The Great Contest of Civilizational Projects

                The Great Contest of Civilizational Projects
                By Vladmir Angelblazer, Philosopher and Jurist
                Victoria, British Columbia, Canada
                March 17, 2025

                PART I

       In the grand scene of history, the 21st century is witnessing an unprecedented war of meanings—a struggle not merely for territorial dominance or economic superiority but for the very future of human civilization. Superpowers and ideological alliances are advancing competing visions, each proposing a different fate for mankind. Some seek transcendence through technology, others a return to spiritual or civilizational roots, while yet others envision a synthesis of power, order, and continuity.

      
              1. The Transhumanist Project: Western Liberal Order & U.S. Globalism

       The dominant ideological force of the modern West is the project of Transhumanism, deeply embedded in the liberal-democratic order of the United States and its allies. This vision promotes an absolute faith in scientific and technological evolution, aiming to surpass the limitations of human nature through artificial intelligence, genetic engineering, and the fusion of man with machine. However, beneath its utopian promise lurks the specter of a post-human dystopia—a future where individual agency is eroded, traditional identities dissolve, and the human condition is reduced to a programmable data stream. The transhumanist project is inherently elitist, controlled by corporate and state actors who envision governance through technological omnipotence rather than through democratic or national sovereignty.

             
              2. The Chinese Project: A Community of Shared Destiny

       China, as the rising civilizational-state, pursues its own global vision: Tianxia — the idea of a "Community of Shared Destiny for Mankind" (;;;;;;;). Unlike the West’s hyper-individualist, technocratic ethos, the Chinese model emphasizes hierarchical harmony, economic interdependence, and the expansion of influence through infrastructural dominance (Belt and Road Initiative). Rooted in Confucian order and Marxist statecraft, this project does not seek the abolition of human nature but its subjugation under centralized harmony. The risk, however, is the dissolution of cultural plurality in favor of a managed global order where the individual is secondary to the collective, and national sovereignty bends to an imperial network of dependencies.

      
              3. The Sovereigntist-Patriotic Project: Trumpism & Post-Westphalian Revivalism

       Donald Trump and his global ideological allies, including segments of European right-wing populism, champion an alternative vision—a return to national sovereignty as the foundation of political and human dignity. This project, though fragmented, stands in direct opposition to both Transhumanism and the Chinese model. It asserts that humanity must remain under the governance of self-determining peoples, rejecting globalist technocracy and centralized control. In its essence, it represents a return to the pre-globalization order—revitalizing the nation-state as the guardian of culture, economic independence, and individual liberties.

       The challenge facing this project is its inherent decentralization: unlike the transhumanists or China’s hegemonic vision, the sovereigntist movement lacks a unified institution or bureaucracy to execute its global ambitions. Instead, it relies on the organic rise of nationalist-populist movements across different nations.

      
              4. The Islamic Project: The New Caliphate or Multipolar Theocracy?

       Islamic civilization, fractured yet resilient, presents another competing vision. It is divided between those who seek the restoration of a universal Islamic order — a new Caliphate uniting Muslim lands under one political-religious authority — and those who advocate for a multipolar Islamic world, where different powers (Turkey, Iran, Saudi Arabia) maintain regional influence but resist Western or Chinese hegemony. Islam’s ideological stance is inherently opposed to transhumanism, viewing it as an affront to divine creation, and is skeptical of Chinese economic imperialism. Whether Islam can consolidate into a singular global project remains uncertain, but its resistance to the other civilizational models is undeniable.


              5. The Vatican and Unified Judaism: A Spiritual Alliance?

       The Vatican and global Judaism do not operate as independent superpowers in the material sense, but their ideological influence is profound. The modern Vatican, under Pope Francis, aligns itself closely with the Global Humanist Project, advocating for a syncretic spirituality that complements Western liberalism, climate activism, and economic egalitarianism. However, within the Catholic world, a counter-movement exists—traditionalists who view this new Vatican stance as a betrayal of Christian sovereignty in favor of globalist subjugation.

       As for Judaism (Solomon's project), its global influence operates through political, financial, and cultural institutions rather than a unified state-driven project. Some factions within the Jewish intellectual and economic elite align with transhumanism, while others advocate for a more traditionalist, Israel-centered national-religious revival. The Zionist project itself exists as both a spiritual and geopolitical entity, constantly navigating between alignment with the Western order and the necessity of realpolitik in a multipolar world.


