Воровская жена

трагедия в 2-х актах



время действия: середина XVIII века
место действия: Москва





действующие лица:

ОСИПОВ Иван «Каин», 33+ года. Вор
РОДИН Андрей Афанасьевич, 37+ лет. Протоколист Сыскного приказа
АРИНКА, 13+ лет. Дочь Родина от первого брака
ДАРЬЯ, 35+ лет. Супруга Родина
ФЕДЬКА Поповцов, 15+ лет. Сын копииста Сыскного приказа
ВАСИЛИЙ, 40 лет. Странствующий монах
«КАМЧАТКА» Пётр, 39+ лет. Вор
МУРЗАЕВ Яков Никитич, 25+ лет. Князь, судья.








Акт 1


СЦЕНА 1. Июнь. Овраг. Василий кончает обед.

ВАСИЛИЙ (напевает). Честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения Серафим, без истления Бога Слова рождшую, сущую Богородицу, Тя величаем. (Оправляется.) В руце твои, Господи Иисусе Христе, Боже мой, предаю дух мой. Ты же мя благослови, Ты мя помилуй и живот вечный даруй ми. Аминь. (Укладывается.)

С обрыва спускается Аринка. Из кустарника, крадучись, выбирается Федька.

ФЕДЬКА. Сарынь на кичку! (Обхватывает Аринку.)
АРИНКА (вскрикнув). Дурак! Федька, пусти! Получишь!
ФЕДЬКА. А что дашь?
АРИНКА. Ах, ты ж обормот. (Борцовским приёмом высвобождается.)
ФЕДЬКА. Опять папка новый приёмчик показал? Больно же, пусти, слезь с меня, Ариша, слезай… А хотя пусть, сиди себе, только прижмись плотнее, чтоб я тебя ещё лучше прочувствовал, радость моя.
АРИНКА. Похабник. (Поднимается, отпустив Федька.) Я пошла.
ФЕДЬКА. Жениться решил.
АРИНКА. Ну, так и засылай сватов, куда хочешь, нечего из-за кустов на девушек набрасываться.
ФЕДЬКА. Пойдёшь за меня?
АРИНКА. За кого тятя прикажет, за того и пойду.
ФЕДЬКА. Так ты мне чужая, что ли?
АРИНКА. Так ведь и не своя.

С обрыва спускаются Осипов и Камчатка.

ФЕДЬКА. Идут сюда кто-то, мужики.
АРИНКА. По закону, знаешь ведь, рано мне замуж, не знаю, что тятя скажет.
ФЕДЬКА. Расходились тут, под деревом монах Василий спать завалился. Люблю я тебя, Арюха.
АРИНКА. Помолчим. Не бойся, я с тобой.

Осипов и Камчатка проходят мимо Аринки и Федька.

КАМЧАТКА. Ну, что, Ваня, марш по каютам?
ОСИПОВ. По норам, Камчатка, какие каюты, Москва – не твои корабли, так - лоханка болотная.
ФЕДЬКА. Слышала «Камчатка»? А тот, что Ваня, уж не сам ли Ванька-Каин?

Осипов резко останавливается, толкнув Камчатку в спину, тот тоже, оба оборачиваются к Аринке и Федьку.

