Затухание мысли

Затухание мысли

«Мы часто грустим о невозможном...» Вл. Короленко

Невозможно описать мою печаль, когда после, кем-нибудь, очередного открытия и прославления литературных звезд, я читаю их труды, устремлённые в вечность.

Откуда бы эти звёзды не выкатились на литературный небосвод, пусть даже их утвердил Нобелевский комитет, или другой «Большой буккер», читать, в общем-то, нечего. Есть слова, есть тексты, а мысли нет. В лучшем случае есть повторы, суррогаты, или затухание мысли. 
 
До настоящего времени тоска моя рассеивалась благодаря наличию библиотек и классической литературы в них.

Библиотеки, как, ещё мало оцифрованные, а, следовательно, по-прежнему богоугодные учреждения, лелеяли во мне основы прежнего литературного образования, спасали его.

Я с тихой грустью наблюдаю за тем, как в библиотеках, открытых в годы СССР, благодаря их большому количеству, всё ещё чтут Советский Союз, как свою основу, и удерживают властный порыв чиновников сдать всю классическую литературу, особенно выпущенную в советский период государственности России, в макулатуру. Картонная тара нынче дорогая, так как сделана она из собраний сочинений Пушкина, Лермонтова, Горького, всех Толстых, Ленина, конечно, вместе с Марксом.

С большой печалью, я наблюдаю за тем, как средние школы перестают прибегать к помощи библиотек, как исчезают из школ учителя русского языка и литературы, и как уже некому рассказывать детям про основателей и продолжателей литературного труда. Да и зачем рассказывать, если образовательный государственный стандарт этого не требует. Сегодня, школы – это тесты, а библиотеки стремятся превратить в нескончаемое шоу мастер-классов, встреч ветеранов и т.п. 

В России почти не осталось учебных заведений готовящих библиотекарей. А выпускники пединститутов менее всего стремятся попасть в школу, в учителя.

Пока бродишь рядом со школами и остатками библиотек, не заходя в них и не интересуясь ничем, кроме грамотного потребления, эти культурные потери кажутся чепухой, ибо наша страна на необыкновенном подъёме. Об этом я тоже, с тихой грустью, узнаю каждый день по телевизору. Но, с тех пор, как сам я вступил на литературную тропу, ведущую прямо в вечность, вопрос о том: кто я? где я? обострил мою печаль.

Чем я занимаюсь? Этот вопрос мучает любого приличного человека, а писателя в особенности. Может быть я творю вечность, создаю новые миры и мировоззрения в них, а может быть я, как все прочие, подсовываю в гениальную литературную бочку мёда прошлого, свои капли дёгтя суррогатов настоящего, выдавая их за нетленную литературу.

Повторю, меня охватывает глубокая скорбь и чувство отчаянной безнадёжности будущего для человека разумного. 

Конечно, я не святой писатель – поводырь. Я не готов писать в стол для будущих времён.

Как все, я бегу в едином строю писателей, увы, за прошлым. Я бегу, как уже высмеянные писатели «Мосолита», за популярностью. Популярность – это деньги. А в стране, где всё обо всём знают только финансисты, зачем ещё можно бежать, кроме как за деньгами.

Страна переведена на рельсы шабашки, а когда всё вокруг – шабашка, писатель тоже – шабашник. Я участвую в литературных конкурсах ради денег. Ради совсем маленьких денежных премий, ибо, кто будет платить за свежую мысль, если отдан приказ платить только за «затухание мысли», которая ничего не стоит. Увы, этот приказ сделал слово «писатель» синонимом слову «чепуха». Конечно, я тоже чувствую свою вину за течение современной жизни именно в эту сторону.

В очередной раз заимствуя чужую жизнь, местный чиновник проигнорировал святые слова чужестранцев о том, что:

- Под беспорядком следует понимать порядок, не поддающийся осмыслению и

 - Трудно заставить человека что-то понять – если за непонимание ему платят зарплату.

Впрочем, я ли повинен в этом, если сюжеты людской жизни закончились с появлением книги книг Библии. Недаром её так долго запрещали читать, полагая, что прочитав её, люди оторвутся от старых и греховных сюжетов и устремятся дальше, к неизведанным граням жизни, к большой и светлой любви. А деньги? Кто считал, сколько их было поднято на библейских сюжетах?  Те, кто уже вкусил их вкус, готовы и дальше разрушать всё ради себя и денег.

С тех пор, много воды утекло. Многие, ёрзающие по этим сюжетам, люди стали писателями, подняв не только деньги, но и сыскав славу вечную в скрижалях Золотого тельца или Золотого мешка по Достоевскому. Различие в вере деньгам или куражу, от избытка денег, в остальном, как и писал Солженицын - телец и мешок давно вместе.   