              6. Russia’s Struggle for the Third Horde: A Civilizational Rebirth or a Geopolitical Illusion?

       In the grand dialectic of global projects, Russia finds itself at a crossroads—torn between submission to external forces and the painful labor of forging an independent civilizational path. The vision of the Third Horde, as articulated by Nebopolitician Andrey Devyatov, presents Russia not merely as a regional power or a military stronghold, but as the architect of a new global order—one that would reconcile the spiritual, geopolitical, and historical imperatives of Eurasia.

              The Three Hordes: Russia’s Civilizational Cycles
Devyatov’s concept follows a historical rhythm:

       * The First Horde was the empire of Genghis Khan, a Eurasian nomadic order that subjugated vast territories through military prowess but governed through a pragmatic system of law and tribute.
       * The Second Horde was the Soviet Union under Stalin, an ideological empire that fused industrial modernization with centralized state control, temporarily challenging Western hegemony.
       * The Third Horde is yet to be born—a project that, if realized, would see Russia leading a Eurasian Renaissance, neither fully aligned with the West nor subjugated by China.

       Yet, history is unkind to delayed births. The longer Russia struggles to define this new project, the more vulnerable it becomes to external forces that seek to reduce it to a mere military enforcer — an expendable gladiator in the contest between the Transhumanist West and the Sinocentric East.

              The Trap of Military Tyranny

       As the war of meanings intensifies, superpowers attempt to cast Russia into a predefined role:

       To the West, Russia is a brutal military state, destined to serve as the controlled chaos necessary for the perpetuation of the global liberal order. A militarized Russia justifies NATO’s existence, sustains Western defense economies, and prevents Europe from pursuing independent sovereignty.
To China, Russia is the "strongman of Eurasia", a powerful but subordinate force that can act as the security buffer for the expansion of Beijing’s economic empire. In this vision, Russia is an indispensable but ultimately junior partner in a world where China dictates the rules of the game.

If Russia accepts either of these imposed destinies, it forfeits its own historical claim to greatness.

              The Law of the Three Forces: Seeking Harmony in Chaos

       Devyatov and other Eurasian strategists argue that the world operates under the law of three forces — a principle suggesting that genuine stability arises only when a third force disrupts and balances the binary conflict of two competing powers. In today’s world, this means that a true equilibrium can only emerge if Russia steps forward not as a vassal of either the West or China, but as a sovereign civilizational pole.

       For Russia to succeed, it must:

       1. Define its Grand Narrative beyond abstract ideals into a coherent project.
       2. Break the Military Stereotype and redefine itself as a cultural and spiritual leader.
       3. Forge Alliances Without Submission, resisting being reduced to an auxiliary force.

       The tragedy of the Third Horde is that it is both necessary and elusive. The longer Russia delays articulating a clear global project, the more it risks being absorbed into the very systems it seeks to resist. If the Third Horde is to emerge, it must do so soon — before history makes the choice on Russia’s behalf.


                7. The Absence of a Unified African Project

       Africa stands at a crossroads in the great contest of civilizational projects. Unlike the dominant power centers—the West, China, Russia, the Islamic world, and global ideological movements — Africa lacks a singular, cohesive vision for its own civilizational future. Instead, the continent remains a battleground for competing external forces, each seeking to shape its destiny in ways that serve their broader geopolitical ambitions.

       Historically, Africa has been subjected to waves of external domination, from colonialism to Cold War proxy conflicts, and now, to 21st-century economic neo-colonialism. Despite attempts at continental integration — such as the African Union and regional economic blocs — there is no singular ideological or strategic doctrine that defines Africa's future in the global order. National sovereignty is often compromised by internal instability, foreign debt dependencies, and weak institutional structures.

              The Return of Colonial Resource Exploitation

       If Africa fails to articulate its own path, it risks succumbing to a modernized version of the colonial resource extraction model. The transhumanist West sees Africa primarily as a supplier of critical minerals (cobalt, lithium, rare earth metals) for its technological revolution, while China expands its Belt and Road Initiative, embedding itself in African economies through infrastructure projects that often result in debt dependency. Meanwhile, Russia re-enters Africa through military and strategic partnerships, positioning itself as an alternative to Western influence. In all these cases, Africa risks being reduced to a resource base rather than an autonomous actor in the civilizational struggle.

