Золото Бонса

ЗОЛОТО БОНСА, ИЛИ ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
(приключенческая повесть)



МЕТРИЧЕСКИЕ И ДЕНЕЖНЫЕ ЕДИНИЦЫ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XVIII ВЕКА

Арроба – 11,5 кг.

Верста – 1 км 67м.

Гинея – 440 долларов (21 шиллинг и 252 пенса).

Дюйм – 2,54 см.

Испанский колониальный доллар – 140 долларов (100 сентаво).

Кабельтов – 185 м 20 см.

Миля – 1 км 609 м.

Пасо – 60 см.

Пенс – 2 доллара (2 фартинга).

Пуд – 16,38 кг.

Рубль (серебром) – 42 доллара.

Сажень (морская) – 1 м 83 см.

Сентаво – 1 доллар 40 центов.

Соверен – 420 долларов (20 шиллингов, 240 пенсов).

Стоун – 6 кг 350 г.

Талер – 80 долларов.

Фартинг – 1 доллар.

Фунт – 450 г.

Фунт стерлингов – 420 долларов (20 шиллингов и 240 пенсов).

Шиллинг – 21 доллар (12 пенсов). 

Эскудо – 170 долларов.

Ярд – 91 см.


Для особо дотошных (остальным можно не читать):

МЕТОДИКА ПЕРЕВОДА ТОГДАШНИХ ВАЛЮТ В СОВРЕМЕННЫЕ (март 2025) ДОЛЛАРЫ США:

Использовалась среднее арифметическое между тремя показателями: стоимостью содержавшегося в соответствующей монете золота, стоимостью содержавшегося в ней серебра и нынешней стоимостью медианных человеко-часов, потраченных на её зарабатывание.

ПРИМЕР:
1 золотая гинея содержала в восемнадцатом веке в среднем 8,4 грамма золота. Фунт меньше гинеи на одну двадцать первую, что соответствует 8 граммам золота или 750 долларам США по нынешнему курсу.

1 шиллинг содержал 5,5 грамм серебра. 1 фунт – это 20 шиллингов или 110 грамм серебра, что соответствует 110 долларам в нынешних ценах (серебро в Англии в те времена было исключительно привозное и стоило дорого, а вот золото было своё, из Гвинеи).

Медианная зарплата наёмного работника составляла 2 фунта в месяц. В современной РФ (вполне сопоставимой по уровню жизни с тогдашней Англией) – 800 долларов. Т. е. фунт соответствует 400 долларам США.

Выводим среднее арифметическое: 400 + 110 + 750 = 1260 : 3 = 420.

Цифра, конечно, условная и даёт представление только о порядке величин.


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ЗАГАДОЧНЫЙ ПАССАЖИР


ГЛАВА ПЕРВАЯ
ЗАМАНЧИВОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ

Эту книгу меня попросил написать Джимми Хоккинз. Попросил потому, что именно я – Абрахам Вильям Грэй, совершив тот четырежды проклятый рейс в Испанскую Америку, где и стал невольным свидетелем всех этих отчасти нелепых, отчасти смешных, а отчасти и попросту страшных событий, завершивших историю Острова Сокровищ.

Впрочем, в тот промозглый декабрьский вечер, когда началась вся эта история, я меньше всего думал об Острове. Я сидел у себя в кабинете за широким дубовым столом и подбивал (увы, довольно безрадостные) итоги за предыдущее полугодие. И вот на четвёртом часу этой трудной и неблагодарной работы в кабинет вдруг вошёл мой слуга Валентин и доложил, что меня спрашивает мистер Хоккинз. Я тут же, естественно, бросил дела и велел впустить друга.

И вот ровно минуту спустя ко мне в кабинет вошёл Джимми.

Хотя, если честно, какой он теперь для меня – прости, Господи – «Джимми»?

Ко мне в кабинетик вошёл и крепко стиснул мне руку Джеймс Винстон Хоккинз – высоченный двадцативосьмилетний красавец и один самых успешных негоциантов Бристоля. Не скрою, лет восемь назад я ещё робко пытался мериться с ним коммерческими успехами, но это время давно миновало. Единственный мой корабль так и остался моим единственным судном и мы с моим компаньоном Гопкинсом всё так же экономили каждый фартинг, а оборотистый Джимми уже вовсю ворочал огромными тысячами и останавливаться на этом не собирался. Оптовые поставки голландского чая в обе Америки, закупки французского хлопка в Луизиане, спекуляции русским зерном и завоз Бирмингемской копеечной дряни в самые дальние наши колонии – я сейчас не сумел перечислить и четверти выгодных дел, с которых снимал золотые пенки мистер Хоккинз.

(Впрочем, в последнем моём пассаже сквозит явная и неприкрытая зависть и я ставлю за это себе жирный минус).

Итак, мистер Хоккинз, треща, словно снегом в январскую стужу, паркетом, вошёл в мой кабинет и крепко стиснул мне руку.

– Чертовски рад тебя видеть, дружище! – пробасил он. – Как идёт бизнес?

– Спасибо, неплохо, – ответствовал я. – А как развивается твой?

– С переменным успехом, – поджал губы Джимми. – Где-то заработаешь, а где-то и потеряешь.

(Как и все по-настоящему богатые люди Хоккинз был неисправимым пессимистом).

– Жениться не собираешься? – поинтересовался я, удовлетворяя не столько своё любопытство, сколько любознательность моей Мэри.

– Некогда, Эйб. Да и не на ком.

– Это вы зря, мистер Хоккинз. Кем бы я был без жены и детишек? Семья – это, Джимми, единственное ради чего нам всё-таки стоит являться на свет. 

– Наверно, ты прав, и когда-нибудь я это обязательно проверю, но я ведь к тебе, Эйби, по делу, – Джимми сдёрнул с макушки парик и, неосознанно подражая доктору Ливси, водрузил его к себе на коленку. – Скажи-ка, мне правильно кажется, что где-то на днях твоя «Каталина» отправляется в Л. с грузом русского воска и пеньки?

(Под Л. он имел в виду один из тихоокеанских портов Испанской Америки, чьё имя мы с Джимом решили держать в секрете).

– От тебя, мистер Хоккинз, ничто не укроется: глаз-алмаз, – не без тонкой восточной лести заметил я, – но конкретные сроки называть пока рано, ибо груз из Архангельска по сю пору не прибыл. Эти русские такие необязательные! Хуже ирландцев.

– Капитаном ты будешь сам?

– И здесь тоже нет полной ясности, – пожал плечами ваш покорный слуга. – Вообще-то я клятвенно обещал своей Мэри навсегда завязать с морями, но обстоятельства складываются так, что эту клятву, похоже, придётся нарушить. Капитаном должен был стать О'Коннор, но его переманил к себе Снуп, пообещав лишних полфунта в неделю. Заменить же О'Коннора можно лишь ещё одним уроженцем Изумрудного острова – мистером О'Келли, которого ты тоже немножечко знаешь и, наверное, согласишься со мной, что доверять ему судно нельзя. Так что придётся идти в океан самому, какие бы громы и молнии не метала по этому поводу Мэри.

– Обратный груз будет какой? – спросил Хоккинз.

– К сожалению, Джим, никакого. Не мне тебе рассказывать, как ревниво испанцы относятся к прямым связям своих колоний с другими странами и как трудно найти там контракт. Правда, при прежнем губернаторе мне это почти что всегда удавалось, но сейчас дон Алехандро в отставке (а некоторые говорят, что в тюрьме), а новый королевский наместник  дон Мигель предпочитает иметь дела не со мной, а со Снупом. Так что обратно моя «Каталина» пойдёт налегке.

– Но ведь рейс из-за этого станет убыточным?

– Что делать, Джимми, что делать! Доставка русского воска и пеньки в Америку – становой хребет нашего с Гопкинсом бизнеса и мы с ним вынуждены выполнять контракты любой ценой.

– А как бы ты, Эйби, отнёсся к тому, если б в Л. к тебе на борт поднялись шесть пассажиров?

– И кто эти люди?

– Два джентльмена и четверо слуг. Заплатят они очень щедро, причём предоплатой, через банк мистера Беста.

И здесь Джим озвучил сумму, выводившую моё предприятие в плюс.

– О, Боже! – не смог удержаться я. – Разумеется, я согласен. Но что заставляет этих джентльменов пересекать океан на грязном грузовом судне? Неужели они не смогли отыскать варианта покомфортабельней?

– Твоя «Каталина» их более чем устраивает, – улыбнулся Джимми, – ведь это не совсем обычные путешественники. Хочешь узнать, как их зовут?

– Конечно, хочу, – кивнул я.

– Их зовут мистер Трелони и доктор Ливси.


****


От удивления я выронил трубку, которую во время всей этой длинной беседы держал в углу рта, не раскуривая. Хотя, если честно, совсем неожиданно для меня прозвучало лишь имя доктора Ливси, так как то, что наш сквайр годами не вылезает из Южной Америки, знали в Бристоле все. Дело в том, что мистер Трелони…

Нет, лучше я вам поясню на примере. Представьте, что некий юнец – непьющий, невинный и очень богатый – впервые пересекает порог игорного заведения. Новичкам, как известно, везёт и наш легкомысленный юноша в первый же вечер срывает порядочный куш. Как нам следует отнестись к этому факту? Люди юные и недалёкие, скорее всего, позеленеют от зависти. А вот люди опытные со вздохом предскажут, что молодой человек пропал, ибо стал игроком и теперь проиграет вчетверо больше того, что некогда выиграл.

Нечто подобное произошло и со сквайром. Правда, куш был гигантский, но четырнадцать лет непрерывного кладоискательства истощили его почти до нуля. При этом безумные действия сквайра опирались на внешне вполне безупречную логику. Доля Флинта, рассуждал он, за двадцать пять лет непрерывных грабежей и разбоев составила семьсот двадцать тысяч фунтов (зарплата тысячи капитанов за десять лет). Путём многолетнего и крайне дорогостоящего расследования мистеру Трелони удалось выяснить и долю Сильвера. Конечно, те три жалких тысячи фунтов, о которых сам Одноногий рассказывал соплавателям, были сказкой, рассчитанной на дурачков. На самом деле у Длинного Джона в десяти разных банках хранилось без малого тридцать пять тысяч полновесных золотых соверенов. 

Но какова же тогда была доля Бонса?

Бонс служил на «Морже» намного дольше, чем Сильвер. Он был первым помощником и его «труд» оплачивался щедрее. Наконец, Сильвер был сибаритом,  не отказывавшим себе «ни в малейшем почёсывании», а Бонс всю свою жизнь проходил в одной треуголке и экономил каждый фартинг. Но при этом в бухгалтерской книге Бонса была подсчитана «доля Билла» в размере пяти с чем-то тысяч фунтов, что более или менее соответствовало количеству золотых монет, найденных в его сундуке юным Хоккинзом.

Разгадку (о чём я потом сотню раз пожалел) подсказал сквайру я. Дьявол дёрнул меня вдруг припомнить, как мой главный торговый партнёр – русский купец Афанасий Тсчербитски, комментируя нашу с ним сделку, заявил, что она де составила «двадцать пять рубликов», что на деле равнялось двадцати пяти тысячам русских рублей или двум с половиной тысячам в золотых гинеях.

Вот я и предположил, что «фунты» Вильяма Бонса могли приходиться достаточно близкой роднёй «рубликам» архангельского негоцианта и в них вполне мог быть выпущен нолик, а то и все два. Ну, а сами сокровища находились, наверное, в схронах, чьи точные координаты были указаны в Бонсовской книге на отдельных листках.

Всё это было мной сказано за стаканом вина и наполовину – в шутку. Но мистер Трелони принял мою эскападу всерьёз и сразу же после нашего разговора организовал целых одиннадцать (sic!) экспедиций. Во время этих отчаянных поисков потонуло два судна (и «Эспаньола», и то, что было прикуплено ей на замену), погибло два капитана и двадцать восемь матросов и не было найдено даже медного фартинга. Ну, а самый последний свой рейс вконец издержавшийся сквайр совершил уже на наёмном судне с оплатой дороги только в один конец.

Но что, чёрт возьми, вместе с ним делал доктор?

Мистер Ливси давно уже жил на покое в своём небольшом поместье рядом с Усадьбой и к кладоискательству сквайра относился с иронией. Отставной эскулап обожал повторять, что он готов поучаствовать почти что в любой афере (иначе жить скучно), но на экспедиции мистера Трелони никогда не пожертвует и шестипенсовик.

Так что же заставило нашего доктора так кардинально поменять свою точку зрения?

Впрочем, зная безудержную доброту этого внешне чёрствого, словно сухарь, человека, я, кажется, всё же приблизился к правильному ответу: здоровье сквайра в последние годы стало пошаливать и давно уже требовало постоянного врачебного присмотра, но ничьих медицинских советов, кроме тех, что исходили от самого от Ливси,  мистер Трелони не слушался. Вот и пришлось нашему бедному доктору сопровождать этого еле живого упрямца на самый край света.


****


…Итак, я ответил горячим согласием, и Хоккинз тут же выписал чек на очень и очень круглую сумму. Ушёл после этого Джимми не сразу и мы с ним сыграли три лёгкие партии в шахматы, в которых у Хоккинза не было шансов (скажу, не хвалясь, что ваш покорный слуга – один из сильнейших шахматистов Бристоля). Играя, мы досыта повспоминали былое и припомнили, в частности, ту роковую минуту, когда один-единственный взмах моей сабли радикально переменил наши с Хоккинзом судьбы. Ведь не пронзи я тогда насквозь Джоба Андерсона (одного из главарей пиратов), нас с Джимом ждала бы ужасная смерть.

Воспоминания об этих давно миновавших опасностях изрядно разгорячили кровь в наших жилах и мы, не сговариваясь, пообещали Судьбе никогда более не встревать в подобные авантюры. Джим свою клятву сдержал, а вот я, к сожалению, нарушил. И хотя пережитые мною опасности были, конечно, опасностями иного рода и требовали не столько фехтовальных навыков, сколько точных расчётов и ясности духа, но они тоже грозили мне гибелью и проистекали всё из того же источника.

Имя которому было Длинный Джон Сильвер.


ГЛАВА ВТОРАЯ
ТАРАКАНЬЯ ТИТЬКА

В своих широко разошедшихся по свету записках Джим Хоккинз почему-то изобразил меня эдаким рыцарем без страха и упрёка, неукротимым бойцом, храбрецом и т. д. Не исключаю, что именно такое впечатление я и действительно мог тогда произвести на желторотого четырнадцатилетнего подростка, но истина так же далека от Джимовых россказней, как Каракас – от Ньюкасла.

Начнём, пожалуй, с того, что у меня не слишком типичная для моряка биография: я никогда не плясал рядом с майским шестом, не дрался с парнями с соседней улицы и не пас на лугу овечек. Я родился в довольно богатой, хотя и неуклонно нищавшей семье потомственных торговцев овечьей шерстью. Мой окончивший Кембридж отец занимался торговлей постольку-поскольку и почти всё своё время посвящал переводам Вергилия. Первые десять лет моей жизни оба этих занятия – и шерсть, и латынь – ещё кое-как уживались, но потом римский классик взял верх, мой отец разорился и тихо угас в печально известной долговой тюрьме Маршалси на южном берегу Темзы. За полгода до гибели (смерть в этом аду, мало чем отличавшемся от Дока Казней,  наверно, нельзя называть естественной) отец завершил дело всей своей жизни – перевод «Энеиды» и завещал мне его напечатать.

Предсмертная воля отца до сих пор остаётся невыполненной.

(Сыновья неблагодарность, увы, беспредельна, и я очень боюсь, что мои собственные отпрыски скоро заставят меня в этом убедиться).

Когда мой отец оказался в долговой яме, один из его деловых знакомых взял меня из милости к себе в офис мальчиком на побегушках. Я, конечно, не знаю, появится ли когда-нибудь в Англии великий писатель, способный без всяких прикрас описать жизнь такого мальчишки, но здесь напишу, не вдаваясь в детали: в конторе мистера Блэдвила мне не понравилось. И уже через год я сбежал из конторы на улицу, где связался с последним отребьем и наверняка бы стал малолетним преступником, если бы, на своё счастье, не повстречался с мистером Смоллетом, взявший меня к себе на судно юнгой. 

Рейс за сокровищами был моим пятым выходом в море, но признаюсь вам сразу: к грубому обществу моряков я так  до конца и не привык и своим среди них себя не чувствовал. Среди же собравшихся на «Эспаньоле» бывших и настоящих пиратов я и вовсе был белой вороной и только жестокая драка с Томасом Морганом, закончившаяся моей победой, спасла меня от участи корабельной парии. Через день после стычки случился порядочный шторм баллов на девять, во время которого я вроде бы тоже в грязь лицом не ударил. Шпынять после этого меня уже не решались, хотя, повторяю, своим я для них так и не стал. 

Что же касается пресловутого Джона Сильвера, то его образ в романе приукрашен безбожно, и никаким таким дьяволом во плоти Бычья Туша, конечно, не был. Обычный неглупый подонок, каких на каждую сотню – дюжина. Но вот чутьём на человеческие слабости он и вправду обладал сверхъестественным, и автора этих записок он, в частности, никогда не убеждал примкнуть к мятежу, а напротив – изо всех сил отговаривал, убеждая, что не такому маменькиному сыночку, как я, становиться джентльменом удачи.

Эффект, естественно, был обратный, и я и сам не заметил, как стал одним из самых ярых сторонников Длинного Джона. И только страшная гибель Алана и Тома сняла с моих глаз пелену и заставила меня, наконец, осознать, куда я скатился. Так что слова капитана Смоллета упали, словно зёрна на пашню, и просто вернули меня к самому себе.


****


Ну, а если всё же вернуться к моему прерванному на полуслове рассказу, то груз из Архангельска пришёл только через неделю в сопровождении (небывалая честь!) самого мистера Тсчербитски. Узнав об этом, мы с моим компаньоном тут же перераспределили обязанности: Гопкинс взвалил на себя всю рутину (включая и подготовку к рейсу), а ваш покорный слуга предался многодневному и беспробудному пьянству вместе с нашим главным торговым партнёром.

Такова уж несчастная жизнь коммерсанта – и не захочешь, а выпьешь. Ибо целые тучи английских купцов увивались вокруг Афанасия, предлагая ему что угодно: от самых сахарных цен до несколькомесячной предоплаты, – но он сохранял безупречную верность торговой конторе «Гопкинс и Грэй», в частности, и потому, что вторая половина этой конторы готова была пить с ним русскую водку в любое время дня и ночи.

Русские быстро киснут от рома, но вот водку свою употребляют в совершенно непотребных количествах. В люксовом номере припортовой гостиницы, где остановился Афанасий, стояла у самых дверей привезённая из Архангельска целая батарея гигантских стеклянных бутылей, называвшихся странным словом «чиэтвэрт». А вот за каких-нибудь несколько дней мы эту стеклянную батарею опустошили. Как я при этом не умер – не знаю. Несколько раз я уже собирался пойти на попятную, но гордость в последний момент пересиливала. (Кстати, один из дней нашего самоубийственно пьянства пришёлся на Рождество, и Мэри мне будет теперь напоминать об этом до самой нашей с ней смерти). Итак, я держался с трудом, а вот мой друг Афанасий, согласно русской пословице, даже и в ус не моргал и только обрушивал на меня такие вот нескончаемые монологи:

– Ты, Абраша, пойми, – кричал он на почти безупречном английском, – что я со своим баснословно дешёвым товаром везде и всюду найду покупателя. Ко мне уже целых два раза твой конкурент подъезжал… как там его? Такой тощенький, маленький с тихим-тихим, как у клопа, голосочком? А, вспомнил фамилию – Снуп! И этот Снуп мне, короче, сулил на каждый пуд воска три лишних целковика. На круг хорошо получается. Но я его, Эйби, послал. Послал… как это будет по-вашему? …прямиком в адский ад, а если по-русски, то на три срамных буквы. Не моей он души человек. А ты, друг Абрамий, парень хороший, и, если ты мне накинешь на пуд пару рубликов, мы с тобой ещё кучу отчаянных дел понаделаем. Ещё как понаделаем, жабьи слёзы!

(Только гортанный славянский акцент да два этих странных русских присловья: «тараканья титька» и «жабьи слёзы» – выдавали в Афанасии иностранца).

– Нет, на эту-то партию, – продолжил Тсчербитски, – цена остаётся прежней. Уговор, тараканья титька, дороже денег, но вот на следующую пару-тройку целковых на пуд вам придётся прибавить. Что скажешь, Абрамий?

– Сколько это получится в пересчёте на фунт в английских деньгах? – спросил я своего собутыльника.

– Полтора пенса, – ответил мне Афанасий, в чьей голове (причём в абсолютно любом состоянии) работала безошибочная счётная машинка.

– Может, всё-таки пенс, а, Афоня? – взмолился я. – Мы и так ведь торгуем себе в убыток.

– Но ведь Снуп-то даёт мне два пенса, – развёл руками Тсчербитски. – И это чистая правда, ведь ты меня знаешь. Да и Снупа ты знаешь. Так что давай, Эйби, думай. А пока что ещё по стакану?

– Давай, – кивнул я.

– Ну, так что мы решили? – спросил Афоня, проглотив очередную порцию водки и закусив её давно остывшей яичницей. – Полтора пенса накинешь?

– Давай лучше фартинг.

– Ох, и наглый ты, Эйби, – вздохнул Тсчербитски. – Просто сел и поехал. Хорошо. Чёрт с тобою. Давай один пенс. По рукам?

– По рукам.

– А теперь давай выпьем теперь за нашу удачу купеческую!


****


В такого рода беседах время шло незаметно, и мы с Афанасием не очень-то и удивились, когда в одно далеко не прекрасное утро к нам в номер явился нарочный и заявил, что уже ровно в полночь «Каталина» уходит в море. Узнавши об этом, я был, конечно, обязан вернуться домой, попрощаться с друзьями и близкими, облиться холодной забортной водой и занять своё место на капитанском мостике. Вот что должен был сделать на моём месте человек мало-мальски вменяемый, но я, увы, был намертво связан с человеком не то что совсем сумасшедшим, но, скажем так, с явной склонностью к девиантному поведению.

С точки зрения же Афанасия ничего сверхъестественного не приключилось и до отплытия «Каталины» времени у нас с ним оставалось «выше крыши» (не понимаю, что значили эти слова, очевидно, какая-то русская идиома слишком буквально переведённая на английский).

После этого мой товарищ предложил мне перед расставанием выпить прощальную рюмку «напосочок» (так эта прощальная рюмка зовётся по-русски). Я с этим легко согласился и охотно подставил ему свою стопочку.

Но Афанасий мне объяснил, что, согласно древнему архангельскому обычаю, «напосочок» пьют из рюмок особенных, и, достав с верхней полки две большие полупинтовых кружки, наполнил их до краёв русской водкой.

Конечно, употреблять такие количества алкоголя перед самым выходом было безумием, но мне так хотелось пройти этот тест на лихость, что я бестрепетно поднял кружку и, произнеся русский тост: «Зауздоровье!» – приблизил её к своим губам.

Тоже самое сделал и Афанасий, после чего мы синхронно опустошили свои здоровенные кружки.

Дальнейшего я не помню.


ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ТАИНСТВЕННЫЙ ПАССАЖИР ПОЯВЛЯЕТСЯ

Очнулся я на жёсткой корабельной койке. Это было первое, что я понял: что я нахожусь на каком-то средних размеров судне, судно идёт сейчас курсом зюйд-вест и волнение на море умеренное. Но вот кто я такой, какой сейчас год от Рождества Христова и что за король сейчас правит Англией, я вспомнить не смог.

…Но здесь  вдруг скрипнула дверь и в каюту вошёл мой слуга Валентин, которого я пусть не сразу, но идентифицировал.

– Где я? – спросил я лакея.

– На «Каталине» – ответил слуга. – Вполпервого ночи вас  вместе с мистером Тсчербитски загрузили к нам на борт.

– А Тсчербитски зачем?

– Без него вы плыть в море отказывались.

– Почему? 

– Вы это аргументировали тем, что вам вместе с мистером Тсчербитски необходимо выполнить следующую программу: найти и повесить некого Джона Сильвера, а потом отыскать все сокровища Бонса, а после них – сокровища Флинта, потому что тайник, открытый мистером Трелони, был, как вы мне объяснили, тайником отвлекающим, а главный находится где-то под Каракасом.

– О, Боже! И люди на судне всё это слышали?

– Боюсь, что не только на судне. Вы с мистером Тсчербитски разговаривали так громко, что о ваших с ним тайнах теперь знает половина Бристоля.

– Понятно, – потупился я. – Но русским известно, куда подевался Тсчербитски?

– Да, сэр, известно, – кивнул Валентин. – В последний момент мне удалось выслать нарочного и мистер Курдюмофф, главный… как это по-русски?  …при-каз-ник мистера Тсчербитски, даже  успел подняться на борт и попытался отговорить своего шефа от этого круиза, но успеха, увы, не имел.

– Понятно, – кивнул в ответ я. – А кто сейчас несёт вахту?

– Мистер О'Келли.

– Давно?

– Уже шесть с половиной часов.

– Его надо срочно сменить! – крикнул я. – Сообщите О'Келли, что через десять минут я займу его место.

– Не думаю, сэр, – покачал головой Валентин, – что в вашем нынешнем состоянии такое решение было бы оптимальным. Через час его сменит О'Брайен, второй наш помощник.

– Что все офицеры на судне ирландцы?