Сегодня Библию можно купить, но кто её читает? А раз не читают, то и развития мысли не происходит даже по старым, затасканным, сюжетам. А я читал до осознания того, что живём мы в чужом мире, среди чужих племён, оторванных друг от друга, но по единому лекалу жизни, к которому никто ничего прибавлять не хочет, как и убавлять. Удобно? Наверное. Но тогда отчего в человечестве нарастает отчаянная безнадёжность крепостных?
   
Верх и низ. Добро и зло. Ад и рай. В идеале, с одной стороны, писатель несущий свет просвещения и ведущий паству в рай. С другой, пропагандист бегающий в границах чужих идей и ведущий паству в ад. 

Черти всегда против строительства, возле своего мутного омута, писательских монастырей, но никогда не против строительства административных зданий. Черти всегда проворней праведников.

Ад и рай, а между ними сюжеты людской жизни. Человек живёт ими и в них, проживая их снова и снова тысячи лет. К счастью, человек всё ещё глуп, иначе он бы давно что-то поменял или исчез с лица земли от отчаянной безнадёги выйти за рамки, выбежать за флажки, своей жизни. Но человек не пытается и в этом его счастье. Мы все плывём по течению чужих мыслей, древних мыслей, поддерживаемых фарисеями.

Вырваться за рамки пытались мудрецы - философы, поэты и писатели прошлого. Но все их усилия, до сих пор, уходили на углубление и расширение проживаемых сюжетов жизни: блудный сын из библейских крестьян поднялся до пролетария и стал «Максимкой», а затем стал офисным планктоном, но он по-прежнему – блудный, и все прочие сюжеты нарастают на него, обновлённого, как ракушки на днище корабля. 

Со стороны читателей, усилия писателей, пишущих для его потребления, могут выглядеть даже гениально. Для глупого читателя и товарная линейка - лестница в будущее. А если ещё и библиотеки окончательно превратить в обменные пункты макулатуры, то каждая новая книга «фэнтези» для читателей станет ракетой к инопланетным горизонтам. Но и «фэнтази» - это сплошь старые лекала сюжетов жизни, ухудшающие прошлое.

Редкие мудрецы – философы, поэты и писатели семафорят о том, что этот процесс патологической лжи и повторов, который позиционируется как «вверх и в рай», к добру не ведёт. Но тогда куда ведёт? Есть мнение, что, например, русские писатели привели процветающую страну - Самодержавную Россию, к духовному распаду и социально-демографическому вырождению всех общественных групп от дворянства до крестьянства. Следовательно, все труды этих Радищевых, Салтыковых-Щедриных, Грибоедовых, Достоевских, Чеховых, Толстых, Короленко, Горьких, Чириковых и прочую «чепуховую» литературу надо срочно сдать в макулатуру, в целях наделать из неё картонных решёток для яиц, ибо именно из яиц должно произойти духовное возрождение России. Жаль только, что самих писателей придать обструкции уже нельзя, разве, что и делается, посмертно. 

Мысль не нова, но вот проблема: новые мысли почему-то несут только вредные писатели. По мере течения времени самые вредные писатели стали врагами народа, затем диссидентами, затем иноагентами и конца и края этому не видно, а их, уцелевшие по чьему –то недосмотру, читатели, помнят и почитают. Почему? А главный вопрос в том: почему человечество радуется именно их мыслям или, уже не радуется никаким? Чёрт его знает.

А что ещё читать, чтобы расти над собой? Возьмём отстраненно любой конкурс, в жюри которого входят мудрейшие, умнейшие, добрейшие и, если совмещают литературный труд с чиновничьей должностью, ещё и честнейшие люди. Пусть они светила из столицы или даже из двух столиц, в соответствии с гербом о двух головах. Они принимают на конкурс литературные труды и на своих интимных собраниях выбирают самые гениальные тексты, как показатель для творческого равнения другим писателям. И что они могут выбрать? Токсичные и вредоносные произведения, несущие свет? А дальше уже был сказано: «Как бы чего не вышло». Да и что такое свет просвещения? Произведения Сорокина или публицистика Прилепина – это свет? Проще выбрать всё тот же быт, всё тех же жертв быта, ума лишившихся из-за денег. Всю туже безнадёгу быта, но без призыва к свету, несущему перемены.

Лучшие из лучших современных творений, звучать примерно так:

«За окном сумрачные улицы, сумрачные дома, и нет горизонта. Челябинск после серии телепередач «Наша Раша» стал каким-то не настоящим, а фольклорным городом – анекдотичным и страшным одновременно: «Челябинские бабки настолько суровые, что им уступает место даже водитель!». Наверное, это они, бабки-ведьмы, наколдовали так, что не было в сумрачном городе зимы, и лета, и осени – а только два сезона сменяли друг друга: время, когда пыль, и время, когда грязь».

