлучает нас надолго жизнь
Завяжи покрепче узелок на память
Станет близкое чужим,
Но лучше никогда уже не станет

А другим вариантом были куплеты из Майи Никулиной, которые очень нравились Перевалову. Вместе с припевом, который был взят из другого ее стихотворения, получалась песня.
 
Когда весна сбывалась на земле,
В горчайшем и победном сорок пятом,
Из окон фронтовых госпиталей
На нас глядели юные солдаты,
На нас – голодных, яростных, худых,
В синюшных пятнах, в цыпках и коростах,
Всезнающих, в обносках не по росту,
На судей и наследников своих

Дети военных, пылающих дней,
Юных солдат и седых матерей –
Вы защитили собою страну,
Перемогая беду и войну…
Танковый город, картофельный тыл
Частые звезды солдатских могил,
Наш госпитальный, железный приют
И долгожданный победный салют

По городу черемухи цвели,
Но раненые бредили ночами
Дорогами, которыми прошли,
Любимыми, которых потеряли
Мы тоже жили в прахе и золе,
Но, все–таки, мы были не такими,
Не выжившими чудом, но живыми,
Рожденными для жизни на земле

Дети военных, пылающих дней,
Юных солдат и седых матерей –
Вы защитили собою страну,
Перемогая беду и войну…
Танковый город, картофельный тыл
Частые звезды солдатских могил,
Наш госпитальный, железный приют
И долгожданный победный салют

Когда весна сбывалась на земле,
В суровом и победном сорок пятом,
Из окон фронтовых госпиталей
На нас глядели юные солдаты,
Они не отрывали страшных глаз
От наших грозных лиц – уже свершилось –
Расстрелянное время распрямилось,
Вдохнуло жизнь и выдохнуло нас …

К сожалению, это не было спето Геннадием, это я иногда пою про себя, и думаю, как это могла бы спеть моя племянница Юля – солистка хора «Аврора».

С Мишей Сипером и Васей Мешавкиным мы познакомились в середине восьмидесятых. Они еще только набирали силу, но многие их лучшие песни уже были написаны.
Одним из поводов к знакомству был спор между Мининым и Сипером о том, кто лучше сочинит стихотворение на заданную тему. Тема была избрана такая – «Пустая комната». В результате у Сипера получилось знаменитое «Переезжаю», а у Минина была своя «Пустая комната», которая сейчас почти забыта:

Порою мне никто не нужен –
Мотив понятный и простой,
Но, как с самим собой не дружен,
Боюсь я комнаты пустой
А где-то рядом мир шагает
И бьется жизнь через края,
Как малыша меня пугает
Пустая комната моя

Всех домовых и прочих пугал
Готов созвать я хоть на миг,
Когда ищу я пятый угол,
Когда немеет мой язык,
Обманут в чем-то и обижен,
Обласкан сладкою бедой,
Порою сам себя не вижу,
Я в этой комнате пустой

Боюсь, больна и безутешна
Во мне погаснет чуть дыша
Пустая комната – надежда,
Пустая комната – душа,
Пустая комната. Как средство
Понять поступки и слова
Бежать бездушного соседства
В тисках духовного родства …


Конечно, у Минина там было в конце «…искать духовного родства», но моя редакторская душа не могла принять такую невнятную концовку, все остальное здесь – от Минина. Много лет прошло, но вот помнится и Мишина песня:

Переезжаю, переезжаю,
Новым уютом себя окружаю.
В комнате прежней лишь голые стены,
Тихо, обыденно,… обыкновенно.

Быстро пустеют обжитые гнёзда,
Нам бы вернуться назад, только поздно –
Тикает время, слегка раздражая:
«Переезжаю… Переезжаю».

В комнате пусто. А было, ведь, было!
Я не забыл, да и ты не забыла –
Падали фразы, сердца поражая:
«Переезжаю… Переезжаю».

Кто-то родился здесь, кто-то здесь умер,
И ничего не потеряно в сумме.
Взглядом свой прежний приют провожаю,
Переезжаю, переезжаю.

В новой квартире просторно и шумно,
В новой судьбе и легко и бездумно.
Мчусь напролом, скоростей не снижая,
Переезжаю, переезжаю.

Пусто и грустно ... Прощай же, былое!
Стены в обоях – как ветки с корою.
Словно я душу свою отмежаю –
Переезжаю. Переезжаю.

Пустая комната – это было близко и мне. В те годы я квартировал по съемным квартирам, и поэтому, задним числом, включился в их знаменитый спор и тоже сочинил стихотворение про это. Я не включил его в свою юбилейную подборку, но все же – вот оно:

Вы были молоды тогда ...
Вы были молоды,
Вы были в силе,
Вы так любили! –
Вы в кооперативе сняли комнату,
Вы подъезжали, в автомобиле,
В свой дом входили,
В котором не было
Изящной мебели,
И прочей мебели
Там тоже не было,
Но на восьми квадратных метрах
Там для двоих хватало места
Во всю длину и ширину,
В восьмиметровом королевстве
Вы ждали женщину одну,

Вы были молоды тогда ... Вы стали старше,
Вы поумнели, чуть поседели –
Подруги Ваши помолодели,
И в самом деле!
У Вас в трехкомнатной прихожая
На комнатушку ту похожая,
И два раздельных туалета,
А счастья нету ...
Вы глубоко благополучны,
Но было лучше,
Когда зеленый, молодой
Вы жили в комнате пустой
И были счастливы мечтой,
И не давила суета,
К чему жонглировать словами,
Когда любимая не с Вами?! –
Не потому ли и запомнилась,
Что не исполнилась мечта …

Тут больше фантазии, чем реальности, но очень часто так бывало, что в своих стихах мы предугадывали свою будущую жизнь.

В семьдесят пятом из Новокузнецка Гена привез маленькое стихотворение о любви:

Другие придут к берегам,
где жизнь нам уроки давала,
Где нам надают по щекам
наши собственные идеалы,
Где вздохи незрелых душ
и горестные откровенья
Желтым листом опадут
с дерева обновленья
Где вновь нас весна оживит
Явленьем своим быстротечным –
Вечна лишь жажда любви
……………………………………
Сама же любовь не вечна
 
Когда он читал это стихотворение, то нередко замалчивал последнюю строчку или произносил ее после длинной паузы.         
И тогда все женщины перекрикивали его – о том, что «вечна, вечна, ве-е-чна любовь…».

Году в 1976 они с Мининым сочинили песню «В лепетанье ручейка» на эту же вечную тему. Я помню, что это было весной, накануне моего дня рождения, в Порошинском доме на Красном переулке. Там в песне был красивый гитарный проигрыш, который они играли в самом конце и долго не хотели заканчивать свою мелодию, снова и снова к ней возвращаясь. Эти проигрыши никто не записывал, иногда Сергей вставлял их, как гитарные паузы в свои концерты, но и в записях его концертов они почти не сохранились. У Минина легко писалось про любовь. При этом он всерьез влюблялся в тех, кому посвящал свои песенки.

«Непостоянным Арлекином,
опять кого-нибудь покинув,
возьму бумагу и перо,
когда вздохнет во мне Пьеро» …

А у Гены было несколько музыкальных заготовок, к которым он придумал по две строчки и как-то принес их мне, в качестве «рыбы». Тогда мы сочинили свои первые совместные песенки.

Среди них были: «Коротка у счастья память», «Потому что все мы грешны», «Хуан Антонио Коимбра», «В последний раз играет джаз». Последнюю песню очень полюбил Леня Гришаков. Там был странный сюжет – про двух любовников – канатоходцев, которые решили расстаться, но не могли расстаться и тогда они решили для расставания устроить дуэль на канате.

В последний раз играет джаз
И горизонт давно погас
В прожекторах над немою толпой канат стальной
Лег между мною и тобой
И ты, сдерживая дрожь
Ко мне медленно идешь
Если любовь умерла
К черту земные дела
Пусть рассудит нас теперь – дуэль!

Не хватит слез,
Нет сил простить,
Как нелегко
Любовь убить
Как нелегко через этот порог переступить
Все позабыть, все позабыть …»
… ну и так далее)

Потом мы сочинили песни: «Неразрешимы наши споры», «Ветер перемен», «За окном промокший сквер», «Все человеческое племя неравнодушно к дуракам». Суть совместного творчества в том, что от первоначальных вариантов обычно остается мало. И не всегда в песню попадает самый лучший вариант, ведь то, что спето, обычно, живет уже своей жизнью, хотя переделки и корректировки, осмысленные и спонтанные, у нас продолжались всегда.
Здесь я привожу не окончательные варианты, которые есть на переваловских дисках, хотя там, они тоже не всегда окончательные.

Здесь много черновых вариантов. Хотелось показать, как сочинялись наши песни. Песенка «Про споры» сначала затевалась, как шуточная. Но там цепляла нас фраза о том, что «мы не заламываем руки в страданьях по самим себе».
Я думал об этом, шагая от Жданова на Пехотинцев вдоль железнодорожной ветки около Товарного двора, недалеко от Наташкиного дома. Фразу про «заламывание рук» я вытащил у Пикуля из его романа «Баязет», где он писал, как главная героиня «уже заломила руки» по погибшему мужу. Второй куплет мы сочинили за полчаса у Гены в его комнате на Крауля. И неожиданно получился шлягер. Сипер бегал тогда по комнате и стонал «Гена, я тоже хочу такую песню». Потом ее стал петь Олег Новоселов с ансамблем «Дом», но он переставил местами куплеты, казалось бы, пустяк, но, по-моему, наш первый вариант был лучше. А «Ветер перемен» сочинялся в самолете, по пути из Днепропетровска. Там у меня в командировке были свободные полдня. Я поехал на дальний пляж, покупал там свежую черешню, а уже потом в наполовину заполненном ТУ-154, под струей охлажденного воздуха из вентилятора, слушая песню молодой Аллы Пугачевой «Ты часто снишься мне», я начал сочинять свою песню.
Там тоже из первоначального варианта мало что осталось. Помню, в один из летних вечеров я шел пешком вдоль Московского тракта от озера Песчаного до города, и когда дошел до переваловского дома на Крауля, у меня сложился классный вариант. Там было три куплета по три четверостишия. Но и он тоже не стал окончательным, в котором стало четыре куплета по два четверостишия.
Кроме своих стихов я участвовал и в тех, которые шли от Гены, но там мое участие заключалось в двух-трех строчках на песню. По традиции он включал меня в число авторов стихов и на последующих дисках, хотя, зачастую, моего участия там уже и не было.
Я старался заставить его вставлять побольше музыки в наши песни, вне бардовских традиций. В школьных песнях это так и было, и у Минина, и у Перевалова. Но потом, когда Минин познакомился с известными бардами, он стал писать, как барды, или как Ваншенкин, с которым он тоже лично был знаком. Мининская чудо-гитара отошла на второй план. С Геной такого, к счастью, не случилось. Хотя он тоже увлекался песнями КСП и даже пел кое-что в своих концертах.