– Нет, сэр, не все. Третий помощник мистер Кацман – еврей. И ещё на борту находятся два пассажира: мистер Тсчербитски и мистер Нансен,  джентльмен из Норвегии.

– Это что там ещё за норвежцы? – вдруг опять вспылил я. – Кто посмел взять на борт пассажира без моего разрешения?

– Разрешение было получено, сэр. Сразу же после своего прибытия вы позволили мистеру О'Келли взять на борт мистера Нансена, а так же велели всем нам готовиться к абордажной схватке с пиратами.

– О, Господи! – в очередной раз выдохнул я и отвернулся носом к стенке.


****


Мистер Нансен оказался весьма необычной личностью даже для выросшего среди белых медведей викинга.

Ну, во-первых, увидев меня, он натурально лишился способности к членораздельной речи и не мог произнести ни единого слова в течение где-то десяти минут.

Во-вторых, когда он всё же обрёл указанную чуть выше способность, выяснилось, что он знает от силы полсотни английских слов и изъясняться может преимущественно мимикой и жестами.

В-третьих, весьма и весьма необычной была и его на первый взгляд заурядная внешность. Есть люди, которым с равным успехом можно дать и лет тридцать, и семьдесят. Мистер Нансен был именно таким человеком: худое, как череп лицо с далеко выпирающими подскульями и большими залысинами, обтекающими острый мысок из некогда рыжих, но давно поседевших волос. Многократно поломанный и лишившийся формы нос. Сжатые в скорбную ниточку тонкие губы и некогда синие, но добела вылинявшие небольшие глаза.

Короче, это лицо, раз увидев, забыть было трудно.

– Здравствуйте, мистер Нансен, – поприветствовал я его при нашей первой встрече. – Я – капитан этого судна Абрахам Грэй. Приветствую вас на борту «Каталины».

После этих моих ничего не значащих слов последовала упомянутая чуть выше многоминутная пауза, по окончании коей норвежец произнёс тихим голосом, напоминающий скрежет ключа в заржавевшем замке:

– Я тоже есть очень и очень довольная. Очень и очень довольная. Сильно. Вы наниматься сюда поработать или этот шестисоттонный барк – ваша собственная?

– Я являюсь совладельцем этого судна, – пояснил я, – на пару со своим компаньоном мистером Гопкинсом.

– Ах, вот оно что! – не на шутку расстроился Нансен. – А я раньше думать, что вы всё потратить на ром и продажная женщина.  А вы иметь более мощная разум в своей голова, чем я об вас думать. Как длинно вы капитанствуете?

– Уже пятый год. До этого был старпомом.

– Я очень и очень довольная – с похоронным лицом закивал мистер Нансен. – Очень и очень довольная. Сильно.

– Благодарю вас, сэр. Обедать вы будете в кают-кампании?

– Нет-нет, я не буду, – лицо норвежца позеленело от ужаса. – Я есть человек малолюдный и ненавидеть любое общество. Один человек – это плохо. Две человеки – это ужасно. Три человеки – невыносимая.  Я очень и очень  прошу меня извинить за такой образ мысли.

– Хорошо-хорошо, – кивнул я, с немалым трудом, но всё же скрывая своё изумление. – Юнга будет носить вам обеды в каюту. Ничего страшного.

– Большая спасиба. Я очень и очень вам благодарный, мистер Абрахам Грэй. 


****


После этой беседы таинственный пассажир действительно зажил жизнью затворника. Только самой глубокой ночью он осмеливался покидать свою каюту и часами стоял на палубе, пристально всматриваясь в океанскую мглу. В одну из своих ночных вахт я начал от скуки наблюдать за ним и с удивлением убедился, что этот совсем сухопутный, на первый взгляд, человек чувствует себя посреди океана, как рыба в воде. Его почти не укачивало и он совсем не боялся даже самых свирепых океанских валов, а однажды норвежец вообще отчебучил вот что.

Наш барк шёл ревущими сороковыми милях в двухстах от ближайшего берега, а вахту нёс Кацман – морячина достаточно опытный, которому я доверял, если честно, побольше, чем обоим ирландцам. Но капитанское сердце – вещун, и, хотя шторм был и из средних, я всё же решил подняться на палубу и немножечко посмотреть за  действиями своего третьего помощника.

И кусочек от сна оторвал я не зря. В самый-самый неподходящий момент – как оно, в общем, всегда и бывает на море – грот-парус заклинило, что при таком сильном ветре могло грозить нашему судну самыми неприятными последствиями. Сидевший на рее матрос-первоходка предсказуемо растерялся, но  и опытный Кацман тоже вдруг выпустил вожжи из рук, что, повторяю, могло завершиться для «Каталины» очень и очень печально. 

И вот, когда я уже собирался свистать всех наверх, наш прохлаждавшийся на полубаке викинг вдруг взлетел, словно белка, по вантам, распутал конец и, дёрнув за нужные фалы, в одиночку убрал распушившийся грот и тем спас нас – как минимум – от потери паруса, а как максимум – от потери всей мачты, а то и оверкиля.

После чего мистер Нансен снова спустился на палубу и вновь начал смотреть в океанскую даль.


****


Ещё одна странность вскрылась через неделю. Мы уже миновали Фолкленды и подошли к мысу Горн,  когда наш мой друг Афанасий, умиравший во время рейса от скуки и говоривший при этом почти что на всех (без шуток – на всех!) языках, придумал себе такое развлечение: он начал каждый Божий день переговариваться с обоими ирландцами на гэльском, а с мистером Кацманом – на иврите. 

Для моего непросвещённого слуха тирады Тсчербитски звучали примерно так:

а) тарарам-парарам-тилибом-бом-бом-перебом-тараканья-титька (в их гэльском варианте)

б)   шалаах-балаах-тскрчм-пскрчм-ерушаляйм-жабьи-слёзы (в древнееврейском).

А в тот исторический вечер Тсчербитски, заметив стоящего на полубаке викинга, обратился к нему по-норвежски. Скромный автор этой путаной повести опять разобрал из произнесённого архангельским купцом предложения только «титьку» и «слёзы», но, что всего удивительней, сам мистер Нансен, похоже, понял немногим больше.

На сделанное Афанасием приветствие он вообще ничего не ответил и продолжил с прищуром рассматривать линию горизонта.

– Этот парень не знает норвежского, – шепнул мне на ухо Тсчербитски, – и он такой же норвежец, как мы с вами – архиепископы.


****


Ну, а самый последний казус произошёл с псевдовикингом за несколько дней до прихода в Л.  В этот день я решил устроить маленький праздник для всех свободных от вахты, поводом для которого послужил день рождения самого молодого члена нашей команды – юнги Джордана Гопкинса (двоюродного племянника моего компаньона). Такие вещи сближают, выпускают накопившийся пар и запоминаются надолго.

В качестве праздничных блюд были поданы яблочный пудинг и ростбиф из свежей говядины, стоивший жизни двум только что купленным в Монтевидео телятам. Плюс всем пирующим полагалась двойная порция грога, а самому виновнику торжества – утроенная.

Это, так сказать, официально. На деле же каждый из этих каналий выпил порций по пять, но пьяных на палубе не было. Таков был договор: я закрываю глаза на почти что неограниченное употребление алкоголя, а они не напиваются допьяна. Гарантом этого соглашения выступал боцман Макгрегор, и парочке самых нетерпеливых пьянчуг пришлось отведать пудовых его кулаков и с позором спуститься в кубрик.

Ни мне, ни трём остальным офицерам пить с простыми матросами не полагалось по рангу, так что мы все (кроме нёсшего вахту О'Келли) пошли веселиться в кают-кампанию, а вот оба не связанных субординацией пассажира остались пировать на полубаке. Для Афанасия, как для рубахи-парня, подобный поступок смотрелся естественно, а вот то, что и наш нелюдим мистер Нансен не стал вдруг чураться моряцкого общества, выглядело несколько странно, но выпито   уже было столько, что и более сложные вещи никого не удивляли.

Через пару часов пришёл мой черёд нести вахту и я оказался на капитанском мостике, по обеим сторонам которого вовсю бушевало празднество. Про самого новорожденного все давно позабыли и Гопкинс печально сидел на отшибе, клюя сизым носом. Юнга был не единственным настаканившимся: согласно древней максиме: «а кто же устережёт самих сторожей? – боцман тоже уже хлебнул лишка и его ярко-красная физиономия светилась в ночи эдаким лишним сигнальным огнём.

Впрочем оба они – и боцман, и Гопкинс – пока что удерживались в рамках приличия, и я мог продолжать делать вид, что ничего не замечаю. 

А царствовал на полубаке наш  могучий архангельский гость. В описываемую мною мгновение он мерился силой с Робертом Сандерсом – самым физически крепким из наших матросов.  Сначала оба они выталкивали от груди небольшой бочонок с солониной весом примерно в четырнадцать стоунов. Афанасий толкнул его ровно одиннадцать раз, Роберт Сандерс – ровно столько же, а когда наш матросик попытался поднять эту бочку в двенадцатый, она таки выскользнула из его ослабевших рук и, свалившись на палубу, зафонтанировала рассолом. 

После этого бочку убрали (и я вновь сделал вид, что вообще ничего не заметил) и оба спортсмена перешли к борьбе на руках. Импровизированный стол (несколько полуторадюймовых досок, положенных на парные козлы) трещал и ходил ходуном,  бойцы от натуги так громко сопели, что временами заглушали шум моря, а затаившие дыхание болельщики поминутно удваивали и утраивали ставки, но обе руки – и Афанасия, и Роберта – стояли, как вкопанные, и не отклонялись ни на дюйм.

Минут через десять выполнявший роль рефери боцман присудил им ничью. После чего весь народ расступился, освобождая место для борцовского поединка.

Подножки были запрещены. Проигравшим считался тот, кто первым коснется лопатками палубы или запросит пощады. Сандерс был вдвое моложе, зато Афанасий – ловчее и опытней. Похоже, что более молодой из соперников решил сперва измотать своего визави, а потом додавить за счёт до конца не растраченной юной силы. Афанасий эту его стратегию понял и поневоле пошел ва-банк: сделал парочку ложных движений, а потом запрыгнул Сандерсу за спину, перехватил его поперёк поясницы и…

Я, если честно, не думал, что это возможно. Да и никто из команды не думал, включая и самого Бобби Сандерса. Но факт остаётся фактом: Тсчербитски прогнулся и поднял на воздух все эти двадцать пять стоунов мускулистого тела своего соперника, а потом с жутким грохотом припечатал их к палубе.

Шум при этом поднялся такой, что моей самой первой мыслью было: мы сейчас все потонем к чёртовой матери. Второй: как там Сандерс? Убил его этот русский медведь или лишь покалечил?

О том же, похоже, подумал и сам Афанасий, потому что он сразу же бросился к своему распростёртому по полубаку визави и заорал (почему-то по-русски):

– Дрюг, ти жиф или ньет?!

Роберт Сандерс молчал.

По приказу враз протрезвевшего боцмана тоже почти протрезвевший юнга окатил распростёртого Сандерса ледяной забортной водой и влил ему в пасть рюмку бренди.

Мокрый Сандерс чуть-чуть приоткрыл глаза.

Короче, я больше, наверно, не буду играть на ваших нервах и напишу прямым текстом, что Сандерс отделался небольшим сотрясением мозга и уже через пару недель корабельный наш доктор разрешил ему нести вахты наравне с остальными.

И не было на «Каталине» человека, который радовался бы этому больше, чем Афанасий Тсчербитски.


****


Едва не завершившийся трагедией поединок стал кульминацией этого празднества. После него веселье пошло на убыль и все пирующие разошлись по компаниям. А когда через пару часов пришёл мой черёд сдавать вахту Кацману, на полубаке осталось лишь несколько захмелевших гуляк и один из них крикнул мне в спину:

– Мистер Абрахам Грэй!

– Что? – ответствовал я, придвигаясь к спросившему и тщетно стремясь разглядеть его растворённое в полумраке лицо.

– Мистер Абрахам Грэй! – снова крикнул гуляка. – Я хотел бы иметь с вами разговаривание.

– Это вы, мистер Нансен?

– Да, это есть я. И я очень хочу иметь сейчас с вами разговаривание.

Подойдя к пассажиру поближе, я убедился, что псевдонорвежец пьян вусмерть, после чего тут же начал подумывать, как бы мне от него поделикатней отделаться.

– Может быть, – сказал я, – нам с вами лучше встретиться завтра на свежую… э-э… голову?

– Нет, завтра у нас разговаривания не получится, – вздохнул пассажир. – Завтра я перестану иметь в себе алкоголь и опять не решусь рассказать вам вся правда. Так что нам лучше болтаться сейчас, пока у меня в животе имеются достаточные количества алкоголя.  Мы можем совместно пройти в ваш каюта?

Перспектива оказаться в замкнутом помещении с глазу на глаз с абсолютно безумным и в драбадан пьяным викингом меня, если честно, не радовала, но я был капитаном, а он – пассажиром, и заплаченные им за рейс двадцать фунтов, вероятно, включали в себя и возможность подобного «разговаривания».

– Хорошо, – кивнул я. – Давайте спустимся ко мне в каюту. Но имейте в виду, что минут через двадцать мне нужно будет пойти подменить мистера Кацмана.


ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
ИСПОВЕДЬ ХОЛОДНОГО СЕРДЦА В АНЕКДОТАХ

– Что вы будете пить? – спросил я незванного гостя, как  только мы сели с ним за один стол.

– Ром, – ответил мне Нансен, впервые не сделав ни единой ошибки. 

– Может быть, всё-таки лучше, – засомневался я, – выпить крепкого чаю или кофе? Вы не боитесь, что именно эта винная порция окажется лишней?

– Нет, – вздохнул мистер Нансен и одарил меня своей лучезарной улыбкой, напоминавшей выражение лица человека, невзначай раскусившего целый лимон, – этого я не побаиваюсь. Чем я буду более пьяный, тем лучше. Лучше для нашего разговаривание.

Я незаметно кивнул Валентину и он наполнил наши стаканы ямайским ромом. А потом ещё раз посмотрел на меня и – исчез. Нет, всё-таки мой Валентин был почти идеальным слугой и явно заслуживал не такого хозяина! Не наполовину разорившегося купчишку, а какого-нибудь графа или даже лорда. Мне не очень приятно писать об этом, но что есть, то есть.

– Итак, – спросил я, когда дверь за Валентином захлопнулась, – что вы хотели мне рассказать?

– Я хотел сообщить вам, мистер Грэй, что мы есть знакомые, – просипел Нансен, вновь награждая меня своей неповторимой улыбкой.

– Ну, конечно, мы с вами знакомы, дорогой мистер Нансен! – в свою очередь улыбнулся я. – Я ведь знаю вас уже целых три месяца, с конца декабря.

– Нет, мы и раньше были знакомые, – покачал своею наполовину облысевшей головой норвежец. – Очень и очень длинные годы тому назад. Десять лет и четыре.

– Что вы хотите этим сказать?! – крикнул я, обо всём уже в глубине души догадавшись, но… но разгадка была слишком жуткой, чтобы принять её без сопротивления.

– Очень длинные годы тому назад, – усмехнулся Нансен, – мы с вами плавали на одном судне. И я звался  тогда не Олаф Нансен, а Ричард Джонсон и работал простым морячок рядом с мачта. И вы тогда тоже были не капитан, а простым помощником плотника, хотя назывались так же – Абрахам Грэй.  И вы высадили меня (вместе с ещё двумя человека) на необитаемый остров.

– Но как ты оттуда выбрался? – прошептал я. – Как ты оттуда выбрался, Дикки?

– Восемь месяцев тому назад, – проскрежетал Ричард Джонсон, – к моему острову пришвартовалось судно. Это было четвёртое судно за все эти длинные годы и первое, которое согласилось взять меня на борт. Я дал капитану четыре серебряных слитка и он отвёз меня в Лондон. Потом в самом Лондон я дал один человека семь серебряных слитков за один очень важный информация, а всё остальное потратил на этот рейс. Когда я сойду на берег в Л., в моём кармане будет только пять с половиной фунтов, но мне этого хватит на один важный дело, а всё остальное не есть существенное. Как я много сегодня с тобой говорить, бывший плотник! За эти две-три минута я сказал больше слов, чем за все свои длинные годы на острове. Я очень и очень устать,  бывший плотник.

– Как же ты умудрился там выжить? – спросил его я и залпом выпил свой ром.

– Не знаю, – пожал худыми плечами Дик, – я и сам этому удивляться. Нас было три человеки: Гарри Лептон, Томас Морган и я. Уже через пару месяцев старый Гарри скончался от Жёлтая Джек. А ещё через год умер Морган. Ты знаешь, почему он сдох?

– Откуда мне знать, – с огромным трудом не убирая взгляда, ответил я.

– Я воткнул в него нож. Вот сюда.

И Джонсон похлопал себя по левой половине груди.

– И за что ты его укокошил?

– Не скажу. А потом я почти десять лет не говорил ни с одним человека и почти разучился разговаривать по-английскому. Правда, целых три раза я всё же немножечко говорить. Первый раз, когда через год после гибели Моргана на остров снова пришла «Эспаньола» за серебром и оружием. К тому времени я уже отыскал серебряный схрон, но взял себе из него очень мало – три раза по десять серебряных слитка – а всё остальное оставил там, где его закопать старый Флинт. И вот я вышел однажды к их лагерю и попросился на борт. Мне ответил сам мистер Трелони.

И здесь Дик сделал паузу, во время которой случилось, не побоюсь этого слова, чудо: его плечи расправились, щёки надулись и он вдруг произнёс (на прекрасном английском!) бархатным баритоном сквайра:

– Вы ведь, голубчик, сами целиком и полностью виноваты в своей нынешней участи. Взять вас на борт и везти к Доку Казней было бы очень странной формой милосердия. Высадить где-нибудь по дороге – противоречит тому, что я называю своим долгом. Так что, голубчик, разумней всего сохранить status quo.

После этого Джонсон резко выдохнул и опять стал собой.

– Вот что сказать мне твой мистер Трелони, – продолжил он. – И я запомнить каждое слово и повторять его каждое утро. И я очень-очень хотеть сделать с ним тоже, что я уже сделать с Том Морган. Но потом я решила убить другой человека.

– Какого? – спросил его я.

– Это не есть существенная! – отмахнулся Джонсон.

– Но, Дикки… всё-таки? Это – Джон Сильвер?

– Да, это Бычья Туша.

– Но как ты разыщешь его? – заорал я. – Как, чёрт возьми?!

Дик опять улыбнулся своей страшной беззубой улыбкой и отчеканил:

– Я иметь информация за свои семь серебряных слитков. Очень и очень надёжный информация, который поможет мне разыскать Бычья Туша.

– А ты не боишься, – спросил его я, – что тебя обманули и взяли твоё серебро ни за что? Да и мало ли, Дикки, на свете высоких отставных моряков на деревянной ноге? Как ты разыщешь иглу в стоге сена?

Дик вскинул свои безволосые брови и произнёс:

– Нет, Эйби, моя информация – не есть одинокий нога. Моя информация – об одном слабом месте этого чудища, единственном месте, где он такой же человек, как я или ты. И хватит об этом. Я лучше тебе рассказать про другое: я убил Томас Морган, я хотел убить мистер Трелони и я обязательно замочу Бычью Тушу. Но есть ещё один человека, который я очень и очень хотел убить. И ты знаешь, кто он?

– И кто? 

– Это ты, бывший плотник.

– Но… Дикки… за что?! Что я тебе сделал плохого?

– А ты помнишь, – пронзил меня взглядом Джонсон, – как на весь экипажа осталось три честных матроса: Том, Алан и Дик Джонсон? И как ты издевалася надо мною и обзывать «сосунком» и «святошей»? Ты помнишь об этом, бывшая плотника? 

– Да, Дик, я всё помню. Но ведь за шутки не убивают.

– Но ты ведь не только смеялася над моей честностью, но и сама уже согласилася стать пиратом. Так почему ты сейчас – капитан и купец, а я – никому не нужная сумасшедшая?

– Потому, – глядя Джонсону прямо в глаза, ответил я, – что я тогда с боем прорвался к нашим, а ты остался стоять, где стоял.

– Да, я остался стоять, где стоял, – завизжал Джонсон, – но я был на твоей сторона. Ты помнить, что после того, как ты нокаутировал Хэндса, ты попёр на меня?

– Да, Дикки, помню.

– А ты помнить, что я тогда сделать?

– Ты сразу отпрыгнул в сторону.

– А почему я так сделать?

– Я подумал, что ты испугался.

– Я?! Испугался ТЕБЯ?! – захихикал Джонсон. – Хочешь, мы возьмём сейчас в руки сабля и устроим смертельная драчка прямо в этой каюта? Хочешь?

– Нет, Дик, не хочу.

– Так почему же ты думать, что я испугался тогда, когда нас было пятеро, а ты был совсем одинокий? Нет, я отскочил потому, что я был на твоя сторона и больше всего на свете хотел быть с тобою. Но капитана Смоллета не захотел закричать, – Дик на пару мгновений превратился в Смоллета, – «Ричард Джонсон, в душе ты остался порядочным человеком и твоё место рядом с нами!». Он позвать только плотник.

Здесь я наконец разозлился и заорал штормовым своим голосом:

– Дик, но я здесь причём?!!

– Ни в чем, Эйб, ни в чём, – с перекошенным от ненависти лицом зашипел Джонсон. – Только я десять и три с лишним года прожил на этом проклятом острове, а ты жил себе в Англии и изучал мореходство. Ты все эти длинные годы кушал пудинг и ростбиф, а жрал улиток и жёлуди. Меня целый год каждый вечер насиловал Морган, а ты спал с молодою жена и гладил по головкам своих детишек. И всё это из-за того, что четырежды проклятый капитан Смоллет сказал «Абрахам Грэй», а не «Ричард Джонсон»!

– Ну, ты хотя бы… читал свою Библию? – зачем-то спросил я его (ведь нужно же было хоть что-то сказать!).

– Я сжёг эту Книгу, – спокойно ответил Джонсон. – Я больше не верить в вашего бога.

– Ты… шутишь?

– Эйб, этим не шутят. Я больше не верить в вашего маленького бога – бога лживых и лицемерных людей, покрывающего их ложь и лицемерие. Я больше не верить ни в кровожадного седобородого старика из Ветхого Завета, ни в молодого… как это сказать по-английски? …которая много болтать?

– Я не буду тебе помогать в богохульстве! – завизжал я.

– А я и сама вспомнить слово! …ни в юного де-ма-го-га из Нового. Прав всегда тот, кто выстрелит первым, и мертвяки не кусаются. И никакого другого закона нет ни на земле, ни на небе. Ты знаешь, что мне сказал Томас Морган, когда я ударить его ножом вот сюда?

И он снова похлопал себя по левой половине груди.

– Нет, Дик, откуда мне знать?

– Она сказала, – и здесь наш пассажир трансформировался в истекающего кровью  седого пирата. – «Дик, ты меня правильно… кокнул. Здесь всё по понятиям и я не держу на тебя обиды. Но, Дикки… на белом свете… есть ещё один человек… если он человек, который… намного больше, чем я, заслуживает смерти. Это… Длинный Джон Сильвер. Дикки, ты молодой и фартовый, и ты обязательно выберешься с этого острова и тогда обещай мне его замочить наглушняк. А я за это ни разу не буду к тебе приходить с Того Света».

– И ты… поклялся?

– Да, я поклялася, я поклялася, глядя прямо в глаза умирающий Морган, что раньше или позже разыщу Сильвера, а потом выпью всю его кровь и съем его сердце. И я скоро выполнить этот свой клятва. Ладно, Эйб, я пошла!

И здесь Дикки Джонсон, опасно качнувшись, направился к выходу.

– Дик! – крикнул я ему в спину.

– Что, бывший плотник?

– Что я могу для тебя сейчас сделать? – спросил его я. – Хочешь, верну тебе твои двадцать два фунта?

– Нет, это не есть существенная, – опять отмахнулся Дик.

– Дик, не пори ерунды! – вспылил я. – Деньги лишними не бывают, а двадцать два фунта – хорошие деньги. 

Джонсон хихикнул и погрозил мне пальчиком.

– А ты очень хитрая, бывший плотник! Хочешь дать взятка своему богу и купить себе тёплое место в раю? Не выйдет, Эйби, не выйдет! Хотя…

Дик надолго задумался.

– Хотя в чём-то ты прав. И ты начал мне нравиться. У тебя есть немножечко совесть, а это очень и очень редкий вещь, намного более редкий, чем золото и бриллианты. И я сделаю так. Когда-нибудь… не сейчас, а когда-нибудь, а, может быть, даже и никогда, я попрошу тебя о какой-то услуга. Какой, я не знаю. Может, о чём-нибудь очень и очень сложная. Может, о чём-то совсем пустяковый. И, когда ты всё это сделаешь, мы будем квиты. Договорилися?

– Договорилися, – кивнул я, помимо воли подражая его речи.

– Ну вот и превосходная! – прошептал Джонсон. – Ты мне очень понравился и я тебя больше не буду звать «бывший плотник».


****


Выходя из каюты, Дик вдруг с кем-то столкнулся и издал громкий вопль изумления. Когда же я, в свою очередь, тоже выбежал в коридорчик между каютами, я с удивлением вдруг увидел своего второго помощника О'Брайена, потирающего ушибленное место.

– В чём дело, Фрэнки? – спросил я его. – Что вы здесь делаете?