              Competing Ideological Influences

       Africa is also a theater of ideological conflict. Western liberalism promotes governance reforms, human rights discourses, and economic globalization, yet often prioritizes Western corporate interests over genuine African sovereignty. China offers an alternative development model — authoritarian-capitalist growth — but at the cost of local autonomy. Meanwhile, Islamic influence grows in North and West Africa, where radical and moderate factions vie for control, seeking to shape governance and societal norms through religious revivalism.

              Can Africa Forge Its Own Path?

       For Africa to avoid perpetual subjugation under external projects, it must develop its own grand narrative — one that transcends mere economic survival and asserts a unified, sovereign future. This would require:

       1. Economic Independence –
          Breaking the cycle of debt dependency and resource exploitation through industrialization and local control of strategic assets.
       2. Political Cohesion –
          Strengthening regional alliances to reduce the vulnerability of individual states to foreign manipulation.
       3. Cultural and Civilizational Identity –
          Reviving indigenous philosophies and governance models that reflect African historical continuity rather than imposed external ideologies.

              The African Dilemma: Passive Participant or Civilizational Challenger?

       If Africa fails to seize control of its own destiny, it will remain at the mercy of the dominant civilizational forces—whether a Western-led transhumanist order, Chinese techno-economic hegemony, or a resurgent multipolar world shaped by competing superpowers. Yet, should Africa harness its immense demographic, resource, and cultural potential into a coherent geopolitical force, it may yet emerge as a decisive player in the 21st-century struggle for civilization.

       Let me propose — or rather, assert — that Muammar Gaddafi was not merely the ruler of Libya; he saw himself as the architect of Africa’s geopolitical renaissance. His ambitions transcended the mere preservation of power—he sought to forge a self-reliant, unified Africa, liberated from the grip of neocolonial domination. Gaddafi’s audacious proposal for an African gold-backed dinar was not just an economic policy; it was a direct challenge to the global financial order, threatening the hegemony of the petrodollar and the institutions that upheld it. His vision of an autonomous African Union, complete with its own currency and collective defense, made him a marked man—not only for Western military intervention but for a broader, systemic effort to dismantle Libya as a sovereign entity.

       Was Gaddafi a rational leader with a grand civilizational project for Africa? Unquestionably. His Green Book, though often dismissed as eccentric, articulated a vision of direct democracy and economic redistribution that resonated deeply with African leaders disillusioned by the empty promises of Western-led globalization. Under his rule, Libya became one of Africa’s most prosperous nations, investing heavily in infrastructure, healthcare, and education — not only for Libyans but for the continent as a whole. Yet his pan-African vision stood in direct opposition to the interests of global powers, whose strategies relied on a fragmented, indebted, and dependent Africa.

       Gaddafi’s downfall, therefore, was not merely the fall of a regime but the destruction of an alternative future for Africa. His brutal execution was designed as a warning: any leader who dares to defy the entrenched global order will meet a similar fate. The subsequent disintegration of Libya and the resurgence of slavery on its soil serve as grim reminders of what was lost with his death—an African vision of unity and self-determination that remains unfulfilled to this day. (Author's note: At that historical moment, a liberal Russia under President Medvedev betrayed Gaddafi and his African project by failing to oppose NATO’s illegal military intervention in Libya.)

The question remains: Will Africa continue to be the world’s battleground, or will it rise as a sovereign actor in its own right?

               
                PART II            
             
              The Verdict: An Unresolved Conflict

       At present, no single project has triumphed, and the world remains in a state of civilizational multipolarity. Each vision presents its own promises and perils:

       * The Transhumanists promise liberation through technology but risk erasing human essence.

       * China’s Tianxia seeks harmony but may impose a new imperial subjugation.

       * Trumpian Nationalism fights for freedom but lacks structural cohesion.

       * Islamic Theocracy resists modernity yet struggles with internal unity.

       * The Vatican and Judaism remain ideological navigators, shaping but not directly ruling the geopolitical order.

       As the 21st century unfolds, the outcome of this war of meanings will determine whether humanity remains human, becomes machine, or finds an alternative path beyond the extremes of control and chaos.

               
                PART III
   
              The Pacific night

       Here I stand, beneath the vast expanse of the Pacific night, where the ocean’s breath mingles with the cold, indifferent gaze of the stars. The infinite sprawl of the cosmos stretches above me, a silent witness to the ceaseless churn of human ambition and folly. How many civilizations, I wonder, have looked upon these same stars, their minds ablaze with the same questions? How many have sought meaning in the void, only to be swallowed by it? Are there others out there — mirrors of our own fragile existence — grappling with the same yearning, the same quiet dread, the same desperate need to understand their place in the grand design?

