Простов. Глава 13. Исповедь

Позор судейской коллегии, состоявшийся на девятой станции, ясно показал: у Мастера есть свои собственные свидетели, и они гораздо более продвинутые, чем те, что имеются в распоряжении простовских властей. Другого объяснения ни судья Маевский, ни его сослуживцы, ни представители прочих городских комиссий предложить не сумели. Действительно, без свидетельской технологии Мастер вряд ли бы добрался до глубинных страхов Маевского и Лапина. Впрочем, иного объяснения и быть не могло, потому что так оно всё и было. Нам, простовским свидетелям, официальная версия показалась несколько обидной. Что значит «более продвинутые»? Просто у Мастера свидетели другой системы. Другие – не значит ни лучше, ни хуже, ни совершеннее. Представим две разные ноты. Неужели кто-нибудь на полном серьёзе станет утверждать, что нота «ля» полезнее, умнее или красивее ноты «до»? Конечно, всё зависит от гаммы, от конкретной мелодии или гармонии, но у звуков, взятых по отдельности, всего лишь разная частота колебаний; они просто разные в самом простом сравнительном смысле.
Факт существования других свидетелей наводил мысль Маевского на следующий факт, а именно: раз есть иные свидетели, то где-то рядом должен быть и другой драккар. Свидетелей без драккара не бывает. С математической неизбежностью в сознании Маевского рождалась и оформлялась умопомрачительная мысль: Мастер есть не кто иной, как иногородний инопланетянин. Ещё раз: иногородний инопланетянин, пришелец. Значительность этой мысли вполне потянет на отдельный абзац, или даже на отдельную медитацию.
Городские власти к версии судьи Маевского отнеслись с должным вниманием, но всерьёз не восприняли. Раз в год, в ночь на тридцать первое декабря, умиравший простовский драккар подавал сигнал бедствия. Это была, скорее, культурная традиция, некое объединяющее ритуальное действо, но уж точно не реальная мера по эвакуации с ледяной планеты. Мощность сигнала была чисто символической, ведь выбор у драккара был таким: либо тратить остатки энергии на сигналы бедствия, либо на жизнеобеспечение города. Разумеется, драккар в первую очередь заботился о потомках своего экипажа. Да и вероятность того, что кто-нибудь услышит сигнал простовчан и примчится на помощь, равнялась чему-то там в минус десятой степени. Планета Простов находилась на самых задворках захолустной галактики. Здесь даже космический мусор – редкость превеликая, что уж говорить о разумных визитёрах. Ещё одно возражение на версию Маевского об инопланетном госте состояло в том, что в диком космосе драккары обычно нападают друг на друга. Дело в том, что самое питательное топливо для драккара – плоть другого драккара. Однако на простовского драккара никто не нападал: значит, другого драккара рядом и не было.
Городские власти склонялись к иной версии. Они полагали, что Мастер – это доморощенный террорист, сумевший подчинить своей воле некоторое число простовских свидетелей – якобы он модифицировал их под свои преступные нужды. Если гипотеза о «более продвинутых» свидетелях была обидной, то версия о нашей измене была совсем уж оскорбительной. Принято считать, что у свидетелей нет ни чувств, ни ранимых душ, ни прочих атрибутов сложноорганизованных существ. Отчасти это верно, ибо мы – всего лишь служебные психические организмы (однажды Маевский в припадке поэтического вдохновения назвал нас психомеханикой). Да, наше дело нехитрое – следить за тем, чтобы двуногие не переубивали друг друга. Однако это вовсе не значит, что у нас нет чувства долга. Мы свою работу выполняем не просто хорошо, а очень хорошо. Если для кого-то мы и делаем персональные исключения, то лишь при наличии веских оснований (как в случае с первобытными рулетками Маевского). Разумеется, мы не могли выразить возмущение явным образом, поскольку свидетелям запрещено вступать в открытый контакт с горожанами, мы можем общаться только с инициированными судьями. Мы планировали вложить в сознание Маевского сомнения относительно свидетельского предательства посредством сновидений. Однако Маевский не верил в нашу измену и без нашего тайного внушения. Всю свою мысленную энергию Маевский тратил на анализ мотивации Мастера.
С какой целью Мастер убивает простовчан? Давайте вспомним главный вопрос из первого абзаца – то самое «почему», то самое «зачем»? Судья мучился не философским вопросом о целеполагании, ему не давал покоя простая, бытовая сторона вопроса. Мастер убивает – чтобы что? Для чего?