– Сэр, я пришёл сообщить, – ответил О'Брайен, – что все люди на вахте перепились, как свиньи, и мы с Кацманом за них не ручаемся.

После этого мы со вторым помощником срочно поднялись на палубу и буквально обнюхали каждого нёсшего вахту джека. Ну что я могу вам сказать? И ромом, и джином от этих каналий, конечно, несло нестерпимо, но разума они не теряли и мыла, как говорится, не ели. Какого чёрта О'Брайен решил вдруг срочно вызвать меня, оставалось неясным.

Неужели он просто подслушивал?


ГЛАВА ПЯТАЯ
ПОРТ НАЗНАЧЕНИЯ

В оставшуюся до прибытия в Л. пару дней не произошло ничего интересного. Загаженный во время празднества полубак уже к полудню выдраили до блеска. Травмированный  Бобби Сандерс продолжал валяться пластом в лазарете. Дикки же Джонсон за все эти дни ни разу не покинул свою каюту и только скапливавшиеся под его дверью пустые пищевые судки да время от времени выносимое юнгой ведро с нечистотами свидетельствовали о том, что он жив и здоров.

Даже после прибытия в порт Дик ни разу не показался на палубе. Хотя, может, разок и мелькнул, а его просто там не заметил, потому что сразу же после захода в Л. на меня навалились такие проблемы, что мне стало не до нашего таинственного пассажира. Нюансы швартовки, придирки таможни, организация выгрузки и осторожное налаживание отношений с новым местным начальством – вот что занимало меня почти то круглые сутки, и я даже едва не пропустил появление сквайра и доктора, с которыми меня (в отличие от Джонсона) связывали не одни сантименты, но и жизненно важные коммерческие интересы.

(Уж позвольте хоть здесь называть кошку кошкой).

Ну, что я могу вам сказать про двух этих наших добрых знакомых? Доктор Ливси остался практически прежним, а вот мистер Трелони так одряхлел, что не будь рядом доктора, я бы попросту не признал в этой еле ходящей развалине нашего фонтанирующего энергией лендлорда. Сквайр стал седым, как барсук, окончательно сгорбился, передвигался с заметной опаской и даже голос его изменился: никаких громыханий и восклицаний, а только чуть слышный неразборчивый старческий бормоток себе под нос.

– Чудовищно  рад встретить вас в таком добром здравии, мистер Абрахам Грэй! – просипел мистер Трелони. – А мы вместе с доктором готовимся к возвращению на родину. Ах, если бы вы только знали, как же нам осточертел Новый Свет и как же мы денно и нощно мечтаем вернуться в старую добрую Англию. В море, в море, друг мой! Ароматы британских каминов пьянят моё сердце.

Глядя на сквайра, ваш покорный слуга – как и все пребывающие на пороге старости люди – испытывал двойственные чувства: с одной стороны я испытывал заячий страх перед Всепожирающим Временем, с другой – напрасную, вероятно, надежду, что со мною Оно обойдётся чуть-чуть милосердней.

– Я тоже искренне рад, дорогой мистер Трелони, видеть вас в такой великолепной форме, – не сморгнув глазом, слукавил я. – А что касается вас, мистер Ливси, то вы, похоже, с годами лишь молодеете. Где вы изволили остановиться, джентльмены?

– В чудовищной испанской гостинице с вот такими, – сквайр показал, – чудовищными испанскими тараканами. И вы только подумайте, мистер Грэй, что эти же самые люди, не способные справиться с примитивной инсектой, полтора века назад насылали на Англию свою Великую Армаду!

– К сожалению, мистер Трелони, – я скорчил соответствующую мину и виновато пошевелил ушами, – вам придётся ещё пару дней потерпеть и испанцев, и их тараканов. Все ваши четыре каюты готовы, но, сэр, время выгрузки… не мне вам объяснять, что этот сложный период лучше переждать на берегу.

– Мы полностью с вами согласны, дорогой капитан, – кивнул доктор Ливси, наконец-то сумевший вставить словцо в бесконечное бормотание сквайра. – Ведь правда, Трелони?

– К сожалению, правда, – согласился сквайр. – У меня просто сердце кровью обливается при одной мысли о том, что мне ещё целых двое суток придётся общаться с этими испанскими мужланами, не говорящими ни слова по-английски. Но вы, капитан, как всегда, попали в самую точку. Во время разгрузки пассажирам не место на судне. И мы с доктором Ливси, стиснув зубы, пока поживём всему миру на зло в этом страшном отеле. Ну а сейчас, капитан, вас ведь, видимо, ждут дела?

– От вас ничего не скроешь, милорд, – вновь польстил ему я и, распрощавшись с дорогими (во всех смыслах) гостями, вприпрыжку помчался к старшему таможенному инспектору дону Рикардо, давно дожидавшемуся меня на полубаке.

…Расхожая мудрость гласит, что нет более страшного расточителя, чем загулявший скряга, и более безудержного ловеласа, чем сорвавшийся с поводка семьянин ( в чём я, кстати, буквально через пару-тройку часов убедился). От себя я добавлю, что нет более невыносимого педанта, чем перевоспитавшийся разгильдяй.

Испанцы обычно плюют на формальности, но, если средь них попадётся зануда, тогда, сэр, молитесь! Самый дотошный инспектор Короны в сравнении с ним покажется вам сущим ангелом.

В течение двух с половиной часов дон Рикардо вытянул из меня все жилы и выпил всю мою кровь. К счастью, подобные крохоборы никогда не бывают большими начальниками и у дона Рикардо имелся шеф – благородный дон Гарсиа.

Благородный дон Гарсиа очень берёг и своё, и моё время, так что общение с ним заняло у меня три минуту и облегчило мой кошелёк на девяносто гиней. Но не успел я перевести дух, как ко мне на борт пожаловал начальник начальника дона Рикардо – высокородный дон Гуан де Наварро .

В отличие от своего тёзки из древней кастильской легенды наш дон Гуан служил не Венере, а Бахусу, и в течение трех с половиной часов вылакал чуть ли не четверть нашего винного погреба. Эффект этот маленький подвиг возымел соответствующий и где-то  в четверть одиннадцатого я передал почти бездыханное тело дона Гуана его, похоже, привычным к таким оборотам слугам, после чего облегчённо вздохнул и решил выкурить трубку-другую на суше.

…Итак, отпустив запыхавшихся боцмана с юнгой, помогавших мне транспортировать многопудовую тушу таможенника, я присел на пустую винную бочку, достал вышитый Мэри кисет, небольшое карманное огниво и любимую трубку, и через пару минут задымил. Лично я предпочитаю виргинские табаки барбадосским, и, хотя доктор Ливси, являющийся яростным патриотом последних, и объясняет мою склонность к виргинии «издержками  бурной молодости», я всё же считаю – при всём моём уважении к доктору – любой барбадосский табак недостойным истинного джентльмена. Итак, набив свою трубку первосортной виргинией, я глубоко-глубоко затянулся и впервые за весь этот сумасшедший день почувствовал себя относительно счастливым.

А что я ещё мог желать, джентльмены?

Дела с таможней были улажены, разгрузка должна была начаться лишь утром, под ногами была неподвижная твердь, а в зубах – любимая трубочка. И ещё – все ближайшие восемь часов я мог беспробудно продрыхнуть у себя в капитанской каюте, ибо в порту на стоянках был свободен от вахт. 

Учитывая всё это, кто мог быть в ту минуту хоть в чём-то счастливей меня?

А вокруг расстилался обычный провинциальный испанский порт на самом-самом краю обитаемой Вселенной. Карауливший порт босоногий солдат, навалившись всей грудью на ржавое дуло мушкета, то и дело поклёвывал носом и всхрапывал. Лежавшая в дюжине ярдов от часового большая собака, косясь на меня, то грозно рычала, то тонко поскуливала, выпрашивая подачку. А где-то ещё в полусотне ярдов укрывшаяся за пакгаузом и почти что невидимая в темноте группа бездомных бродяг  перебрасывалась солёными шуточками и пускала бутылки по кругу. И я так и сидел, равнодушно взирая на эту идиллию, когда ко мне вдруг подошёл кабальеро в сопровождении факельщика.

Гидальго согнулся в изящном поклоне и тихо спросил:

– Синьор, я прошу вас меня извинить, но я правильно понял, что вы – капитан с английского судна?

– Si, senior, – кивнул я.

– Я ещё раз прошу вас простить мне мою назойливость, но мне нужно  срочно увидеть высокородного дона Гуана. Синьор капитан не подскажет, где это можно сделать?

– Вероятно, у него дома – ответил я, сам про себя удивляясь своему бойкому испанскому. – Минут где-то пятнадцать назад дон Гуан туда отбыл. Правда, я не уверен, что он сумеет сейчас поддержать мало-мальски осмысленную беседу.

– Это понятно, – кивнул кабальеро. – Дон Гуан редко бывает способен к беседам после десяти вечера. Но, синьор капитан, в очередной раз простите мою настойчивость, слуги действительно повезли дона прямо домой, а не загород?

– ??? – удивился я.

– Под эвфемизмом «загород» я имел в виду «дом терпимости», – уточнил незнакомец. – Он ведь точно туда не поехал?

– Я ручаюсь своей головой! – поклялся я. – Совершенно точно. Сегодня  вечером высокородному дону Гуану было не до продажной любви. Контрабандный ямайский ром – это очень и очень опасная штука. А контрабандный ямайский ром, перемежаемый старым портвейном, как известно, опасен вдвойне.

– О, и это отлично! Отлично! – заулыбался гидальго. – Ибо супруга дона Гуана – благородная донна Юлия категорически против подобных поездок. И ни в коем случае не из-за ревности, а исключительно потому, что во время последнего такого загородного вояжа дона Гуана едва не зарезали. Так он сейчас, стало быть, дома?

– Всенепременно! – заверил я незнакомца. – Кстати, с кем я имею сейчас честь разговаривать? Лично меня, если что, зовут Абрахам Вильям Грэй и я капитан и владелец этого судна.

– Ой, простите-простите! – сконфузился мой собеседник. – Второпях я забыл представиться. Итак, перед вами Фернандо Алонсо Доминик де Наварро – близкий друг донны Юлии и троюродный брат высокочтимого дона Гуана. На правах члена семьи, синьор Грэй, я бы очень хотел пригласить вас к нам в гости. Если можно, то прямо сейчас. Донна Юлия будет вам искренне рада.

Я, конечно, и думать не думал принимать это странное предложение, сделанное чуть ли не за полночь совершенно незнакомым мне человеком. И я уже подбирал слова для необидного отказа, как вдруг сопровождавший дона Фернандо факельщик перекинул источник огня из руки в руку и стал на какую-то долю мгновения видимым.

Огонь осветил его морщинистое и широкое лицо с маленькими умными глазками, его стоящие дыбом изжёлто-седые волосы и только наполовину седую бородку, его не по-стариковски могучие плечи и – здесь моё сердце забилось, как птичка в клетке, – его обрезанную чуть пониже колена левую ногу.

Недостающую голень заменял деревянный протез, а под левой подмышкой был крепко зажат отполированный до блеска костыль.

– Я почту за великую честь принять ваше великодушное предложение, дон Фернандо, – моментально ответил я.

– Благодарю вас, синьор, – опять церемонно раскланялся мой собеседник. – Ваш визит и для меня, и для донны является самой высокой честью.



ЧАСТЬ ВТОРАЯ
РАЗОБЛАЧЕНИЕ СИЛЬВЕРА


ГЛАВА ШЕСТАЯ
В ГОСТЯХ У ДОННЫ ЮЛИИ

Вообще-то, моё положение было не из лёгких. Всё это могло оказаться ловушкой, а дон Фернандо – нанятым за пару реалов актёром. Но ведь и я был не мальчик, и с помощью такой примитивной двухходовочки им было меня не поймать.

– Миллион извинений, дорогой дон Фернандо, – виновато развёл я руками, – но любой капитан – человек подневольный, и я должен взять с собой нарочного для связи с судном.

И я тут же приказал вахтенному вызвать боцмана Стива Макгрегора, а, когда он ко мне подошёл, невзначай похлопал себя по карману (что означало тайный приказ «вооружиться»). 

– И ещё, дон Фернандо – продолжил я, – мне бы хотел немножечко злоупотребить вашим гостеприимством и прихватить к вам на ужин своего русского друга графа Тсчербитски.  Мой друг идеально владеет испанским и сможет быть переводчиком.

– Я буду искренне рад познакомиться с графом, – закивал дон.

(«Ну что, мистер Сильвер, – хихикнул я про себя, – посмотрим, как твоя шайка сумеет управиться с двумя этими бегемотиками. Да и сам я, если дойдёт до драки… как там всегда говорит Афанасий? … «не лаптем подшит»).

– Куда людям с судна в случае экстренной надобности следует посылать гонца? – спросил я дона Фернандо.

– На угол улицы Рио Гранде и главной городской площади, – ответил дон. – В дом дона Гуана де Наварро.

– Вы слышали, Смит? – спросил я у вахтенного.  – Повторите.

Смит повторил.

«Но это была, – продолжил я размышлять про себя, – лишь одна сторона проблемы. Ведь если я узнал Сильвера, то и он тоже узнал меня, и, следовательно, – если это была не ловушка – попытается ускользнуть при первой возможности. Так что моя основная задача – не отпускать от себя Одноного на расстояние больше двух ярдов».


****


Тем временем мы уже вышли на Рио Гранде и находились примерно в половине кабельтова от цели. Многочисленные мраморные палаццо в мавританском стиле, заполонявшие главную улицу города, были довольно типичными образчиками испанской колониальной архитектуры и, если честно, не пробуждали в моём чёрством сердце ни малейшего отклика. Да, я знаю людей, пребывающих без ума от подобных строений, но на меня эти однообразные двухэтажные домики, их нависающие над головами балкончики, их витые перила и тенистые приусадебные скверы со снующими между платанами бездомными тощими кошками навевали тоску. Начинался четвёртый месяц разлуки и я вовсю начал скучать по нашей старой и доброй Англии: по её деревянным одноэтажным домам, продуваемым всеми ветрами вересковым пустошам, по её жарко горящим каминам, избалованным толстым котам и тяжёлому, словно булыжник, пудингу.

Да, дорогой мой читатель, нужно было забраться на самый край света, чтоб научиться ценить эти самые обыкновенные вещи!

…И вот здесь мы уже подошли к чугунным воротам дома, по которым дон постучал своей шпагой и буквально минуту спустя представил нас с Афанасием хозяйке дома.

Красота донны Юлии – я не буду лукавить –  отчасти была красотой риторической. Донне было за тридцать – возраст, в котором подавляющее большинство испанок превращается в почтенных матрон с юношескими усиками.  Однако ни разу не рожавшая донна смогла сохранить и осиную талию, и упругую грудь, и лукавый взгляд записной прелестницы, и лишь безвозвратно увядшие щечки выдавали её почти что преклонный (по иберийским меркам) возраст.

В самом центре глубокого выреза её жёлтого платья возлежало крошечное католическое распятие из чёрного нефрита. И я вновь не намерен лукавить: на этот греховный папистский символ ваш покорный слуга бросал взгляды значительно чаще, чем оно полагается доброму протестанту. Ибо сто дней без малого я уже не входил в спальню к Мэри и…

Короче, вы сами всё понимаете.


****


…Но здесь я заметил, что Одноногий, подхватив под руку ещё одного слугу, бодро заковылял по направлению к выходу.

Так что нельзя было терять ни минуты.

– Прекрасная донна! – выкрикнул я, тыкнув перстом в одноногого факельщика. – Я прошу вас немедленно задержать этого человека. Он украл у меня табакерку.

И я тут же начал обхлопывать предполагаемого Сильвера по карманам.

– Вообще-то, дон Грэй – обиженно вскинула носик донна. – Этот человек, его зовут Израэль и он тоже, как и вы, англичанин, так вот, Израэль служит нам с мужем уже целых одиннадцать лет и за все эти годы не украл ни сентаво. Так что вам надо трижды подумать, прежде чем выдвигать против него такие чудовищные обвинения.

– Прекрасная донна! – твёрдо ответил я. – Прикажите этому человеку вывернуть свои карманы и вы убедитесь в моей правоте.

– Израэль, немедленно сделайте как он сказал! – топнула ножкой донна Юлия.

Ошарашенный факельщик тут же послушно вывернул все свои восемь карманов и на мраморный пол с характерным стуком вывалилась моя серебряная табакерка (она оказалась там, читатель, вследствие одного фокуса, которому меня лет двадцать назад обучили бристольские карманники).

– Израэль, как вы можете это всё объяснить? – спросила задыхающаяся от гнева хозяйка.

– Госпожа, я не знаю! – на ужасном испанском ответил ей Одноногий. – Израэль – парень честная и ни разу не крал никакой табачной коробки.

– А как же она оказалась в вашем кармане?

– Госпожа, я не знаю! Израэль – парень честная. Госпожа, умоляю, – Одноногий бухнулся на колени, – умоляю вас, вспомните, как три года назад я возвратил вам кольцо с изумрудом, стоимостью в десять таких табачных коробок, и не сажайте старого Израэля в тюрьму!

– Простите меня, донна Юлия, – тут же встрял я, печёнками чувствуя, что мягкосердечная донна почти что готова простить воришку, – но я знал этого человека ещё по Бристолю и он слыл там одним из самых искусных воров-карманников. Что же касается трюка с возвращённым кольцом, то он просто втирался в доверие, чтобы украсть втрое больше. Так что сейчас его следует поместить под караул, а утром обязательно провести ревизию всех ваших, прекрасная донна, драгоценностей, после чего, я уверен, у вас появятся все основания препроводить Израэля в тюрьму. Стивен Макгрегор! – выкрикнул я.

– Да! – вытянулся в струнку боцман.

– Я приставляю вас караульщиком к этому человеку и вы отвечаете мне головой за то, чтобы он не сбежал.

– Есть, сэр! – по-военному отозвался Макгрегор. – Куда прикажите препроводить преступника?

– Куда, прекрасная донна? – переадресовал я этот вопрос хозяйке.

– Ну… наверно… в подвал, – печально вздохнула донна Юлия.


****


Я лично проверил место временного заточения и убедился, что убежать из него невозможно: дубовая дверь в кладовку запиралась на прочный засов и окна отсутствовали. Охранять дверь снаружи я оставил Макгрегора с двумя заранее заряженными пистолетами и абордажной саблей. Ну, а на случай, если на вызволение Сильвера бросится вся его шайка, боцман имел с собой медный свисток, звук которого был слышен за милю. 


****


Смущённая этим маленьким инцидентом хозяйка сперва держалась несколько скованно, но после пары бокалов бургундского (язвительный Афанасий тут же шепнул мне на ухо поморскую поговорку: «муш и женья – одьин сатана»), итак, после пары-тройки бокалов морщинки  на лбу донны Юлии расправились, глаза заблестели, щёчки – зарумянились, а мысли, похоже, переключились на привычный лирический лад.

На произошедшую с ней перемену присутствующие прореагировали по-разному: лицо дона Фернандо потяжелело и он начал бросать на нас с Афанасием злобные взгляды, лично я к переменам в характере донны не отнёсся никак, а вот липовый граф моментально огладил усы и начал приударять за хозяйкой с галантностью дрессированного медведя. Донна Юлия эти его ухаживания не отвергала, но явно немножечко злилась на мою холодность.


– И чего вы всё время так кукситесь, синьор капитан? – спросила она меня.

– Я скучаю по дому, – честно ответил ей я, стараясь смотреть чуть-чуть в сторону, но, куда бы я неё глядел, перед моими глазами всё так же стояло нефритовое распятие и ослепительно белая ложбинка между грудями донны Юлии. – По жене и по детям. 

– И давно вы женаты? – спросила донна.

– Уже десять лет.

– А жена молодая?

– Нет, донна, не очень. Ей уже двадцать шесть.

– А детей у вас много?

– Тоже не очень. Четверо.

– Такие чувства  делают вам честь, синьор капитан, – вздохнула донна, – и в наше архигреховное время встретить такого примерного семьянина, как вы, это, конечно, большая удача. Но… надеюсь, вы мне позволите говорить откровенно?

– Конечно.

– Неужто же вы, синьор Абрахам, – лукаво продолжила Юлия, – во время своих многомесячных плаваний ни разу вот этой… не очень-то юной жене не изменили?

– Нет, донна, ни разу. Клянусь своим загробным спасением.

– Но… почему?! – удивилась Юлия. 

– Вероятно, по лености.

– Нет, просто не верится! – вскинула тонкие бровки донна. – Впервые в своей многогрешной жизни нахожусь в одной комнате с настоящим святым.  Ладно, хватит об этом. Когда вы были в отлучке, синьор капитан, ваш русский друг мне поведал, что ваш покойный батюшка посвятил всю свою жизнь переводу Виргилиевой «Энеиды». Это правда? 

– Да, донна, правда.

– А в нашей маленькой библиотеке хранится уникальный пергамент с полным текстом этой бессмертной поэмы, переписанной от руки одним трудолюбивым саламанским монахом ещё в двенадцатом веке. Вы не хотели бы на него посмотреть, синьор капитан? 

В эту минуту я упорно смотрел в противоположный угол, но всё равно видел и чёрный нефритовый крест, и ослепительно белую ложбинку.

Так что ангел и дьявол боролись недолго.

Я встряхнул головой и, потупя глаза, прошептал;

– Да, донна, хочу.

Хозяйка взяла меня за руку и нежно, но твёрдо подвела к мраморной лесенке, ведущей в библиотеку.


ГЛАВА СЕДЬМАЯ
СТРАННЫЙ ГЕРР ВЕТЕРМАЙЕР

Когда на утренней зорьке я приоткрыл глаза и уперся взглядом в лежащую рядом донну, я был смущён и растерян настолько, что, если бы донна вдруг встала, раскрыла окно и, спустив вниз шёлковую лестницу, предложила бы мне убираться восвояси, я бы принял всё это как должное. Но действительность оказалась не столь романтичной: прекрасная донна, проснувшись, моментально препроводила меня в гостевую комнату, где вовсю задавал храпака граф Тсчербитски, а ещё через пару  часов мы вдвоем с Афанасием спустились к завтраку, на котором, окромя самой донны (выглядевшей, кстати, просто изумительно – наши пять сумасшедших часов абсолютно не считывались с её свежего, словно майская роза, личика), итак, кроме донны и нас с Афанасием на завтраке присутствовал протрезвевший на время дон Гуан, всё так же смотревший затравленным волком Фернандо и какой-то крошечный седенький старикашка – то ли троюродный, то ли четвероюродный дядя хозяйки, бывший здесь чем-то вроде приживалки.

Спешу вам признаться в ещё одном смертном грехе: в ту ночь я стал не только прелюбодеем, но и вором, ибо во время одной из отлучек Юлии я залез в стоявшую рядом с кроватью шкатулку с драгоценностями, вынул из неё из неё пару жемчужных ниток и спрятал их за иконой. Таким образом я получил гарантию, что заключенный в подвале Сильвер будет наверняка препровождён в городскую тюрьму и скрыться от нас не сумеет.

Да, я согласен, что способ был мерзким, но выбора не было: бороться с Сильвером джентльменскими методами – дело заведомо проигрышное. Лучше тогда сразу сдаться.

(Какое всё-таки счастье, что моя Мэри со дня конфирмации не брала в руки книжек и никогда не прочтёт этой повести!).

После этого я честно высидел бесконечный завтрак, честно дождался, когда донна Юлия обнаружит пропажу и вызовет городского алькальда, честно дал ему показания и лишь после того, как Длинного Джона препроводили в тюрягу, позволил себе возвратиться на судно.

Макгрегор и Афанасий оказались людьми не столь терпеливыми и мне пришлось возвращаться на «Каталину» в компании одного дона Фернандо. Последний держался безукоризненно. Да нет, даже не так. Дон Фернандо обращался со мною с такой безукоризненной вежливостью, что мне стало ясно, что он считает меня своим смертным врагом. 

В самом -самом конце Рио-Гранде мы с ним столкнулись с такою диковинной парой: на роскошном кресле-каталке восседал коренастый старик-инвалид. Ног было не видно – вся нижняя половина его туловища была задрапирована какой-то мягкой тканью. На правой руке старика не хватало двух пальцев. Каталку везла немолодая костлявая женщина подчёркнуто не иберийского вида.

– Доброго дня вам, герр Ветермайер! – поприветствовал старика дон Фернандо.

– Гуттен морген, троюродный брат достопочтенного дона Гуана! – отозвался старец. – Что это за очаровательный юноша идёт вместе с вами?

– Это мистер Абрахам Грэй, капитан шестисоттонного английского барка, на днях пришедшего в порт, – ответил Фернандо и представил нас друг другу. – Герр Ветермайер – это мистер Абрахам Грэй, мистер Абрахам Грэй – это герр Ветермайер.

Мы со старцем кивнули друг другу и я, чуть напрягшись, пожал его лишённую пары пальцев клешню.

– Я немношечко говорить по-английски, – продолжил герр Ветермайер, перейдя на язык Шекспира и Мильтона, – хотя и не очень любить на нём говорить. С английского языка у меня связаны один не ошень приятный воспоминаний. Что мне, впрочем, ни капельки не помешает, – улыбнулся он, возвратившись к испанскому, – пригласить вас, герр капитан, к себе в дом. Жду вас обоих, синьоры, в своём скромном палаццо каждый четверг с четырёх до одиннадцати. До скорой встречи, камрады!

После этого странный старик-инвалид сделал условный знак своей сиделке и опять с ветерком покатился вдоль по улице.