Но суть творчества Перевалова была в том, что он делал все по-своему. Он не уставал повторять, что у него неправильный слух и поэтому он поет чужие песни не так, как авторы. Однако при этом чужие песни в его исполнении были сложнее и ярче, чем у авторов. Одним из гимнов «Сермяжной правды» на долгие годы стала песня Окуджавы:

Отшумели песни нашего полка,
Отзвенели звонкие копыта –
Пулею пробито днище котелка,
Маркитантка юная убита

Нас осталось мало – мы и наша боль,
Нас немного и врагов немного,
Живы мы покуда, фронтовая голь,
А погибнем – райская дорога

Руки на гашетке, голова в тоске,
А душа уже сгорела вроде,
Для кого мы пишем кровью на песке –
Наши письма не нужны природе

Спите себе, братья, все придет опять,
Новые родятся командиры,
Новые солдаты будут получать
Вечные, надежные квартиры,

Спите себе, братья, все вернется вновь –
Все должно в природе повториться
И вино, и пули, и любовь, и кровь
Времени не будет помириться

И еще была песенка Северина Краевского, из институтских времен, к которой Гена присочинил свои стихи

Росой омыто по утрам
Многоцветие осеннего ковра 
Вечно кружит
наши души
эта светлая пора
Дай же руку,
больше звука,
Музыканты веселей!
Вечно юны
наши струны,
Как рассветы на земле

Многие варианты наших песен были неудачными. Но интересно, что для большинства было не важно, что Гена хрипит, путается в словах, переставляет куплеты. Оля рассказывала, что еще до знакомства с нами у нее была Переваловская пленка с какого-то концерта, где он был не совсем трезв. Но его напор и апломб идеально ложились на настроение зрителей. В одной из песен он забыл текст, потом вспомнил его, начал новый куплет, остановился со словами: «А, это я уже пел!», потом запел дальше.   По словам Оли, когда она и ее друзья пели эту песню, они обязательно вставляли переваловское: «А, это я уже пел!».
Оля Арефьева была нашим другом еще до своего отъезда в Москву. Ей было девятнадцать. Я увидел ее на отборочном концерте перед фестивалем «Юрмала-87», который проходил во Дворце молодежи. Я пришел туда, посмотреть на победу Гали Кузнецовой, которая тоже бывала в гостях у Перевалова. У Гали был сильный голос. Когда она пела в переваловской комнате, ее было слышно на весь визовский район. На концерте мы с Леной Алексеевой сидели на дальнем ряду. Лена знала Олю по Университету. Оля исполнила там две песни под фортепьяно. Первая песня на музыку Тухманова была сложная и распевная с джазовыми интонациями, а вторая песня, про Чарли Чаплина, была почти что бардовского плана.

«Чарли Чаплин – заячья губа,
Две подметки, жалкая судьба …»

На фоне других еще нераскрученных солистов из уральского региона она выделялась актерским инстинктом и страстностью.      Я нашел Олин адрес, она тогда жила на съемной квартире на Антона Валека, и зашел с ней познакомиться. Вблизи она оказалась еще моложе и ярче. Я тогда сказал, что уверен в ее победе на этом отборочном конкурсе и позвал ее познакомиться с моими друзьями. Конечно, мне хотелось, чтобы она стала петь наши песенки. Спустя неделю ей позвонили из Москвы и, в самом деле, сказали, что она отобрана на фестиваль в Юрмалу, но ей надо поменять ее репертуар «на более эстрадный». Ее преподаватель по «Чайнику» Л. Гуревич предложил ей песню со странными словами «Ван Гога выставляли на Волхонке, бессмертье выставляли напоказ, и публика московская в охотку, не отводила от Ван Гога глаз». Разумеется, эти слова надо было переделать. Вторую песню ей «посоветовала» взять редактор Юрмалы – на музыку московского композитора Дмитриева. И еще две песни Оля сделала сама – одна из них была «Про лето» на музыку Саши Пантыкина, и еще одна «Про звезды» была песней ее друзей, взявшихся довести песню до юрмальских кондиций. Гена тогда, по его словам, не врубился.     Он не слышал Олю со сцены, а вблизи она казалась ему странным подростком, говорившим и смеявшимся невпопад. До «Юрмалы» оставалось два месяца. Я попытался привлечь к Олиной поездке Валеру Парамонова и Анну Коробову. Наш друг, модельер, Таня Колпакова согласилась сшить для Оли скромный авангардный костюм. В итоге Оля поехала на «Юрмалу» со «Звездами», которые там не понравились просмотровой комиссии. Она позвонила, и мы срочно написали для нее стихи вместо «Ван Гога на Волхонке». Для верности взяли за основу Мининские строчки «Друзья уходят – старая печаль». И эту нашу песню Оля спела на всю страну и Эдита Пьеха поставила ей тогда наивысший балл. При этом с всесоюзного телеэкрана меня объявили автором этой песни–шлягера. Вот эти стихи. Знатоки без труда узнают, что в них от Минина. Однако, Сипер мне тогда позавидовал.
 
Звучат шаги размеренно и глухо
Друзья уходят, как ни привечай,
Как нелегко нам станет друг без друга
Весь мир держать на сгорбленных плечах.

Мы друг про друга быстро забываем
В плену звонков и телефонных фраз
Друзей теряем и себя теряем
Наверное, уже не в первый раз

До их сердец, когда – то самых близких
Сквозь перезвон трамвайной трескотни
Смогу ли дотянуться, достремиться
Хоть мысленно дотронуться до них

В метро, в бистро, в подземном переходе,
На пике повседневной суеты
Мелькают взгляды и мелькают годы
И все длинней сожженные мосты

Меж встречных душ открытых и ранимых
Боли во мне сгорая и горя,
Страх потерять в себе друзей любимых
Или себя в любимых потерять –
 
И, чтобы мы не гасли друг для друга
И не теряли мужество и честь,
Я протяну друзьям любимым руки
За то, чтоб все осталось, так как есть. 


А у Гены наибольшим тиражом прозвучала наша «Песня про споры», опубликованная на гибкой пластинке во всесоюзном музыкальном журнале «Кругозор». В те годы засветиться в «Кругозоре» было очень престижно. Кстати, на другой стороне пластинки там были записаны «Очи черные» в исполнении немецкого певца Бориса Рубашкина. С Олей мы долго дружили и даже переписывались. Но она не стала петь наши песни, она стала петь свои. Сегодня все эти песни есть на ее сайте, на дисках, которые продаются в музыкальных магазинах. У нас с ней есть совместное стихотворение «Про дураков». В моем варианте оно вошло в песню Перевалова, а в Олиной редакции забылось, а зря.
 
Когда-нибудь настанет время
Причалить к тихим берегам
Мы суету преодолеем
Оставим этот балаган
Вдогонку за воздушным змеем
помчится радостный пацан –
Мы станем старше и смелее,
оставим этот балаган

И ты поверишь, что напрасно
Мы ссорились по пустякам
Пока надежда не угасла
Оставим этот балаган
Я соберу все розы мая,
и брошу их к твоим ногам
И прошепчу – О, дорогая!
Оставим этот балаган ...

Но нам приятней в балагане
В чужую дверь упершись лбом
С упрямой фигою в кармане
Стоять всецело на своем
И биться в плаче на коленях
И ревновать по пустякам -
Какой кошмар, какое время!
Какой дешевый балаган!

Все человеческое племя
Неравнодушно к дуракам –
Какой кошмар, какое время!
Какой дешевый балаган!
………………………………..
………………………………..
Все человеческое племя
Неравнодушно к дуракам,
И тянет каждого на время
Зайти в дешевый балаган
Зайти и глядя на арену
Попасть в дурацкую страну
Забыть заботы и мигрени,
Дела, начальство и жену

За жизнь безгрешную в награду
Купить за рубль или за грош
И ложь, похожую на правду,
И правду, гладкую как ложь,
И убедиться без обмана,
Что даже тронутым слегка,
Что даже мертвым, даже пьяным,
Что не похож на дурака!

И до седых волос и лысин
Сюда стремиться вновь и вновь
И знать, что не хватает жизни
Понять премудрость дураков –
Колпак шута надвинув криво, покрыв белилами лицо
Во сколько раз дурак счастливей
Достопочтенных мудрецов!?
Чем обусловлено юродство
Перед толпою и судьбой
Признать чужое превосходство
За право быть самим собой?
И в опустевшем балагане
Под звездным куполом – шатром
С упрямой фигою в кармане
Стоять всецело на своем,

И биться в плаче на коленях,
и ревновать по пустякам –
Какой кошмар, какое время,
какой дешевый балаган! ...

У Оли в то время было не все легко в жизни. Она преодолевала трудности, несмотря на «запах крови, смешанной с глиной». Она не окончила Университет, но окончила наше училище имени Чайковского, а потом она уехала в Москву, и училась в Гнесинке у Льва Лещенко. Со своей  группой «Ковчег» она выступает и в Москве, и по всей стране. Сегодня она – «неизвестная звезда». Но, кроме «Рождественских встреч» у Аллы Пугачевой я не припомню ее выступлений по телевизору. А кто у нас знает тех, кто вне телевизора?!


Свой первый студийный альбом Гена записал летом 1984 года на студии у Александра Новикова. Вместе с ним участвовали в записи Лариса Казанцева и Андрей Сорокин. Изюминкой альбома было то, что Гена включил в него песни и других свердловских бардов – Раи Абельской, Сипера и Мешавкина, Новикова, Болотова, Лени Ваксмана на стихи Юры Казарина. Широкие массы узнавали свердловских авторов по переваловским альбомам. В этот же период взошла печальная звезда Саши Новикова, который выпустил свой альбом «Вези меня извозчик». Что бы ни говорили про махинации с изготовлением и продажей самопальной электромузыкальной аппаратуры, попал в тюрьму он, видимо, все же из-за песен. Это было несправедливо и обидно, потому что одни песни у него были веселые и смешные, а другие просто хорошие.
По словам Перевалова, у Новикова не хватало песен для своего второго сборника, и он, было, решил включить в него несколько наших «шуточных» песен, но не успел. Все это быстро забылось в вихрях перестроечных передряг. Но пока Новиков был на зоне, из всех свердловских рокеров и бардов его песни пел в своих концертах только Перевалов.
 
