Людоед

(написано очень в детстве, добавил чтобы не потерять, можно не читать)


Лестничная клетка была похожа на перекошенный зев чудовища. Ступени скрипели под ногами, словно кости, перемалываемые в жерновах времени. Сергей остановился на площадке третьего этажа, прислушиваясь к звукам, которые город выдавливал из себя, как гной из нарыва: гул машин, вопли пьяниц из подворотни, вой ветра в щелях панельных стен. В руке он сжимал бутылку — стекло холодило пальцы, но холод этот был призрачным, как всё остальное. Холод Войны. Холод, который въелся в кости в том поле, где земля пахла кровью и сожжённым металлом.

Тук-тук-тук. Капли с потрескавшейся батареи падали на бетон, отсчитывая ритм, знакомый до боли. Сергей закрыл глаза. Перед ним всплыли тени: Андрей, прижимающий окровавленный бинт к разорванному бедру. «Давай, Серёга! Давай, пока гангрена не пошла!» — кричал он тогда. Но Сергей не смог. Не смог тогда…

Он открыл глаза. Дверь квартиры №17 приоткрылась на цепочку, и в щель блеснул мутный зрачок.

— Опять один? — голос Андрея прозвучал, как скрип несмазанных петель. — Заходи, герой. Будем поминать.

Квартира встретила Сергея запахом, от которого свело желудок: гниющие овощи, пережаренное сало, плесень. И что-то ещё — сладковатое, приторное, как запах разлагающейся плоти. На кухонном столе, заваленном банками с мутным рассолом, лежал нож. Тот самый, с рукоятью, обмотанной изолентой. Сергей помнил, как Андрей хвастался им в пьяном бреду: «Этим я трёх чурок заколол!». Теперь лезвие было покрыто бурыми пятнами. Ржавчина? Кровь?

Они сели друг напротив друга. Андрей потягивал портвейн из горлышка, его единственный глаз — второй он потерял в том же поле — следил за Сергеем, как паук за мухой. На стене висела фотография: они в камуфляже, обнявшись у БТРа. На обратной стороне надпись: «Выжили. Будем помнить».

— Михалыч снизу сдох, — сказал Андрей, тыкая сигаретой в потолок. — Три дня вонь стояла. Как будто…

Сергей не дал договорить. Бутылка взлетела и треснула о висок соседа с хрустом ломающейся кости. Андрей рухнул на пол, захрипев. Кровь брызнула на холодильник, заляпав наклейку «Мир. Труд. Май. 1987». Сергей замер, глядя на алые капли. Они напомнили ему дождь на броне БТРа — такой же липкий, такой же беспощадный.

— Тихо… — прошептал он, опускаясь на колени. — Сейчас всё будет.

Его пальцы дрожали, расстёгивая рубаху Андрея. Шрам на груди соседа — след от пули, принятой за него, — был белым и гладким, как шрам на совести. Сергей провёл по нему лезвием. Кожа расступилась беззвучно, будто ждала этого годами.

Первый день.
Грудная клетка раскрылась, как проклятая шкатулка. Сергей работал методично, как мясник на бойне. Pectoralis major, большая грудная мышца, отслоилась от рёбер, обнажив лёгкие — два сморщенных мешка, напоминающих старые воздушные шары. Он вспомнил, как мародёры вырезали печень у убитых, приговаривая: «Это для собак, чтобы злее были». Тогда он плевался. Теперь резал сам.

Жареное мясо пахло детством: мать у печи, дед, коптящий окорок в сарае. Но во рту оставалась горечь. *На вкус как Андрей, — подумал он, сглатывая комок. Андрей на вкус как свинина.

Третий день. 
Тазовые кости он дробил молотком. Вертлужная впадина треснула, обнажив губчатое вещество. Костный мозг оказался сладковатым, с привкусом железа. Сергей слизывал его с ножа, чувствуя, как тепло растекается по рёбрам. На полу валялась фотография: они с Андреем в пионерских галстуках, 1982. У Андрея на шее — значок «Юный санитар».

— Научился, брат, — хрипло засмеялся Сергей, бросая обглоданную кость воображаемой собаке.

Пятый день. 
В банке с рассолом плавали кисти рук. Пальцы, скрюченные в последней судороге, напоминали лапы мёртвого паука. Сергей грыз фаланги, слушая хруст хрящей. В ушах звенел голос деда: «Кости гложи — силу получишь». Но силы не прибавлялось. Только голод, острый как лезвие.

Ночью ему приснился Андрей. Тот стоял у плиты, помешивая котёл, где варились их общие фотографии.

— Ты же хотел всё помнить, — сказал Андрей, доставая ложку с гравировкой «Смерть за Родину». — Вот и ешь. Пока не забудешь.

Седьмой день.
Соль закончилась. Сергей рылся в шкафах, опрокидывая банки с огурцами, которые Андрей мариновал каждую осень. Рассол пролился на пол, смешавшись с кровью. В углу он нашёл пачку «Экстра» с красным петухом.

— Нашёл, — прошептал он, посыпая солью обглоданную бедренную кость. — Теперь не протухнешь.

Андрей сидел за столом, собирая пазл из человеческих ушей.

— Ты забыл сердце, — сказал он, тыкая костяшкой в грудную клетку Сергея. — Оно же вкуснее всего.

Девятый день.
Сергей стоял перед зеркалом в ванной. Его отражение расплывалось, как лицо в мутной воде. Щёки ввалились, рёбра выпирали лесенкой. На груди зияла кровавая дыра — грудная мышца pectoralis major была вырезана аккуратно, как на анатомическом атласе.

Он воткнул неглубоко нож в бок, провёл вниз, к паху. Кишки вывалились на пол синюшным клубком.