– Герр Ветермайер… герр Ветермайер, – задумчиво пробормотал сочиняющий эти строки, – по-моему, я уже где-то слышал эту фамилию. Серебряные рудники Ветермайера имеют какое-нибудь отношение к этому инвалиду?

– Самое что ни на есть прямое, – ответил Фернандо и тут же поведал мне вот такую леденящую душу историю.


****


Очень и очень давно – полвека назад – тогдашний испанский король Луис I, поиздержавшись в деньгах, занял восемьсот тысяч талеров у верхнесаксонского банкира герра Августа Ветермайера, передав последнему в качестве залога серебряные рудники в перуанских горах. Проживи Луис I хотя бы немного подольше, и жадный тевтон скорее всего бы лишился и залога, и денег, но через год король умер в страшных мучениях, а унаследовавший Луису отец (как отец может наследовать сыну, знают только испанцы) побоялся ссориться с банками и по истечению срока таки передал рудники Ветермайеру.

Прошло несколько лет. Всё эти годы герр Август проживал в Лиме, поближе к своему главному сокровищу, но со временем – хочешь – не хочешь – был вынужден отправить сына в Европу для получения образования. В ста же милях от Каракаса этот корабль был перехвачен пиратами и отпрыск магната попал к ним в плен.

Надежды корсаров на сказочный выкуп поначалу никак не оправдывались: они требовали за Ветермайера-юниора сто тысяч испанских серебряных долларов, а отец давал только шесть. Через два месяца ожесточённой торговли магнат получил письмо. В нём находился мизинец наследника.

Тогда Ветермайер-старший увеличил сумму выкупа до восьми тысяч.

Ещё через пару недель пришло письмо с указательным пальцем.

Сумма выкупа возросла до десяти тысяч.

После посылки с отрезанным ухом – до пятнадцати.

Получив аккуратно ампутированную правую ногу, старик дал слабину и согласился расстаться с тридцатью пятью тысячами.

И, наконец, после ещё одной ампутации стороны пришли к компромиссу, и пираты таки получили пятьдесят тысяч, а Ветермайер-старший – сына (или, точнее, то, что от него осталось).

– После этих ужасных событий, – продолжил дон Фернандо, – сын проклял отца и, прервав с ним всяческие отношения, поселился в нашем маленьком городишке. Живёт он очень замкнуто и все эти сорок без малого лет общается лишь с одной фрекен Мартой (своей сиделкой). Правда, лет десять-двенадцать назад он вдруг начал давать по четвергам еженедельные приёмы, но на них мало кто ходит. А вот и ваша, синьор, «Каталина», – облегчённо выдохнул мой собеседник. – Когда вы на ней возвращаетесь в Англию?

– Дня где-то через четыре, – ответил я.

– Вот и отлично, – кивнул дон Фернандо. – За пару дней до отплытия я к вам пришлю своего секунданта.

– Но… простите… зачем?

– Не будьте ребёнком, синьор капитан, – прошипел дон Фернандо и, развернувшись ко мне спиной, зашагал восвояси.


ГЛАВА ВОСЬМАЯ
РОКОВОЙ ВЫЗОВ

Итак, вот вам краткий список событий за несколько последующих дней.

Наверное, самое главное: сразу после полудня к алькальду зашёл дон Алонсо, прежний хозяин арестованного факельщика, и торжественно поклялся на Библии, что его бывший слуга – человек честный, и ногу свою потерял лет пятнадцать назад, спасая во время охоты хозяина. На моё и лже-Сильвера счастье горничная донны Юлии во время вечерней уборки отыскала обе запрятанных за икону жемчужных нитки и одноногого уже утром выпустили из тюрьмы.

Ещё через день сквайр и доктор наконец-то переселились на судно и почти что одновременно с этими джентльменами меня посетили и секунданты дона Фернандо. А ещё через пару часов – разом нарушив все пункты дуэльного кодекса – на борт поднялся и сам благородный дон и сходу устроил истерику.

– Я только-только узнал, – заорал ещё со сходен, – что вы, сударь, плебей! Это правда?

– Да, это правда, – ответил я с полубака, где, как на грех, собралось полкоманды и все три пассажира.  – Мой отец был купцом. И заметьте, что я никогда и нигде не выдавал себя за дворянина. Вы сами всё это выдумали.

– Просто у нас в Испании, – несколько даже сконфуженно произнёс дон Фернандо, – капитан не может не быть кабальеро. И мне даже не приходило в голову этот факт проверять.

– А вот у нас в Англии, – сардонически усмехнулся я, – капитаном становится тот, кто достоин быть капитаном. Кстати, может быть, из-за этого мы и бьём вас на море? Ладно, хватит об этом. Что делаем дальше?

– Что дальше, вы меня спрашиваете?! – возопил дон, наконец-то спустившись с трапа на палубу. – Вы что, сами не понимаете? Я могу приказать своим слугам отдубасить вас палками, но драться с простолюдином на дуэли – значит выставить себя на посмешище. А я и так уже стал в нашем городе притчей во языцех.

– Ну, насчёт «отдубасить», – скривился я, – то я не уверен, что вашим лакеям удастся взять «Каталину» на абордаж. Насчёт же всего остального – думайте. Мне шум тоже не нужен, и здесь наши с вами интересы совпадают.

– Может быть, – почесал свой узенький лоб дон Фернандо, – ваш русский друг граф Тсчербитски сумеет подменить вас на поединке? Надеюсь, хоть он-то действительно граф и это не очередные английские выдумки?

– Да, я действительно граф – прорычал Афанасий. – История же моего графства следующая: мой батюшка был лейб-кампанцем и премного споспешествовал восхождению на престол императрицы Елизаветы Пет…

– Афанасий! – почти что прежним своим всё и вся заглушающим голосом перебил его сквайр. – Не усугубляйте.  А что касается вас, уважаемая, – произнёс на своём своеобразном испанском, обращаясь к дону Фернандо, – то мой род Трелони, я надеюсь, достаточно знатная, чтобы я имел право подстрелить вас, как зайца? Ведь когда мои предки воевали за Гроб Господен, ваши, уважаемая, вовсю лизали пятки маврам. Или я что-то напутал и кто-то видел испанских рыцарей в Иерусалиме?

– Причём здесь Иерусалим? – застонал дон Фернандо. – И я бы охотно сразился с вами, не будь вы стариком.

– Та-ак, ещё один оскорблений, – с радостью констатировал сквайр. – Ведь я же не собираюся… Всё, устал от испанского. Афанасий, будьте добры, переведите дальше. Ведь я же не собираюсь, – продолжил он уже на языке Шекспира и Мильтона, – рубиться с вами на эспадронах. А в стрелковой дуэли возраст не важен.

После того, как лжеграф Афанасий почти что синхронно перевел слова сквайра на безупречный испанский, дон Фернандо надолго задумался.

– А у вас нет, – наконец спросил он, – скажем, сына или племянника, с которыми мне было бы драться сподручней?

– Детей законных у меня нет, – пожал плечами мистер Трелони, – а единственный мой племянник уже несколько лет проживает в Канаде. Так что выбор отсутствует. Соглашайтесь. Или, – он вновь перешёл на испанский, – вы немножко бояться английская пуля?

– Хорошо, я согласен, – махнул рукой дон.

– Секундантом моим, – сообщил ему сквайр, – будет мистер Дэниэл Ливси. Он сегодня же встретится с вашими секун…

– Трелони, я вам запрещаю любые дуэли! – закричал доктор. – Вы слышите меня? Ка-те-го-ри-чес-ки! Как ваш личный врач.

– Дорогой мистер Ливси, – дружелюбно ответил сквайр, – давай задний ход уже поздно: ведь речь идёт о моей Родины. Я простил бы этому господину любые нападки на себя лично, но он затронул честь Англии и должен за это быть вызван к барьеру. Так что, мой друг, успокойтесь и  исполните долг секунданта.  Ведь я буду драться при любом раскладе, а английских дворян, кроме вас, в этом городе нет. Неужели вам хочется, чтобы я обратился к испанцам и этим бы свёл свои шансы к нулю? 

– Хорошо, я согласен, – тяжело вздохнул доктор, неожиданно осознав, что мягкого, словно воск, мистера Трелони, которым он всю свою жизнь вертел, как хотел, сейчас переубедить невозможно. – Я выполню все ваши требования, хотя это, конечно, чёрт знает что!

– Вот и великолепно! – расплылся в беззубой улыбке сквайр. – А условия  поединка будут такие: стреляемся завтра с двадцати пяти шагов до первой крови. У каждого по три попытки. Пистолеты вы вместе с вражеским секундантом приобретёте сегодня и опечатаете двойной печатью. Не экономьте, возьмите стволы от Буте, а, если вдруг в этом паршивеньком городишке вы их не отыщите, любые другие, но только французские. Английским я не доверяю. Перед дуэлью мы оба – и я, и Фернандо – сделаем по одному пробному выстрелу.  Кажется, всё. Ступайте, друг мой, ступайте и не надо так кукситься. Ведь мы с вами ещё – о-го-го! Правда, Ливси? Мы ещё можем тряхнуть стариной? 

– Идите к чёрту, Трелони! – пробурчал доктор и взошёл вместе с доном Фернандо на сходни. – Нет, всё-таки правильно говорит Джимми Хоккинз: вам одиннадцать лет и никогда не исполнится двенадцать!

Здесь я не выдержал и, догнав доктора Ливси, прошептал ему на ухо:

– Простите, сэр, но я никак не могу допустить, чтобы без малого семидесятилетний старец, подвергаясь смертельному риску, подменял меня на дуэли. Да, когда-то мистер Трелони стрелял в цель без промаха, но, сэр, сейчас…

– А сейчас он начал стрелять ещё лучше, – тем же сдавленным шёпотом ответил мне мистер Ливси. – Сквайр почти каждый день по многу часов упражняется с пистолетами и достиг в этом деле таких высот, что его уже можно показывать за деньги. Так и передайте своей совести.

Произнеся эту фразу, доктор Ливси спустился со сходен и, помахав мне рукой, ушёл прочь.


****


Наверное, лишнее уточнять, что, когда я снова спустился со сходен на палубу, полубак «Каталины» гудел,  как разорённый медведем улей. Замкнутый мир корабля – идеальное место для сплетен, и большинство моряков по части любви к пересудам даст хорошую фору базарным кумушкам. И мне стоило адских трудов загрузить этих бабушек в бриджах работой и тем уменьшить галдёж до приемлемого уровня.

После чего, оставив Кацмана и О'Брайена наблюдать за работающими, я вернулся на берег, чтобы выполнить свой ритуал «последней предсонной трубки». В порту всё было по-прежнему: всё тот же (а, может, и просто очень похожий) босой часовой, всё та же огромная злая дворняга и всё та же компания говорливых бродяг за пакгаузной будкой. И – что уже тоже стало своего рода традицией – не успел я всерьез раскурить свою трубку, как ко мне тут же нагрянуло двое незваных гостей. 

Это был псевдо-Сильвер под ручку с каким-то подростком в нелепом плаще.

– Добрый вечер, синьор капитан! – прокричал инвалид.

– Приветствую вас, Израэль! – покраснев от стыда, буркнул я. – Искренне рад видеть вас в таком добром здравии и… гм-гм… на свободе. Вот вам за хлопоты.

И я сунул в ладонь старику двойную гинею.

– Большое спасибо, синьор капитан! – закричал старый факельщик, пряча монету за щёку. – Вы сделали царский подарок бедному человеку.

– Не стоит благодарности, Израэль. Что-то ещё?

– Да, синьор капитан. Вы не могли бы показать своё судно моему единственному племяннику? Мальчуган бредит морем и… ну, вы сами понимаете.

– О, конечно-конечно! – легко согласился я. – Ни от вас, Израэль, ни от этого очаровательного юноши на моей «Каталине» не будет секретов. Прошу вас подняться на борт.

– Простите, синьор капитан, – потупился без пяти минут Сильвер, – но у меня ещё очень много работы. И мой племянник, если это возможно, осмотрит ваш барк в одиночку. Мне можно пойти?

– Разумеется.

– Племянника моего, синьор капитан, зовут Юлианом и он разговаривает только по-испански. Прощайте, синьор Абрахам! Ещё раз большое спасибо за золотую монету.

И одноногий калека, обогнув зарычавшего пса, растворился в вечернем сумраке.

– Ну  что, молодой человек, – спросил я парнишку, – с чего б вы хотели начать свой осмотр?

– С вашей каюты, – ответил наглец хрупким юношеским тенором.

– Но простите-простите, – опешил я, – а вам… э-э… не кажется, что такой интерес несколько… э-э… необычен?

– Но, синьор капитан! – взмолился мальчонка. – Я всю свою жизнь мечтаю хотя бы одним глазком посмотреть, как живут настоящие морские волки. Ну, пожалуйста-препожалуйста!

– Хорошо, – сдался я. – Исключительно из уважения к вашему дяде.

И мы с мальчуганом спустились в мою каюту.

– А вы здесь неплохо устроились, – в полный голос продолжило это исчадие ада. – Только вот койка, – подросток проверил рукой, – чуть-чуть жестковата. Вы всегда на ней спите один или вместе с подружкой?

– Так… всему предел! – крикнул я и схватил щенка за ухо.

– Абрахам, что вы делаете?! – завизжал пацанёнок, после чего ловко вывернулся, скинул свой плащ и превратился в прекрасную донну Юлию.


ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
ПОЕДИНОК

– А я, Эйби, из-за тебя, – сказала мне утром Юлия, – выучила наизусть один стишок на английском.

– «Шалтай-Болтай сидел на стене? – съязвил я.

– Нет, этот стишок он… для взрослых. И он очень и очень красивый. Хочешь послушать?

– Валяй.

– Когда ты уедешь, я буду каждое утро повторять эти стишки, как память о нашей любви. 

И здесь донна привстал на цыпочки и ничуть не стесняясь своей наготы, продекламировала:

I dare not beg a kiss,
I dare not beg a smile.
Lest having that or this
I might grew proud too while.
Or,  no! The utmost share
Of my desire can be
Only to kiss the air
That lately kissed thee.

(ПРИМЕЧАНИЕ РЕДАКТОРА. АДЕКВАТНЫЙ ПОЭТИЧЕСКИЙ ПЕРЕВОД ЭТИХ СТРОЧЕК ОТСУТСТВУЕТ, ТАК ЧТО Я ОГРАНИЧУСЬ ПРОСТЫМ ПРОЗАИЧЕСКИМ ПЕРЕСКАЗОМ:

 Я не смею вымаливать ни поцелуя,
Ни даже просто улыбки.
Ведь, получив либо то, либо это,
Я могу умереть от нахлынувшей гордости.
Нет-нет-нет, самый дальний предел
Моих самых дерзких мечтаний:
Это – просто поцеловать тот воздух,
Который через мгновение коснётся твоих нежных губ).

– И где ты нашла эту древность? – искренне удивился я.

– А ты что, узнал её автора?

– Мудренно не признать: «Геспериды» сэра Роберта Геррика были второю настольной книгой моего отца наряду с пресловутой «Энеидой».

– Твой отец был образованным человеком?

– Боюсь, что даже слегка чересчур.

– В отличие от моего, – брезгливо сморщилась донна, – мой высокородный папаша был такой же тупой вечно пьяной скотиной, как и мой нынешний муж, хотя и жутко кичился своей голубой кровью.

– Нельзя так говорить о родителях! – закричал я.

– Можно, Эйб, можно. Мне было всего четырнадцать, когда мой отец выдал меня за своего сорокалетнего друга и собутыльника, после чего… не хочу вспоминать об этом! Мне, наверно… пора?

Здесь Юлия встала, подняла свои сброшенные прямо на пол в порыве страсти вещи и начала медленно одеваться.

– Джу, погоди – прервал её я и нежно погладил по попе.

– О, Боже! Опять? – застонала возлюбленная. – Ну, Эйб, сколько можно? Девятый раз за ночь!

Здесь я покраснел, как парадный мундир нашей доблестной армии, и прошептал:

– Проклятое море… сто дней воздержания… ну, Джу, ну, прости…

– Какой ты, Эйб, pobrecito! – захихикала донна. – Здесь ведь не каяться, здесь гордиться надо.

И мы, по-паучьи вцепившись друг в друга, мы снова упали на ложе любви.


****


– Ведь часа через три уже будет… дуэль? – спросила меня Юлия минут двадцать спустя, почти что закончив свой туалет.

– Да, моя маленькая, – через силу ответил я, лёжа бревном на спине и жадно хватая распахнутым ртом спёртый воздух каюты. – Дуэль. Без меня. Очень мне неудобно… перед сквайром.

– Эйби, забудь! – махнула крошечной ручкой донна. – Ты можешь ни капельки не беспокоиться за своего старикана. Фернандо – законченный трус, и никогда не сумеет убить человека. По крайней мере, не связанного. И во время дуэли дуло его пистолетика будет так сильно дрожать от страха, что пуля пройдёт на полпасо в сторону.

– «Пасо» – это сколько? – поинтересовался я.

– Чуть меньше ярда.   

– Эх, твои бы слова да Богу бы в уши! Я сам не свой из-за мистера Трелони.

– Успокойся, любимый, всё будет нормально. И вот что ещё я хотела спросить, синьор капитан.

Здесь Юлия сделала паузу, и начала методично укладывать в корсет свои по-девчоночьи крепкие груди.

– Скажи-ка мне, Эйби, – наконец прошептала она. – Я ведь делаю ЭТО лучше твоей жены?

Я в ответ промолчал, но упрямая донна ещё раз спросила:

– Я ведь делаю это ЛУЧШЕ твоей жены?

– Джу, умоляю, ни слова о Мэри! – простонал я.

– Хорошо, – усмехнулась донна, – если не хочешь, не отвечай.  Но я знаю, что – лучше.


****


– Car-r-r-ramba! – выругался я по-испански, когда минут через сорок не особенно громкий, но очень настойчивый стук в мою дверь вырвал меня из объятий Морфея. – Кого там ещё черти носят?

– Это я, Джонни Маленький, – ответил невидимый голос, – мистер Ливси велел вам передать, мистер Грэй, что он очень хотел бы видеть вас на сегодняшнем поединке.

– Для чего? – спросил я и тут же, поняв, что сморозил, постарался смягчить свой, как говорят у нас в Бристоле, уроненный на ногу собеседнику булыжник. – Нет-нет, я, конечно, приду, но в чём причина такой неотложности?

– Мистер Ливси не верит испанцам и придерживается той точки зрения, что лишняя пара вооружённых рук не помешает. Сэр, мне можно зайти?

– Да, конечно-конечно, – буркнул я и отодвинул засов.

Вошедший секунд двадцать спустя Джонни Маленький (слуга доктора Ливси) был действительно маленьким – мне по плечо – и получил своё прозвище по контрасту с Джонни Большим (камердинером сквайра)  – детиной ростом в шесть футов и пару дюймов. Войдя, микро-Джон дисциплинированно не заметил забытые донной Юлией кружевные панталоны и ненавязчиво замер в углу.

– Послушайте, Джонни, – спросил я его, – раз дела обстоят так тревожно, нам, может быть, стоит взять с собой и Тсчербитски? Он один стоит двух.

– К сожалению, сэр, – развёл руками Джонни-маленький, – карета у нас пятиместная и за вычетом обоих джентльменов и нас с Большим Джоном остаётся только одно свободное место – ваше.   

– Понятно. Когда время сбора?

– Через пятнадцать минут возле сходен.

– Передайте, пожалуйста, доктору, – произнёс ваш покорный слуга, – что я буду там всенепременно.


****


Лихорадочно приводя себя (конечно, в более чем относительный) порядок, я всё время, естественно, думал о предстоящей дуэли. Хорошо, решил я, давайте допустим, что дон Фернандо действительно – трус. Так сказала мне донна, которая знает его, как облупленного, и врать которой, вроде как, незачем. Хорошо, дон Фернандо – трусишка. Но вот храбр ли сам мистер Трелони?

К сожалению, нет.

Все мы помним, как во время того злосчастного штурма на Острове Сокровищ в тот самый страшный момент, когда все мы – включая сопливого Джима-подростка – рубились насмерть с пиратами, мистер Трелони так и не вышел из крепости, прикрываясь тем, что он якобы оказывал помощь раненому мистеру Смоллету.

Что было, то было, и все оставшиеся в живых в том бою ветераны: и Ливси, и Джимми, и Смоллет, и ваш покорный слуга – ему этого случая не забыли, хотя, конечно, ни разу о нём, глядя сквайру прямо в глаза, не напомнили.

Так, может быть, мистер Трелони решил наконец-то загладить ту свою давнюю оплошность и именно из-за этого и пригласил на дуэль нас с доктором?

Кто знает, читатель, кто знает?

Чужая душа – потёмки.


****


Дорога до места дуэли оказалась мучительно долгой и длинной. Сперва мы полчаса выбирались из города, а потом минут сорок тряслись по грунтовой дороге, шедшей вдоль побережья. Потом миновали большую дубовую рощу, после чего минут двадцать ехали по какому-то каменистому плато и вот, наконец, показались Седые Холмы, рядом с которыми нас уже поджидал щегольской экипаж дона Фернандо.

Секунданты (т. е. доктор и юный дон Гарсиа) сперва утоптали песок, а потом, обозначив оба барьера вертикально воткнутыми саблями, предложили, согласно старинной традиции, обоим драчунам помириться. Позеленевший от ужаса Фернандо лишь отрицательно помотал головой, а сохранявший спокойствие сквайр, скривившись, ответил, что он охотно откажется от поединка, если его противник публично признает превосходство всего английского над всем испанским.

Понятно, что  это его смехотворное предложение даже не обсуждалось, и секунданты вынужденно перешли к своим прямым обязанностям. Доктор Ливси достал из кареты ящичек с купленными накануне пистолетами, юный дон Гарсиа скрупулёзно проверил сохранность обеих печатей, после чего ящик вскрыли, дуэлянты сделали по одному пробному выстрелу, а потом по знаку юного дона Гарсиа (резкий взмах красным платком) начали неторопливо сходиться.

Первым нажал на курок дон Фернандо и пуля его прожужжала едва ли не в дюйме от уха мистера Трелони. («Вот тебе и полпасо!» – подумал я). После чего вконец побледневший дон подошёл к барьеру и развернулся к противнику боком, прикрывая левую половину груди пистолетом, а сквайр начал прицеливаться. 

Спустя бесконечную пару-тройку секунд мистер Трелони выстрелил и сбил с головы своего противника шляпу.

«Вторая попытка!» – объявил мистер Ливси.

И снова дон Фернандо выстрелил первым и снова – не слишком удачно (на этот раз его пуля действительно юркнула на добрый фут в сторону), а мистер Трелони ответным выстрелом сломал ему пулей каблук.

(«Да он над ним издевается!» – наконец догадался я).

И вновь секунданты перезарядили им пистолеты, и вновь полыхнул ярко-красный платок, и опять дон Фернандо послал свой заряд в белый свет, как в копеечку, а мистер Трелони неожиданно остановился и произнёс по-испански:

– Я могу отка…

– Трелони! – прервал его доктор. – Вы не имеете права разговаривать со своим соперником напрямую. Если что-то хотите сказать, сообщите, пожалуйста, мне, а я передам дону Гарсиа.

– Хорошо, передайте ему – хмыкнул сквайр – что я могу отказаться от права на выстрел, если мой недруг всё же признает превосходство всего английского над всем испанским.

– Но… послушайте, Джон, – простонал ошарашенный доктор, – но во всём, что касается кухни и климата, то ведь с этим и я не могу согласиться!

– Дорогой мистер Ливси! – отрезал Трелони. – Ваше частное мнение в данный конкретный момент никого здесь не интересует. Исполняйте свой долг секунданта. 

Доктор Ливси вздохнул и на очень корявом испанском повторил, максимально смягчив, слова сквайра. Бледный, как смерть, дон Фернандо, переселив себя, отрицательно помотал головой. Тогда мистер Трелони, почти что не целясь, нажал на курок и раздробил своей пулей зарядную часть прижатого к его груди пистолета.

Дон Фернандо качнулся, но устоял.

– Все три выстрела сделаны и поединок окончен! – на разных языках, но с одинаковым облегчением закричали секунданты.

И мы, утерев ледяной пот со лба, начали рассаживаться по каретам.


ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
НЕУДАВШАЯСЯ ВЕЧЕРИНКА

Уже где-то к полудню наступившего после дуэли дня «Каталина» была практически полностью подготовлена к обратному рейсу. Ваш покорный слуга как раз занимался проверкой трёх купленных боцманом местных свиней (романтическая профессия капитана  на девяносто девять процентов из таких вот вещей и состоит), когда стоявший у трапа Боб Сандерс прислал ко мне нарочного с вестью о том, что на берегу меня дожидается посетитель.

Подойдя, я увидел, что у сходен стучит костылём Израэль. Заметив меня, он потупился и передал отдающую розовым маслом записку.  В письмеце говорилось:

«Дорогой Эйб!
Сегодня герр Ветермайер организует очередную свою четверговую ассамблею и он настоятельно просит тебя и твоего русского друга почтить этот праздник своим присутствием.  Я тоже там буду и тоже очень хочу вновь увидеть тебя (вероятно, в последний раз).

Ты придёшь?

Твоя Ю.»

– Сэр, ответ будет? – спросил Израэль, принимая с поклоном серебряный шестипенсовик.

– Да-да, конечно, – закивал я и послал нарочного за пером и чернилами.