       The thought is both humbling and haunting. For all our triumphs, all our conquests over nature and self, we remain but specks in the cosmic tapestry, our lives fleeting, our achievements ephemeral. The stars do not care for our wars, our philosophies, our art. They burn on, indifferent, as they have for eons, as they will for eons to come. And yet, we persist in our search for answers, driven by an insatiable curiosity that is both our greatest strength and our most profound vulnerability.

       But what if our search is futile? What if the answers we seek are forever beyond our grasp, locked away in the mind of some inscrutable Architect who watches our struggles with the detached amusement of a child observing ants in a sandbox? What if our civilizations, our cultures, our very lives are but fleeting experiments in a cosmic laboratory, destined to be discarded when they no longer serve their purpose?

       The ruins of past empires whisper to us from the shadows of history, their voices faint but insistent. They speak of hubris, of the folly of believing ourselves eternal, of the inevitability of decline and fall. The Maya, the Romans, the Khmer — each believed in their own invincibility, their own unique destiny. And yet, each fell, their glory reduced to dust, their knowledge scattered to the winds. Are we so different? Or are we merely the latest actors in a play that has been performed countless times before, our lines scripted, our roles predetermined?

       And what of our own age — this chaotic, self-consuming experiment in reason and excess? Have we reached the zenith of our intellectual and technological capabilities, only to find ourselves staring into the abyss? Will the Architect, in their infinite wisdom, decide that our time has come, that we have outlived our purpose? Will the system reset, as it has so many times before, erasing us from the cosmic ledger as though we had never been?

       Or perhaps the reset has already begun. Perhaps we are living through it now, blind to the signs, deaf to the warnings. Perhaps the collapse of our institutions, the fracturing of our societies, the unraveling of our moral fabric are not mere aberrations but harbingers of our end. And when the final curtain falls, will we even recognize it? Or will we vanish, as so many have before us, into the silent, star-strewn night — our legacy nothing more than a faint echo in the void?

       These are the thoughts that haunt me as I stand beneath the stars, the Pacific’s waves lapping at my feet. The universe is vast, and we are small. But in our smallness, there is a strange kind of beauty — a fragile, fleeting light that burns all the brighter for its impermanence. And so, I gaze into the heavens, not with despair, but with a quiet, defiant hope. For even if we are but shadows on the wall of some cosmic cave, even if our lives are but brief flickers in the eternal night, we are here. Now. And for this moment, however fleeting, that is enough.
       Amen.



                Великое противостояние цивилизационных проектов
                Владимир Ангелблазер, философ и юрист
                Виктория, Британская Колумбия, Канада
                17 марта 2025 года


                Часть I

       На большой сцене истории XXI век становится свидетелем беспрецедентной войны смыслов — борьбы не только за территориальное господство или экономическое превосходство, но и за само будущее человеческой цивилизации. Сверхдержавы и идеологические альянсы продвигают конкурирующие видения, каждое из которых предлагает свой сценарий судьбы человечества. Одни стремятся к трансценденции через технологии, другие — к возвращению к духовным или цивилизационным корням, а третьи видят синтез силы, порядка и преемственности.

             
              1. Трансгуманистический проект: Западный либеральный порядок и глобализм США

       Доминирующей идеологической силой современного Запада является проект Трансгуманизма, глубоко укоренённый в либерально-демократическом устройстве США и их союзников. Это видение пропагандирует абсолютную веру в научно-технический прогресс, стремясь преодолеть ограничения человеческой природы с помощью искусственного интеллекта, генной инженерии и слияния человека с машиной. Однако за утопическими обещаниями скрывается призрак постчеловеческой дистопии — будущего, в котором индивидуальная воля ослаблена, традиционные идентичности растворяются, а человеческая природа сводится к программируемому потоку данных. Трансгуманистический проект, по своей сути элитарен, контролируется корпоративными и государственными структурами, которые видят управление через технологическое всемогущество, а не через демократический или национальный суверенитет.