«Катилась по асфальту весенняя вода
стрижи крутили сальто в звенящих проводах» …

И, конечно, у меня был «свой» вариант песни Новикова:
   
Помнишь девочка – как в городском саду
Я нарвал тебе букет из свежих роз,
Дай бог памяти, в каком это году
Я не чувствовал ладонями заноз –
Надрывались от погони сторожа
И собаки не жалели в беге си-ил
Я бежал, твоим букетом дорожа
И, запутавшись в заборах, колесил

Кровь хлестала из разодранной щеки
И рубаха развалилась пополам
Оставались, чудом, целы лепестки
А штаны ползли бессовестно по швам,
Ты сидела на скамейке у ворот
И считала очень медленно до ста,
Я же падал, и карабкался, и вброд,
И версту сменяла новая верста

Убежал я, и собак перехитрил,
завершая полуночный марафон,
А потом опять бежал, что было сил
За тобой, по темным улицам, вдогон,
Хохотали до упаду фонари,
Я в окно твое погасшее глядел,
Комары в меня вонзали волдыри,
А букет в руках бессовестно редел

Ты вернулась – видно есть на свете бог,
Мы шарахнулись, как серые коты,
Я тебе охапку веток приволок –
Это были наши первые цветы …

А потом качалась ночь на каблуках
И кувшинки тихо плавали в пруду
Помнишь девочка, мозоли на руках,
Дай бог памяти, в каком это году.


Благодаря Перевалову мне удалось прослушать тот концерт Новикова в самом первоначальном варианте, в котором еще было «Здесь гулял подпольщик Яшка», замененное впоследствии на «здесь от века было тяжко».  – Яшку он отменил, а вот Николашку оставил. Странно, что для большинства этот, на мой взгляд, классный концерт оказался тогда не в радость. Его стали слушать и переписывать через год, уже после суда. И кстати у Розенбаума тоже была аналогичная замена текста, когда он свое искрометное «порубаем в капусту всех жидов с коммунистами» заменил на банальное «… всех врагов с коммунистами».
 
Где-то в конце девяностых перед Новым годом я возвращался на самолете из московской командировки. Было мало народу, я сел в конце салона. А на следующий ряд прошел Александр Новиков и тоже разместился там на все три кресла. Шел мокрый снег. Нас долго не выпускали. Зато бесплатно поили шампанским, на что Александр отметил, что он уже «отпил свое». Самолет обливали какой-то жидкостью. Я хотел пошутить с ним про «обледененье полосы», но так и не обратился к нему.

И похожая встреча была совсем недавно со Славой Бутусовым. Когда мы занимались своими песенками, он тоже создавал свой ансамбль. Я мог с ним познакомиться через Юру Рожина, который учился вместе со Славой в архитектурном. Перевалов был знаком с ребятами из «Наутилуса» и они даже записали одну из его песен.
Но интереснее была история со спиртом. Было ли это в самом деле или Перевалов это выдумал, не знаю. Хотя Марина тоже в этом участвовала. Но и ее тоже уже нет. Короче, по словам Перевалова, во время одного из сермяжных застолий им позвонили ребята из «Наутилуса» и сказали, что едут в гости всем составом. Тогда спиртное продавалось по талонам. Все были уверены, что они что-то привезут с собой. Но они приехали пустые. Перевалов сбегал к друзьям медикам и одолжил там литровый флакон спирта, который решили развести водой. И вот Марина в черном платье, на высоких каблуках, выходит из кухни с трехлитровой банкой спирта, подкрашенного лимонным сиропом. Но в самом центре комнаты у нее подворачивается нога, она падает, все разливается по полу. Немая сцена. И тут из кухни выходит Перевалов с настоящим спиртом. Насколько это достоверно, трудно сказать, но такая сермяжная шутка была полностью в духе моего друга.
Временами и я рассказывал об этом знакомым, когда хотел похвастаться приближенностью к артистическим кругам. Так вот, весной я летел из Ирана, а там я, как раз, рассказывал на прощальном ужине эту историю. И надо же, в Шереметьево на паспортном контроле я оказался следом за Славой, который тоже откуда-то прилетел. Я подошел к нему, но он меня не узнал. Уже потом я узнал, что тогда умер в Англии его соавтор и мой сосед по Жданова 2Б Илья Кормильцев, который одно время работал в Торгово-промышленной палате, которая располагалась на первом этаже нашего дома, как раз под моими окнами. Сейчас там расположен банк, в комнате подо мной стоит их трансформатор, который временами мерзко гудит, а в далеком детстве там располагалась швейная мастерская. По вечерам ее окна были приоткрыты. Однажды, классе в пятом, не помню, кто-то из наших – Вова Моргунов, или нет, наверное, Мошкин, достал где-то череп из папье-маше. После того, как мы вдоволь попугали друг друга и поиздевались над соучениками, кому-то пришло в голову приподнять этот череп и постучать им в окно швейной мастерской. Раздавшийся вопль заглушил всю окрестную жизнь. К счастью обошлось без травм. Но и впоследствии устраивались не менее глупые шутки.


Второй свой альбом Гена записывал на нашей киностудии вместе с Морозенко и Демьяненко. Кроме Андрея Сорокина в нем участвовала Света Логинова. На «репетициях», которые проходили в переваловской комнате на Крауля, им удавалось, глядя друг на друга, добиваться идеального звучания. Однако при записи на киностудии они встали на сцену к микрофонам, как во время концерта, и, при этом, практически не видели друг друга. От этого, временами, песни звучали жестковато и невпопад. В этом концерте были «Львы», «Утесовский оркестр», «Пора домой». Третий альбом – «Осенний город» – Гена пел сорванным голосом, казалось из последних сил. Там были «Узелок на память» и «Над Тагилом осень бьет – листья влет». Четвертый альбом «Старый добрый паровоз» ассоциируется у меня с картинками Саши Юдкина, которые были включены в слайд–фильм к этому альбому. Теперь уже на своих концертах в санаториях и домах отдыха в первом отделении Гена не пел, а запускал магнитофон и включал диапроектор, где показывал Сашины картинки. Пятый альбом, в котором участвовали ансамбли «Дом» и «Наутилус», знаменит песней «Про то, как Ельцина снимали». Следующие альбомы Гена записывал уже без моего присутствия. Там были его новые шлягеры про Крым, про судьбу царя, про Христа, и наши школьные песенки «Сжимается сердце, сжимается», «В лепетанье ручейка».


Так получилось, что лично я мало участвовал в концертах, в записях пленок, и в творческих гулянках по поводу и без повода. Далеко не у всех поэтов есть артистические жены, чаще встречаются нормальные, которые не понимают, что когда приходит вдохновение, поэта не нужно заставлять вытряхивать мусор из ведра.
Кроме того, даже великим уральским поэтам нужно было каждый день ходить на службу и заниматься там производственными и партийными делами.

После УПИ я работал на полусекретном предприятии, учился в Университете марксизма-ленинизма, избирался секретарем парткома, а также членом горкома КПСС. В восьмидесятые годы я увлекся Ельциным. Я впервые увидел и услышал его со сцены еще в 1981 году на семинаре городского партактива. Предполагалось рутинное мероприятие по случаю начала нового учебного года в системе политпросвещения, но приехал Ельцин. Он вышел на сцену Дома политпросвещения «высокий стройный, в вылинявшей тройке» и в течение двух часов нормальным человеческим языком рассказывал, что у нас в городе хорошо, а что плохо. Это было настолько свежо и удивительно, что я с нетерпением ждал завтрашнего дня, чтобы купить газету с его речью и похвастаться перед народом, что я это все лично видел и слышал. Однако в газете было все как всегда – общие фразы и бодрые заклинания. Когда его забрали в Москву, оттуда стали доходить слухи о том, что Ельцин ездит на трамвае вместе с народом, что Ельцин разогнал номенклатурных бездельников, что он организовывает продуктовые ярмарки, что он запросто встречается с простыми людьми. Его речь на XXVII съезде о том, зачем нам нужна перестройка, и о том, что раньше он молчал, потому что «не хватало опыта и политической смелости», стала откровением для многих. А потом была эта дикая история с ноябрьским пленумом. Уже после того, как Ельцина сняли, появилась его книга «Исповедь на заданную тему». Я не мог найти там никакой крамолы против КПСС, считал, что это честная книга настоящего коммуниста. До этого момента я искренне поддерживал движение за его возвращение в руководящие ряды. Я ходил на «Дискуссионную трибуну», где в президиуме вместе с Геной Бурбулисом сидела Галя Вохменцева – жена Лени Ваксмана, и задавал там «острые» вопросы.

На нашем партийно-профсоюзном активе по выдвижению кандидатов в народные депутаты, я, по договоренности с нашим партактивом, выдвинул кандидатуру Ельцина в народные депутаты. Я хорошо помню ту тишину, которая вдруг установилась в зале ДК «Химмаш», когда я начал говорить. Я предварительно написал две странички про то, что нам нужны такие, как Ельцин – честные и открытые, что выдвижение его в депутаты принесет пользу и Горбачеву, и всей стране. После того, как я закончил выступление, из зала ко мне, как будто, прошла волна энергии и свежести. На трибуне я физически ощущал, что в зале все были со мной согласны. Такие собрания проходили и в других районах. В то время все, связанное с именем Ельцина, официально замалчивалось, но он узнал о наших инициативах. Во время предвыборной поездки в Свердловск, он посетил предприятия, от имени которых его выдвигали в депутаты. Был он и у нас в институте, и даже заходил в мою комнату. Мои сотрудницы тогда сфотографировались рядом с ним. Однако за день до этого мой мудрый директор отправил меня в командировку, возможно, чтобы я не сболтнул что-нибудь лишнее перед Ельциным. И хотя он принял решение баллотироваться на выборах не по Свердловскому округу, а от Москвы, мне все же удалось проголосовать на тех выборах именно за Ельцина.

Весной 1989 года я был в командировке в Каире, а в то время все заграничные избирательные участки относились к Москве. Поэтому в день выборов мы с коллегами заехали после работы в наше посольство и проголосовали. Первый съезд народных депутатов давно стал историей, но до сих пор ощущается тревожное и пьянящее чувство от того, что там происходило. Ветер перемен оказался крепким и порывистым.