…Полагаю, что было б намного разумней не отвечать ничего, сославшись на крайнюю занятость (тем паче, что дел и действительно было по горло). И все мои бристольские приятели-бабники наверняка бы именно так бы и поступили бы, но… я, увы, был не бабником, а здоровенным тридцатипятилетним дурнем, познавшим за жизнь лишь двух женщин, и, получив, наконец-то, перо и чернила и используя спину принёсшего их матросика вместо конторки, старательно вывел на обратной стороне письма такие вот строки:

«Бесценная Ю.!

Я, конечно, воспользуюсь случаем, чтоб опять вас увидеть.

Встречаемся в пять.

Ваш Э.»


****


Но только в десять минут седьмого (меня здорово задержал вертевшийся больше часа перед зеркалом Афанасий) мы со Тсчербитски, надушенные и напомаженные, словно две дорогие шлюхи, наконец-то приблизились к палаццо герра Ветермайера. Миновав двух стоявших на входе лакеев, мы вошли в главную залу.

Народу в ней и действительно было немного: пять-шесть старичков, сидевших за ромом и картами, и человек двадцать пять условной молодёжи, дожидавшейся начала танцев. Но вот типичный немецкий оркестр, состоявший из скрипача, двух флейтистов и фортепианщика, грянул первые такты «Гросфатера» и мы с псевдографом  моментально пристроилась к длинной змейке танцующих.

Моей визави оказалась (ну, кто б сомневался!) прекрасная донна Юлия, а пару Тсчербитски  составила миниатюрная донна Роксана, за которой он тут же начал ухаживать с обычной своей носорожьей грацией и, похоже, не без успеха.

– Ну, и как себя чувствует бедный Фернандо? – спросил я Джу.

– Лежит в постели пластом, – ответила донна. – Его сейчас лечит лучший врач города – синьор Родригес, но даже у этого эскулапа нет лекарства от трусости.

– Зря ты так, Джу, – неискренне упрекнул её я. – Дон Фернандо держался достойно и даже наотрез отказался приносить извинения в ту самую роковую минуту, когда мистер Трелони мог продырявить его в любом месте. 

– Не будь Ферри трусом, – с чисто женской непоследовательностью возразила мне Джу, – он бы сам продырявил его где угодно! 

– Ты слишком жестока к своему другу. Не всем быть такими стрелками, как сквайр.

– К своему бывшему другу, хотел ты сказать, – хихикнула Джу. – Клянусь святым Себастьяном, что это ничтожество до меня больше не дотронется даже пальцем! – запальчиво произнесла донна Юлия и тут же переменила тему. – Так твой этот Тсчербитски действительно граф?

– Если честно, то нет, – вздохнул я. – Афанасий – купец. Правда, очень богатый.

– Я так и думала. Между прочим… Эй, кабальеро, что с вами?


****


Здесь я должен заметить, что немецкий «Гросфатер» на девять десятых состоит из взаимных приседаний и расшаркиваний и собственно танца в нём – с горстку. Но вот наконец-то мы с Юлией соприкоснулись телами и…

Да кого я обманываю?

Меня будто крутым кипятком обварило и сердце, подпрыгнув, застряло в горле.


****


– Эй, Эйб , что с тобой?

– Ни-че-го… – с трудом выдохнул я.

– А вот мне показалось, что ваша светлость сейчас попытается меня уестествить прямо посреди этого зала.  Я права (Am I right)? – спросила она по-английски.

– Да… ты близка… к истине – опять вздохнул я и так стиснул бедную донну в объятиях, что затрещали пластины корсета.

– Полегче, Эйби, полегче! – приказала мне донна. – Когда отходит твоя каравелла?

– У меня барк.

– Это не важно. Когда он отходит?

– Завтра. Часов в пять утра.

– Значит ночь у нас есть, – констатировала Юлия. – Короче, слушай внимательно: минут через десять мой алкоголик отключится, после чего я сдам его слугам и стану свободной. И тогда мы с тобой сможем встретиться в… будь я мужчиной, это можно было б назвать «кавалеркой»…  короче, в моём маленьком домике для свиданий.

– И многих ты принимала в своём маленьком домике? – ревниво поинтересовался я.

– Многих, Эйб, многих. Но таких сумасшедших, как ты, там ещё не было. Короче, запомни: минут через пять ты должен выйди на улицу якобы выкурить трубку, потом на пару минут возвратись обратно и, когда ты поймёшь, что мой благоверный готов, ты должен вновь незаметно исчезнуть и потом ждать меня возле памятника Луису I. И на людях ко мне больше не приближайся. Ты понял?

– Да, Юлька, понял, – закивал я, намертво запоминая эту давно отшлифованную и явно уже не впервые употребляемую диспозицию. – И, кстати, очень давно хотел спросить: почему в вашем городе поставили памятник этому, прямо скажем, не самому знаменитому королю?

– Его воздвиг за свой счёт синьор Ветермайер – ответила Джу. – Но ты отвлекаешься! Любимый, запомни: минут через сорок мы встречаемся возле памятника. Хорошо?

– Хорошо.

Здесь танец закончился и я, выполняя приказ возлюбленной, тут же отправился подымить на крылечко.


****


Южная ночь уже наступила. Причём наступила так резко, как будто где-то на небе задули светильник. Горизонт был густо обложен тучами и никаких созвездий, кроме наполовину задёрнутого туманной дымкой Южного Креста, рассмотреть на небесном куполе было нельзя. Дул лёгкий бриз и после удушливой полдневный жары ночная прохлада бодрила.

Я вынул расшитый женою кисет, потом любимую трубку, набил её первосортной виргинией и, пару раз чиркнув огнивом, поджёг табачок и глубоко затянулся. И здесь меня вдруг окликнул чей-то сдавленный голос:

– Мистер Абрахам Грэй! Вы хорошо меня слышать?

– Дик, это ты?

– Да, это есть я, мистер Абрахам Грэй. Вы ещё помнить наше с вами последнее разговаривание?

– Да, Дик, я всё помню – закивал я. – Я поклялся тебе возвратить твои двадцать два фунта. И я своё обещание выполню.

– Это не есть существенная, – брезгливо отмахнулся Джонсон. – Я сейчас говорить вам совсем про другое, мистер Абрахам Грэй.

– И чего же ты хочешь? – спросил его я.

– Вы обещали однажды исполнить любой мой желаний. Вы помнить про этого?

– Да, Дик, я всё помню.

– Мой желаний такой: я очень хочу, мистер Абрахам Грэй, чтобы вы меня провели на танцевание.

– Но, Дикки, ведь ты… не одет для бала, – ошарашенно озвучил я первую же пришедшую мне в голову причину, – и тебя туда просто… не пустят.

– Нет, я одетый, мистер Абрахам Грэй. Специально одетый для танцевания. Посмотрите сами.

И здесь Дик вышел к свету и предстал во всём своём бальном великолепии.

– Почему вы молчать , мистер Абрахам Грэй? – спросил он спустя где-то четверть минуты. – В моём танцевальном костюме есть что-то неправильный?

В ответ я не нашёл ни единого слова, потому что фигуру нелепее выдумать было непросто. На Дика были надеты: ярко-синий камзол с позолоченными пуговицами, кружевное жабо размером с хороший кочан капусты, несуразно-огромный парик по моде прошлого царствования, обтягивающие лосины и черные лаковые башмаки с алмазными (якобы) пряжками. Короче, оставшиеся у островитянина пять с половиной фунтов глупее потратить сумел бы не каждый. 

– Гм-гм-гм, – наконец произнёс ваш покорный слуга, – как бы сказать, чтоб не очень обидеть? Нет, выглядишь ты, безусловно, прекрасно, но я всё же хотел бы внести некоторые… гм… кор-рек-ти-вы.

И здесь я железной рукой содрал с обшлагов позументы, а после нагнулся и сдёрнул с ботинок переливавшиеся стеклянными бриллиантами пряжки.

– Так будет значительно лучше, – заверил я.

– Мне очень жалко, – скривился Джонсон. – Ведь вы удалили всё самое красивая. Но это не есть существенная, – констатировал он, – ведь теперь мы пойдём, мистер Абрахам Грэй?

– Да, давай, Дикки, с Богом! – незаметно перекрестился я.


****


Итак, две минуты спустя мы миновали двух строгих привратников, один из которых бросил на Джонсона недоумевающий взгляд, но услышав моё: «Он со мной!» – сменил гнев на милость, после чего мы с Диком прошли в главный зал.

Старички продолжали бражничать и картёжничать, причём – судя по малиновому лицу высокородного дона Гуана – час «икс» был действительно близок, а условная молодежь продолжала отплясывать: Афанасий – всё с той же и уже вовсе растаявшей донной Роксаной, а Джу – с молодым доном Гарсиа, причём при моём появлении донна не пошевелила и бровью (вот что значит настоящая аристократическая выучка!).

– Давайте пройдём вон тудой! – прошелестел мне на ухо Джонсон, после чего потихонечку затолкал в самый дальний и тёмный угол, где стояли два столика с прохладительными напитками. Позади столиков за огромной тяжелой портьерой скрывалась какая-то дверь.

– А  теперь заслоните меня, синьор капитан, – всё тем же почти что шпионским шёпотом просвистел мне на ухо Джонсон.

Я сделал вид, что занят выбором лимонада, а наш крошечный робинзон крузо, заслонённый моей относительно мощной фигурой, приник к дубовой двери и начал шуровать в её замочной скважине чем-то очень похожим на отмычку.

И уже через пару минут эта дверь приоткрылась.

– Следуй за я! – шепнул Дик и начал спускаться по лестнице.


ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ГОЛОС ИЗ ПРОШЛОГО

Джонсон практически сразу зажёг заранее припасённую сальную свечку и, видимо, только поэтому наш спуск не завершился катастрофой. И хотя мы с ним оба людьми были привычными, но эта чёртова лестница спускалась в бездну так круто,  что в темноте мы бы вряд ли уберегли свои шеи. Но – слава Богу! – уже минут через восемь мы с ним спустились на дно какого-то фантастически глубокого колодца, после чего нам путь перекрыла ещё одна дверь – чуть-чуть помассивней и выше первой.

Над второй этой дверью наш отшельник трудился подольше – минут пять или шесть, но в конце концов одолел и её.

– Мистер Абрахам Грэй, – перед тем, как открыть, вдруг спросил он меня, – у вас нерва крепкий?

– Вообще-то, Дик Джонсон, – равнодушно пожал я плечами, – среди капитанов нечасто встречаются неврастеники. А в чём, собственно, дело?

– Сейчас сам всё узнаешь, – с дрожью в голосе произнёс Дикки. – Сейчас я открою вот эту вот дверю и за ней ты увидишь нечто очень волнительный. Очень-очень волнительный. Приготовьтесь.

Дик поднял стоявший у двери фонарь, прикурил его от своей свечки и решительно распахнул и эту последнюю дверь.

Но – прежде чем я успел что-то увидеть – в мои уши ввинтился пронзительный визг:

– Твоя доля – два фар-р-ртинга! Твоя доля – два фар-р-ртинга! Полный впер-р-рёд. Суши вёсла!

И здесь ваш покорный слуга – человек, не раз и не два смотревший в глаза почти неминуемой смерти – ухватился за стеночку и едва не свалился в обморок.


ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
ВСТРЕЧА

– Дик, а что это значит? – прошептал я, ошарашенно вглядываясь в танцующего на жёрдочке Капитана Флинта. – Сильвер зачем-то продал своего попугая герру Ветермайеру?

– Эйб, ты чего – совсем глупая? – осклабился Джонсон. – Сильвер – это и есть Ветермайер!

– Но они же совсем не похожи!

– Что в них есть не похожая? – улыбнулся от уха до уха ликующий Дик. – Что в них есть непохожая, Эйби? Да, Сильвер имеет один лишний нога, две лишние пальцы, один лишний ухо  и один совершенно ненужный жена-негритянка.  Неужели ты думаешь, что Одноногий Дьявол не согласится избавиться от всего этого в обмен на безопасность?

– А Марта, сиделка? Он тоже её подменил?

– А Марта была… – Джонсон сморщил свой узенький лобик, –  не знаю, как это сказать по-английскому… евонная… однокроватница? Евонный… любительница? Марта всю свою жизнь любить один Сильвер и была им специально приставлена к бедный герр Ветермайер, чтоб укокошить его в нужный минута. Ты меня понял?

– Стало быть… стало быть… – наконец начал о чём-то догадываться я. 

– Конечно, Эйби, конечно! Очень длинные годы тому назад сюда приезжает инвалид Ветермайер вместе с немка-сиделка. Он живёт малолюдно и ни с кем не общается. А четыре и десять лет тому назад на обратном пути с «Эспаньолы» сбегает Сильвер… Он ведь от вас на обратном пути сбежать?

– Да, – кивнул я, – сбежал и украл четыреста сорок гиней.

– Вот-вот! А потом Бычья Туша встречает в условленном месте свой чёрный жена, забирает все свои денежки, а потом убивает её (ведь чёрная женщина  слишком заметный, а потом никакая – ни белый, ни чёрный жена – не понравится Марта), после чего убивает и герр Ветермайер, делает себе четыре ампутации и никто в городке не замечает подмена! Вообще, Эйб, никто. Понимаешь?

– Угу, понимаю. А как же ты его вычислил?

– Легко, Эйб, легко! Это было несложная:  Длинный Джон – это дьявол. Но по отношению к одной живой существа он был человекой. Только к одной живой существа. Я имею в виду его попугаю.

– А причём здесь Капитан Флинт?

– Притом, Эйб, притом! Ты помнишь, чем он кормил свою птицу?

О – Ну, чаще всего тростниковым сахаром, – надолго задумался я, – потом, когда были, свежими  фруктами и… и… какими-то баснословно дорогими бирманскими орешками.

– Вот именно, Эйби! Вот именно! – выкрикнул Джонсон, буквально сияя от радости и едва не подпрыгивая до потолка. – Бирманскими мускатным орешками – восемь шиллингов фунт – продававшимися в одном-единственном магазине колониальных товаров в центре Лондона. А дальше всё очень несложный: когда я покинул свой остров и добраться до Лондон, я дал  приказчику этого магазина взятка и получить полный список всех их постоянных клиентов. И из этого списка узнать, что десять и три с половиной года назад этот самый бирманский орешек стал получать некий герр Ветермайер из Л. И вот я здесь, у меня в руках нож и я жду Бычью Тушу.

– А он скоро… придёт?

– Скоро, Эйб, скоро. Как сказал мне за шиллинг евонный лакея он всегда кормит птицу ровно в одиннадцать. А сейчас у нас сколько?

– Когда мы начали спускаться, часы в зале пробили без четверти десять. Будем ждать?

– Будем.

После этого мы потушили фонарь и спрятались за портьеру. И уже там, в полной тьме, Джонсон сунул мне в руки два заряженных пистолета.

…Время тянулось томительно медленно и лишь через целую вечность… хотя нет: через целых три вечности – мы  наконец-то услышали скрежет  стального ворота и в колодец неторопливо спустилась железная клеть, в самом центре которой располагалось роскошное кресло с калекой, а рядом стояла костлявая немка-сиделка.

– А вот и он, – прошептал Дик, – сейчас я съем его сердце и выпью всю его кровь.

– Делай, как знаешь, – прошелестел в ответ я, – но самый первый ход дозволь сделать мне. Хорошо?

– Хорошо.

И лишь только Марта с немалым трудом выкатила кресло на середину комнаты, я моментально выскочил из-за портьеры и перекрыл им пути к отступлению. 

– Любой крик, Бычья Туша, – уточнил я, – и ты будешь в аду.

– Я это понял, – совершенно спокойно ответил Сильвер, – и я не стану кричать. Но как ты меня вычислил? Вроде, Эйб, голова никогда не была твоим самым сильным местом.

– Это он тебя вычислил, – не стал спорить я и указал на выходящего из-за портьеры Джонсона.

– А это ещё что за пугало огородное? – удивлённо пробурчал Сильвер. – А ну-ка, встань-ка поближе к свету. Намотайте мне старые кишки на рёбра, но это Дик Джонсон! Да уж, сынок… судьбина-злодейка потрепала тебя не меньше, чем Длинного Джона. Но, ржавый якорь мне в глотку, как же ты сумел выбраться с этого чёртова острова?

– Это не важно, – ответил Джонсон на поразительно чистом английском (похоже, что он говорил по заученному), после чего демонстративно вынул свой огромный и острый, как бритва, нож и продолжил, – как выбрался, так и выбрался. Важно лишь то, что я тебя отыскал не для разговоров, а для того, чтоб казнить. Казнить и за те две человеки, (Тома Макмерфи и Джорджа Мэрри), которых ты убил сам, и за тех восемнадцать отчаянно храбрых ребят, которых ты укокошил чужими руками. Даю тебе ровно минута, чтоб ты помолился, а потом я совершу правосудие – т. е. съем твоё сердце и выпью всю твою кровь. Молись, Бычья Туша!

– Дик, погоди! – крикнул Сильвер. – Ведь раньше ты был пареньком с головой и, прежде чем что-нибудь сделать, всегда включал свои мозги, благо имел, что включать. Вот ты умной своей головой и подумай: разве я виноват во всех твоих страшных несчастьях? Ведь, если б всё было по-моему, мы б забрали дублоны на обратном пути, возле зоны пассатов, и ни один человек бы из нас не погиб и каждый купался бы в золоте. Но мой план поломали три идиота: Андерсон, Хэндс и О'Брайен – но с них-то ты, Дикки, не можешь спросить, потому что мертвяки не подсудны. Так что же это у нас получается: ты, Дикки Джонсон, убиваешь меня лишь за то, что я жив? Справедливо ли это?

– Сильвер, ты зря упражняется в красноречии, – нахмурясь, отрезал Джонсон, – ведь ты для меня уже мёртвая. Ты мне лучше ответь: ты будешь молиться?

– Буду, – кивнул Сильвер.

– Тогда молись.

Длинный Джон беззвучно зашевелил губами, но через пару десятков секунд произнёс:

– Ричард Джонсон, ты ведь человек глубоко верующий и не можешь не знать, что каждый, кто убьёт безоружного, обрекает себя на вечные муки. Сам-то я человечек, конечно, пропащий, но неужто ты тоже хочешь гореть в аду?

– Я есть тоже пропащий, – ответил Дик, – потому что я тоже уже убивал безоружная. Короче, даю тебе ровно минуту, а потом приведу приговор в исполнение: выпью всю твою кровь и съем твоё сердце.

– Ну, что же, – вздохнул Длинный Джон, – двум смертям не бывать, а одной… Меня, Дик, утешает одно: меня сегодня прикончит не какая-там сухопутная тряпка, а настоящий, насквозь просоленный морской волк. Дай мне ещё пару-тройку мгновений на то, чтоб чуток помолиться и… – и здесь Длинный Джон неожиданно перешёл на немецкий. – Kindchen, tu es! – громко выкрикнул он.

(Я и по сю пору не знаю, что значат три эти немецких слова. Но уверен в одном: ничего хорошего). 

И сразу же после трёх этих слов прогремело два выстрела: первый сделала Марта и попала отшельнику прямо в сердце, вторым выстрелил я и тоже не промазал – сиделка схватилась за грудь и рухнула на пол.

– Ты метко стреляешь, Эйб – секунд пять спустя услышал я очень негромкий голос Сильвера. – И с тобой мы, я думаю, договоримся.



ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
МОИ ПРИКЛЮЧЕНИЯ НА СУШЕ


ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
ЧЕРЕЗ НЕДЕЛЮ

«Словно моряк в седле», – вдруг вспомнил я злобную сухопутную поговорку и вспомнил не без основания: я был именно моряком и находился именно в седле.  Чувствовал я себя в нём отвратительно: пятая точка раскалывалась, пах был стёрт почти до крови и – что самое стыдное – от бесконечной болтанки к горлу подкатывались необоримые приступы тошноты.

Морская болезнь, ржавый якорь ей в дышло!

Утешало одно – на шестой день пути и все мои спутники чувствовали себя не лучше. Правда, тщедушные Гопкинс и Кацман, похожий на мальчика проводник и мой поджарый, словно борзая, камердинер ещё как-то держались, а вот оба наших великана – и Тсчербитски, и Сандерс – находились буквально на грани обморока. Их огромная масса и богатырская силушка в этой дальней дороге только мешали.

Но что же заставило нас отправиться в это многодневное путешествие?

И чтобы ответить на этот вопрос, нам с вами, читатель, придётся вернуться в тот залитый кровью полночный колодец.


****


– Мне кажется, что мы поладим. Ты ведь, в отличие от него, – Сильвер презрительно тыкнул пальцем в распростёртого по полу Дика, – как-никак, бизнесмен, а два деловых человека всегда смогут договориться. Твои условия?

– Неужели вы думаете, – ошарашенно вымолвил я, – что я сумею простить вам смерть друга?

– Эйб, – хмыкнул Сильвер, – ты  не на траурном митинге возле свежеразрытой могилы, а я – не заплаканная вдовушка. Так что я никогда не поверю, что полуумный Дик Джонсон был лучшим твоим корешком. Это раз. Но даже, если мы вдруг согласимся, что ты потерял сейчас лучшего друга, то я ведь тоже лишился самого близкого мне человека. По-моему, мы квиты. А?

– Хорошо… – сдался я, сражённый его безупречной логикой.

– Слава Богу, договорились, – усмехнулся пират. – Нет ты сейчас можешь, конечно, спросить за все мои прежние шалости, но вот имеет ли смысл делать это? Это было давно и быльём поросло, а, во-вторых,  друг мой Эйби, что я сделал такого плохого для тебя лично? Превратил тебя из помощника плотника в капитана? Ведь, если б не Бычья Туша, ты и сейчас бы махал топором на чьём-нибудь судне, махал бы со свистом, ты можешь даже не сомневаться и ближе, чем на несколько морских саженей, не приблизился бы к капитанскому мостику!

– Короче, Сильвер, чего вы хотите? – в лоб спросил его я.

– Чего может хотеть несчастный семидесятилетний обрубок, навроде меня? – хохотнул Длинный Джон. – Наверное, Эйб, одного: умереть своей смертью в этом палаццо. А что я могу за это тебе предложить? Немногое, Эйби, немногое. Всего лишь сокровища Бонса.

– А разве не все они были похищены шайкой слепого Пью? 

– Нет, этому сброду достались лишь сущие крохи. А девять десятых евонных сокровищ  лежит в совсем другом месте.

– В каком? – спросил я.

– Не всё сразу, мой мальчик, не всё сразу.

– Но хоть о какой тогда сумме ведёте вы речь?

– О сорока пяти тысячах фунтов, – ответил Сильвер. – Деньги не Бог весть какие, но всё-таки и не гроши.  Денежки эти спокойно лежат в Большом Королевском Банке в Сантьяго-де-Чили и достанутся любому, кто скажет банкирам пароль.

– Вы мне его скажете? 

– Не всё сразу, сынок, не всё сразу. Сначала выслушай их историю. Мне начинать? 

– Да, конечно, – промямлил я. 

– Короче, Эйб, это очень длинная и крайне запутанная история. А началась она…


****


…началась она в сотнях милях от Каракаса, – произнёс Длинный Джон, доставая любимую трубочку и выпуская первое облако рыжего дыма, – во время той самой четырежды проклятой битвы, в которой мне оторвало копыто,  а старому Пью выбило оба иллюминатора. А в ночь перед боем мне снился покойный папаша, причём – трезвый, как стёклышко, что было очень плохим предзнаменованием, и, когда мы на утро увидели тот галеон, я сказал старому Флинту: «Джеймс, давай-ка отпустим их с Богом. У меня что-то очень плохие предчувствия». Флинт мне верил и совсем уже было собрался дать команду «отбой!», но здесь старый Пью, который был ещё юным Пью, но уже метил на моё место, знать не зная, чем эти хотелки кончаются, так вот, не совсем ещё старый Пью вместе с бандой таких же, как он, всем на свете недовольных молокососов предъявили Синемордому, что мы, мол, всегда упускаем добычу и вечно сидим без гроша. И здесь старый Флинт передумал и отдал команду «вперёд!».

Сильвер выпустил новое рыжее облако.

– Ну что я тебе ещё могу рассказать, мой мальчик? Испанцы дрались, как дьяволы, и выстрелили по «Моржу» картечью всем своим правым бортом. И сразу же после этого выстрела я вдруг почувствовал такую боль, которую никто и никогда не чувствовал, а когда я пришёл в сознание, я лежал в  луже крови возле фальшборта, а рядом стоял старый Пью с обожжённым до мяса лицом и громко кричал: «Глаза! Куда делись мои глаза? Я ничего не вижу!». Дальнейшее я излагаю уже с чужих слов, потому что нас отнесли в лазарет и, покуда меня и Пью там кромсали, наполовину прореженную пушечным выстрелом абордажную команду вместо Длинного Джона возглавил Бонс и они всё-таки заняли тот галеон и, хотя испанцев и было вчетверо больше. Но здесь ведь ещё и такое дело, очень печальное дело, сынок…

Длинный Джон глубоко затянулся и его изрезанное фиолетовыми морщинами лицо снова завесилось ярко-рыжей вуалью. 