Ради контакта? В приличных цивилизациях принято здороваться, обмениваться приветствиями. Если вместо «здравствуйте» начинают убивать, причем, убивать подленько (напомним, первую жертву Мастер толкнул под поезд ударом в спину), то это говорит о непрошибаемом варварстве. Нет, простовчанам такой контакт не нужен.
Ради науки? Если бы Мастер хотел изучить простовчан в их естественной среде, то он бы оставался в позиции незаметного наблюдателя. Так поступил бы любой адекватный учёный. Мастер же ведёт себя, как браконьер.
Ради развлечения? Вряд ли у разумного существа, покорившего межзвёздные пространства, могут быть столь примитивные забавы. Если, конечно, он не сумасшедший. Да, иногда дети издеваются над насекомыми. Например, найдут в застенках муравейник да и начнут давить несчастных, либо поймают паука и начнут отрывать лапки. Но то – дети. Мастер же – половозрелый мужчина размытого возраста, ему не то тридцать, не то сорок лет, но уж точно не ребёнок.
Ответов Маевский не находил, но размышлять продолжал. Маевский даже бросил пить водку, чтобы легче думалось, но удвоил количество папирос. Ходил он мрачнее тучи, насупив брови. Маевский верил, что тайна Мастера состоит именно в мотиве. Зачем он убивает простовчан – и молчит?
Что касается товарищей Маевского, то настроения после инцидента на девятой станции были следующими. Верховный судья Горшков обиделся на Маевского и несколько дней не разговаривал с ним. Ещё бы: просили же Маевского присматривать за племяшей, а тот горло себе перерезал; нехорошо получается, нехорошо. Стажёр Лапин уверенно шёл на поправку. Щёки приобрели прежний розовый оттенок, к мускулатуре вернулся прежний тонус. Но взгляд у стажёра изменился. После первой смерти всегда так бывает: в глазах появляются зрелость и глубина.
Маевский приехал в больницу, чтобы проведать Лапина. Стажёр валялся на койке и с отрешённым видом рассматривал застенки. На гостинцы, который принёс Маевский (бутылка водки, папиросы, апельсины), он даже не посмотрел.
– Что Мастер тебе показал? Зачем ты себя убил? – спрашивал судья.
– Не могу рассказать. Слишком личное, – мощный бас Лапина приобрёл сиплый оттенок из-за повреждённых связок.
– Я могу принудительно допросить тебя, но не хочу.
– Вы теперь деликатность практикуете? Что ж, это забавно, потешно и мило.
– Мы снова на вы? То есть, я зря нарёк тебя товарищем?
Стажёр молчит.
– Я думал, мы подружились, – сказал Маевский.
Упорное молчание в ответ.
– Долго собираешься здесь валяться?
Подбородок Лапина сделал решительное движение вверх.
– Вы знаете, я передумал становиться судьей, – объявил стажёр. – Пойду служить в другой департамент. Вы советовали идти в комитет охраны. Дадите мне рекомендацию?
– Не принимай скоропалительных решений… Послушай, как гордо и торжественно звучит: судья Александр Лапин. К тому же у нас куча льгот и привилегий.
– Да хватит, перестаньте. Судейских все презирают. Боятся, да – но всё равно презирают.
– И это замечательно. Негативное отношение помогает тренировать смирение. Страдания делают нас лучше.
– Я не хочу страдать.
– И я не хочу, но в Простове муки неизбежны. Думаешь, в другом департаменте тебе легче будет?
– Думаю, да. Будет гораздо легче.
Маевский развёл руками.
– Ну ладно, тогда я пошёл. Надоедать не буду. Только вот это заберу, тебе он больше не понадобится.
Судья подошёл к вешалке, на которой висел красный комбинезон. Лишь только он протянул руку, чтобы снять комбез, как Лапин сел на кровати и протестующе поднял руку.
– Оставьте!
Маевский улыбнулся: он знал, что сработает. Стажёр пристально посмотрел на судью.
– Я всё расскажу, если и вы всё расскажете.
– Что?
– В ресторане «Буря» мы не договорили.
– А, я понял, – Маевский усмехнулся, – тебе покоя не даёт моя правда, да?
Лапин кивнул.
– А ты сдюжишь?