             
              2. Китайский проект: Сообщество единой судьбы

       Китай, как восходящее государство-цивилизация, продвигает своё глобальное видение — Тянься, идею «Сообщества единой судьбы человечества» (;;;;;;;). В отличие от гипериндивидуалистического, технократического этоса Запада, Китайская модель подчёркивает иерархическую гармонию, экономическую взаимозависимость и расширение влияния через инфраструктурное доминирование (инициатива « Один Пояс и путь»). Укоренённый в Конфуцианском порядке и Марксистской государственной мудрости, этот проект не стремится к упразднению человеческой природы, а подчиняет её централизованной гармонии. Однако риск заключается в растворении культурного многообразия в пользу управляемого глобального порядка, где индивид вторичен по отношению к коллективу, а национальный суверенитет подчиняется имперской сети зависимостей.


              3. Суверенистско-патриотический проект: Трампизм и Поствестфальское возрождение

       Дональд Трамп и его глобальные идеологические союзники, включая сегменты Европейского правого популизма, отстаивают альтернативное видение — возвращение к национальному суверенитету как основе политического и человеческого достоинства. Этот проект, хотя и фрагментированный, противостоит как Трансгуманизму, так и Китайской модели. Он утверждает, что человечество должно оставаться под управлением самоопределяющихся народов, отвергая глобалистскую технократию и централизованный контроль. По своей сути он представляет собой возвращение к доглобализационному порядку — восстановление национального государства как хранителя культуры, экономической независимости и индивидуальных свобод.

       Проблема этого проекта заключается в его Децентрализованности: в отличие от трансгуманистов или гегемонистского видения Китая, суверенистское движение не имеет единого института или бюрократии для реализации своих глобальных амбиций. Вместо этого оно опирается на органичное возникновение националистически-популистских движений в разных странах.

             
              4. Исламский проект: Новый Халифат или многополярная теократия?

       Исламская цивилизация, раздробленная, но устойчивая, предлагает ещё одно конкурирующее видение. Она разделена между теми, кто стремится к восстановлению универсального исламского порядка — нового Халифата, объединяющего мусульманские земли под одной политико-религиозной властью, — и теми, кто выступает за многополярный исламский мир, где разные силы (Турция, Иран, Саудовская Аравия) сохраняют региональное влияние, но сопротивляются Западной или Китайской гегемонии. Идеологическая позиция ислама изначально противостоит Трансгуманизму, рассматривая его как оскорбление Божественного творения, и скептически относится к Китайскому экономическому империализму. Сможет ли Ислам консолидироваться в единый глобальный проект, остаётся неясным, но его сопротивление другим цивилизационным моделям неоспоримо.

             
              5. Ватикан и объединённый Иудаизм: Духовный союз?

       Ватикан и глобальный Иудаизм не действуют как независимые сверхдержавы в материальном смысле, но их идеологическое влияние глубоко. Современный Ватикан, под руководством Папы Франциска, тесно связан с Глобальным гуманистическим проектом, выступая за синкретическую духовность, которая дополняет Западный либерализм, климатический активизм и экономический эгалитаризм. Однако внутри Католического мира существует контрдвижение — Традиционалисты, которые рассматривают эту новую позицию Ватикана как предательство Христианского суверенитета в пользу глобалистского подчинения.

       Что касается Иудаизма (проект Соломона), его глобальное влияние осуществляется через политические, финансовые и культурные институты, а не через единый государственный проект. Некоторые фракции внутри Еврейской интеллектуальной и экономической элиты поддерживают Трансгуманизм, в то время как другие выступают за более Традиционалистское, ориентированное на Израиль национально-религиозное возрождение. Сионистский проект существует как духовная и геополитическая сущность, постоянно балансируя между сближением с Западным порядком и необходимостью реализма в многополярном мире.

             
              6. Борьба России за Третью Орду: Цивилизационное возрождение или геополитическая иллюзия?

       В великой диалектике глобальных проектов Россия оказывается на перепутье — разрываясь между подчинением внешним силам и мучительным трудом создания независимого цивилизационного пути. Видение Третьей Орды, сформулированное небополитиком Андреем Девятовым, представляет Россию не просто как региональную державу или военную крепость, но как архитектора нового мирового порядка, который примирит духовные, геополитические и исторические императивы Евразии.

              Три Орды: цивилизационные циклы России
              Концепция Девятова следует историческому ритму:

       Первая Орда была империей Чингисхана, Евразийским кочевым орденом, который покорил огромные территории с помощью военной доблести, но управлялся с помощью прагматичной системы закона и дани.

       Вторая Орда — это Советский Союз при Сталине, идеологическая империя, которая объединила промышленную модернизацию с централизованным государственным контролем, временно бросая вызов западной гегемонии.