– Короче, на этом судне были четыре женщины, – продолжил старый корсар, – четыре прекрасных испанских дамы (куда там твоей донне Юлии!), а что с ними стало потом…  тебе, Эйби, знать ещё рано. И вот эти знатные дамы вместе со своими служанками сгрудились возле фок-мачты, а защищали их восемь испанских грандов и кучка лакеев. Главным бойцом у испанцев был дон Алехандро (да-да, тот самый будущий губернатор и твой главный торговый партнёр), а у наших, естественно, Билл. И, когда они начали драться друг с другом, дон нанёс Биллу такой удар, что любому другому он снёс бы полчерепа, а Бонсу лишь разрубил до кости его щёку. Но Билл, обливаясь потоками крови, не сплоховал и ловким контрвыпадом выбил у дона кортик, а потом объявил его своим пленником. На этом тот бой и закончился. В живых у испанцев осталось два дона и пара лакеев и ещё три десятка матросов, хотя чего их считать, ведь все рядовые матросы пошли по доске. И вот, когда вслед за матросиками последний лакей тоже взошёл с перевязанными глазами на доску (а он перед этим сражался отчаянно и потерял в бою пару пальцев), так вот, этот самый лакей заорал: «Джентльмены, ведь вас осталось так мало, так неужто же вам, джентльмены, не надобен такой справный рубака, как я?». И здесь вся братва засмеялась и мы таки действительно взяли лакея в команду и он со временем стал неплохим буканьером по имени «Чёрный Пёс». Ну, а потом, когда парни делили женщин, я велел передать,  что забираю себе служанку-негритяночку, и никто из ребят её пальцем не тронул (таким уже пользовался я авторитетом), и она долго потом дожидалась, когда из обрубка я снова стану мужчиной, а это, Эйби, случилось нескоро – недель через пять. 

– И эта чёрная женщина, – перебил его я, – потом стала вашей… женой?

– Именно, Эйби, именно! – ответил мне Длинный Джон и промокнул носовым платком нескупую слезу. – Моя бедная верная чёрная девочка стала потом моей доброй и верной супругой! Знаешь, Эйби, я в Бога не очень-то верю, но всё равно молюсь за неё каждую пятницу в нашей маленькой домовой церкви. А что касается  Марты, – Длинный Джон скосил взгляд на лежавшее рядом с коляской тело, – то она была горничной донны Луизы и, когда парни натешились, я им запретил бросать Марту за борт и приставил её в услужение к молодому герру Ветермайеру. Ну, историю этого немца ты вроде как знаешь?

Я молча кивнул.

– Ну, а будущий наш губернатор, – продолжил старик, – был, конечно, законной добычей Билла, но Бонс его отпустил безо всякого выкупа. Это было настолько нелепо, что все джентльмены удачи ещё несколько лет шептались об этом по всех припортовых притонах Нового Света, но охотников что-то спросить напрямую не находилось. Не таким Билли Бонс был человеком, чтобы о чём-нибудь его спрашивать. Спросить с него мог только Флинт, но Синемордый молчал, как рыба.  Я тоже, понятно, сидел себе тихо, как мышка, и просто дожидался момента: ведь пьяницы тайны хранить не умеют. И однажды Билл сам рассказал мне по пьянке, что он не только не взял с Алехандро ни фартинга, но и отдал ему почти все свои деньги – все сорок три тысячи фунтов – с тем, чтобы он положил их в Большой Королевский Банк в Сантьяго-де-Чили на предъявителя. Ни пароль, ни название банка Билл мне в тот раз не сказал, но три года спустя – опять накачавшись ромом до чёртиков – выписал их на отдельную бумажку с тем, чтоб потом переслать сестре в Норфолк. Бумажку он эту забыл на столе и утром о ней даже не вспомнил. Название банка ты уже знаешь, а что касается кодовых слов…

Здесь старый разбойник надолго замолк, а потом посмотрел на меня исподлобья.

– Ну, продолжайте же, мистер Сильвер, – поторопил его я. 

– Какой ты, Эйб, быстрый! – хихикнул старик. – Прежде, чем я скажу, ты обязан поклясться – всем самым святым – что позволишь мне умереть своей смертью в этом палаццо. Клянёшься?

– Клянусь.

– Чем клянёшься?

– Своим загробным спасением и жизнью своих четверых детей.

– Хорошо, я поверю, – кивнул Длинный Джон и выколотил свою трубку о ручку кресла. – Другой бы не стал, а я, Эйб, поверю, хотя ты и вырос в бедности. Пароль же у Билла был такой же дурацкий, как и вся его жизнь и, особенно, смерть: «Мертвяки не кусаются». Хоть сейчас отправляйся в Сантьяго-де-Чили, иди в банк, прихватив с собой дона Алехандро, шепни клерку эти три слова и деньги твои. Запомнил пароль?

– Да, сэр, запомнил. «Мертвяки не кусаются». А зачем брать с собой бывшего губернатора?

– Во избежание пересудов. Нам здесь ещё жить и жить.

– А вы не боитесь, – замялся я, – что он давно уже прикарманил все денежки?

Длинный Джон фыркнул и отчеканил:

– Дон Алехандро дал Биллу свое благородное сло-во. А слово испанского гранда дороже ста стоунов золота. Запомни это, мой мальчик.


****


И вот ровно три дня спустя, оставив Длинного Джона на своём судне под очень и очень надёжной охраной, я отправился в путь.


****


И да, наверное, всё-таки стоит упомянуть и такую, на первый взгляд, совершенно ничтожную, но, как показало дальнейшее, не такую уж и безобидную детальку: передвигаясь по дну этого подвала-колодца, я вдруг зацепился за что-то и едва не упал. Направив на эту помеху жиденький свет своего фонаря, я убедился, что едва не сломавшим мне ногу препятствием, была – голова.

Огромная бронзовая голова какого-то чахлого юноши с тонким девичьим подбородком и далеко выпирающим габсбургским носом. 

– О, Боже, что это?! – спросил я у Сильвера.

– Как видишь, Эйб, голова.

– Но, извините, чья и… откуда?

– Перед вами, Эйб, голова покойного испанского монарха Луиса I.

– Такая же, как на памятнике?

– Совершенно верно! – закивал старый пират. – Тютелька в тютельку.

– А зачем она… здесь, мистер Сильвер? – потирая отбитую ногу, поинтересовался я.

– А люди правильно сплетничают, – усмехнулся корсар, – что твой лучший друг теперь – русский?

– Да, мистер Сильвер, правду.   

– Тогда ты, наверное, знаешь такую мудрую московитскую поговорку, – и здесь Длинный Джон чуть напрягся и произнёс на неожиданно вполне приличном русском. – Одын галаува карошо, а два галаува – исчо лутшей. Ты, Эйби, знаешь такое присловье?

– Нет, Джон, не знаю. А что оно значит?

– Спроси у русского.


ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
ДОН АЛЕХАНДРО

Отставной губернатор – как мы сразу выяснили, едва прибыв в главный город провинции, – действительно находился в тюрьме, правда, в тюрьме весьма и весьма комфортабельной: с изысканной кухней, коврами на стенах, персональным камердинером и таким винным погребом, что он сделал бы честь и иному дворцу (послевкусие десятилетнего хереса, которым меня угостил в своей камере дон Алехандро, ещё несколько дней ублажало мои губы и нёбо). Режим в этом узилище тоже был соответствующий и благородного дона под честное слово легко отпустили со мною в банк.

А вот в банке меня поджидало фиаско.

Зеленоватый клерк с лицом бледным, как брюхо старой лягушки, прочитал мой выписанный на бумажку пароль и замер в почтительном ожидании.

– И когда я смогу получить доступ к счёту? – поторопил его я.

– Извините, синьор, но только после того, как вы, взяв этот пропуск, – юный клерк пододвинул ко мне какую-то бумажку, – подниметесь к дону Гонсалесу и сообщите ему вторую половину пароля. 

– То есть?! – не понял я.

– Дело в том, синьор Грэй, что пароль у этого счёта двухуровневый. И вторую его половину знает только директор нашего банка. Правда, дон Алехандро?

– Совершенно верно, синьор Родригес, – закивал отставной губернатор, – но вторая половина пароля мистеру Грэю пока неизвестна. Так что мы с вами, наверно, пойдём, мистер Грэй?

– Да-да, конечно… – прошептал я и, сделав пару шагов, наткнулся на стену.

(Ощущение было, как после хорошей затрещины: ноги подкашивались, перед глазами плыли какие-то фиолетовые круги, а в ушах шумело).

Здесь дон Алехандро, печально вздохнув, тактично взял меня под руку и осторожно, словно больного, подвёл к дверям.


****


Примерно через полчаса рядом с нашей гостиницей мы неожиданно повстречались с Тсчербитски . Я – хотя мои ноги и руки всё так же била нервная дрожь – представил своего русского друга дону Алехандро и предложил им часочек-другой посидеть в ближайшей таверне.

– Увы, благородные доны! – вздохнул  отставной губернатор. – Я дал слово в тюрьме возвратиться к обеду, а слово гидальго – дороже сотни арроб чистейшего золота. К тому же предложенную вами таверну, я знаю, словно облупленную, и не могу сказать о её винном погребе ни единого доброго слова. Лучший херес в Сантьяго-де-Чили подают в моей камере, а более или менее приличный – лишь в ресторане «Ля Гранд» у подножия холма Санта-Люсия. Учтите этот совет, благородные доны, он дан вам от чистого сердца. А сейчас разрешите откланяться.

И дон Алехандро, склонившись в старинном испанском поклоне, едва не коснулся носом земли и почти что подмёл мостовую разноцветными перьями своей шляпы, после чего разогнулся и зашагал восвояси.


****


Несмотря на яростную антирекламу со стороны бывшего губернатора, мы с Афанасием всё же пошли в обруганную доном Алехандро таверну, так как тащиться по солнцепёку целую пару кабельтовых к Санта-Люсия нам было лень. В таверне мой друг сперва, напугав подавальщика, потребовал русской водки, но после всё-таки удовольствовался обычным кубинским ромом, выпив пару стаканов которого я и поведал ему о всех своих последних несчастьях.

– Ну что я могу тебе, Эйби, сказать? – умудрённо вздохнул Афанасий. – Самое-самое страшное – это, если старый пират и вправду не знает второй половины пароля. Ну а, если он просто лукавит, проверяя, как ты держишь слово, то это терпимо. По каким дням недели к нам  приходит карета из Л.?

– По пятницам, – сообщил я и допил остатки кубинской отравы. 

– То бишь – послезавтра. А он точно не сможет сбежать с «Каталины»?

– Нет, это исключено.

– Тогда либо я полный дурак, либо с пятничной почтой придёт письмецо со второй половиной. Эй, amigo, – обратился он к подавальщику, – ещё пару стаканов вашего великолепного рома для нас с синьором капитаном!


ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
БЕДА НЕ ПРИХОДИТ ОДНА

Крошечные каллиграфические буковки гласили:

«Дорогой Эйб!

Прости, что по свойственной мне стариковский забывчивости я не довел до тебя вторую половину пароля. Исправляю эту досадную ошибку. Вторая секретная фраза Билла – это просто копия одной из бессмысленных записей в его бухгалтерской книги:

«РЯДОМ С ПАЛЬМОВЫМ РИФОМ ОН ПАЛУЧИЛ СВАЁ».

Просто выпиши эту чушь на отдельную бумажку, покажи её кому надо и забирай весь товар. Но не вздумай писать фразу правильно – тогда эта дверь так и останется закрытой. 

Удачи, сынок!

Твой Д. Д.»


****

И уже четверть часа спустя мы с Афанасием снова переступили порог фешенебельной камеры дона Алехандро, но отставной губернатор вздохнул и виновато развёл руками:

– Увы, господа, я ведь всё-таки узник и не могу покидать эту камеру чаще раза в неделю. Так что в банк вам придётся пойти без меня. Бокал хереса на дорожку?

– Простите нас, дон Алехандро, – ответил я за обоих, – но мы очень спешим и, наверно, попробуем вашу амброзию во время нашего следующего визита.

– Но я очень и очень прошу вас, синьоры! – взмолился дон. – Всего пару-тройку глотков из уважения к моим сединам.

– Абрахам, неудобно, – прошептал мне на ухо Афанасий, – давай всё же убьём пять минут на Алехандровскую кислятину.

– Хорошо, – шепнул в ответ я. – Искушение вашим нектаром, дон Алехандро – произнёс я в полный голос – оказалось чересчур сильным для простых смертных. Налейте нам его, пожалуйста.

Высокопоставленный узник почему-то не стал тревожить лакея и, лично достав из запертого шкафа бутылочку, собственноручно расплескал её по бокалам.

Ну, что я могу вам сказать, дорогие леди и – особенно – джентльмены? Если предыдущее вино дона Алехандро было форменной амброзией, то нынешнее оказалось – произведением искусства. Не до, ни после мне не доводилось попробовать хоть чего-то хотя бы отчасти сравнимого с этим хересом из заветной бутылки.

– Дон Алехандро, это… нечто! – ошарашенно выпалил я.  – У меня нету слов!

– Да уж, виничко што нада! – почему-то по-русски согласился со мной Афанасий.

– Это вино, джентльмены, – краешками губ улыбнулся дон, – ждало встречи с вами целых двадцать пять лет.

– Стоим ли мы такой чести? – непритворно смутился я.

– Стоите, джентльмены, стоите – твёрдо ответил дон Алехандро. – Ведь сегодня вы, если я правильно понял, получили с пятничной почтой вторую половину пароля?

– Да, – кивнул я.

– Ну и, стало быть, эту бутылку жалеть больше незачем. Её срок пришёл. Прощайте, синьор Афанасий и дон капитан. Не поминайте лихом.

И здесь дон Алехандро снова согнулся в придворном испанском поклоне и подмёл идеально чистый пол своей камеры разноцветными перьями своей шляпы, после чего неторопливо распрямился и проводил нас взглядом. Пристальный взгляд этих выцветших старческих глаз я буду помнить долго.

Может быть, даже и всю свою жизнь.


****


Во время неблизкой дороги до банка мы с Афанасием успели обсудить не только коротенькое Сильверово послание, но и обе прочитанные нами на почте газеты. Истосковавшись по новостям, мы вдоль и поперёк обсудили  и затянувшийся русско-турецкий конфликт, и введённую в Англии смертную казнь за порчу любых механизмов, и настораживающее отсутствие известий о последней экспедиции Кука, и самую главную сенсацию, поставившую на уши весь цивилизованный мир от Нью-Йорка до Петербурга и от Копенгагена до Буэнос-Айроса – неожиданную кончину герра Ветермайера-старшего, казавшегося, если честно, бессмертным.

– И сколько же ему было? – спросил я Тсчербитски.

– Девяносто восемь. И, стало быть…

– И, стало быть, – перебил я друга, – Длинный Джон теперь унаследует копи стоимостью в полтора миллиона фунтов. Дождался таки своего.

– А ведь у Длинного  Джона наследников нет?

– Да вроде как нету. 

– Как ты думаешь, Эйб, – хохотнул Афанасий, – а у этого кровососа нету желания кого-нибудь усыновить? Ну, скажем, меня? Возьмёт он себе в сыновья Афоню Щербицкого?

– Ох, навряд ли, навряд ли, – пожал я плечами, – но, если получится, пообещай усыновить и меня. Буду Сильверу внуком.

– Договорились! – ржанул Афанасий.

Но здесь показалось мрачное здание банка, и нам со Тсчербитски пришлось временно запамятовать о полуторамиллионном Сильверовом наследстве.  Своя рубашка – пусть и стоимостью и в каких-то там жалких сорок три тысячи фунтов – была, как говорится, ближе к телу.


****


– Приветствую вас, благородные доны! –  крикнул нам со Тсчербитски всё тот же зеленовато-серовато-бледноватый молодой человек, годами здесь чахнувший над чужим златом. – Вы уже подготовились к встрече с доном Гонсалесом?

– Да, – кивнул я.

– Тогда попрошу вас! – клерк тыкнул испачканным чернилами пальцем в возносившуюся куда-то наверх винтовую лестницу – Но не вдвоём, господа, не вдвоём. Вход к директору банка разрешён только по одиночке.

И ваш покорный слуга, прихватив выданный юношей ордер, сперва миновал двух плечистых гвардейцев-охранников, а после поднялся на третий этаж в кабинет господина Гонсалеса. Как и оно положено очень большому начальству, дон Гонсалес был крупен, дороден, румян и походил, скорее, на богатого сквайра из южной Англии, нежели на финансиста.  Прочитав написанной мной на отдельной бумажке пароль, дон Гонсалес сначала сверился с каким-то гроссбухом, потом сжёг мой листок и собственноручно подшил в отдельную папку выданный нижним клерком пропуск, и, наконец, одарил меня третьим листочком, написавши на оном:  «Счёт номер такой-то. Resolver».

(«Разрешить» по-испански).

Сжимая в руках вожделенное разрешение, я бодрячком сбежал вниз и вручил Гонсалевское «Resolver» зеленоватому.  Тот сперва мучительно долго подшивал и его в очередную папку, а потом пододвинул ко мне, наверное, тысяча первый за день листок и спросил:

– Какую часть своих денег вы намерены снять, синьор Грэй?

– Все, – сказал я.

– Тогда напишите, пожалуйста, требование по-испански.

Я обмакнул перо в чернильницу и написал.

– Синьор Луис! – крикнул зеленоватый, подшивая и это (предварительно подсушенное песочком) требование в какую-то папку. – Соизвольте спуститься в сокровищницу и принести весь остаток денежных средств по счёту такому-то.

Синьор Луис – очень высокий, согбенный в четыре погибели старец с сосульками редких полуседых волос, ниспадающих на усыпанные перхотью плечи, сперва спрятал выданный юношей ордер в очередную папку, а потом позвонил в колокольчик и в сопровождение  четверых моментально явившихся неизвестно откуда охранников всё по той же гулкой чугунной лестнице спустился вниз, в подземелье.

Не было старца с охраной томительно долго – минут двадцать пять.  Но вот, наконец-то, раздалось знакомое шарканье по чугунным ступенькам и мы снова увидели казначея с охраной.  В руках у старца был небольшой, но, сразу видно, тяжёлый мешочек, который он тут же передал зеленоватому.

– Дон Абрахам, – обратился ко мне последний, – потрудитесь, пожалуйста, пересчитать и расписаться в получении. Здесь ровно четыреста сорок четыре фунта.

В глазах моих вновь замелькали круги, а синее небо в закрытом решёткой окне закачалось.

– Но почему же только… четыреста?! – простонал я. – Там ведь должно быть значительно… больше?!

– Синьор Луис, – приказал серо-буро-зелёный мальчик, – принесите отчёт о движении средств по счёту такому-то.


****


В принесённом синьором Луисом отчёте сообщалось следующее: 

«24 февраля 1746 года внесено  129 445 колониальных испанских долларов, по желанию вкладчика пересчитанных в фунты стерлингов – 43 228».
В течение следующих десяти с лишним лет сумма оставалась нетронутой, лишь слегка округляясь за счёт достаточно скромных процентов и время от времени то подпрыгивая, то проваливаясь из-за колебаний валютного курса. Но на самом излёте пятидесятых появилась такая вот надпись:

«22 июня 1758 года: снято 5 000 вест-индийских долларов, остаток на счёте – 58 790 фунтов».

Ну, а дальше пошло и поехало:

«18 октября 1758 года: снято 25 000 вест-индийских долларов, остаток на счёте – 50 126 фунтов.

2 июня 1759 года: снято 45 000 вест-индийских долларов, остаток на счёте – 38 888 фунтов».

И т. д. и т. п.

Последнее снятие произошло два года назад и остаток денежных средств после него составил 428 фунтов, подросших к моменту закрытия счёта до 444.


****


– Что ты думаешь обо всём этом? – спросил я Тсчербитски, как только мы вышли из мрачного здания банка на залитую солнцем аллею. 

– Похоже, что денежки уговорил наш дон Алехандро, чьё слово дороже ста стоунов золота. Хотя я не стал бы и полностью исключать и Длинного Джона с руководством банка.

– Но первым делом мы всё же проведем нашего узника-аристократа?

– Давай, Эйб, пойдём.

И мы снова пошли на центральную площадь, где находилась тюрьма.


ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
РАСПЛАТА

Правда, в саму городскую тюрьму нас сперва не пустили. Старший тюремный смотритель Рикардо, хотя и взял свою обычную мзду – испанский колониальный доллар, но потом, помрачнев, прошептал, что пустить ни меня, ни моего русского друга не может, потому что в тюрьме, во-первых, «полно начальничков», а, во-вторых, «там творится такой тарарам, что только святой Себастьян и сто сорок Господних угодников могут в нём разобраться».

Ваш покорный слуга, хорошо уже зная испанские нравы, не стал дожидаться помощи от святого  Себастьяна, а просто сунул в могучую руку капрала золотую монету в четыре эскудо и решительно двинулся дальше.

– Дон Афанасий и мистер Грэй! – крикнул нам вслед надзиратель. – Вы только, ради всего святого, держитесь там тише мышки и постарайтесь не попадаться на глаза начальничкам. Не заставляйте бедного человека расплачиваться за свою доброту куском хлеба.


****


 В комфортабельной камере дона Алехандро было действительно много начальников, причём – самых разных: от главного тюремного хирурга до новоназначенного губернатора дона Мигеля. А бывший губернатор сидел в своём кожаном кресле, далеко запрокинув назад небольшую изжёлто-седую голову, а на его расшитом позолоченными галунами камзоле расплывалось огромное ярко-малиновое пятно.

– Простите меня, синьор Грэй, – шепнул мне на ухо камердинео покойного, – но мой несчастный  хозяин велел после смерти отдать вам вот это.

И он сунул мне в руку конверт, запечатанный чёрной сургучной печатью.

Находившееся внутри конверта послание было написано по-английски и состояло всего из двух фраз:

«Я УБИЛ СЕБЯ САМ. УМОЛЯЮ ОСТАВИТЬ МНЕ ДОБРОЕ ИМЯ».



ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
В ПЛЕНУ У ПИРАТОВ


ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
ЧЁРНЫЙ ПЁС ПОЯВЛЯЕТСЯ

Посоветовавшись с командой, я твёрдо решил избегнуть бесчисленных прелестей верхового путешествия и дождаться обратной почтовой кареты.

Решение это оказалось роковым и все пять моих спутников заплатили за него своими жизнями. Но – обо всём по порядку: уже к четвергу все наши мулы были проданы, нехитрые путевые пожитки упакованы в тюки, все шесть пассажирских мест на обратной карте – выкуплены.

В пятницу утром карета прибыла, а в два часа пополудни, заменив лошадей, она должна была отправиться обратно.  За час до отбытия я всё же сходил на почту и спросил, не поступала ли на моё имя какая-нибудь корреспонденция. Лысый, словно яичко, почтмейстер в несуразно огромных (каждой из них достало бы на парочку шевелюр) бакенбардах протянул мне конверт.

Очередная записка от Длинного Джона гласила:

«Сынок!

Меня кажется вычислили мои бывшие подельники. Если можешь, поторопись.

Твой Д. Д.».


****


Я довел содержание этого письма до всех членов команды и велел им в пути держать свои сабли у пояса, а пистолеты – заряженными. Увы, и ещё раз – увы: как показало дальнейшее, примерно с тем же успехом я мог вооружить их ёлочными хлопушками.

Но я вновь забегаю вперёд. Положа руку на сердце, я не могу вас заверить, что почти что недельный вояж на почтовой карете – это лучший вид отдыха. И проклятая килевая болтанка, так не похожая на благородные покачивания океанского судна, дважды за рейс выворачивала меня наизнанку.  Но наш марш-бросок на мулах примерно так же рознился от этой неспешной поездки, как католический ад – от чистилища (да простит меня мой протестантский Бог за невольную пропаганду этих тёмных папистских суевериям!). Итак, ехать в карете было всё-таки легче, чем на муле, и в те нечастые, но благословенные минуты, когда качало нас качало умеренно и постыдная для моряка тошнота не раздирала мне кишки, я даже мог наблюдать из окна кареты сменяющие друг друга путевые виды. 

А наш путь пролегал через так называемые Береговые Кордильеры – невысокие приокеанские горы, именно в этих местах особенно низкие. Так что никаких высокогорных красот я к сожалению (а, может, и к счастью) не увидел, и запомнил лишь головокружительные спуски да зубодробительные подъёмы, ну, и, конечно, ночёвки в кишевших клопами испанских гостиницах. На седьмой день пути горы кончились и наша карета выехала на поросшую лесом равнину, от которой до Л. оставалось миль пятьдесят.

Настроение наше улучшилось, а вот кучер Филиппе, напротив, заметно взгрустнул.

– В чём дело, amigo? – спросил его я.

– Да так, ерунда, синьор капитан, – старательно пряча глаза, ответил возница. – Не стоит вашего беспокойства.

– И всё же, amigo?

– Понимаете, дон Абрахам, мы с вами только что въехали во владения дона Николаса.

– И что это за высокородный дон? – удивился я. – Никогда про такого не слышал.

– Да уж, – усмехнулся Филиппе, – дон Николас Лесной такой благородный, что просто моё почтение. Говорят, он закончил Сорбонну и умеет говорить по-латыни получше, чем я или вы по-испански. И ещё говорят, что худшего кровопийцы не отыщешь от самой Калифорнии до Огненной Земли. Но, наверное, хватит о доне Николасе, синьор капитан. Не буди лихо, пока оно тихо. 

– Тогда самый последний вопрос, Филиппе, – так и не смог успокоиться я, – долго нам ещё ехать по владениям этого кровожадного дона?

– Часа полтора, синьор Грэй – ответил кучер.