АРИНКА. Уходим в кустарник.
ФЕДЬКА. Зачем?
АРИНКА. Шевелись.
ОСИПОВ. А ну, постой, молодняк.
АРИНКА. Федька, валенок. Со святым праздником вас, уважаемые, радости вам…
ОСИПОВ. Хорошо, порадуемся, красавка. Разом или по очереди, как желаешь?
ФЕДЬКА. Не надо, дяденьки.
ОСИПОВ. Убери его, Пётр. (Хватает за ворот Аринку.)
АРИНКА. Не тронь!
КАМЧАТКА (достав нож). Как звать, парень, чтоб знать, кого помянуть?
АРИНКА. Тятенька за меня тебя из-под земли достанет.
КАМЧАТКА. Опять стращают, заткнись, задирай подол да радуйся.
ВАСИЛИЙ (с дубиной). А ну, охолонулись, разбойнички, оставьте детишек.
КАМЧАТКА. Василий, ты-то здесь откуда…
АРИНКА. Пусти, проклятый!
ОСИПОВ. Пришёл благословить нас, с девкой, отче, или присоседиться?
ВАСИЛИЙ. Будешь ножом махать, как баба, или, как мужик, кулаки предъявишь?
АРИНКА. Федька, что стоишь, помогай!
КАМЧАТКА. Не дури, попяра.
ВАСИЛИЙ. Да что с вами разговаривать. (Бьёт Камчатку дубиной по ноге.)
КАМЧАТКА (падая). Сволочь!
АРИНКА (проводит боевой приём против Осипова). На тебе, гад.
ОСИПОВ (упав навзничь). А? Пусти!
АРИНКА. Вор. (Пинает Осипова в пах.) Федька, бежим!
ОСИПОВ (корчится от боли). А, дрянь, ааа…
ФЕДЬКА. Аринка, я за тобой! (Убегает.)
КАМЧАТКА (поднимаясь). Ну, ты чёрный ворон, считай, нарвался.
ВАСИЛИЙ. А считать-то поздно. (Бьёт дубиной в висок Камчатки.)
КАМЧАТКА (катается по земле, схватившись за голову). Ох, ты ж выродок…
ВАСИЛИЙ. Так уж вышло. Аминь. (Убегает, подхватив котомку.)
КАМЧАТКА. Ванька, он меня убил по голове…
ОСИПОВ. Монах жалостливый, по самому ненужному месту тебе влупил. Зато мне хоть бы что и так сладко от бабской нежности…
КАМЧАТКА. Она тебя в пах, что ли? Мудро.
ОСИПОВ. Непутёвые мы разбойники, Петро, может, взять в атаманы монаха?
КАМЧАТКА. А в жёны эту девчонку.
ОСИПОВ. Не могу, я чего-то ржу.
КАМЧАТКА. Пойдём уже.
ОСИПОВ. Хороша девка, и пахнет, как скошенный луг, закачаешься…
КАМЧАТКА. Так что, раб божий Ванька-Каин, с праздником тебя иконы Божьей Матери «Достойно есть».
ОСИПОВ. И тебя, раб божий Петюня Камчатка, ибо «Милующая».
ГОЛОС ФЕДЬКИ. И никакие вы, дяденьки, не рабы, но сыны Божьи.
КАМЧАТКА. Свят-свят-свят…
ОСИПОВ. Выходи из кустов, богослов.
ГОЛОС ФЕДЬКИ. А не убьёте?
КАМЧАТКА (поднимает камешек). Чего надо?
ГОЛОС ФЕДЬКИ. С вами хочу быть, поступить в вашу ватагу.
КАМЧАТКА. А ну, выйди. (Кидает в кустарник камень навесом.)
ГОЛОС ФЕДЬКИ. Ой!
ОСИПОВ. Как ты так, не видя, попадаешь?
КАМЧАТКА. Выходи, булыжник ведь метну.
ФЕДЬКА (из кустарника). Иду-иду уже. (Выходит.) Вот, я вышел.
КАМЧАТКА. Да он же тот самый, а где девка?
ФЕДЬКА. В безопасности.
ОСИПОВ. И почему же мы не рабы?
ФЕДЬКА. Сказано в Евангелии Апостола Луки: «Не бойтесь, я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям: ибо ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель, Который есть Христос Господь, и вот вам знак: вы найдёте Младенца в пеленах, лежащего в яслях. Но когда пришла полнота времени, Бог послал Сына Своего Единородного, Который родился от жены, подчинился закону, чтобы искупить подзаконных, дабы нам получить усыновление. А как вы - сыны, то Бог послал в сердца ваши Духа Сына Своего, вопиющего “Авва, Отче!” Посему ты уже не раб, но сын, а если сын, то и наследник Божий через Иисуса Христа».
КАМЧАТКА. Может, в кабак, Вань? Развеем умственные туманы-растуманы…
ФЕДЬКА. Мне пятнадцать лет, отец – копиист Сыскного приказа, Герасим Поповцов. Меня не скарб с хоромами влечёт и прочее добро, воли хочу, силы, право ходить, куда иду, любить, что вздумается, и не шарахаться от собственной тени, никого и ничего не бояться, самому быть тем, кто страх наводит. Так-то бы проще поступить в сыщики, чем кого-то просить, да самому и наводить порядок, хоть среди государевой, хоть среди вольной лихости, только правильному пацану на службу поступать позорно. Когда тебя, Иван Осипович, перевезли из села Иваново Ярославской губернии на господский двор купца Филатьева, было тебе тринадцать. Ты в тот же год обокрал хозяина и бежал. Стакнулся  с бывшим матросом Петром Камчаткой, который принял в ватагу. Я сейчас старее, чем ты тогда, дядя Ваня, прими! Я ж уже искал тебя, а тут такой случай.
КАМЧАТКА. Дядя Ваня, у тебя племянничек нарисовался.
ФЕДЬКА. Я песню про тебя новую знаю. (Поёт.) По Покровке едут сани, Кони мчат во весь опор. Погоняет Ванька-Каин, Погоняет Ванька-вор. А у вора чёрный волос, А у вора острый  глаз. Ванька жалости не знает, Время к ночи – ванькин час. Ванька, Ванька, Ванька-Каин – Не боярин, не холуй. Ванька, Ванька, Ванька-Каин, Ванька-Каин, не балуй!
КАМЧАТКА. Ёшкин-свет, вот гадская монашина, нога болит аж в голову отдаёт, как копьём протыкает. А девку тебе, паря, не жалко бросать?
ФЕДЬКА. Девок на Москве много, а жизнь единственная. Когда ты меня не возьмёшь, сам стану Ванькой-Каином.