       Третья Орда еще не родилась — проект, который, если будет реализован, приведет к тому, что Россия возглавит Евразийское Возрождение, не полностью совпадая с Западом и не подчиняясь Китаю.

       Однако история немилосердна к отсроченным рождениям. Чем дольше Россия борется за определение этого нового проекта, тем более уязвимой она становится для внешних сил, которые стремятся свести её к простому военному исполнителю — расходному гладиатору в состязании между Трансгуманистическим Западом и Китаецентрическим Востоком.

              Ловушка военной тирании

       По мере усиления войны смыслов сверхдержавы пытаются поставить Россию в предопределенную роль:

       1. Для Запада Россия — это жестокое военное государство, призванное служить контролируемым хаосом, необходимым для увековечения мирового либерального порядка. Военизированная Россия оправдывает существование НАТО, поддерживает Западные оборонные экономики и не даёт Европе стремиться к независимому суверенитету.

       2. Для Китая Россия — «сильная сторона Евразии», мощная, но подчиненная сила, которая может выступать в качестве буфера безопасности для расширения экономической империи Пекина. В этом видении Россия — незаменимый, но в конечном счете, младший партнер в мире, где Китай диктует правила игры.

       Если Россия примет любую из этих навязанных судеб, она потеряет свои собственные исторические претензии на величие.

              Закон трех сил: поиск гармонии в хаосе

       Девятов и другие евразийские стратеги утверждают, что мир функционирует по закону связки трех сил — принципу, предполагающему, что подлинная стабильность возникает только тогда, когда третья сила нарушает и уравновешивает бинарный конфликт двух конкурирующих держав. В сегодняшнем мире это означает, что истинное равновесие может возникнуть только в том случае, если Россия выступит вперед не как вассал Запада или Китая, а как суверенный цивилизационный полюс.
             
             Для успеха России необходимо:

       1. Определить свою Великую проекцию, превратив абстрактные идеалы в последовательный проект.
       2. Разрушить военный стереотип и переопределить себя как культурного и духовного лидера.
       3. Формировать союзы без подчинения, сопротивляясь превращению во вспомогательную силу.

       Трагедия проекта Третьей Орды заключается в том, что она одновременно необходима и неуловима. Чем дольше Россия откладывает формулирование чёткого глобального проекта, тем больше рискует быть поглощённой теми системами, которым она стремится противостоять. Если Третья Орда должна появиться, это должно произойти как можно скорее — прежде, чем история сделает выбор в пользу России.


              7. Отсутствие единого Африканского проекта

       Африка также как и Россия стоит на перепутье в великом противостоянии цивилизационных проектов. В отличие от доминирующих центров силы — Запада, Китая, России, Исламского мира и Глобальных идеологических движений — Африка не имеет единого, целостного видения своего собственного цивилизационного будущего. Вместо этого континент остается ареной борьбы конкурирующих внешних сил, каждая из которых стремится определить его судьбу в соответствии со своими геополитическими амбициями.

       Исторически Африка подвергалась волнам внешнего господства: от колониализма до прокси-конфликтов времен Холодной войны, а теперь — до экономического неоколониализма XXI века. Несмотря на попытки континентальной интеграции, такие как создание Африканского союза и Региональных экономических блоков, отсутствует Единая идеологическая или Стратегическая доктрина, которая определяла бы будущее Африки в глобальном порядке. Национальный суверенитет часто подрывается внутренней нестабильностью, зависимостью от иностранных долгов и слабыми институциональными структурами.

              Возвращение колониальной эксплуатации ресурсов

       Если Африка не сможет сформулировать свой собственный путь, она рискует поддаться модернизированной версии колониальной модели добычи ресурсов. Трансгуманистический Запад видит в Африке прежде всего поставщика критически важных минералов (кобальта, лития, редкоземельных металлов) для своей технологической революции, в то время как Китай расширяет свою инициативу «Один Пояс и путь», внедряясь в Африканские экономики через инфраструктурные проекты, которые часто приводят к долговой зависимости. Россия, в свою очередь, возвращается в Африку через военные и стратегические партнерства, позиционируя себя как альтернативу Западному влиянию. Во всех этих случаях Африка рискует быть сведенной к роли ресурсной базы, а не самостоятельного игрока в цивилизационной борьбе.