Через два года проводился референдум о СССР.         
И теперь мне не давала покоя невнятная позиция Ельцина по этому вопросу. Если он за Союз – то почему не выскажется об этом однозначно?! А, если он против СССР, то я был бы против него. Мне хотелось через городскую и областную парторганизацию, а может быть и через депутатов, так как он тогда уже вышел из партии, обратиться к нему с вопросом: «Борис Николаевич, Вы за Союз или нет?!». Это могло иметь далеко идущие последствия и для Ельцина, и для Союза, и поэтому я медлил, колебался, и выступил с таким вопросом тогда, когда уже до референдума оставались считанные дни, и поэтому мой вопрос не был раскручен и донесен до Горбачева и Ельцина. В горкоме мне тогда сказали - "Ну где ты раньше был?!" Но видимо, тогда не только я колебался в этом вопросе. Из моих товарищей по работе большинство выступило против СССР, якобы в поддержку Ельцина и шахтеров, «бастующих за демократию».

Тогда наши доморощенные демократы решили провести в институте митинг в поддержку бастующих шахтеров. Я не знал об этом, потому что в те дни наш научно-технический отдел трудился на овощебазе. («Слава доктору наук – сортирующему лук!»). Но какая-то причина привела меня после овощебазы в институт, и я увидел объявление о митинге, и пришел на него как был – в телогрейке и в сапогах. Когда я вошел, митинг уже заканчивался, но мне, как секретарю парткома, предоставили слово. Я выступил категорически против воззваний в поддержку таких демократов, которые угрожают затопить шахты, если будет не по-ихнему. И сказал о том, что поддерживать Ельцина нужно не забастовками, а работой, тем более, что открылись пути для предпринимательства. Но на этом собрании все мои коллеги были против меня, и это ощущалось в неодобрительном гуле и в атмосфере зала, когда меня слушали, но отводили глаза. Я ушел с трибуны и, по сути, ушел из политики. Тогда я потерял многих друзей, из-за того, что позволил себе быть честным.

Тогда еще можно было проскочить в демократию, не разваливая Советский Союз, но большинство хотело все и сразу. Мой парткомовский год, когда я одновременно был и членом горкома КПСС, это наше последнее 7 ноября, с лозунгом «Коммунисты и демократы – давайте жить дружно!». Всем казалось, что верхи заврались, что партия тормозит перестройку. В канун демократических пертурбаций я написал статью для местной газеты под названием «Если не будет партии – будет мафия». Мне казалось, что это хлесткий лозунг, который нужен для полемики с демократами, но в итоге почти так и произошло.

Весной 1991-го мы купили садовый участок недалеко от Гати, и все лето я обустраивал дом в саду. Случайно я приехал на работу из отпуска как раз в день путча 19 августа, который устроили мои московские соратники по партии, предавшие и Горбачева, и перестройку, и лично меня. Но я не смог себя заставить пойти на площадь 1905 года к так называемым демократам, и только бросил случайную фразу о том, что «это все на три дня». Удивительно, но так и случилось.

То, что Горбачев не ушел сразу после путча, было спасением для страны. Полгода шатаний и переговоров в верхах показали людям, что можно жить даже в таком бардаке. Что главное – это не политические дрязги, а спокойствие и благополучие родных и близких. В те тревожные дни было не до стихов.

А потом, когда отступило с политикой, я вдруг увлекся Новой хронологией. В 93-м, в один из вечеров у Гены в его квартире около остановки «кино Заря» я встретил Колю Мухина, который принес показать Перевалову первую книгу Фоменко. Перевалов пролистал, но не зажегся и дал прочитать ее мне. До этого я не увлекался ни историей, ни хронологией. Но, когда я начал читать книгу Фоменко, то сразу проникся грандиозностью его замысла. Книга была слишком серьезной и скучноватой для чтения на ночь. Но перед Новым 1994-м годом у меня разболелся зуб, распухла щека, никуда пойти было нельзя. И тогда я сидел дома и читал книгу Фоменко помедленнее, с просмотром ссылок и доступных первоисточников. И, не то, чтобы меня затянула логика академика, главное было в отсутствии там халтуры и натяжек. Это была книга про исторические параллели при описании второй и третьей римских империй, в ней он еще не касался истории Руси. Но все это уже просматривалось впереди. Мне не хотелось ждать, пока Фоменко удастся продвинуть в печать свои следующие книги.

Тогда я разослал письма о нем и о его трудах в местные и даже в центральные газеты. Откликнулся один Сергей Молодцов, сын моего коллеги по работе, Леля Молодцова. Сергей тогда работал в «Комсомольской правде». Ему понравилась тема, и он пообещал напечатать мою статью, но, видимо, не смог. А года через три, видимо, похожие мысли о Новой хронологии одолели нашего уральского «буддиста» Козлова, который в двух номерах «Науки Урала» написал пересказ основных парадоксов хронологии по мотивам книги Фоменко. Но у него еще была зубодробительная кода на тему – «А где же ошибка академика?!». По Козлову оказалось, что ошибка в том, что все у Фоменко правильно, кроме истории Индии, где Будда учил народ еще три тысячи лет назад, а другие пророки были там еще раньше, и пять, и десять тысяч лет назад, когда всех остальных народов еще и не было. Сегодня Новая хронология широко известна, она отвергаема научными авторитетами, но не опровергаема, в первую очередь из-за их расшифровки «древних» гороскопов, которые оказались средневековыми. В 90-х время от времени я писал записки на темы Новой хронологии и даже посылал их Фоменко. Вряд ли все они доходили до адресата, хотя однажды его заинтересовала этикетка нашего вина «Верхотурская таможня». – Если есть таможня – значит, есть и граница. Но какая может быть граница на Урале в XVIII – XIX  веках – в середине России?
Еще у меня были подборки про Ивана Грозного, но не четвертого, а второго, со ссылкой на историков XVIII века. Ее я переслал Дмитрию Калюжному.
Когда я стал ездить в командировки в Иран, мне захотелось приобщить свои иранские впечатления к творчеству Фоменко и Носовского.            
Я привез для них из Ирана несколько фотодисков с изображениями исторических памятников. В России история Ирана практически неизвестна, хотя в истории Ирана и Руси есть общие страницы. Но они пока что не вошли в книги Фоменко и Носовского, и тогда я решил попробовать сам изложить свои наблюдения.

В результате, последние три года я почти каждый вечер сажусь за компьютер и пишу статьи про Иран и про Русь, про Трех Граций и про Грифонов, а также про Александра Македонского и Иисуса Христа. Две – три статьи сейчас размещены в Интернете, хотя мои подборки из Фирдоуси и Низами интереснее иранцам, чем нашим. Но все это стало интересно мне настолько, что я стал спокойнее относиться к событиям повседневной жизни. Думаю, что Гарри Каспаров тоже не случайно проиграл свой матч Крамнику. В то время он, Гарри Каспаров, тоже увлекался Новой хронологией.

Сегодня, читая новые книги Фоменко и Носовского, я испытываю прекрасное чувство соприкосновения с их творчеством, где сквозь математически выверенные выводы и гипотезы бьет в глаза еле скрываемый восторг первооткрывателей. Занимаясь Новой хронологией, я познакомился с коллегами по увлечению, умными и состоявшимися людьми, которые тоже тратят драгоценное время своей жизни на разгадки исторических тайн. Зачем им это нужно?! – А зачем это нужно было Исааку, нашему, Ньютону, посвятившему занятиям хронологией большую часть жизни?! На счет натяжек и непроверенных гипотез – это, как раз, не к Фоменко, а к традиционным историкам. Большинство из них честные и порядочные люди, которым просто не под силу проникнуться сомнением к тому, чем они занимались.
Более того, большинство исканий традиционных историков – археологов и аналитиков – отнюдь не противоречит Новой хронологии. Противоречия начинаются тогда, когда возникает необходимость датирования результатов их раскопок и исследований. И вот здесь то и появляются и натяжки, и необоснованные выводы. Версий и догадок может быть сколько угодно. Но истина одна. И, если ее отвергают или замалчивают, значит, и все остальное – вранье.

Мне казалось, что вот разберусь с хронологией, и снова можно будет писать стихи, но Новая хронология не отпускает. Сегодняшнее «Эссе 2007» про «Сермяжную правду» – это попытка отвлечься от Низами и Александра Македонского, не очень смелая попытка, и не потому, что память слаба. Скорее потому, что становится все яснее, что нечем особенно хвастаться, что уже нет рядом тех, для кого хотелось все это написать, что все сбывается не так, как следовало бы, что пережить все заново нельзя. И детство воспринимается не только, как праздник, но и как начало ошибок, лени и вранья, за которые временами стыдно.
Но тогда мы об этом не думали. Надо было создавать себя среди себе подобных. Наша свобода не выходила за рамки приличий. И даже в нашем творчестве мы были свободны в той мере, в какой это было возможно, хотя мы и не чувствовали этих ограничений. Наше «сегодня» тоже ограничено рамками житейской мудрости и здравого смысла, мы стали мудрее и свободнее, но все это уже вряд ли кому-то интересно.
Отдельным разделом в эссе проходят стихи Перевалова, которые не стали песнями, но которые были «напечатаны» в Сермяжной правде. Сами по себе они ничего не значат, но на них падает отсвет от того, что уже состоялось, и от этого наши черновики становятся самоценными, как ранние рисунки и наброски знаменитых живописцев.

«Льдинкой на устах тает имя твое
И, как звонкая труба, упрямо в пусть зовет
Ну! Рассыпься! На тысячу звезд!»
………………………….

«Оставь надежду мне, себе любовь
Твоя заря в огне воскреснет вновь
Я приду на зов утренней зари
Пусть, как эхо вслед – А – а – а – а – а ! Крики птиц…

И, да пребудет вечно с тобой любовь моя,
А мне до новой встречи не переплыть моря»

Это ранний переваловский шлягер. Был еще один вариант этой песни:

«Свет звезд искрой пророс сквозь облака
На миг, вырвав из тьмы контуры скал,
Сотню храбрецов и бородачей – под командой Че.

… Какая боль их гонит от теплых берегов
В далекие ладони далеких островов …
… И да пребудет вечно со мной мечта моя,
О тех, кому навстречу не переплыть моря»


Я не выступал на похоронах не потому, что нечего было сказать, а потому что испугался. Была горечь от потери друга детства, словно от утраты части себя. Мы всегда старались быть вечными. Но уже давно нет Пети Николаева и Жени Житнухина. Год назад умерла Марина. Я до сих пор не могу с этим свыкнуться, тем более, когда вижу ее на видео, на каком-то концерте, молодую и красивую. Миша больше похож на нее, хотя по росту он уже перегнал обоих родителей и старших братьев. На похоронах я думал, что было бы неплохо, если бы он подружился и с младшим – с Андрюшей.
В юности я читал роман Ирвина Шоу «Вечер в Византии», где главный герой попадает в больницу в схожей с Геной ситуации. Но ему, вроде бы, удается выкарабкаться. Спустя два месяца он выходит из больницы, после реанимаций и капельниц, –
«… никогда еще виски не было таким освежающим. Все еще живой, он сделал второй глоток …».