Лапин опять кивнул.
Маевский призвал стайку конфиденциальных файлов и велел им закрыть палату и от застенков, и от всех типов прослушек и подглядок. Миниатюрные серебристые облачка заполнили помещение, целиком и полностью укрыв судью и стажёра от внешнего мира.
Папироса Маевского некоторое время тлела в тишине. Наконец судья начал говорить.
– Постараюсь, чтобы исповедь получилась краткой, без лишних слов. Ты, разумеется, читал мою анкету, поэтому знаешь, что мои родители были отказниками. Пропущу слезоточивую мелодраму о детстве в сиротском доме. Детство было весёлое, озорное, местами даже счастливое, но в общем и целом – трудное. О приёмной мамаше-генеральше тоже промолчу, хотя мадам Ё. по молодости лет была архиклёвой, и я испытывал к ней влечение и жутко ревновал к её любовникам… Ксения, моя покойная супруга, была прекрасной женщиной. Она единственная, перед кем я готов встать на колени. Больше всего на свете она хотела сделать меня счастливым. Так меня никто не любил. Простовчанкам с малых лет вдалбливают в головы, что нет счастья выше материнского. Ксения думала, что и я мечтаю об отцовстве. Но родных детей она иметь не могла. Когда она симулировала беременность, я подыгрывал. Когда в роддоме мне вручили клона, я подыгрывал. К сожалению, судью обмануть невозможно, ведь время от времени мы призываем свидетелей неосознанно. Ксения знала, что я знаю. И она была очень признательна мне за то, что я старательно изображаю неведение, играю свою роль, а потом я перестал играть. Я просто-напросто всем сердцем полюбил моего мальчика. И мне было плевать на то, что он ненастоящий. Клоны обычно умирают в десять лет. Ты это, конечно же, знаешь, но для моего рассказа это очень важно. Иногда некоторые клоны дотягивают до одиннадцати. Но дольше двенадцати не живёт никто. Когда Ване исполнилось девять, Ксения всё чаще стала заводить разговоры об отказничестве. Я догадывался, чем всё это закончится. Ване исполнилось десять. Ксения сходила с ума. Она замучила учёных вопросами. Дескать, почему технологии предков могут воскрешать мёртвых, но не могут продлевать жизнь клонам? Здесь явно какая-то несостыковка. Учёные только руками разводили. Иногда мне кажется, что они ни черта не смыслят в древних технологиях, только мигающие кнопки бездумно нажимают – как лабораторные крысы… Ваня стал постоянно болеть. Мы знали, что будет дальше: отказ мышц, кома. А потом он бы задохнулся. Я решил всё сам устроить, мне казалось, что так будет правильней. Чтобы не вызывать подозрений у Ксении, я начал убеждать её выйти из отказничества. Затем аккуратно, исподволь, я начал намекать на то, что детей можно заводить каждые десять лет. Почему нет? Был Ваня Первый, будет Ваня Второй, а потом и Ваня Третий последует. И мы будем всех помнить, чтить их память, ни одного не забудем. В общем, притворялся кретином изо всех сил. Ксения была в бешенстве от моей тупости и толстокожести. Даже угрожала разводом. А я тем временем втихаря собирал квантовую бомбу. Однажды, когда у нас было временное перемирие, я предложил Ксении взять сына да и махнуть за город – в ночное путешествие, чтобы наутро встретить рассвет. Это как раз весной было, в безоблачный сезон. Ксения согласилась, да и Ваня обожал кататься на вездеходе. В общем, когда мы отъехали от Простова на достаточное расстояние, рассвета дожидаться я не стал. Правой рукой обнял Ксению с Ваней, а левой дернул рычаг. Хотел закончить всё одним махом…
Маевский отвернулся, чтобы не показать влажного блеска в зелёных глазах. Он закашлялся, как будто из-за табачного дыма, а сам украдкой протер лицо. Маевский разозлился на себя: в отношении действительно серьёзных вещей, касавшихся его лично, он всегда соблюдал предельную сдержанность. А тут его защитный панцирь предательски треснул.
Лапин проницательно помолчал и тихо спросил:
– Бомба не сработала?
– Почему не сработала? Бабахнуло так, что весь Простов содрогнулся.
– Но ведь квантовая… Как же вы уцелели?