              Конкурирующие идеологические влияния

       Африка также является ареной идеологического противостояния. Западный либерализм продвигает реформы управления, дискурсы о правах человека и экономическую глобализацию, но часто ставит интересы Западных корпораций выше подлинного суверенитета Африки. Китай предлагает альтернативную модель развития — авторитарно-капиталистический рост, — но ценой потери местной автономии. В то же время Исламское влияние растет в Северной и Западной Африке, где радикальные и умеренные фракции борются за контроль, стремясь формировать управление и общественные нормы через религиозное возрождение.

              Может ли Африка найти свой собственный путь?

       Чтобы избежать вечного подчинения внешним проектам, Африка должна разработать свою собственную великую повестку — такую, которая выходит за рамки простого экономического выживания и утверждает единое, суверенное будущее. Для этого потребуется:

       1. Экономическая независимость — разрыв цикла долговой зависимости и эксплуатации ресурсов через индустриализацию и местный контроль над стратегическими активами.
       2. Политическая сплоченность — укрепление региональных альянсов для снижения уязвимости отдельных государств к иностранному вмешательству.
       3. Культурная и цивилизационная идентичность — возрождение местных философий и моделей управления, отражающих африканскую историческую преемственность, а не навязанные извне идеологии.

              Африканская дилемма: пассивный участник или цивилизационный вызов?

       Если Африка не сможет взять контроль над своей судьбой, она останется на милость доминирующих цивилизационных сил — будь то Западный трансгуманистический порядок, Китайская техно-экономическая гегемония или возрождающийся Многополярный мир, сформированный конкурирующими сверхдержавами. Однако, если Африка сумеет использовать свой огромный демографический, ресурсный и культурный потенциал, превратив его в согласованную геополитическую силу, она может стать решающим игроком в борьбе за цивилизацию в XXI веке.

       Позвольте мне предложить — или, скорее, утверждать — что Муаммар Каддафи был не просто правителем Ливии. Он видел себя архитектором геополитического возрождения Африки. Его амбиции выходили за рамки простого сохранения власти — он стремился создать самодостаточную, объединённую Африку, освобождённую от хватки неоколониального господства. Смелое предложение Каддафи о введении Африканского динара, обеспеченного золотом, было не просто экономической политикой; это был прямой вызов Глобальному финансовому порядку, угрожающий гегемонии Нефтедоллара и институтов, которые его поддерживали. Его видение автономного Африканского Союза, включающего собственную валюту и коллективную оборону, сделало мишенью — не только для Западной военной интервенции, но и для более широкого системного усилия по уничтожению Ливии как суверенного государства.

       Был ли Каддафи рациональным лидером с грандиозным цивилизационным проектом для Африки? Безусловно. Его «Зелёная книга», хотя часто отвергаемая как эксцентричная, излагала видение прямой демократии и экономического перераспределения, которое находило глубокий отклик у Африканских лидеров, разочарованных пустыми обещаниями Западной глобализации. Под его руководством Ливия стала одной из самых процветающих стран Африки, активно инвестируя в инфраструктуру, здравоохранение и образование — не только для Ливийцев, но и для всего континента. Однако его Панафриканское видение находилось в прямом противоречии с интересами глобальных держав, чьи стратегии основывались на фрагментированной, задолжавшей и зависимой Африки.

       Падение Каддафи, таким образом, было не просто крахом режима, но уничтожением альтернативного будущего для Африки. Его жестокая казнь была задумана как предупреждение: любой лидер, который осмелится бросить вызов устоявшемуся мировому порядку, встретит аналогичную судьбу. Последующий распад Ливии и возрождение рабства на её земле служат мрачным напоминанием о том, что было потеряно с его смертью — Африканское видение единства и самоопределения, которое остаётся нереализованным и по сей день. (Примечание автора: В тот исторический момент либеральная Россия при президенте Медведеве предала Каддафи и его Африканский проект, не выступив против незаконной военной интервенции НАТО в Ливию.)

       Вопрос остается открытым: Будет ли Африка продолжать быть ареной мировых битв или поднимется как суверенный игрок в своем собственном праве?

                Часть II

              Вердикт: Неразрешённый конфликт

       На данный момент ни один проект не одержал победы, и мир остаётся в состоянии цивилизационной многополярности. Каждое видение предлагает свои обещания и опасности:

       * Трансгуманисты обещают освобождение через технологии, но рискуют стереть человеческую сущность.

       * Китайский Тянься стремится к гармонии, но может навязать новое имперское подчинение.