…Часа через два я совсем уже было собрался пробраться на козлы и вдоволь понасмехаться над кучером, но сделать этого я не успел. Потому как внезапно…

Дурацкое слово «внезапно», но это действительно было внезапно. Внезапно раздался такой оглушительный гром, как будто бы небо упало на землю, и, когда спустя пару мгновений ко мне вернулось сознание, я понял, что наша карета лежит на боку, а сам я вылетел на середину прохода.

– Эй, вы, пассажиры! – раздался снаружи чей-то громоподобный голос. – Кто жив остался. Вылезает по одному и без оружия.

– Это кто говорит? – спросил я.

– Дон Николас Лесной.

– Я сейчас первым выйду, – шепнул я распластавшимся неподалёку Тсчербитски и Сандерсу и, с огромным трудом приоткрыв почти что намертво заклинившуюся дверцу, вылез наружу.


****


 …Как мне объяснили впоследствии, дон Николас в тот применил свой любимый приём: саданул из засады картечью из двух своих пушечек по лошадям и охране. Да, при этом терялись очень ценные для разбойников лошади и часть пассажиров (а, следовательно, и выкупа), но зато сохранялись жизни самих нападавших, что для них было, видимо, приоритетным.


****


…Итак, я вылез из завалившейся набок кареты, бросил наземь свои пистолеты и саблю и поднял вверх руки.   Прямо передо мной гарцевали на вороных жеребцах человек десять грабителей, а впереди них застыл статный всадник на белой коне.

– Мистер Абрахам Грэй? – спросил он меня по-английски. – Капитан «Каталины»?

(В это время за нашими спинами слышались выстрелы: там добивали раненых лошадей и людей).

– Да, – кивнул я, изо всех своих сил стараясь не оборачиваться, – вы угадали, мистер Николас.

– Мне очень приятно, сэр Абрахам, познакомиться с вами, – произнёс атаман разбойников, а потом высоко задрал кверху губу с выбритыми в ниточку усиками, обнажив ослепительно белые, но мелковатые зубы. – Отношения наши станут и вовсе безоблачными, если вы отдадите мне золото Бонса. Мы ведь его всё равно ведь изымем, так ваш интерес заключается в том, чтобы это случилось как можно скорее.

– Деньги Бонса сейчас пребывают в моём багаже, – не стал упорствовать я, понимая бессмысленность сопротивления. – В большом чёрном бауле под слоем белья вы отыщите маленький полотняный мешочек с пиратским золотом.

– Но, сэр, эти деньги не могли поместиться в одном мешочке, – недоверчиво  хмыкнул разбойник. – Не пытайтесь меня обмануть, мистер Грэй. Ведь это не в ваших интересах.

– Но я говорю вам чистейшую правду, – ответил я, хорошо понимая, что нахожусь в полушаге от пытки. – Большая часть его денег была растрачена одним из поручителей Бонса. В том же самом мешке находится и банковская выписка, которая подтвердит правоту моих слов.

– Родриго, проверь, – приказал атаман по-испански самому тщедушному из разбойников. – В чёрном бауле под слоем белья.

Узкоплечий Родриго испуганно спешился и стрелою помчался к карете. Минут десять спустя он возвратился с небольшим полотняным мешком и передал его своему атаману.

– Гм-гм-гм, – пробурчал дон Николас, надевая на нос очки и внимательно изучая бумаги. – Что ж… похоже, синьор капитан нам не врёт. Родриго, свяжи ему руки.

Тщедушный Родриго обшарил мои карманы и изъял в свою пользу и подаренный Мэри кисет, и любимую трубку, и карманное огниво, и кошелёк с девятью гинеями, а потом завернул мне руки за спину и завязал их каким-то секретным узлом. После этого едва достававший мне до плеча немолодой грабитель (о, с каким наслаждением я б побеседовал с ним с глазу на глаз в каком-нибудь тихом и уединённом месте!) подвёл меня к тоже уже крепко связанным Сандерсу и Тсчербитски и нанизал нас троих ещё на одну веревку.

(Ни Кацмана с Гопкинсом, ни Валентина среди пленных не было. Их всех, похоже, выкосило картечью).

– Дон Иемерия! – вдруг зычно выкрикнул самый главный разбойник. – Подойдите сюда уточнить ряд вопросов.

Невысокий толстяк, на чьей правой руке не хватало двух пальцев, тут же вынырнул из-за кустов и приблизился к всадникам. За пазухой у беспалого сидел маленький чёрный пёсик, злобно рычавший на всех, кто осмеливался приблизиться к его хозяину.

– Дон Иемерия, – продолжил всадник, – простите, что я говорю по-испански, но сейчас нас должны понимать и мои, и ваши люди. У нас была с вами договоренность о том, что золото Бонса делится пополам, плюс вы забираете экипаж «Каталины», а я – всех остальных пассажиров и прочий груз. Я всё правильно сформулировал?

– Да, дон Николас, – ответил толстяк, явно трусивший до смерти, но изо всех сил старавшийся выглядеть ровней.

– Как вы, наверное, знаете, – привставая на стременах, произнёс дон Лесной, – я всегда держу слово. Не нарушу я его и сейчас. Забирайте своих троих пленников.

Толстяк сделал знак и трое выскочивших из-за кустов оборванцев тут же оттеснили от нас лилипута Родриго.

– Теперь что касается денег, – усмехнулся Николас, – в этом мешочке – атаман высоко задрал маленький мешочек с золотом, – находится четыреста с чем-то гиней. Между тем вы меня заверяли, – и это могут сейчас подтвердить и мои, и ваши люди – что речь идёт отнюдь не о сотнях, а о десятках тысяч фунтов. Знай мы заранее, сколь ничтожным окажется наша добыча, стали бы мы подвергаться смертельной опасности? Отвечайте, синьоры!

– Нет, не стали б! Не стали б! – хором крикнули все верховые разбойники, а наши три стража только потупились и засопели. 

– Так вот, дон Иемерия, – продолжил главарь, – я никогда не забираю назад своё честное слово и могу вам отдать вашу долю – все двести двадцать два фунта, но после этого, как вы понимаете…  – атаман вновь блеснул своими крошечными перламутровыми зубками, – accidit in puncto, quod non  contigid in anno, – Я практически наверняка стану вашим смертельным врагом.   Стоит ли ради такой незначительной суммы приобретать такого врага, как дон Николас Лесной? Подумайте об этом.

(«Иногда в одно-единственное мгновение сбывается то, о чём грезишь годами» (лат.)

– Мне надо посоветоваться с ребятами, – глядя в сторону, буркнул беспалый.   

– Что ж, советуйтесь, – хмыкнул дон.

Услышав эти слова, оборванцы снова вернули нас под надзор старикашки-подростка Родриго, а сами (вместе с пузатым) скрылись в лесу. Возвратились они нескоро, после чего пузатенький подошёл уже к спешившемуся дону Николасу и, по-прежнему глядя куда-то вбок, произнёс:

– Хорошо, мы отказываемся от этих чёртовых денег. Но ведь пленники – наши?

– Ваши-ваши, – кивнул атаман, – pacta sunt servanda.

(«Уговор дороже денег (лат.)

– Джонни, Дерк и Дырявый, – крикнул младший главарь, – забирайте людей!

 После этого нас увели во всю ту же дубовую чащу, где ярдах в двухстах, на тенистой полянке нас  поджидала ещё одна пара вооружённых разбойников. Так что вместе с пузатым их было шесть.

Беспалого главаря, вспомнив книжицу Хоккинза, я узнал без труда – это был бывший лакей Чёрный Пёс, некогда так неудачно подравшийся с Бонсом в прибрежной гостинице «Адмирал Бенбоу». Ещё четверо наших врагов так и остались неузнанным, а вот не признать шестого я бы не смог бы даже при самом горячем желании.

Ибо этим шестым оказался мой помощник О'Брайен.


ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАЯ
В ТЫЛУ ВРАГА

– Ну, и что там сказал тебе Пёс? – еле слышно спросил Афанасий.

Стояла глубокая ночь и мы все трое лежали (по-прежнему связанные) на голой земле в каком-то сарае.

– Он сказал мне, – таким же почти что неслышным шёпотом прошелестел в ответ я, – что готов обменять наши жизни на «Каталину» и Сильвера.

– А ты что ответил?

– А я сказал, что подумаю.

– А сам что решил?

– Что-что, – усмехнулся я, – ржавый якорь им в глотку, а не нашу красавицу!

– Но ведь будут пытать.

– Потерплю.

– Да-а, хреновенько  так помирать, – вздохнул Афанасий, – на самом краю Ойкумены, за тысячи вёрст от родного Архангельска от рук трусливых и жадных подонков. Очень-очень хреново.

– А всё водка проклятая! – съязвил я.

– Да нет, Эйби, не водка, – непривычно серьёзно ответил мне Афанасий, – а подлость и жадность. 

– Что ты этим хотел сказать?

– Я ведь только прикидывался бесшабашным пьянчугой-гулякой, а на деле… на деле осуществлял хитрый план, разработанный ещё в Архангельске и согласованный со всеми моими компаньонами: любыми путями остаться на судне, уйти вместе с ним в океан, разнюхать все входы и выходы, а потом, возвратившись в Россию, начать торговать с обеими Америками напрямую. Такие вот, Эйб, пироги с котятами.

Здесь мой друг виновато вздохнул и замолк.

– Ну и что ты на это мне скажешь? – наконец спросил он.

– Ничего, – сказал я.

– Типа брезгуешь? – усмехнулся Тсчербитски. – Что ж… заты право на это имеешь, но ты сам во всём виноват: раз сам, типа, честный, так и всех вокруг тоже считаешь честными. А люди, Эйб, не такие! Люди, лопух ты бристольский, они… – здесь мой друг произнёс одну русскую идиому, в которой я понял каждое слово, но общего смысла так и не уловил: в ней всё человечество почему-то сравнивалось с лежащим на тарелке мужским половым органом.

– Так ты, Эйби, прощаешь… меня? – спросил он через четверть минуты. – Прощаешь? Ведь смерть-то всё спишет. И мне, и тебе.

– Конечно, прощаю, Афоня – ни на гран не лукавя, ответил я. – Чего уж теперь. Только зря ты себя прежде смерти хоронишь: ты – богатый купец, и за тот жирный куш, что они из тебя в конце концов высосут, пираты с тебя с тебя ещё будут пылинки сдувать.

– Так же как и с тебя, – прошептал Афанасий.

– А вот мне ловить нечего, – возразил ему я, поджав губы. – Ведь я не дам им ни пенса. Не хочу уподобляться собственному папаше и оставлять своих четверых детей с голой жопой.

– Но я ведь могу…

– Афоня, даже не думай! Ты через годик-другой освободишься по выкупу, а мы вдвоём с Бобом пойдём на бифтешексы. Но «Каталину» они не получат. Правда, Боб?

– Чистая правда, кэптен, – поддержал меня Сандерс. – Сотню хворей им в бок, а не нашу скорлупку!

– Вот видишь, Афоня, – толкнул я приятеля, – что народ говорит. А ведь vox populi – это vox dei, как сказал бы, наверное, дон Николас Лесной.

(«Глас народа – глас Божий (лат.)


****


Ещё где-то пару часов после этой дискуссии мы занимались делом, а именно – по очереди перетирали свои верёвки о выпиравшую из стены стальную скобу, но перед самым рассветом таки закемарили. Но наш сон был недолог: уже в полшестого утра дверь в сарай распахнулась и на пороге возник О'Брайен в сопровождении какого-то невысокого (мне по плечо) человека ярко выраженной восточной наружности.

По приказу ирландца этот малыш внёс в сарай большой чан с дымящейся жидкой похлёбкой. Ложек выдано не было.

– Скажите, О'Брайен, – спросил я у предателя, унизившись до попытки разбудить в изменнике совесть, – а в нашей кают-кампании вас тоже заставляли есть прямо из миски?

Подлец ничего не ответил, но что-то всё-таки буркнул на ухо смуглому и тот принёс нам три ложки.

– Скажите-ка мне, Даниэль, – спросил я у ирландца, – а покойный мятежник О'Брайен вам часом не родственник?

– Дядя.

И здесь я в отчаянии хлопнул себя кулаком по лбу:

– Вообще-то я должен был сам догадаться, ржавый якорь мне в глотку! Ведь, если с вас сбрить ваши кудри, вы станете его копией.

– Синьор капитан, – перебил меня рыжий ирландец, – вам что, поговорить не с кем? Дон Иемерия категорически запретил любые разговоры между пленными и охраной.

– Хорошо-хорошо, умолкаю, – притворно сконфузился я. – Но, Даниэль, самый-самый последний вопрос: ваш напарник – индиец?

– А черт его знает, – пожал плечами изменник, – может, индиец, может, араб, а, может быть, и еврей. Одним словом, черножопый.

– И его ведь зовут Делимхан Ибрагим?

– Ага, Делимхан. Прекратить разговорчики!

В ответ я довольно кивнул и присоединился к товарищам, молча хлебавшим из чана похлёбку.


****


Часа через два к нам снова зашёл О'Брайен и приказал мне проследовать к Чёрному Псу. Подчинился я с радостью и уже через пару минут оказался в командирском сарайчике, мало чем, если честно, отличавшимся от нашего, за исключением единственного подслеповатого окошка, завешенного кружевной занавеской. 

Сам Чёрный Пёс был в ночном колпаке и халате, а его четвероногий компаньон лежал на отдельной подушке, с ненавистью поглядывая то на меня, то на ирландца.

Войдя, я с порога сказал:

– Надеюсь, вы понимаете, дон Иемерия, что ни «Каталину», ни Сильвера без моего приказа вам никто не отдаст?

– Понимаю, – кивнул Чёрный Пёс.

– И вы отдаёте себе отчёт, что никакие угрозы и пытки не смогут заставить меня принять нужное вам решение?

– Ну это смотря какие пытки, – захихикал разбойник.

– Любые, дон Иемерия, любые. Не верите мне, спросите О'Брайена, и он вам подтвердит, что мистер Абрахам Грэй – очень крепкий орешек, о который немало подонков сломали зубы. Но выход всё-таки есть. Игра.

– В кости?

– Нет, дон Иемерия, в шахматы. Скажите, вы в принципе верите в существование человека, способного обыграть вашего слугу Делимхана один на один, не получая фору?

– Нет, мистер Грэй, не верю.  таких людей нет. Проклятый индус обыгрывает всех нас без ладьи, а дона Николаса – без коня и права на рокировку.

– Так вот, дон Иемерия, – я тяжко вздохнул и сделал многозначительную паузу, – я готов сыграть с Делимханом на равных, поставив на кон и «Каталину», и Сильвера. Победит Делимхан – они ваши. Ну, а если вдруг мне улыбнётся удача – но это ведь невозможно, правда, дон Иемерия? – то тогда я получаю свободу.  Согласны?

– Согла… – едва не сказал Чёрный Пёс, но потом, как всегда, передумал и произнёс свой обычный ответ на любые вопросы. – Мне надо посоветоваться с ребятами.


****


Под «ребятами» он, конечно, в первую очередь подразумевал О'Брайена, и я вознёс хвалу Богу, во-первых, за то, что во время последнего рейса почти не играл, а, во-вторых, за то, что в своей единственной партии с О'Брайеном, играя белыми, необъяснимо расслабился и в безнадежной для чёрных позиции зевнул мат в два хода (что стало первым моим поражением от любителя за многие годы).


ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
ИСПАНСКАЯ ПАРТИЯ

Что же касается Делимхана, то я играл с ним единственный раз – в далёком 1755 году в знаменитой кофейне Слоттера на первом и последнем в своей жизни международном шахматном турнире. Накануне (чем я буду гордиться до самого смертного часа) мне удалось победить самого Филидора и в самой последней партии мне было достаточно сделать ничью, чтобы занять сверхпочётное третье место вслед за Филидором и Стамме. 

Увы (хотя теперь можно сказать, что и к счастью), победа над Величайшим так вскружила мне голову, что я безвольно слил Делимхану последнюю партию за двадцать с чем ходов. Проигрыш мне обошёлся в четырнадцать фунтов (мой вступительный взнос за право играть с мастерами, который бы мне возвратили, войди я в тройку), но как игрок Делимхан особенного впечатления на меня не произвёл: он был типичным ловушечником старинной итальянской школы и шансы свои на победу в противостоянии  с ним я оценивал как хорошие. 


****


Итак, сразу после полудня – на второй-третьей склянке – или, выражаясь по-сухопутному, примерно в половину второго к нам в сарай снова зашёл О'Брайен и сообщил, что их атаман согласился на все мои условия.  И где-то уже минут через сорок мы с индусом уселись за стол посредине двора, а вокруг нас кружком расположились болельщики: и все шесть пиратов, и оба пленника. Руки-ноги мои по такому случаю освободили от пут, а  самых открытых ворот стоял наготове оседланный мул – одно из условий пари.

И сразу удача – мне выпали белые.  После чего недрожащей рукой я, как всегда, двинул вперёд на два поля королевскую пешку.

Помня о пристрастии своего противника к всевозможным ловушкам, я старался играть сверхосторожно, тем более, что в дебюте Лопеса (он же Испанская партия), который выбрали черные, я знал наизусть все подводные камни, что позволило мне практически сразу превратить его в настоящую «иберийскую пытку» для чёрных.

Ваш покорный слуга не искал в этой партии не лихих кавалерийских атак (услады сельских пижонов), ни решающего материального преимущества (вечной цели скупцов), но неотвратимо и методично, словно огромный голодный удав, всё сжимал и сжимал свои кольца, подготавливая переход в лучший эндшпиль.

И я этой цели – добился!

Сам великий французский маэстро – ставлю двойную гинею против медного пенса – не отказался бы поставить свою подпись под текстом этой испанской партии. Белая пешка «f» неудержимо рвалась в ферзи, черный король был наглухо замурован своими и чужими фигурами и неизбежность трагического для Делимхана финала была очевидна даже всем наблюдавшим за нашей схваткой пиратам.  У чёрных был выбор: либо отдать за проходную пешку ладью и тем немного отсрочить своё поражение, либо немедленно сдаться.

И здесь… буквально за пару шагов до победы! – я таки угодил в расставленную коварным индусом ловушку. 

Делимхан вдруг пожертвовал мне ферзя.

Пираты схватились за головы, а ваш покорный слуга – за сердце.


****


…Но сейчас я вдруг вспомнил о том, что никто из моих читателей до сих пор не знает, как же этот индийский шахматный мастер вдруг оказался в пиратском логове.

Удовлетворяю ваше законное любопытство. В трагической участи Делимхана (как я выяснил позже) виноват всё тот же дон Алехандро, всю свою жизнь помимо собственной воли приносивший себе и другим одни лишь несчастья. Итак, скучая из-за отсутствия достойных шахматных соперников, ещё не отставленный в те времена губернатор велел выписать из Голландии Делимхана. Последний удачно пересёк океан, но буквально в паре десятков миль от Сантьяго попал в руки дона Николаса, разграбившего очередную почтовую карету. Потом бедный индус был подарен им шайке Чёрного Пса, где Делимхан, развлекая пиратов игрой вслепую и выполняя обязанности прислуги за всё, сумел сохранить себе жизнь, потому что никакого, естественно, выкупа за этого нищего и бессемейного человека никто платить не собирался.

Так он прожил года четыре, а потом пересёкся со мною.


****


Итак, Делимхан вдруг пожертвовал мне ферзя.

Пираты схватились за головы, а ваш покорный слуга – за сердце.

Ведь защиты от шаха не было и я не мог не принять эту жертву, после чего мой соперник ставил мне мат в четыре хода.  Нет-нет, моя бойкая пешечка, превращаясь в ферзя, тоже матовала императора чёрных, но – ходом позже.

С похоронным лицом я побил вражескую королеву, черные сделали выпад слоном, после которого даже невежественные разбойники начали кое-что понимать и радостно зашушукались. 

Согласно мастерской этике мне полагалось немедленно сдаться, но я не нашёл в душе достаточно мужества и механически передвинул проходную ещё на одно поле. Делимхан радостно бросил вперёд контролировавшую последнюю горизонталь ладью и, после того, как я превращал свою пешку в ферзя, эта же самая башня ставила мне сперва шах, а потом и мат.

И защиты от этого не было. Придётся всё же сдаваться?

Похоже.

…И вот здесь восседавший на голой земле Афанасий вдруг сложил руки в трубочку и тихонечко прокричал: «и-го-го!». Прошу вас заметить, что мой хитрый архангельский друг сделал это не на испанском («хий-хий!») и уж,  тем более, не на английском («ней-ней!»), а на своём родном языке, известном только мне и ему.

Правда, я поначалу подсказки не понял. Но потом – пусть с трудом, но сложив про себя два и два – решительно встал и потребовал у атамана разбойников:

– Дон Иемерия, дайте мне Сильвера.

(Так звали собаку).

– А это ещё зачем? – удивился пират.

– Для того, чтобы я имел хоть какую-то гарантию, что в случае моей победы никто мне не выстрелит в спину. Надеюсь, вы понимаете, дон Иемерия, что ваш любимец настолько мал и слаб, что я сумею свернуть ему шею, даже будучи смертельно раненым.

– Какая победа, дон Абрахам? – засмеялся беспалый. – Ведь вы через пару ходов получаете мат.

– Тем лучше вас, атаман. Получив мат, я вам сразу верну и «Каталину», и обоих Сильверов. Слово капитана Грэя. Но вот, если вы мне не дадите собаку, то не получите вообще ничего. Я просто прерву эту партию и никакие угрозы и пытки вам не помогут. О'Брайен подтвердит.

Ирландец что-то тихонечко прошептал на ухо своему вожаку, после чего Чёрный Пёс вполголоса выругался и передал мне собачку.


****


Когда, друг-читатель (будем надеяться – лет через сто), я, наконец, успокоюсь на Бристольском кладбище, я велю выбить у себя на надгробии не тот ход ферзём, после которого мне сдался Величайший, а заключительную позицию из этой партии и свой самый последний подсказанный Афанасием ход:

F7 – F8 – К – мат!!!

Да-да, друзья, превратив свою пешку в коня, я поставил так называемый «спёртый мат» запутавшемуся в своих и чужих фигурах королю соперника.

После чего, не теряя ни секунды, вскочил на мула и, одною рукою вцепившись в уздечку, а другой прижимая к груди без вины виноватого пёсика, поскакал по направлению к городу. Минуя ворота, я крикнул:

– Запомни, Чёрный Пёс: хоть пальцем тронешь заложников – станешь трупом. Слово капитана Грэя!

Отъехав примерно на пару кабельтовых (пиратская крепость уже скрылась за поворотом), я осторожно опустил на дорогу умирающую от страха левретку и она чёрной молнией понеслась обратно к своему владельцу.


ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
ЗАПОЗДАВШАЯ ПОМОЩЬ

Уже через час с небольшим я ворвался на взмыленном муле в Л. и сразу направился к дому алькальда. Ещё часа через два с половиной (по испанским меркам – мгновенно) я вместе с подмогой помчался обратно. Подмога была очень жиденькая – человек пять вооруженных карабинеров, но превратностей предстоящего боя я не боялся. Боялся я одного: что эти ничтожества во главе с атаманом попросту разбегутся, предварительно перестреляв всех пленных.

Примерно так всё оно, к сожалению, и вышло: живых людей в крепости не было. Посреди двора лежал убитый выстрелом в затылок Афанасий, подмявший под себя задушенного голыми руками дона Иемерия. Вокруг разорвавшего путы гиганта валялось ещё несколько бездыханных разбойничьих тел, а на левой штанине Тсчербитски повис уже успевший окоченеть мини-Сильвер, отдавший жизнь за хозяина.

Бобби Сандерс лежал ярдах в трёх, у ограды, а рядом валялся превратившийся в окровавленную отбивную О'Брайен. Шестой пират с переломанным позвоночником был найден уже за забором.

(К момента нашего с группой захвата прихода он был ещё жив и, так и не приходя в сознание, умер лишь через несколько дней).

И, наконец, на высокой и загнутой кверху ветке платана, росшего в центре двора, висел маленький смуглый индус, казнённый за проигрыш.


****


Я сел прямо на голую землю неподалёку от Афанасия и – впервые со дня смерти отца – заплакал.



ЧАСТЬ ПЯТАЯ
КОНЕЦ КАПИТАНА


ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
ЖЕНЩИНЫ НЕ ПРОЩАЮТ

Вернувшись в город, я первым делом  переселил Сильвера обратно в палаццо, потребовав у алькальда выставить у его дома караул и настоятельно рекомендовав самому старикану простимулировать бдительность этих охранников сотней-другой золотых эскудо.

В этот же день я посетил и местное лютеранское кладбище, договорившись с его смотрителем, что всех наших там похоронят по-человечески и даже будут впоследствии ухаживать за их могилами.

(За трёх иноверцев: иудея Кацмана, греческого ортодокса Тсчербитски и мусульманина Делимхана – мне пришлось заплатить по пятнадцать гиней за могилу, а вот за всех остальных лютеране содрали по-божески).

После этого делать мне было решительно нечего: все мёртвые были в морге, а живые – на судне, идеально готовом к обратному рейсу и только ждавшем команды. Так что ваш покорный слуга в ожидании неминуемого утреннего отплытия я присел, как всегда, на прибрежную бочку и достал запасные кисет и трубочку. Ни часового, ни пса, ни весёлых бродяг в этот вечер в порту уже не было, но одна портовая традиция осталась неизменной: на середине второй моей трубки ко мне подошёл… ну, и кто бы вы думали? …высокородный дон Фернандо.

– Приветствую вас, мистер Грэй! – сказал он. 