Среди моих друзей, которые ушли в лучший мир, есть мой лучший школьный друг – Петя Николаев – наш неформальный лидер в 6А, в 7А и в 8А классах. Мы с ним вместе играли в баскетбол у Валерия Викторовича. В нашей детской дворовой команде он был лучшим хоккеистом. В 1963 году наша дворовая команда дошла до финала городских соревнований в первом розыгрыше «Золотой шайбы». На катке «Снежинка» диктор объявлял: «Гол забил Петя Николаев!». На финал в Москву от нас поехала команда с Сортировки и заняла там третье место. Там был Костя Наговицин, с которым мы неплохо познакомились через пару лет. А после шестого класса Петя ездил с командой старшеклассников на соревнования по баскетболу в Челябинск, ему там вручили значок второго юношеского разряда, ему и Мише Умнову. А мне вручили такой значок через год. После восьмого класса мы вместе с Петей и Серегой Конколовичем попали в сборную команду нашего района, которая базировалась на Сортировке. Там мы познакомились с Геной Кулашко и Витей Клочковым – ныне солидными и уважаемыми людьми, а тогда пацанами – нашими ровесниками. И там было еще много классных пацанов и девчонок.
И еще там у нас был наставник и тренер по всем видам спорта Юрий Николаевич Филимонов. Для меня не стали сюрпризом успехи нашей волейбольной команды «Уралочка», потому что там много лет подряд тренировал младшее звено Юрий Николаевич.    
В наше время про него рассказывали легенды, как он делал стойку на руках на перекладине над горящим костром. Я сам видел, как он нырял в бассейн и крутил сальто с пируэтом, когда его подбрасывали над водой пять – шесть его высокорослых воспитанников. Он много и интересно рассказывал про спорт и про жизнь. Девчонки делились с ним своими сокровенными тайнами. Наверное, у нас было правильное детство – нормальные родители, верные друзья, умелые учителя и наставники и, самое главное, уверенность в том, что жизнь прекрасна.
Классе в четвертом Гена высказал очень глубокую мысль о том, что до коммунизма осталось немного, надо только продержаться лет десять и все будет хорошо!
А после восьмого класса, под руководством Ю.Н. Филимонова мы легко победили на городских соревнованиях, и по баскетболу, и по волейболу, и даже по легкой атлетике. Потом у нас был оздоровительный выезд на природу, на берег Сысерти, где мы неделю жили в палатках, под дождем и без дождя, сами варили себе еду и сами ее ели. Хрупкая девочка Света тонким голосом пела у костра прекрасные песни:
«Ранней весной ливни прошли, вновь надвигается зной –
Видишь вдали, где-то вдали сходится небо с землей
Близко земля и небо, но обойди весь свет,
Места такого – где они рядом нет!
И все же путник гонит коня
Упрямо ждать не хочет ни дня,
Упрямо спорит с каждой грозой
Понапрасну догоняя горизонт, горизонт …»

А потом мы поехали на областные соревнования, почему-то в Тавду. И там тоже было немало приключений. Мы проиграли Нижнему Тагилу в баскетбол, но зато наши девушки стали сильнейшими в волейболе. Мы ходили там на экскурсию на фанерный комбинат. На обратном пути в плацкартном вагоне поезда мы обсыпали всех зубным порошком, включая проводниц.   
В девятом классе мы уже не сидели с Петей за одной партой, потому что из нас сделали математический класс 9Г, в котором было 25 парней и примерно 7 девушек, а Петя остался в 9А, где к нему добавились парни из бывшей третьей школы. Так мы стали непримиримыми соперниками по спорту. Это было еще в старом здании школы. Там, чтобы пробежать 60 метров, нужно было раскрывать двери из коридора в актовый зал, и тогда там, на глазах у всего народа, можно было гордо финишировать. В 9 классе Перевалов стал чемпионом школы на 60 метров без какой-либо спецподготовки, только за счет своей резкости и настырности, хотя у нас были сильные спортсмены – десятиклассники. Осенью я их всех обогнал на 800 метров, но на 60 метров я думал, что мне у них не выиграть, и в забеге не напрягался. А Перевалов уперся и сначала попал в четверку, а затем выиграл полуфинал у Третьяка, который обычно бежал на полсекунды лучше, но здесь «проспал» старт. В финале Гена к восторгу всех девятых классов снова победил десятиклассника Гену Романцева.
А зимой мы участвовали в районных соревнованиях по лыжам на Сортировке с раздельным стартом. Там я впервые обогнал и Перевалова, и Андрея Гмызина и долго этим гордился.
В конце зимы мы всей школой ездили в Шувакиш. Там тоже были лыжные старты, а еще там были шуточные баталии в глубоком снегу, где я однажды оказался, под горой лыж и тел своих одноклассников, рядом с нашей школьной медсестрой, и это было очень волнительно.


Я уже писал про то, как после девятого класса мы все ездили в Горный Щит пропалывать овощи. Мы с Богушем и Переваловым приехали туда по горкам улицы Московской, лежа на стопке матрацев, в кузове грузовика, глядя на высокое небо. А уже вечером мы ехали на телеге в поселок за молоком. Конюхом выбрали Колю.
Там в Горном Щите мы жили в клубе, который был большим сараем с возвышением в виде сцены. В Горном Щите было много приключений, мы ходили в лес – «на вышку» и за черникой, ходили купаться на пруд, но это было далеко. На прополке нас обливали поливальные системы. Там у нас подбиралась мощная бригада в лице Пети, меня, Жица и Харлама, а также великолепной тройки «Деменева-Пантелеева-Кулик». Но меня вдруг перевели в другую бригаду, в которой я познакомился с Юрой Васениным. Год спустя Юра вытащил меня из вод городского пруда, когда при купании я, видимо, ударился головой о дно нашей лодки и захлебнулся.
А в Горном Щите спустя неделю все бригады перетасовались. Мы с Петей снова работали в паре. На длиннющих рядках моркови было очень муторно ползти на коленках почти километр под палящим солнцем. И мы придумали вставать по два, три, четыре человека на рядок друг за другом, чтобы прополов двадцать – тридцать метров, стремительно обогнать товарищей и снова встать на ряд и снова полоть, пока друг тебя не обгонит. Это срабатывало великолепно до тех пор, пока Петю не выгнали «за ночное».
Там у меня была поучительная история со старшими – с десятиклассниками, которые сдав выпускные экзамены, приехали отдохнуть на природу в наш колхоз. Вели они себя довольно нагло, скинули наши раскладушки со сцены и установили там свои. Но к этому времени мы уже обжились в колхозе и на их пришествие смогли бы дать отпор. Чтобы не накалялись страсти, наши учителя отселили их от нас в другой сарай. И вот вечером мы сидели около женского сарая, где жили девушки и наша учительница Людмила Ивановна. Они послали меня за водой, и когда я ходил к колодцу, увидел там живописную сцену. Наши выпускники, раздевшись до трусов, хотя было прохладно и были комары, положив руки на плечи друг другу и раскачиваясь в разные стороны, куда-то двигались. Это было глупо и смешно, и по возвращении от колодца я во всеуслышание заявил про это всем, кто сидел на крыльце. Но там сидели не только наши девушки, но и наша учительница. И ей-то при этом было не до шуток. Она рванулась в ту сторону, и, я думаю, в одиночку сумела обуздать своих бывших воспитанников и даже отобрала у них пойло. То, что все они были пьяны и сильно, и к чему это могло привести, столкнись они с местными, как-то не приходило в голову.
На следующий день оказалось, что своим возгласом, – «посмотрите-ка на дураков» – я их заложил перед учительницей и за это нужно отвечать. Перед этим ко мне подошел Миша Акулов и спросил – как было дело. Я честно сказал, что видел их пьяную вылазку и хотел посмеяться над ними перед девчонками, и думал, что этим все кончится. Но эти самые десятиклассники, среди которых у меня было немало друзей, решили устроить мне показательную порку, как раз в Петин день рождения, 3 июля. Наказание вылилось в пару тумаков по морде, но это было так обидно, что помнится до сих пор. Самое обидное, что все мои одноклассники не были там, на крыльце, и узнали обо всем, скорее всего, от кого-то из девушек. Но никто не стал меня оправдывать и защищать. Только Петька напился так, что просто физически не мог встать с места. Тогда я от обиды ушел в леса и бродил там до вечера и, чтобы не плакать, пел во весь голос народные песни «Хуторянка» и «Васильки».

А потом снова была работа, а после работы я снова ходил по лесам. Около старой геодезической вышки я нашел черничное место, там не сходя с места можно было насобирать полную фуражку ягод. А ночью после трудовых и походных деяний у меня был такой сон, что однажды рано утром меня обстригли наши девушки, пока я спал, обстригли очень коротко, но я даже не проснулся и полдня ходил такой красивый. И не только трудовые будни, но весь школьный настрой на лучшее рождали в нас – в учащихся высокое чувство сопричастности к времени, к общему делу, к борьбе за мир и счастье всех народов. Это было не только у нас. В Горном Щите наши соперники – старшие на год выпускники нашей школы искали самих себя прошлогодних. Тогда они тоже ездили в Горный Щит, и им там было хорошо. Но в наш год, мы их там не ждали, и поэтому отношения накалялись. Они приехали отдохнуть и выпить, а нужно было еще и работать. И, главное, их попытки внедрить нечто подобное дедовщине, были неуместны. Конечно, мне не нужно было орать во всеуслышание – какие они дураки, что ходят голыми по деревне. Но в то время я сначала говорил, а потом уже думал о том, что сказал.


Что бы сейчас не говорили про «советскую казарму» и «тоталитарную зажатость», в советское время культивировалось чувство сопричастности ко времени, к стране, к товарищам. У нас не было фабрики звезд, но были настоящие звезды, и в музыке, и в поэзии. Наше время родило не только «Биттлз». У нас были Муслим Магомаев, Алла Пугачева, Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, Окуджава, Визбор, космонавты, и хоккеисты, Данелия и Гайдай, которые становились звездами на наших глазах. Они были звездами не только сами за себя, но и за всю страну, и поэтому они были понятны и любимы. Высоцкий и Галич, даже будучи за кадром, все равно оставались советскими людьми. «Мы друзей за ошибки прощали – лишь измены простить не могли».