Автор пишет о себе и о стране, с высоты жителя города Челябинска.  Всё тоже, всё те же. О себе, в рассказах о других, обычно читать не любят, особенно если рассказчик нагнетает тоску, хотя, сам город Челябинск предаёт рассказу колорит. Фраза «Мы интеллигенты из Челябинска» была известна всему советскому народу… 

Быт и жертвы быта.

«Всё поздно. Ничего не поделаешь. Теперь жить как живётся. С этой стигмой незатянувшейся. Мне терпения не занимать. Я мою посуду возле открытого окна и слышу, как за стеной у соседей назревает очередное. Мне не до них. У меня в сорок с хвостом жизнь рухнула. Всё поздно. Ничего не поделаешь. Почему я всегда любила мыть посуду? Это время отводилось на себя, на подумать. Это пауза, ну как лестница или поезд, когда время идёт, а ты привязан к месту, к обстоятельству, завис – между прошлым и будущим. Мать возмущается, если я словно бы уснула под струёю. Деньги, тарифы, ЖКХ, правительство, премьер, президент, рассеянный с улицы Бассейной – без пауз выстраивается логическая цепочка её упрёков».

Бабья тема – выигрышная, можно совсем не мыслить, просто плыть по течению быта, быть рабой быта…

Повторы и суррогаты.

«Впервые я пришел сюда еще подростком, прочитав старую городскую легенду о портовой проститутке, сбрасывающей невезучих клиентов вниз, на холодные камни старой лестницы. Легенда и дала лестнице ее зловещее прозвище. Отсутствие фонарей делало это местечко по-стивенсовски жутким, и тогда я все пытался понять, откуда можно было попасть в те квартиры, чьи окна светились высоко в отвесной каменной стене. Так я обнаружил этот двор».
 
Мир женских легенд и надежд: «В глубокой теснине Дарьяла царица Тамара жила…».

Быт и жертвы быта.

«Два этих дома стояли прямо у моря. Так их когда-то построили, так они и стояли. И если у всех горожан обыкновенно был двор – с сарайчиками, песочницами, огородиком, то у жителей этих домов был песчаный пляж. Те из них, кто не боялся мыслить вольно, с размахом – а это, как правило, те, чьи окна выходили к пляжу, – говорили, что все огромное море, разлившееся синей кляксой по карте мира и превосходившее размером многие не самые последние в мире государства, было их двором. И по-своему оказывались правы».

По современному выгодная тема о молодёжи, как поколении  «ни-ни» и перспективы на тему взросления и возникновения желаний вне очерченных границ быта. Есть стремление ввысь.

«За рулем люксового автомобиля находился Денис Надеждин- неприметный федеральный чиновник по спортивной работе. Вид его, как всякого спешащего по делам чиновника (а спешить по-другому они не умеют), был сух, казёнен и невыразителен... Егору «было без разницы» кто. Он не считал кого-то из них другом или приятелем, или кем-то еще. Просто шел, чтобы влиться в стаю, запрыгнуть на скамейку или просто плюхнуться в песок и сидеть так – спиной к огням своего дома, лицом – к огням далеких кораблей и звездам, всем телом – к ветру и песку. Пить пиво из безразмерной, на всех, пластиковой канистры, закусывать соленой рыбкой. Обыкновенно их встречалось человек пять-шесть: места хватало всем».

Бытовой детектив на тему, не делай добра, не получишь и зла. Чиновник и созидание добра. Это приближает к душе и чуть – чуть выводит за рамки быта. Но, так едва ли бывает.

«Больше сказать нечего. Ухожу в задумчивости. Вот ведь как бывает. Иногда заурядное явление оборачивается неожиданной гранью. Кукле требуется операция. Я подошла из простого любопытства. Цена моего жеста невысока, как бы трогательно он ни выглядел со стороны. Впрочем, я совершаю столько поступков, что наверняка некоторые из них хорошие... Чем ей помочь? Дружбой, деньгами, вещами? Я никогда не предлагаю людям плохое, а хорошее я хочу сама. В этой ситуации трудно делиться. И, кроме того, всегда есть подсознательный страх невзначай приручить. А после всю жизнь нести ответственность. А вдруг окажется, что приручил чудовище? Опасливость учит держать дистанцию. Иду и досадую, что сейчас дистанцию не удержала. Теперь благодарное чудовище будет подстерегать меня повсюду, высматривая в толпе маленькими любящими глазками… Приближаюсь к мусорному баку. Всматриваюсь в лицо свергнутой самозванки, переживая те стихийные чувства, с которыми стоишь у гроба. Та сказала, жизнь коротка, её надо прожить, а не переждать. Какое кладбищенское настроение в пейзаже. Я до утра буду искать тот бок, на котором засну».