– И вам хворать, дон Фернандо, – суховато кивнул в ответ я. – Вот кого, если честно, не ждал, так это вашу милость. Чем я обязан приятности нашей встречи?

– Синьор Абрахам, вам стыдно? – вдруг спросил меня дон.

– ??? – удивился я.

– Как вы смеете так обижать влюблённую в вас женщину?

– ???

– Сначала вы не приходите к ней на свидание. Потом исчезаете ровно на месяц. И, возвратившись, не полагаете нужным нанести ей визит. Разве так себя должен вести кабальеро?

– Но вы же знаете, дон Фернандо, – не сумел удержаться от колкости я, – что ваш покорный слуга – презренный плебей, не получивший аристократического воспитания. Так что какие ко мне могут быть претензии?

– Да бросьте вы, дон Абрахам! – скривился Фернандо. – Причём здесь ваша или моя родословная?

Дон присел на соседнюю бочку и тоже достал свою трубку.

– Я ведь многое понял за это время, – продолжил он. – Во-первых, я понял, что я этой женщины не достоин. Хоть я и испанский гранд, а она, извините, обычная шлюха. Но чего-то во мне не хватает, чтобы завоевать эту женщину (в отличие, кстати, от вас). Во-вторых… понимаете, Абрахам, я ведь думать не думал, что эта кокетка способна любить. А она ведь вас любит. По-настоящему. Короче,  синьор капитан, – дон Фернандо встал и спрятал в карман так и не разожжённую трубку, – если вы кабальеро – не по крови, по духу! – то вы сейчас пойдете вместе со мной и извинитесь перед этой удивительной женщиной.

– А муж? – спросил я.

– О, это святой человек! – помахал рукой дон Фернандо. – И он ни о чём не догадывается. К тому же сейчас уже четверть одиннадцатого и дон Гуан наверняка пребывает в совместных объятиях Морфея и Бахуса.

– Хорошо, вы меня убедили, – вздохнув, согласился я. – Но вы, я надеюсь, помните, что любой капитан – человек подневольный и должен всегда оставаться на связи с командой. Сейчас я вызову Кацмана… простите, Макгрегора и сообщу ему свои координаты.  Стивен Макгрегор, – минут пять спустя сообщил я выбежавшему на сходни боцману, – сейчас я на пару часов уйду в дом дона Гуана де Наварро. Вы не забыли, где он находится?

– Нет, сэр, не забыл, – ответил мне боцман с ухмылкой, не оставлявшей и тени сомнения в том, что мои отношения с донной Юлией обсуждается на полубаке вдоль и поперёк.

– Вот и отлично, боцман, – проявляя ангельское терпение, резюмировал я, а потом повернулся к дону Фернандо. – Ну, что ж, дон Фернандо, вперёд! – скомандовал я и мы с ним зашагали (на этот раз – в полной тьме) по направлению к главной городской площади.


****


Такого тоскливого ужина, какой выпал мне в доме дона Гуана де Наварро, автор этой запутанной повести, если честно, не видел давно. Даже наши ежегодные походы на Рождество в дом родителей Мэри протекают, как правило, более оживлённо.

Донна молча смотрела куда-то в сторону, дон Фернандо всё время пытался острить и каждый раз – неудачно, ваш покорный и, увы, не прощённый слуга поневоле отмалчивался и вечер этот закончился тем, что троюродный дядюшка рассказал нам пять-шесть анекдотов эпохи позапрошлого царствования, встреченных громким и принуждённым смехом.

И лишь часа через два мне и донне наконец удалось остаться наедине.

– Джу, ну прости! – тут же выпалил я. – Ну, прости ты меня, идиота, пожалуйста!

– За что я должна вас прощать, мистер Грэй? – подняла брови донна. 

– За мою почти месячную отлучку. Погоди, не перебивай! Эта отлучка стала следствием невероятнейшего стечения обстоятельств.  Сочини я об этом роман, мне б никто не поверил. Я едва не разбогател на пятьдесят тысяч фунтов, потом был ограблен на четыреста, два дня находился в плену у пиратов и едва не погиб, но сумел выиграть свою жизнь в шахматы (а вот Афанасию не повезло и сейчас он уже на Небе), ну, и при самой первой возможности оказался у твоих ног. Неужели же я не достоин прощения?

– У вас очень богатое воображение, мистер Грэй – по-прежнему глядя куда-то в сторону, ответила донна.

– Но всё это – чистая правда! – выпалил я. – И Афанасий на самом деле умер. Неужели тебе его не жалко?

– Жалко, конечно, – вздохнула Юлия, – но… не особенно. В конце-то концов твоего русского друга я видела за свою жизнь только дважды  и оба раза – мельком. Так что было бы странно опухнуть от слёз. У вас всё, мистер Грэй?

– Но, Джу! – крикнул я и схватился руками за голову. – Ну нельзя быть такой бессердечной!

– Морской волк учит испанскую донну нежности? Это, право, забавно. Но простите меня, мистер Грэй, мы с вами чересчур долго находимся с глазу на глаз и по городу могут пойти нехорошие слухи. Так что давайте-ка возвратимся в гостиную и выслушаем там ещё десяточек бородатых дядиных анекдотов.

– Ну, Джу, ну, прости! – снова выпалил я и упал на колени.

В ответ Джулия окатила меня холодным, словно Баффиново море, взглядом и брезгливо передёрнула плечиками.

«Да-а, женщины не прощают, – подумал я про себя, – и с этим, похоже, придётся смириться».


****


Но здесь вдруг раздалась нестройная поступь шагов и в библиотеку (где мы с Юлией якобы изучали очередную инкунабулу) вошёл сперва одноногий факельщик, а вслед за ним – и едва протиснувшийся в дверь боцманюга на пару с Мигелем (лакеем герра Ветермайера). 

– Мистер Абрахам Грэй! – вытянув руки по швам, но блудливо при этом косясь вырез Юлии, прокричал боцман. – Этот человек, – он ткнул пальцем в Мигеля, – утверждает, что имеет до вас какое-то срочное дело, которое может вам изложить только лично.

– Ну что же, Стивен, – ответствовал я, весь внутри закипая от этих масляных глазок, но виду (капитанская участь тяжка) не показывая, – вы поступили совершенно правильно. Ну, а что касается вас… напомните мне своё имя? …ну, а что касается вас, Мигель, то вы сможете мне прямо здесь изложить своё дело, или нам нужно уединиться?

– Дон Абрахам, – густым не по росту басом ответил мне камердинер, – хозяин мой при смерти и очень хочет увидеться с вами. Синьор врач говорит, что мой хозяин, скорее всего, не доживёт до утра. Вы сможете прямо сейчас пройти вместе со мной к герру Ветермайеру?

– Всенепременно, – заверил я.

– Эйб, я с тобой! – вдруг взвизгнула донна и камнем повисла у меня на шее.  – Ты разрешаешь?

– Конечно. 

И мы вместе с Юлией пошли на выход, провожаемые изучающим взглядом боцмана.


ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
ЗАВЕЩАНИЕ СИЛЬВЕРА

Неслышно ступая по толстым персидским коврам, Мигель проводил нас в затенённую спальню, где на очень высокой кровати лежал умирающий Сильвер.

– Сынок, это ты? – спросил он меня с высоты.

– Да, это я, мистер Сильвер, – как можно более громко и чётко ответил я, – меня зовут Абрахам Вильям Грэй и мы вместе с вами когда-то ходили в море на «Эспаньоле».

– Спасибо, сынок, что пришёл. Не побрезговал. Говорят тебя брали в полон люди Чёрного Пса?

– Да, мистер Сильвер. Но всё это в прошлом и Пса больше нет на этом свете.

– Совсем?

– Да, совсем.

– И это правильно. Пёс был очень дурным человеком. Трусливым и подлым, и ты заслужил свою смерть. Ты его мочканул по понятиям. Сейчас он в Аду, и они у себя в Преисподней, наверное, все вчетвером поджидают меня… и старый пьяница Флинт, и слепой попрошайка Пью, и храбрый, но туповатый Билли, ну и новопреставленный… дон Иемерия. Небось, все жданки прождали и всё время друг у друга спрашивают: а где Длинный Джон?  А где Бычья Туша? Успокойтесь, ребята, я  скоро. Но я очень хочу перед смертью увидеть свою верную чёрную девочку… Это я, Эйб, про Мэгги.

– Но вы ведь её… сами знаете, – смутившись, напомнил я.

– Не болтай ерунды! Как я мог замочить свою верную сладкую чёрную девочку? Не мог я этого сделать. Хотя… – Сильвер помедлил –  хотя в чём-то ты, может, и прав. Я и вправду её укокошил. Убил свою верную сладкую чёрную девочку. Зачем? Хотя… знаю зачем. Чтоб спасти свою жопу. Но стоила ли та игра свеч? Нет, не стоила. И знаешь, что, Эйби: вот этой самой рукой, – Длинный Джон попытался поднять свою исхудавшую и сплошь усыпанную старческой гречкой руку, – я укокошил десятки, а, может, и сотни людей, – всех рас, всех полов, возрастов и религий – но мне жалко теперь только Мэгги. Слушай, Эйб, ты же праведник и Он таких любит, так, может быть, ты попросишь Его отпустить сюда на пару минуток мою верную сладкую чёрную девочку? А?!

И я уже собирался (как можно мягче) объяснить старику всю невыполнимость его просьбы, как вдруг стоявшая рядом со мною Джу взяла меня за руку и прошептала: «Эйб, погоди!».

После этого донна привстала на цыпочки и, нежно погладив набухшие вены на огромной ладони пирата, негромко сказала:

– Джон, привет, это я.

– Снежок, это ты? – задыхаясь от счастья, спросил её Сильвер.

– Да, мой котёнок.

– А почему ты говоришь ты говоришь по-испански?

– В раю все говорят по-испански.

– А ты в раю?

– Да, мой котёнок.

– И, значит, мы там скоро встретимся?

– Нет, Джонни, навряд ли. Вспомни, каким шалуном ты был при жизни.

– А! Так я понял, – простонал Длинный Джон и попытался ударить себя по лбу ладонью, но не смог поднять руку. – Он, наверное, из-за этого и разрешил тебе навестить меня перед смертью?

– Да, Джон, из-за этого. Ведь любящие должны встретиться. Если не Там, то здесь.

– Ты простила меня… ну… ты знаешь за что?

– Да, Джон, давно.

– А ты знаешь, Мэгги, – с виноватой улыбкой прошептал Длинный Джон, – что тебя очень и очень люблю. Раньше думал, что просто люблю, а теперь понял, что – очень. Ты поцелуешь меня на прощанье?

– Да, Джон, конечно. Ты только зажмурься покрепче, чтоб не ослепнуть от моего сияния,  – ответила Юлия и с моей помощью (я взял её под подмышки и поднял на полтора ядра вверх) поцеловала растрескавшиеся губы Сильвера.

– Как хорошо! – шепнул старый пират. – Ты знаешь, моя маленькая, все считали меня очень храбрым, а я ведь страшно боялся смерти. Просто умел это очень неплохо скрывать. А теперь не боюсь ни капельки. Может, мы всё-таки встретимся? Не сейчас, а через сто тысяч лет. Ведь Вечность есть Вечность.

– Да, Джонни, чего не бывает. Вечность есть Вечность.

– Мэгги, я ухожу. До нескорой, но встречи.

И Длинный Джон Сильвер со счастливой улыбкой на измождённом лице отошёл в Преисподнюю.


****


– Дон Абрахам, – прозвучал у меня за спиною слегка приглушённый, но всё равно заполнявший буквально всю спальню роскошный бас маленького камердинера, – мой покойный хозяин велел передать вам вот это.

И Мигель протянул мне какой-то конверт, запечатанный четырьмя ярко-красными печатями. 


ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
ЗАВЕЩАНИЕ СИЛЬВЕРА
(ПРОДОЛЖЕНИЕ)

Крошечные каллиграфические буковки гласили:

«Здравствуй, сынок!

Болван камердинер должен вручить тебе это послание, сразу же после моей смерти. Полагаю, что это случится нынешней ночью. В крайнем случае – завтра. Ведь в прошлую ночь мне снова приснился мой чёртов папаша и снова – трезвый, как стёклышко, а это всегда предвещает большие несчастья.

Так что пора побеседовать без обиняков. 

Я мог бы, конечно, тебе завещать рудники своего псевдопапаши, но, зная твою идиотскую честность, делать это не буду. Пусть они достаются моей псевдосестре, сотня хворей ей в бок!

Но, сынок, что моё, то – моё.

И я завещаю тебе все честно награбленные мною денежки. Все тридцать пять тысяч английских фунтов.  И ещё моего попугая.

Но ты ведь, наверное, помнишь, что я всю свою жизнь презирал дураков, так что честно награбленные мною денежки достанутся только тому, у кого на плечах голова, а не порожняя бочка.

Причём не простая, а КОРОЛЕВСКАЯ.

Подумай над этой шарадой. Загадка, на мой взгляд, несложная.

Твой Длинный Джон,
так, увы, и не ставший
членом Палаты Общин.

Р. S. Болвану лакею дан строгий приказ подчиняться тебе во всём.

Р. Р. S. Сынок, как ты думаешь, а я встречусь Там с Мэгги?



****


– Ну, и что это значит? – спросила Юлия, читавшая это послание через моё плечо в коридорчике рядом со спальной.

– Ты что, – съязвил я, – прямо здесь и  сейчас готова выслушать подробный рассказ о многогрешной жизни Джона Сильвера?

– Нет, Эйб, не сегодня. Но что означает эта странная фразочка:  «…мои деньги получит лишь тот, у кого есть на плечах голова. Причём, не простая, а КОРОЛЕВСКАЯ»?

– Ржавый якорь мне в глотку! – вдруг выкрикнул я и с размаху ударил себя по лбу ладонью. – Я, кажется, понял! Она означает, что одын галаува карашо, а удва галаува – исчо лутшей!

– Что ты сказал? –  недопоняла Юлия. – Это вообще по-каковски?

– По-русски. Потом объясню. Мигель, подойдите сюда, пожалуйста.

Потом мне пришлось позвонить в колокольчик и тут же прибежавший на его звяканье камердинер подобострастно спросил:

– Что вам угодно, дон Абрахам?

– Здесь есть напильник? – спросил его я.

– Что такое «напильник», дон Абрахам?

– Ну это… – замешкался я, – такой… такой вытянутый в длину стальной прямоугольник, используемый для обтачивания металлических деталей.

– По-испански он называется «lima», дон Абрахам, – уточнил камердинер. 

– Но ведь «lima» – это «лимон»?

– У этого слова двойное значение, дон Абрахам, и «лимон», и «напильник». Вам его принести? Я имею в виду инструмент, а не фрукт.

– Конечно. Вот вам шиллинг за хлопоты.


****


Минут десять спустя мы втроём – донна, я и Мигель – снова стали спускаться на скрипучем и ржавом подъёмнике в этот бездонный подвал-колодец. Спуск наш занял ещё минут десять после чего наша троица наконец-то добралась до самого дна.

– Мигель, – едва покинув подъёмник, дал я новый приказ камердинеру, – загоните, пожалуйста, Капитана Флинта в его клетку.

– Ага, – ответил слуга неожиданным тенором, – он кусается хуже собаки. Я боюсь его, дон Абрахам.

Я не первый день жил в Испанской Америке и слёту нашел лекарство от этой болезни: ещё новенький шиллинг помог камердинеру перебороть свои страхи. И уже пару минут спустя ругавшийся на шести языках попугай был загнан Мигелем в железную клетку.

– А сейчас, дорогой мой Мигель, – спросил я лакея, – вы, я надеюсь, помните, что ваш покойный хозяин велел вам служить мне буквально во всём? И что любая посмертная воля священна и нарушать её – грех? Смертный грех?

– Да, дон Абрахам, – кивнул камердинер, – я это помню.

– Тогда сделайте так: прихватив с собой Капитана, подниметесь наверх и ждите моего сигнала. Минут через двадцать я постучу: вот так, – здесь я стукнул по стенке подъемника, – и по этому стуку вы сразу же спуститесь вниз. Вопросов нет?

– Нету, дон Абрахам – ответил Мигель.

…Конечно, в отличие от похабника боцмана идеально вышколенный камердинер герра Ветермайера никаких сальных улыбок себе не позволил, но еле заметные искры в углах его глаз таки заиграли.  «Ну, что же, – подумал я про себя, – как там говорил Афанасий: назвался грибком – полезай в кузовок? Так что терпи, капитан, терпи. И улыбки, и искры, и сплетни. Знал, во что ввязываешься».

Тем временем камердинер уже повернул рычаги подъемника и начал медленно возноситься наверх.  Подъём был, как всегда, томительно медленным, и скрежет ржавого лифта и выкрики попугая доносились до нас ещё минут десять-пятнадцать.

Но потом они стихли.


****


– Абрахам, ты ведь не…? – испуганно пискнула донна.

– Успокойся, малыш, сейчас даже мне не до этого, – поспешил я утешить возлюбленную. – Лучше дай сюда lima.


****

Увы!

И ещё раз – увы!

Все сделанные мною на королевском затылке надрезы оказались пустыми.

Я в отчаянии сделал ещё пару пропилов на темечке и один, но очень глубокий, – на лбу, но с тем же, увы, результатом.

Неужели старик пошутил? Но не забрал же он золото вместе с собой в Преисподнюю? Или всё же – забрал?

– Послушай-ка, Эйби, – вдруг прервала поток моих мыслей любимая, – а что ты там говорил насчёт второй головы?

– Малыш, ты о чём?

– Ну, когда ты цитировал эту дурацкую русскую поговорку, – Джу напряглись, но всё-таки выговорила, – одын галаува карашо, а удва галаува – исчо лутшей, ты ведь имел в виду, что голов этих – две? И одна чем-то лучше другой? Почему?

– Что ты сказала?

– Почему голов две? И какая из них чем-то лучше?

– Ну, конечно! Конечно! – выкрикнул я и застучал, словно бешеный, по железной стенке шахты лифта.  – Малыш, да ты – гений! Ты самая-самая умная женщина на свете!!!


****


– Простите, Мигель – сказал я спустившемуся далеко не сразу лакею, – но спать вам сегодня, скорее всего, не придётся. Вот вам ещё два шиллинга.

– Благодарю вас, дон Абрахам, – склонился в полупоклоне камердинер.

– А теперь постарайтесь запомнить, что вам сейчас необходимо сделать: как только мы снова поднимемся, вы побежите ко мне на корабль, разбудите боцмана Макгрегора и велите ему моим именем, захватив ярдов двадцать каната и настоящий напильник вместо этого, – я показал, – недоразумения, идти вместе с вами на площадь. Мы будем вас ждать возле памятника Луису I. Хорошо?

– Будет исполнено, дон Абрахам! – пробасил Мигель и вновь повернул рычаги подъёмника.


****


Всё, однако, пошло не по плану. Во-первых, мы с Юлией попали под настоящий тропический ливень и промокли буквально до нитки. Во-вторых, боцманюга с лакеем, испугавшись дождя, вовремя к памятнику не явились и мы с возлюбленной продолжали зря мокнуть ещё почти пару часов.

Наш единственный плюс заключался в том, что стоявший на площади стражник, спасаясь от ливня, тоже забился в свою полосатую будочку и под утро там закемарил, после чего ваш покорный слуга, вспомнив молодость, безо всяких канатов забрался на статую и, сделав глубокий надрез на королевском затылке, наконец, убедился в своей правоте. 

Под полудюймовым напластованием бронзы скрывался слой чистого золота. Это и были сокровища Сильвера. 


ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ
ОБО ВСЁМ ПОНЕМНОЖКУ

Всё дальнейшее заняло несколько дней. Опираясь на помощь не чужого мне дона Гуана, я убедил магистрат, что выполняя последнюю волю герра Ветермайера, я якобы должен произвести косметический ремонт главного городского памятника, в процессе которого королевскую голову подменили. Кстати, этот ремонт пошёл королю на пользу и Луис I начал после него смотреть, как бы сказал Афанасий, орлом, а не мокрой курицей.

Кроме резко похорошевшего короля и любимой, я оставил в Испанской Америке ещё и девять могил. Всем тем, кто захочет их посетить, сначала следует разыскать местное крошечное лютеранское кладбище, а от входа в него повернуть направо и, пройдя ярдов сто, возле самой заросшей травою чугунной ограды, вы и увидите то, что искали, – восемь маленьких серых надгробий. Перечислю их справа налево:

1. АФАНАСИЙ ТСЧЕРБИТСКИ
1725 – 1768
русский купец.
Погиб, спасая товарища.

2. РОБЕРТ ДЖЕЙМС САНДЕРС
1744 – 1768
английский матрос.
Погиб, исполняя свой долг.

3. СОЛОМОН КАЦМАН
1731 – 1768
помощник капитана.
Погиб, исполняя свой долг.

4. ДЖОРДАН ДЭНИЭЛЬ ГОПКИНС
1753 – 1768
корабельный юнга.
Погиб, исполняя свой долг.

5. ВАЛЕНТИН РОБЕРТ МАКЛАРЕН
1738 – 1768
камердинер.
Погиб, спасая хозяина.

6. МАРТА АВГУСТА ЦУКЕНБАХЕР
1726 – 1768
служанка.
Погибла, спасая хозяина.

7. СУЛТАН ДЕЛИМХАН ИБРАГИМ
? – 1768
джентльмен из Индии, никому в своей жизни не  сделавший зла.
Погиб вследствие трагического стечения обстоятельств.

8. РИЧАРД ДЖОРДЖ ДЖОНСОН
1734 – 1768
английский моряк, участник мятежа на «Эспаньоле», наказанный за него тринадцатилетним заточением на необитаемом острове.
Погиб, пытаясь исправить свои ошибки.

Ну и, наконец, чуть поодаль стоит огромный могильный камень с такой вот надписью, сделанной остроугольным готическим шрифтом:

ВИЛЬГЕЛЬМ КАРЛ ВЕТЕРМАЙЕР
1711 – 1768
немецкий негоциант, претерпел в своей жизни много несчастий и перенёс их с достоинством, скончался от старости, незадолго до смерти фантастически разбогатев. 

Совершил много злого и доброго и всю свою жизнь пользовался всеобщим уважением.

(Дата рождения Длинного Джона указана на могиле неверно. На самом деле Сильвер родился в середине 1699 в одном из самых грязных и страшных районов Бристоля).


****


Ну, о чём ещё вам сказать?

В середине августа с почти что двухмесячным запозданием моя «Каталина» наконец-то покинула Л. и взяла курс на Бристоль. Остаток рейса сложился на редкость удачно и мы прибыли в порт назначения ещё до начала сезона штормов.

Ну а спустя полгода – в мае 1769-го – в семействе дона Гуана Мигеля де Наварро родился долгожданный наследник. Если верить присланному донной портрету, малыш – моя копия, и счастливая Джу лично учит юного Хосе Рауля Франциска де Наварро английскому и читает ему стихи сэра Геррика в оригинале.

Ну, а два года спустя дон Гуан наконец-то скончался от пьянства и вдова его Юлия (с моего письменного благословения), относив двухгодичный траур, вышла замуж за дона Фернандо.

Что же касается денег, то, несмотря на категорический запрет Бычьей Туши, я всё-таки разделил его золото на две половины: одну взял себе, а вторую поделил между командой и пассажирами (правда, наследников Джонсона нам разыскать так и не удалось, а сын Афанасия – поддержав почин доктора Ливси и сквайра – отказался от своей доли в пользу семей погибших).

Так что после уплаты налогов мой куш оказался не таким уж и огромным – чуть больше тринадцати тысяч фунтов. На эти средства я расплатился с долгами и выкупил долю у Гопкинса (решение это было отчасти и вынужденным, потому как отношения с ним у меня после рейса испортились напрочь – он упорно винил меня в трагической гибели своего племянника), итак, я выкупил долю у своего компаньона, а потом прикупил ещё четыре трёхмачтовых барка, а вот старушенцию «Каталину» отправил на полупокой, продав одной каботажной компании (в её годы не стоит ходить в океаны).

 Став главой большой фирмы, ваш покорный слуга (сбылась мечта Мэри!) окончательно осел на берегу и теперь видит море только во сне. Правда, Снуп продолжает публично хвастаться, что он всё равно меня разорит, но я отношусь к его воплям спокойно: время покажет, кто кого пустит по миру. 

И да, в позапрошлом году я всё-таки выпустил «Энеиду» в переводе отца огромным для такого рода изданий тиражом в пятьдесят экземпляров и, хотя лондонские латинисты во главе с преподобным Романиусом Шмаракусом не оставили от отцовского перевода камня на камня, мне на их критику, если честно, плевать.

Ведь мой сыновний долг выполнен.

Ну вот, вроде, читатель, и всё. Я пишу эти строки у себя в кабинете ровно пять лет спустя после описанных в этой книге событий, и у меня на плече, больно раня его коготками, переминается с лапы на лапу Капитан Флинт. Попугай мне ужасно мешает, но прогнать я его не могу: слишком уж велики его исторические заслуги.

Сейчас Капитан поискал у себя под крылом, поймал клювом какую-то невидимую миру блошку и оглушительно гаркнул мне на ухо: «Твоя доля – два фар-р-ртинга! Твоя доля – два фар-р-ртинга! Полный впер-р-рёд! Суши вёсла!».

Крепись, Эйб, крепись. Ведь Капитан Флинт бессмертен и тоже самое будет орать и на уши твоим внукам.

Ну, а мой труд окончен.

До свидания, читатель.