– От меня только голова да вот эти сапоги остались. Представляешь? Ксения, Ваня, вездеход – всё разлетелось в пыль, в труху, в ничто, а моя башка, выморочив крюк по небу, приземлилась прямиком в сугроб. Там её спасательные организмы и нашли.
– Повезло вам, Пётр Петрович.
– Да-да, я вообще по жизни жутко везучий, – мрачно сказал Маевский.
Стажёр жестом попросил папиросу.
– Это вся ваша правда?
– Да ты что. Это только присказка. Смерть Ксении и Вани расследовали в рамках дела о покушении на судью. Думали, что кто-то заминировал мой вездеход. Недоброжелателей у судей полно. Дело благополучно спустили на тормозах, покушавшихся не нашли. Меня свидетели, конечно же, допросили, и, конечно же, моё мысленное признание сочли проявлением вины выжившего. Впрочем, свидетельские допросы в отношении опытных судей практически бесполезны и применяются крайне редко.
– Почему? Привилегия?
– Нет, перед свидетелями все равны. Просто судья, многократно нагружавший свою психику образами из сознаний убийц, насильников и прочих извращенцев, помнит столько всего гадкого и мерзкого, что память его превращается в самую настоящую помойку. Допрашивать судью свидетелями – это как искать девственницу в борделе… Естественно, я ушёл в многомесячный загул. И однажды по пьяной лавочке вызвал очередного богатыря на поединок, ну и как водится – проиграл. И пока я дожидался оживления, находясь на той стороне… в общем, встретился я там и с Ксенией, и с Ваней, и были они как настоящие…
Маевский закурил и продолжил:
– Каждый умирает по своему базовому сценарию. То, что ты видишь во время первой смерти, будет повторяться в твоих следующих смертях. С небольшими вариациями, но сюжет будет всё тот же. Моя смерть похожа на горное восхождение. Я поднимаюсь на вершину вулкана, ну и вижу там… всякое. В свою пятую смерть я увидел на дне кратера Ксению с Ваней: они стояли в огненной лаве и ждали меня, спокойно улыбаясь. Они не чувствовали ни боли, ни страданий. Это был умиротворяющий тёплый покой. В другой раз Ксения ждала меня у подножия вулкана. Целовала мне руки и благодарила за то, что убитый мной Ванечка теперь уже никогда не умрёт. Рассказала, что у них наверху есть уютный домик, звала в гости. Их дом – мой дом. Наш дом. С тех пор я стал частым гостем на огненной горе. Попасть туда очень просто – надо вызвать матёрого дуэлянта вроде тебя на поединок и проиграть. А можно сразу выстрелить себе в сердце.
– Но вы же понимаете, что всё это – всего лишь игра вашего ума, временно лишенного тела?
– Понимаю, конечно. Я же не идиот.
– Так зачем же себя мучаете? Прекратите ходить туда.
– Да я скорее водку и табак брошу, чем перестану туда ходить. Смерть затягивает. Хождения по вымышленным мукам увлекательнее любых застенков.
– Неужели и смерть – наркотик?
– Ещё какой. Только об этом преподаватели кадетки стыдливо умалчивают. Каждый, кто многократно умирал, рано или поздно становится заядлым некронавтом, или некрофилом, или, если угодно, некроромантиком. Дело не в эпитетах, без разницы как называть одержимых смертью. Но отказники безусловны правы – так жить и умирать нельзя, есть в этом что-то крайне гадкое и постыдное. Поэтому я отказников и ненавижу: за их правоту.
– Не только за правоту.
Маевский улыбнулся:
– Я не виню отказничество в своём сиротстве. Да, мои родители были отказниками, это факт, но они меня не бросали. Отец случайно погиб, а мать просто жить без него не смогла. Что ж, бывает. Никто ни в чём не виноват; я эту тему давным-давно проработал и закрыл. Но ты молодец, хвалю: выбрал верное направление для поиска моих неврозов.
– Вы же сильный и волевой человек, Пётр Петрович. И это не лесть, я правда так думаю. Неужели вы не можете прекратить ходить туда?
– Ты шутить? Я ту огненную гору вообще не покидал бы, если бы не сомневался.
– В чём?
– В себе, разумеется.
– Не понял.