 Через год это же чувство сопричастности привело и нас, уже выпускников школы номер два Свердловской железной дороги, в свой школьный двор, первого сентября на общешкольную линейку, уже после зачисления в институты, перед обязательным отъездом на картошку. Мы пришли туда, не сговариваясь, но пришли все. Как говорила Эля Бондарева, из школы нас выбросили на большую дорогу. Но в наше время верилось в хорошее. Мы знали, что в институтах у нас тоже будут нормальные друзья. Так оно и было. Я собрался было поступать на стройфак вместе с Переваловым и Житнухиным, но все же поступил на теплофак.   Из наших, школьных, я учился вместе со Щукиным и с Дымничем, а также вместе с Наташей Осиповой и Аллой Барановой. В институте я всерьез увлекся спортом. Там тоже было не все просто. Но и там у меня были хорошие друзья, и спортлагерь на озере Песчаном, и наш тренер Людмила Дмитриевна, которая сама была великой спортсменкой и для меня она была больше, чем тренером, еще и воспитателем и мудрым советчиком. Мне не удалось прослушать гимн Советского Союза, стоя на пьедестале. Но мои спортивные победы были честными и поэтому помнятся. Мои Олимпийские игры – это эстафета на приз газеты «Уральский рабочий».

Чувство настоящего бега, видимо, сродни чувству полета, но это – когда соперники уже позади, когда не нужно напрягаться изо всех сил. Намного труднее выигрывать «на зубах», доставать и обходить на негнущихся ногах, с «кирпичом» в глотке, когда важнее победы над соперником – победа над собой, чтобы не сдаться, не бросить бежать. В баскетболе и футболе такого нет, там можно урвать паузу, перевести дух, а в беге останавливаться нельзя, особенно в эстафете, когда все за всех. 
И там, в эстафете тоже было первостепенным чувство сопричастности, которое и сейчас ежегодно приводит меня и моих товарищей по спорту на майскую эстафету «Уральского рабочего». Моя спортивная закваска началась со школьных уроков и, как это ни странно, с детских игр во дворе в сыщики-разбойники и в «колдунчики», и еще с детского футбола, в который рубились ежедневно и всерьез.

Футбол – хоккей на Жданова 2Б был! Спортом мы болели с измальства. Я научился читать в третьем классе по газете «Советский спорт». Тогда проходил шахматный турнир претендентов, в Бледе и в Белграде, и я помню всех его участников – Таль, Керес, Петросян, Смыслов, Глигорич, Фишер, Бенко, Олафсон! В конце третьего класса мы с друзьями заявились в гости к нашим чемпионам мира по конькам Валентине и Борису Стениным, которые жили по соседству, на Свердлова 11, чтобы поздравить их с победами. В дни первой Спартакиады народов СССР, в 1962 году, мы с Витькой Талаповым собирали автографы у лучших спортсменов страны на улицах города, на стадионах, и даже в ресторане, во время их обеда. Спортом номер один на Жданова был хоккей. Там у нас было два варианта – Жданова 2Б против Жданова 3 или «все Жданова» против кого-то еще. В первой тройке выходили Боря Николаев и Петя Николаев. В воротах стоял Кулыч – Володя Кулагин – Акула. Боря Николаев в спорте на Жданова был звездой первой величины. В футболе он был тяжеловат, но в хоккее он был всегда в первой пятерке, с кем бы ни играл.


Шикарное зрелище на нашем «канадском» катке на Жданова 2Б – выкатывание наших ребят на ярко освещенный огнями свежезалитый лед, который готовил дядя Витя – Виктор Серафимович Носов, который и сам поигрывал в хоккей с мячом. Бывало, он вместе с сыном Гошей и с гостями выходил из-за праздничного стола в новогоднюю ночь на каток в свете прожекторов и салютов. У нас на Жданова 2Б жили братья Симоновы, которые играли в легендарной команде «СКА–Свердловск», вместе с Николаем Дураковым, но они были постарше нас. Во второй хоккейной тройке у нас обычно играл Коля Щукин – мой товарищ не только по двору, но и по институту. У него было особое отношение к спорту. Не только в футболе-хоккее, но и в волейболе, в плавании, в теннисе, обычно он начинал с азов, но поднимался очень круто. Он играл в стиле Александра Якушева – надежно и полезно, а в итоге, очень эффективно. И, наконец, была третья «молодежная» тройка – Бес, Бернес и Киса!               Она существовала не всегда, а когда собирались вместе великовозрастные Боря Сорокин, Боря Осипов и маленький, и юркий Женька Киселев – Киса. В последние годы Женьку часто можно было встретить у входа в наш магазин на Жданова 2Б, где он тоже искал партнеров по тройке, чтобы выпить. Из молодых главной звездой был Андрей Ржаницин, который играл в хоккей в стиле Бори Николаева. А в футболе главным кумиром на Жданова был Коля – Николай Николаевич Николаев. В детстве часто мы играли с соседним двором, в котором жили ребята ассирийцы, которых у нас называли – армянами. И начинали после уроков самые маленькие, их сменяли ребята постарше, а уже к вечеру завершали это действо «ветераны», где Коля Николаев был королем. После школы Коля играл в футбол за «Турбинку» вместе с Мишей Макаровым.


С Борей Николаевым у меня связано немало воспоминаний, не только по спорту.
Уже после института Боря собрал в нашем дворе футбольно-хоккейную команду пацанов, проводил с ними все вечера, и ребята играли и выигрывали, и городские соревнования, и даже всесоюзную «Золотую шайбу».  Это продолжалось несколько лет. Как-то летом, после шестого класса, я катался во дворе на велосипеде и Боря предложил посоревноваться с ним в гонке вокруг двора – это примерно 500 метров. Со старта мы ушли вровень, но к повороту я набрал ход и, как оказалось, прижал его к внешней бровке. Я этого не почувствовал. Дело в том, что по дворовой привычке на поворотах я не тормозил, а наоборот, начинал частить и это давало ускорение при выходе на следующую прямую. То, что Бори нет рядом, я увидел только на следующем повороте. Конечно, надо было прекратить эту гонку и приехать – выяснить, что же с ним случилось, но мне так хотелось выиграть у старшего корифея, что я проехал весь круг в гордом одиночестве и уже после «победного» финиша приехал на тот поворот. Борис не очень сильно ушибся, но обиделся на меня за то, что я его бросил, лежащим на асфальте. В детстве, да и потом уже в сознательной жизни, в спорте для меня главным было – победить. Особенно, если это было не просто дворовый турнир, а первенство школы, института, города.


Эта черта характера не раз проявлялась и в других ситуациях. Например, в сочинительстве песен. Для меня очень важным было «сделать песню», придать ей «товарный вид», завершить ее и запустить. Поэтому я забрасывал Гену своими вариантами и текстами и недоумевал, когда он отвергал, казалось бы, верные варианты.
Например, такие:
В «Ветре перемен»
Неподсудна красота, неподвластна суете,
Тот, кто любит, никогда не изменит красоте …
В «Спорах»
Неразрешимы наши споры, кто виноват в том, все равно,
Но в телефонных разговорах понять друг друга не дано
В «Вальсе»
По вечерам темные тени и стаи грачей
Как не остыть от наваждений осенних ночей
Просто осень, просто каприз,
В трепетном танце мокрых акаций,
Остановись!

В «Промокшем сквере»:
Мы воскреснем на три дня вплоть до понедельника
Как коварна западня праздника последнего,
Попрощаемся без слов, что с тобою – тяжко,
До свидания, любовь, синяя фуражка.
В «Утесовском оркестре»
На прилавках и витринах
Джаз-Одесса, джаз – Марина,
Джаз – Утесов – лучший в мире джаз.
В «Пухе тополином»» был припев про Илью Обломова:
И это ли – наше дело,
горячих загнать коней,
До некогда близкой цели
дольше вдвойне
Растрачено наше время,
и нам ли его настичь
И стоит ли ногу в стремя?
Спите Илья Ильич!
В «ВИЗ-бульваре»:
А я люблю кататься на подножке
И угощать девчонок черносливом
И смаковать на кухне понемножку
Шампанское Свердловского разлива...

В песне «Горы» был проигрыш, который я решил было заполнить словами, сразу после «Горы в нас невольно будят сокровенные мечты, … да мечты»:
Там в облаках
тают холодные льды
И проливные дожди
с утра грохочут в водосточных трубах
Там в облаках
что-то кричат журавли,
Они о тех, кто вдали,
они о тех, кто нас и ждет, и любит
  Бьется во мне,
  с суетою борясь,
  Между встреченных душ,
  таких родных, открытых и ранимых
  Эта боязнь
  в них себя потерять,
  И навсегда потерять
  В самом себе своих друзей любимых ...

На это Гена тогда сказал, что «это мы вставим в другую песню».

У Перевалова была характерная черта – он спокойно относился к правкам и переделкам наших песен. Когда ему что-то не нравилось, он говорил – "это мы вставим в другую песню". А если правка была нормальная, он ее использовал. Например, в песне про «ВИЗ-бульвар» сначала было: «Пройдусь по ВИЗ-бульвару, так без дела», а потом, вроде бы, Сергей Нохрин обратил его внимание на неблагозвучность строки, и она стала такой, как есть: «Пройдусь по ВИЗ-бульвару между делом». В песенку про Алушту мне тоже хотелось вставить несколько слов.   
 У Гены там было:
Белый корпус теплохода режет утреннюю воду
Вкусно, как бармен черничный торт
Ветер пахнет свежим кофе, а на горизонте профиль
Ялты, где житуха первый сорт
Пляжный мусор, морские травы
И прочее земное вещество
Служит действу, как бы оправой,
А что еще? – А больше ничего!

Мне захотелось немного упростить этот стих:

Белый корпус теплохода режет утреннюю воду
Крупно, как бармен черничный торт
Ветер пахнет свежим кофе, а на горизонте профиль
Ялты, где девчонки первый сорт
Пляжный мусор, морские травы
И прочее земное естество
Служит действу, как бы оправой,
А что еще? – А больше ничего!

Найдите три отличия! Здесь мне особенно мне не нравилась «житуха», хотя временами там слышалось «Житнухин – первый сорт» и тогда это было нормально!   
 В песенку «На Арбате» тоже не вошли вполне нормальные куплеты:

На Арбате, на Арбате
всем девчонкам меньше платят,
Но зато мелькают страсти в самиздате по рублю
Зреют новые напасти,
и со всем смирились власти
И на всех не хватит счастья, а я Леночку люблю

Как циркачка по канату
ходит Ленка по Арбату,
И картинки на заборах резко падают в цене,
Просто Ленкины коленки
выше всей кремлевской стенки,
И весна взлетает в воздух и подмигивает мне

На Арбате, на Арбате
всем девчонкам меньше платят
И цепочки циферблатов устремляются к нулю
Ночь по городу шагает,
горизонты раздвигает,
Зажигает и пугает,
а я Леночку люблю...
Ленка – девочка что надо,
для Москвы и Ленинграда,
Для Жуковска, для Свердловска,
и для прочих разных мест
Это новое горенье,
это чудное мгновенье,
Это наше вдохновенье
– серый волк его не съест
Вот такие на Арбате
времена, ребята, катят –
Жизнь летит по перекресткам,
не ухватишь за полу,
Так давайте выпьем, братья,
за удачу в красном платье,
За девчонок на Арбате,
и за новую волну! ...