Это хорошо. Это про российское вневременье.  Про перестроечные (вневременные) времена и про лишних людей, которых в России пруд пруди. Примечательно, но страны, стремящиеся к «золотому миллиарду» и не могущие приблизиться к заветной мечте, в силу неконтролируемого размножения своих граждан, могли бы перенять российский опыт. В России, чиновник всё время за размножение, за заботу о народе, а население всё сокращается и сокращается. С чего бы?  Эта москвича даёт ответ. Не дура, отрывает от быта.

«А позже, уже в ноябре, мать позвонила в Москву и долго кричала, что я виноват. Что Тёмыч «брюхатил» Олесю, а я потакал. Что семя у бати гнилое и жизнь теперь кончена напрочь. Я думал приехать и с Тёмычем как-то решить, хотя понимал: решить тут нельзя ничего. Но Тёмыч, полный свежего самогона, вышел на трассу впотьмах, и грузовик с овощами все порешил за меня».

Женщина, пишущая от лица мужчины, может развести такую слёзную сырость, что и мужик сопьётся к чёртовой матери от безысходности своей жизни, а он должен двигаться, искать и не сдаваться. Не стать жертвой быта.

«Отец постоянно твердит, что нельзя желать зла другому человеку, что оно только и ждет нашей слабости, чтобы расти и жить дальше, что мы для него как дом. Это на земле люди встречаются, потому что она круглая. А небо бесконечно плоское. И когда мы попадаем туда — все расходятся по своим тропинкам, никогда не встречаясь. Добро и зло, приобретенные здесь, там некому передать. Это все остается с нами. Но зло — тяжелое и горькое, его трудно нести. Потому избавляться от него проще здесь.

Хаим задумался».

Евреи – это всегда выигрышная тема и для любого жюри, часто, приказ.
«Вечер неизбежно опускался на город, как отчаяние по вечерам опускалось на голову Савельева. В холодильнике ждала водка. Точнее, Савельев ждал. Он ждал девяти вечера — так он себе определил — и приступал к борьбе с отчаянием».

Про водку всегда хорошо и на каждом конкурсе рассказ о водке должен быть и должен идти вне конкурса. Из моего любимого - книга «Архиерей»: «Отец Павел сидел на палубе парохода и пил... Стоявшая перед ним на столике бутылка водки была уже выпита почти до дна. Пил отец Павел без закуски, глотая рюмку за рюмкой, через более или менее значительные промежутки времени. Он пил с ожесточением и как бы подчеркивал свое времяпрепровождение: "Нате, мол, православные, любуйтесь на своего пастыря...".

Про водку хорошо, пусть и в повторах. Должен же оставаться у русского человека верный ориентир по входу или выходу их своей скотской жизни.

«Лариска уже не ждет дочь, та все равно не придет. Она кладет мокрое полотенце на лоб ангелочку и думает о мальчиках-близнецах, о слепых музыкантах, которых помнит еще пионерами и районными знаменитостями. Кто бы знал, как ей, сивой кобыле, стыдно спешить к ним, воровато озираясь по сторонам, поздним вечером притихшей улочкой, на глазах у прогуливающихся парочек, за нехитрым бабьим счастьем, как тошно ей играть роль разбитной, опытной бабищи в квартире немного смущенных близнецов, пытаясь скопировать героинь телесериалов, как больно ей догадываться о том, что нужна она только собственному внуку да слепым мужикам, считающих ее, бабку, чуть ли не молодухой и красавицей, как страшно осознавать то, что только этим обманом она еще и жива.

Сидит Лариска над внуком, смотрит в лицо своему вздрагивающему ангелочку и плачет. Знает, пройдет еще несколько лет, и похитит ее ангелочка этот мир, и растлит его, и сделает из него шакала или волка, если, конечно, прежде не прирежет как овцу, и нарисует на его круглой симпатичной физиономии беспощадную кривую усмешку, а из глаз вытравит удивление и радость. Плачет Лариска и думает о том, что лучше бы ее внуку родиться слепым, как близнецы, — эти по-юношески стыдливые мужчины, так и не тронутые наступившими временами за ненадобностью, и поэтому, верно, не принявшие за основу волчий закон. Да, именно слепым, чтобы никогда не увидеть, не узнать и не сделать всего того, что видит, знает и делает Лариска.

Жаль Лариске своего ангелочка, и слепых близнецов жаль, и себя, конечно, очень».

Жертвы быта. Переход от страшного советского строя к светлому будущему пост капитализма, и перегибах на местах. Это, наверное, для кого-то хорошо, позволяет начать оцифровку населения, но это не двигает человечество вперёд. Это всё те же вечные повторы от рабовладельческого строя к феодальному, от феодального к капиталистическому и до развилки в фашизм и социализм, и дальше.

Эх, Россия – мать наша Лариска, не любишь ты нас… А мы тебя? 
       
Невозможно описать мою печаль, когда я начинаю грустить о невозможном….