Маевский опять улыбнулся:
– Узнаю прежнего Лапина. Опять он чего-то не понял… Когда я дёргал рычаг квантовой бомбы, это был пиковый миг моей любви к Ване и Ксении. Понимаешь? Всего один миг. Наверное, все мои жизни стоили этого мгновения – самого искреннего, самого сокровенного. Момент наивысшего единения с любимыми существами. Единственный момент, который я желал бы продлить навсегда. Однако в той смерти, которую знаю я, время моментами не ограничивается. Там целые океаны времени. Откуда я знаю, как переменятся мои чувства через пять лет, через десять? А что со мной станет через сто или двести лет? Я себя сегодняшнего еле переношу, а уж с собой двадцатилетним даже не стал бы разговаривать. В какое существо превращусь на той горе? Я могу, если постараюсь, быть добродетельным день-два, неделю, ну месяц. А надолго меня не хватит.
– Так и будете урывками?
– Да, так и буду. Когда я здесь, я очень по ним скучаю. А когда я там, хочу вернуться сюда. Всё-таки Простов – моё родное место, этого я изменить не могу.
– Так и будете туда-сюда мыкаться? Прямо до нулевого года?
– Полагаю, четыреста девяносто лет – неплохой срок для того, чтобы воспитать себя. Есть надежда, что изменчивые чувства станут постоянным качеством, и я научусь любить Ксению и Ваню по-настоящему. Но уже сейчас я знаю твёрдо: готовность взорвать себя и своих любимых – это не любовь. Это какая-то пошлая мелодрама.
– Временные смерти – решение временное. Потом ведь всё равно наступит нулевой год…
– Да-да, тотальное обнуление неизбежно и неотвратимо. Это понятно. Подозреваю, что в окончательной смерти времени не будет. И не только времени. Не будет там ни Ксении, ни Вани, ни меня. Но то время, что у меня осталось, я никому не отдам.
Маевский пристально посмотрел на Лапина:
– Если ты хоть словом обмолвишься обо всём этом, выстрелю тебе в глаз. Предупреждаю заранее, чтоб потом обид не было. Ты понял?
– Я понял. Но вы не боитесь, что я вас выдам против своей воли? А вдруг меня допросят свидетели?
Маевский небрежно махнул рукой.
– Нет. Не боюсь.
– Почему?
– Если меня обвинят в убийстве жены и сына – ну и пусть, плевать. Я и так знаю, что виноват, и уж как-нибудь сам себя накажу. Но мне мы бы не хотелось, Саша, чтобы ты осознанно предал моё доверие. Простить не смогу. Ведь мою правду знаешь только ты…
Маевский уставился на Лапина неподвижным зелёным взглядом, будто скрепляя свою исповедь печатью молчания. Стажёр выдержал, глаза не отвёл. Маевский подмигнул и объявил:
– Ну вот, теперь между нами не должно быть секретов. Расскажи, зачем ты перерезал себе горло? Только честно.
Лапин помолчал, потом ответил:
– Мастер сказал, что если я отрежу свою голову, то он вылечит наш драккар. И мы сможем улететь отсюда.
– И ты поверил? Он просто играл на твоём благородстве. Эх, балда ты балда.
– А как было не поверить? Вы же видели его возможности.
– Обман и мираж. Химеры и фокусы.
– А если бы всё это оказалось правдой? А вдруг? Игра стоила свеч.
– Не стоила игра ничего, ни одной капли крови. Он самый обыкновенный лжец. Просто мощностей наших свидетелей на него не хватает. Вот гадёныш и куражится. Но я всё равно горжусь тобой. Ты большой молодец.
– Это ещё почему?
– Не каждый убьёт себя ради других. Ты поступил как личность.
– Простите, Пётр Петрович, но я в вашем одобрении не нуждаюсь. Я сам себе, сам себе… – стажёр не мог подобрать точное слово.
– Свидетель? – с улыбкой подсказал судья.
– Благодарю. Да! Я сам себе свидетель.
– Взрослеешь.
– Да оставьте вы ваш снисходительный тон! Вы! Вы!.. Идите прочь!
Стажёр накрыл голову одеялом и зарыдал. Судья сорвал одеяло.
– Да что с тобой не так? Отчего ты так обабился? Что происходит?
Всхлипывая, стажер прогундосил:
– Они… они обнулили мой дуэльный счётчик. Типа у самоубийц автообнуление. Теперь у меня ноль побед и одно поражение. А было пятьдесят побед и ноль поражений.
Судья покачал головой:
– Ты, Саня, не просто личность. Ты уникум.