А в песенке «Узелок на память» Гена вставил мою строчку про «Реки без названья», и из-за этого записал меня в соучастники, то есть, в соавторы всего концерта. 
 Он не стеснялся временами вставлять в свои песни музыкальные парафразы из Элтона Джона, из Саймона и Гарфункеля, из Маккартни, как, например, знаменитый гитарный проигрыш в его «Песне про Индию», или из Минина, или из своих же ранних композиций. По-моему, это было правильно. Хорошая музыка должна жить полноценной жизнью.
Все это шло еще со школьных времен, когда песни сочинялись им быстро и совместно с Мининым, или с Парамоновым, или с Ваном, или с Козелом.
У нас намечался шуточный цикл от имени двух героев древнесермяжного эпоса, которые назывались Кая и Чипчапдарик. Еще несколько песен было написано от имени юной поэтессы Анжелики Чановой, из города Козлобардовска:

Помнишь, мой милый, как радостно было в начале,
Жарко от страсти горя, я тебя целовала,
Как расплетала я косы свои,
Вся предавалась безумству любви,
Как ты любил после этого пить Цинандали,
В жестком купе, в тупике, на Казанском вокзале ...

Эта песня называлась «Мой милый» а другая – «Милый мой»:

Неужели это было –
я всегда его любила
Это было, как во сне,
он в любви признался мне –
Что с того, что он признался,
он, наверно, обознался
Или выдумал меня
ненадолго – на три дня,

А с тобою, мой хороший,
я встречалась понарошку,
Я с тобою не жила,
я с тобой его ждала –
Между ласками твоими
я его шептала имя,
Если б ты меня любил,
ты бы сам мне изменил,
Мне б, наверно, стало проще,
я б не вздрагивала ночью,
Не боялась бы того,
что похож ты на него –
Вот и все – решай, как знаешь,
может, снова угадаешь
Очень строго не суди,
если хочешь, приходи ...
Неужели это было? –
Я и думать позабыла,
Я всегда тебя любила,
одного тебя любила,
Правда, милый! Милый мой ...

 Одна из моих любимых песен – «Песня про НЛО»:
 
Над городом светает, ну а меня все нет ...
И ты становишься мрачней и строже –
Из космоса земля похожа на портрет
Последнего, не спившегося бомжа –
Там в космосе покой и вечно длится ночь,
И звезды в изумрудной упаковке,
А здесь не знаешь, как себя бы доволочь
До утренней, трамвайной остановки

Ах, только б добрести и в двери постучать
Своей родной, зачуханной конторы –
Пусть в оборот возьмут и влепят строгача
Заставят жить начальники и воры –
Но это мне не в кайф, точнее западло,
С экранов врет измученный политик,
Сквозь утреннюю мглу спешу я к НЛО,
Стоящему в проверенном укрытьи

А ты все ждешь, когда послышатся шаги,
Ты начиталась ужасов в газете,
Прости меня, прости, и дочек береги
На рубеже двадцатого столетья,
А я уже готов, как смертник, на побег
Последние мгновения до старта,
Мигает кнопка «Пуск», я помню о тебе,
Всегда веселой в день Восьмое марта ...

Последней Гениной жене Наташе мы обязаны переваловским циклом «Уголовный кодекс». Там были «Блюз – кража со взломом» и «Блюз номер 102 – умышленное убийство»:

Свет луны в темноте
словно вырван из сна
В безоглядности стен
ночь теряет сознанье –
Есть у смерти названье –
мокрый индекс – сто два.
Конан-Дойля отбрось,
и почуешь спиной –
В небесах растеклось
кровяное пятно
Сквозь стекло ледяное
подлость смотрит в окно –
 
Став свидетелем случайным
Схватки злобы и печали
Зажги на сонных улицах огни,
Чтобы ангелы и черти
Рассказали бы о смерти,
Все то, что знают лишь они, одни ...

Это – не Голливуд,
и не пляска калек,
Это ветреным утром
выпал на сердце снег
И поверить не трудно –
на земле человек
умирает в одиночку,
В действе этом личном очень
Чужой сценарий горше, чем полынь,
Но кружит, кружит лихая
Над землею сто вторая,
А, значит, происходит жизнь – Аминь!….
………………………………………………………………..
Наши души бессловесны
Над страданием телесным,
Как вспышки белых хризантем
в крови,
Но кружит, кружит лихая
Над землею сто вторая,
С обезображенным лицом
Любви ...


Разумеется, в этом действе любой сценарий горше, чем полынь. И хочется подольше обходиться без этого сценария. Здесь ангелы и черти не при чем, здесь почти все зависит от нас самих. Не нужно накликать беду и не нужно ее заговаривать. Важно знать, что личная беда каждого человека отражается и на его близких людях, которые уже ничего не смогут изменить. У Перевалова была детская песенка про Петю Николаева:

«В солнечный край,
где царствует лето
Верь, я приеду,
я привезу тебе май…
Ни небо, ни звезды, мне не заменят
Взгляд, смехом пестрый,
Видишь все это просто
Песню поют о тебе провода,
Птицы кричат о тебе
Не будет бед! Сотрешь ты года» …

На одной из наших сермяжных встреч в далеком детстве он так сказал: «Друзья мои, мы вступили во вторую треть, а наши кандидаты в долгожители Богуш, Гмызин, Сольяшин и Вишнев во вторую четверть своего существования». Тогда же, в шутку ли, всерьез, он предрек Пете короткую жизнь. Так оно и случилось летом в 93-го. Я поздно узнал про это, и не был на похоронах. Меня вызвал во двор Ван. «Выходи, мы только что похоронили Петю Николаева». На лавочке около клумбы сидели мои одноклассники и ребята из электродепо. Водка не пробирала. Тогда мы просидели всю ночь на лавочках молча. А ведь когда-то, еще в 1967-м мы с Петей, с Ваном, с Козелом, с Витькой Грабовских и с Переваловым сидели там же в детсадовской беседке, говорили о 50-летии Октября и рассуждали о том, как мы будем праздновать столетие Октябрьской революции. И хоть после школы мы довольно редко встречались, но я всегда знал, что пока в нашем мире есть Богуш, Гмызин, Петя Николаев, то значит, все нормально.


В далеком 1967-м, в трудовом лагере в Горном Щите, сложилось и упрочилось наше родство незрелых душ. Тогда еще было все впереди.
Вот тогда-то моего друга Петю Николаева и отправили из колхоза домой. И Перевалова следом тоже, за что-то выгнали, но он не уехал из колхоза, а стал скрываться в лесах среди комаров. Ван и Козел подкармливали его котлетами, как в том великом фильме про пионерлагерь, где играл Евстигнеев.
Коля Богуш был любимцем нашего учителя Евгения Дмитриевича, спавшего за печкой, до тех пор, пока над ним не проделали фокус с раскладушкой. Перед сном у раскладушек, на которых мы спали, незаметно подгибались вовнутрь передняя и задняя ножки. И когда на раскладушку плюхался усталый школьник, она падала вместе с ним со страшным грохотом. Но иногда она не падала, и тогда надо было уже после отбоя прокрасться вдоль раскладушек и подтолкнуть их ножки вовнутрь. Эффект был отменный. Еще тогда практиковалось издевательство над нечаянно заснувшим днем товарищем под названием «велосипед». При этом между пальцами ног спящего вставлялся чинарик, который, догорая, обжигал пальцы ног, и ноги при этом самопроизвольно двигались, как на велосипеде. Но эта шутка не имела большого успеха, потому что многие не просыпались даже от такого огня.

Так вот, там, в Горном Щите, однажды Коля Богуш лежа на своей раскладушке, взял гитару и спел пару куплетов песни «Сиреневый туман». Он пел ее с классическим надрывом, и это было так свежо, что все онемели. Таких песен мы, почему-то еще не знали. Тогда я стал подозревать, что кроме Евтушенко есть и другие великие поэты. Наряду с лирикой в нашем классе процветало подпольное сочинительство на бытовые темы. Когда в девятом классе тех, кто проявлял математические способности, собрали в почти мужской математический класс, то рядом образовался и более-менее женский и тоже математический класс, с которым мы заигрывали. Однажды они прислали нам стихотворное воззвание о том, что пора активизироваться. Наши лучшие умы мгновенно сочинили ответ. Там были стихи про Женю Штейнфера по кличке Ше-ф:
«У нас мужчина – Штейнфер Женя –
его нельзя не оценить
И для поднятья настроенья
его Вам можем одолжить
Его желания и силы
всегда Вам хватит и везде,
А ваши юноши – хилые,
имеют низкий КПД»

Перевалов высказался еще более определенно
«Вы проявили к нам изрядный интерес
– Мы ждем поездки в лес!»

Когда у нас уже образовалась «Сермяжная правда», Минин сочинил притчу о том, что же с нами потом будет, как бы от своего имени, то есть, от имени заведующего литературным отделом. Его должность так и называлась – замполит, то есть, зам по литературе.
«Пришел вдруг большой и скорый,
дипломом каким-то махнул,
и я оказался вахтером,
на лестничной клетке уснул …»
И уже в зрелые годы в своем творчестве мы не стеснялись вставлять в строчки стихов своих одноклассников. Например, в балладе о городском автобусе были такие строчки:
Озирается, в угол забившись,
чей-то явно примерный супруг, –
Словно ждет, чтоб со всех пассажиров
все одежды упали бы вдруг,
И от этой нечаянной мысли
стало жарко бедняге ему
Захотелось немедленно выйти,
захотелось и мне самому ...
 И, наверно, об этом же самом
 бравый прапор подумал с тоской
 Он в проходе плечистую даму
 обнимал терпеливой рукой
 А она оскорбленно дышала,
 даже ерзала станом слегка,
 Ей вперед продвигаться мешала
 пожилого грузина рука
Не престало мечтать об уюте,
утыкаясь в железную грудь
И не выразить в песенном зуде
вечных истин нетленную суть.
Остановка в районе вокзала,
вновь в соседа вдавился сосед,
Где ты бродишь Г.М. Перевалов?
– Ты б короче окончил сюжет.