       * Трамповский национализм борется за свободу, но страдает от отсутствия структурной сплочённости.

       * Исламская теократия сопротивляется современности, но борется с внутренним единством.

       * Ватикан и Иудаизм остаются идеологическими навигаторами, формируя, но не управляя напрямую геополитическим порядком.

       По мере развития XXI века исход этой войны смыслов определит, останется ли человечество человеческим, превратится ли в машину или найдёт альтернативный путь за пределами крайностей контроля и хаоса.


                Часть III
             
              Под звёздным небом Тихого океана
      
       Вот я стою под бескрайним простором Тихоокеанской ночи, где дыхание океана смешивается с холодным, равнодушным взглядом звёзд. Бесконечные просторы космоса раскинулись надо мной. Они безмолвный свидетель непрестанного круговорота человеческих амбиций и глупостей. Интересно, сколько цивилизаций смотрели на эти же звезды, их умы пылали теми же вопросами? Сколько они искали смысла в пустоте, лишь чтобы быть поглощенными ею? Есть ли там другие — отражения нашего собственного хрупкого существования — борющиеся с тем же томлением, той же тихой тревогой, той же отчаянной потребностью понять свое место в великом замысле?

       Эта мысль одновременно смиряет и тревожит. При всех наших победах, всех наших завоеваниях над природой и самими собой, мы остаемся лишь песчинками в космическом полотне, наши жизни мимолетны, наши достижения эфемерны. Звездам нет дела до наших войн, наших философий, нашего искусства. Они горят, равнодушные, как горели веками, как и будут гореть веками дальше. И все же, мы продолжаем искать ответы, движимые ненасытным любопытством, которое является одновременно нашей величайшей силой и нашей глубочайшей трагедией.

       Но что, если наш поиск тщетен? Что, если ответы, которые мы ищем, навсегда останутся за пределами нашего понимания, сокрыты в разуме какого-то непостижимого Архитектора, наблюдающего за нашими усилиями с отстраненным любопытством ребёнка, следящего за муравьями в песочнице? Что, если наши цивилизации, наши культуры, сама наша жизнь — не более чем мимолетные эксперименты в космической лаборатории, обречённые быть отброшенными, когда они перестанут служить своей цели?

       Руины прошлых империй шепчут нам из теней истории, их голоса тихи, но настойчивы. Они говорят о гордыне, о глупости веры в нашу вечность, о неизбежности упадка и падения. Майя, Римляне, Кхмеры — каждый верил в свою непобедимость, в свою уникальную судьбу. И все же каждый пал, их слава обратилась в прах, их знания рассеялись по ветру. Разве мы так уж отличаемся? Или мы просто последние актёры в пьесе, которая разыгрывалась бесчисленное количество раз, наши реплики прописаны, наши роли предопределены?

       А что насчёт нашей эпохи — этого хаотичного, саморазрушительного эксперимента в разуме и излишестве? Достигли ли мы вершины наших интеллектуальных и технологических возможностей, лишь чтобы оказаться лицом к лицу с бездной? Решит ли Архитектор, в своей бесконечной мудрости, что наше время пришло, что мы исчерпали свою цель? Произойдет ли перезагрузка системы, как это случалось столько раз прежде, стирая нас из космической бухгалетрии учёта, словно нас никогда и не было?

       Или, возможно, перезагрузка уже началась? Возможно, мы живем в её середине, слепые к знакам, глухие к предупреждениям. Возможно, крах наших институтов, раскол в наших обществах, распад нашей моральной ткани — не просто отклонения, а предвестники нашего конца. И когда последний занавес упадёт, осознаем ли мы это? Или мы исчезнем, как столь многие до нас, в тихую, усыпанную звёздами ночь — наше наследие не более чем слабый отзвук в пустоте?

       Эти мысли преследуют меня, пока я стою под звёздами, а волны Тихого океана омывают мои ноги. Вселенная огромна, а мы малы. Но в нашей малости есть странная красота — хрупкий, мимолетный свет, который горит тем ярче, чем недолговечнее он есть. И потому я смотрю в небеса не с отчаянием, но с тихой, упрямой надеждой. Ведь даже если мы лишь тени на стене какой-то космической пещеры, даже если наши жизни — лишь краткие вспышки в вечной ночи, мы здесь, мы сей час. И в этот миг, как бы мимолётен он ни был, этого достаточно.
       Аминь.