— Непорядок,— проворчал он, вспоминая, как Андрей учил его упаковывать внутренности в целлофан. — Надо аккуратнее.

Квартира стала храмом, а Сергей — его единственным жрецом. Воздух пропитался запахом медленного разложения: сладковатый дух гниющей плоти смешивался с едким дымом сжигаемого жира. На стенах, где когда-то висели фотографии, теперь зияли ржавые гвозди, как пустые глазницы. Лишь одна осталась — та, где они с Андреем стояли у БТРа, улыбаясь в обнимку. Лицо Андрея на снимке было зачёркнуто ножом, а вместо него прилеплен кусок кожи с татуировкой «За Сталина!», вырезанной из его же бедра.

Соль была для него священной. Сергей носил пачку «Экстра» с красным петухом в нагрудном кармане, словно это были его орденские медали. Каждое утро он начинал с ритуала: посыпал кристаллами новоиспеченные раны на груди, где рёбра уже проглядывали сквозь истончённую кожу. Боль превратилась в молитву — каждый шипящий на оголённых нервах кристалл напоминал ему, что он ещё жив.

— Соль — это память,— бормотал он, втирая её в надрезы на бёдрах. — *Она не даёт протухнуть.

На кухне, среди гор пустых банок, горели свечи, слепленные им из жира. В их дрожащем свете танцевали тени, принимая формы призраков: вот Андрей сидит за столом, собирая пазл из человеческих ушей; вот дед вскрывает топором свиной труп, приговаривая: «Кости гложи — силу получишь».

Сергей готовил пиршество. На верёвке из сплетённых волос Андрея сушились колбасы — кишки, набитые фаршем из gluteus maximus, ягодичных мышц. В кастрюле варился бульон из *
tibia, большеберцовых костей. Мозг, извлечённый из черепа, он замариновал в майонезе с лавровым листом.

— Как дед делал,— улыбнулся он, вылавливая ложечкой с гравировкой «Смерть за Родину» серое вещество. — только свиней.

Но голод не утихал. Он грыз phalanges, фаланги собственных пальцев, высасывал костный мозг из ulna, локтевых костей. Тело стало картой саморазрушения: на левой ноге отсутствовала gastrocnemius, икроножная мышца, вырезанная для шашлыка; правая рука заканчивалась культей.

Ночью к нему приходил Андрей. Призрак сидел на краю кровати, держа в руках свою отрубленную голову.

— Серёга, ты забыл сердце, — шептала голова, дрожа в окровавленных руках. — Оно же вкуснее всего.

Сергей вставал и шёл к зеркалу. Его отражение расплывалось, как лицо в мутной воде. Щёки провалились, глаза стали глубокими ямами, в которых горели крошечные огоньки. Он прижимал ладонь к груди, чувствуя, как под тонкой кожей пульсирует ventriculus sinister, левый желудочек.

— Всё ещё бьётся, — усмехнулся он, проводя лезвием по грудине. — *Значит, ещё не всё съел.

День четырнадцатый.
 
Он нашёл сердце. Оно лежало в морозилке, завёрнутое в газету с заголовком «Россия восстаёт из пепла». Сергей развернул свёрток, рассматривая орган: myocardium покрылся инеем, коронарные артерии застыли, как реки на старинной карте.

— Замерзло, — вздохнул он, прижимая сердце к собственным рёбрам. — Надо разогреть.

Он разжёг костёр из книг Андрея — сборников стихов Есенина и учебника по анатомии с латинскими названиями . Пламя лизало дно котелка, где в воде плавали льдины крови. Сердце опустил в кипяток. Aorta всплыла, как змея, и он поймал её зубами, вытягивая из воды.

— Ты же хотел быть бессмертным — сказал Андрей, появляясь в дыму. Его тело было сшито из кусков кожи, как лоскутное одеяло. — Но бессмертие — это когда тебя едят.

Сергей откусил кусок atrium, предсердия. Мясо было жёстким, с привкусом железа и чего-то горького.

— На вкус как мать, — прошептал он, вспоминая, как она умирала от рака, отказываясь от химии. — Она тоже боялась гнить.

День двадцатый.

Теперь он ел только себя. Sartorius, портняжная мышца, стала его завтраком; biceps brachii, бицепс, — обедом. К вечеру он добрался до rectus abdominis, прямой мышцы живота, вырезая её пластами, как копчёное сало.

В квартире не осталось зеркал — все были разбиты. Но он видел себя в лужах крови: скелет, обтянутый кожей, с голубыми прожилками вен, похожими на реки на карте.

— Ты почти закончил, — сказал Андрей, сидя на потолке вниз головой. Его кишечник свисал гирляндой, касаясь лба Сергея. — Осталось только сердце.

Сергей посмотрел на нож. Лезвие было покрыто налётом, как старые монеты. Он прижал его к груди, где под тонкой плёнкой кожи пульсировала жизнь.

— Прости,— прошептал он, не зная, кому — Андрею, деду, матери, себе.

Лезвие вошло в myocardium. Кровь хлынула на последнюю фотографию, заливая улыбки, БТР, надпись «Выжили. Будем помнить».

На полу он скрючился, прижимая к животу окровавленный комок мышц. Голод наконец утих.

Эпилог.
Управдом нашёл его через месяц. Дверь пришлось выбивать — она была завалена мешками с человескими объедками и мусором. В квартире смердяло гниющим мясом и копотью. На столе лежала записка, написанная кровью на обрывке газеты:

«Я ВКУСНЕЕ, КОГДА БЕССМЕРТЕН».

В квартире №17 до сих пор, когда ветер задувает в щели, слышится шепот:

— *Кости гложи… кости гложи…*

И смех — сухой, как треск ломающихся рёбер.

2017