Перевалов откликнулся на это похожим стихотворением, со сталинской интонацией: «А Ви без боя сдали Шнев!».


Уже в зрелые годы мы часто собирались на переваловской кухне.
Про это вспоминаются четыре строчки от Миши Сипера:

Какое чудо есть в полуночных беседах,
В свечении вина, в тумане сигарет,
И пиво по утрам, и водка напоследок,
И электрички стук сквозь синий лунный свет …

Да, там «и сиживали мы, и пили все подряд», но не только пили, но еще и пели все подряд. И это привносило в жизнь яркий эмоциональный настрой. Хотя вспоминается, как правило, сущая ерунда. Как Цветков зачем-то рубился топором в дверь, в своей квартире под утро празднования Нового года. Как на одной из сермяжных посиделок решили устроить конкурс на лучшую пантомиму. Команда мужчин приготовила такую загадку – двое, самые мощные, держали на поднятых руках горизонтально лежащего Рената Базедова, одна рука у которого свисала вниз. К нему подбирался Перевалов и, что есть силы, дергал за руку. Ренат начинал всем телом содрогаться и вибрировать. Команда девушек решила, что это – сливной бачок, но правильный ответ был – дверной электрозвонок.
А на Гришаковнике подобную загадку всем загадал Миша Сипер. Он накинул себе на голый торс неизвестно откуда взявшуюся летом на Таватуе меховую куртку мехом наружу, затем зашел по колено в воду и стал, приседая и приплясывая, стучать ногою по ноге. Что это было такое – не отгадал никто. Действо называлось «Ты шубки беличьи носила, ноги на ночь мыла, мир блатной совсем забыла,…и за все, за это получай!».


Все это можно подытожить грустным отрывком из «Сермяжной поэмы» от лица ее Главного редактора. Те, кто не в теме, могут пропустить пару следующих страничек.
 
Уважаемый читатель! Я, конечно, не поэт,
Но когда на склоне лет
нечем более заняться
Поневоле тянет взяться за перо и за блокнот,
я попробовал и вот:
Вы вчера сказали снова почитайте из Вишнева –
Вы не знаете такого – Это клево!
Ведь не далее, как в среду
вы читали за обедом
Про него, как про поэта «Лит – газету»
И тогда же Вы сказали,
что его когда-то знали
Или, может быть, встречали – На вокзале? -
Или ехали в трамвае?
Или, в общем, я не знаю,
Только, помните, за чаем – Вспоминаю ...
Это было так давно, что не вспомнить не смешно,
И забыть не мудрено, но!
Стоит, видимо, признаться,
что имел когда-то счастье –
Мы встречались с ним не часто
у начальства
На заре своей карьеры
был он просто инженером
Или главным инженером, но не первым –
Был он юношей наивным,
недолюбливал балдеж,
Говорил – Бери дубину,
если к женщине идешь –
За окошком небо радугой –
день хорош,
Разучилась нынче радоваться
молодежь ...
И еще зимой и летом, как и все легкоатлеты
Он готовился к рекордным эстафетам,
Признавался по секрету, что мечтает стать поэтом,
Но, по – моему, и сам не верил в это –
Но беседуем, заметьте: мы, о нем, как о поэте –
А, отнюдь, не о котлете в винегрете.
Кто же, все же, он таков, этот самый В. Вишнев?! -
Не простой он человек – всюду надо больше всех,
Кто сказал, что он талант, он, скорее, дилетант,
Но, не знаю почему, все завидуют ему…

Назревает юбилей – открывается музей
И центральный филиал – переваловский подвал.
Там встречались за мадерой у Порошина Валеры
Не однажды, и не дважды все столпы «Сермяжной правды»
В этом скопище нахалов выделялся Перевалов,
И соавтор «Магдалины» Аполлон Сергеич Минин,
Появлялся незаметно в сизой дымке сигаретной
Юный Зямн Интеллигентный …
Там еще слонялся Козел, что такую чушь сморозил!
Правда, что он там сказал, так никто и не узнал,
Потому как, все, кто знали, сроду лыка не вязали …
Ныне эти разговоры помнят только коридоры,
Помнят вмятины дивана благородный профиль Вана
Как подпрыгивал, смеясь, Дима Детков – ловелас,
И побриться не успев, там бродил голодный Ше-ф,
А теперь, как ни печально, там, в сторонке привокзальной,
Лишь музей мемориальный, и, к тому же, не центральный.
Посреди его сидит Хэлп С. Минин – зам по лит,
На продавленном диване развалившись, дремлет Яна,
Он, который год уже склеен из папье-маше …
А под старою газетой дремлет Зямн Интеллигентный
Потрясая интеллектом
Но уже не тронет струны Перевал-Адамыч-Лунный
Отложив свою гитару, сочиняет мемуары (… … … )
И заметно, ясным днем – краска лупится на нем!
И видна из-за портьеры тень Порошина Валеры,
Как частичка интерьера
А изломанные брусья подпирает Белоусов,
Как атлант, но ясно всем – постарели Сэм и Кэм,
Лишь пустует табуретка, где сидел когда – то Детков,
Он неведомо куда подевался, как всегда.
А по улицам Свердловска бродит Саня Улановский
В общем, в том, что мир таков, виноват В.Г. Вишнев!

И его ругает Люда, что живет не так, как люди,
И советует Наташа быть немножечко постарше,
И загадочная Света что-то шепчет по секрету,
Обжигая сигаретой
И еще царица – Нонна обрывает телефоны
И орет с балкона голосом Кобзона,
Целомудренная Таня – губы алые в сметане,
Огнедышащая Нонна – ноздри полные озона
Вероника, Люба, Ольга – вот ведь сколько!
Все ему кричат в глаза, что нельзя, нельзя, нельзя,
Плохо, плохо, плохо, –  наболело, Ох, как!
Отвечает он с тоской – да, наверно, я такой! –
 
Жить приятней и полезней без сомнений и обид,
Но душа, как гвоздь железный из груди моей торчит,
И кричит свистящим шепотом,
Бьет волной,
Что бестрепетно, безропотно
Жизнь проходит стороной,
Что опять стучит копытами
Лето – суета
И не жалко жизнь разбитую –
Совесть нечиста ...

Все мечты и сомненья, возможно ли,
Чтоб однажды в холодном хмелю
Вдруг промолвить такое несложное,
В голосах миллионов умноженное,
Искореженное и ухоженное,
Ясновельможное
Я Вас люблю!
Сумерки бесконечные,
Молниями рассеченные,
Вечные и ничьи –
Где вы мои нареченные мои,
Не встреченные мои… 
И…!


Школьные и дворовые друзья – это настолько близкие люди, что через них проверяется собственная состоятельность. Здесь самое малое – дать денег взаймы, зная, что никогда не отдастся. Зато помогут в другом. Ван и Козел помогали мне тогда, когда никто, кроме них, больше не мог помочь.
И я тоже старался помогать друзьям, не всегда это получалось. Но среди нас взаимопомощь и взаимовыручка ходили по кругу. Все стремились быть первыми, но все помогали всем. Если бы не погиб Перевалов, я не стал бы ничего писать о нем, потому что в последние годы я жил от него несколько отстраненно, а он был всегда в самом эпицентре. Хотя, конечно, трудно представить Перевалова, пишущего воспоминания и размышления. Уже почти месяц я вспоминаю и записываю необязательные строчки про всех, про нас. Здесь не только про Перевалова.

Здесь про всех. Основная кода в том, что жизнь прошла. Состоялась ли она?! Оправдались ли наши амбиции и потенции? Жизнь менялась, менялись и мы. Счастье – это то, что вспоминается без сожаления и раскаивания. Кому-то нужно было найти и осмыслить эту формулу, а многие и не думали об этом. И жили сегодняшним днем, поступали по совести, грешили и каялись, добивались заслуг и постов, заводили жен и детей, куда-то спешили и опаздывали, находили и теряли.
И снова возвращались к истокам, туда, где все начиналось, – на Жданова 2Б,  где до сих пор стоят скамейки у клумб, где приходят и уходят новые люди. Где ровно 16 подъездов и 188 квартир, где нет ни Умнова, ни Конколовича, ни Борьки Расковалова (шестьдесят четвертый год, футбол на старом «Локомотиве», четыре–четыре), ни Жоры Михайлова, где иногда, как чудо, еще встречаются старые друзья, где по утрам выгуливаются важные собаки и горят фонари вдоль тротуаров. Там вдоль стадиона «Динамо» строятся престижные дома, уже давно никто не купается на втором пирсе, и на мельнице. А зимой там каток, где бывает массовое катание, а на крытом катке «Локомотив» имени Сусанны Черкезовой, катаются юные фигуристки, но вовсе не хочется тряхнуть стариной. Ведь «… у Ниночки, у дочки, своя давно семья» …


Напротив нашего берега городского пруда поднимаются ввысь отели и офисы. Рядом с Ельцинским «зубом мудрости» вырастают все новые высотные «зубья». Их огни переносятся через гладь городского пруда.

Мосты, в могучем гимне веку
Ажурных ферм мажорный строй,
Пересекающий с разбега
Пространство над большой водой,
Над миром праздников и буден
В далекий день, в урочный час,
Где будут жить другие люди,
Не лучше, но счастливей нас…

И, вот, снова я иду по берегу пруда, и кажется, что, сейчас, за тем  поворотом, я вдруг увижу … себя, бредущего навстречу мне от старого моста и повторяющего заветные строки лучшего мининского стихотворения.

Тихо по ночам
Капли дождика стучат
Шелестит листва
в сквере –
Ты ко мне придешь,
Несмотря на дождь,
Тихо постучишь
в двери

Мокнут на углах
Сонные такси
Осенью мечты наши строже,
Может быть и ты
Смотришь на часы
И кого-то ждешь тоже

Ничего еще нет потеряно. Главное – здесь и сейчас! Еще можно многое успеть. Жить надо с теми, кого любишь. Растут дети и внуки. Хочется мира для них и благополучия.
Самое время завести собаку. И вот только лучшие друзья не будут во всем этом участвовать. Они уже вошли в историю. Они остаются в памяти и в стихах. И хочется попросить у них прощения за все то, что было … или не было, и, в общем, за все, что когда-то сбылось. 


Друзья мои – текучи дни
И наши встречи реже, реже,
И пусть воспоминанья свежи
Но ведь не вечны и они.
Глухой стеной встают года,
И потому спешу признаться –
Я вас любил, и наше братство
Я не забуду никогда.
........................
Вишнев Владимир,
«Сермяжная Правда», 1967 – 2007, Vishnev1807@gmail.com

.......................................................