Осипов бьёт Федьку в голову, тот падает без сознания.

КАМЧАТКА. Хлюпик, ты его ладошкой слегка приложил, а он сразу спать. Ишь ты, в Каины захотелось. Хороший парнишка, дельный, а ведь я его чуть не порешил.
ОСИПОВ. Монахи дерутся, девки не даются, пацаны перед серьёзными ворами речь держат, куда жизнь катится. Идём. (Уходит.)
КАМЧАТКА (на ходу). Маловато страха, будем добавлять. Вот же царь недоделанный, надо же так по ноге садануть. Хотя добавлять некуда, Ваня, Москва и так уже трещит по швам. (Уходит.)

Из кустов выходит Василий, берёт Федьку на руки.

ВАСИЛИЙ (поёт). Честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения Серафим без истления Бога Слова рождшую, сущую Богородицу, Тя величаем. (Уходит.)


СЦЕНА 2. Сентябрь. Горница в доме Родина. Родин, Дарья и Аринка обедают.
 
РОДИН. Аринка, принеси квашенки.
ДАРЬЯ. Андрей, дай дочери поесть спокойно, я уже отобедала, схожу.
АРИНКА. Что вы, матушка, мне в удовольствие. С брусничкой, тятя?
РОДИН. Пожалуй, с морошкой.
АРИНКА. Я - мухой. (Убегает.)
РОДИН (вослед). Гляди, о притолоку лоб не расшиби, муха! Замечательная ты у меня, Дарьюшка, чужое дитя тебе, как родное. Калитка стукнула, пришёл кто-то.
ДАРЬЯ. Неродных детей у женщины быть не может, родина не та, что рожает, а та, что любит. Точно кто-то в дом вошёл.
РОДИН. Мне повышение обещают, достаток в доме и без того есть, не пора ли тебе своё дитя нам подарить.

Стук в дверь, входит Осипов.

ОСИПОВ. Хлеб – соль, хозяева.
РОДИН. Спаси Бог, и тебе не отощать. За стол не зову, на врагов пищи не рассчитано, а друзей к обеду не ждали. Красный угол, если что, вон там.
ОСИПОВ. Не люблю углов, мне привычнее простор, чем шапку ломать. Посудачить пришёл, тебя, Андрей Афанасьевич, разные люди за достойного сыщика рекомендуют вас с человеческим нутром, едва ли не справедливым. На улице особо светится мне резону никакого, опять же сентябрь от сырости нынче особенно промозглый, так что, обожду в сенях, покуда отобедаете.
РОДИН. По делам просителей принимают в Приказе.
ОСИПОВ. А у меня и дело, и слово, можно сказать, Государево.
РОДИН. Ого. Вот как?
ДАРЬЯ. Я выйду и Аринке накажу, чтоб в горницу ни шагу.
ОСИПОВ. Заринка!?
ДАРЬЯ. Бог с вами, господин, я Дарья.
ОСИПОВ. А, да-да-да-да, у Заринки нос был с горбинкой и глаза широчее, виноват, двадцать с лишним лет, со времён купца Филатьева не виделись, обознался.
ДАРЬЯ. Бог с вами. (Уходит.)
РОДИН. Купец Филатьев? У него дворовая девка Заринка была. Смекаю, ко мне пришёл никто иной, как Ванька-Каин?
ОСИПОВ. Он, господин протоколист, он, проклятый.
РОДИН. Бойся меня, разбойная утроба, колодки по тебе не то, что рыдают, стенают, а ещё я не люблю мутных.
ОСИПОВ. Слышал, мол, справедливость – твой бог, сыщик.
РОДИН. Мой бог – православная вера, а служу я государю. Хватит суесловить, излагай свою муть, небось, развиднеется.
ОСИПОВ. Хочу служить государю. Доносителем.
РОДИН. Ох, ты ж, матерь божья… не ждал.
ОСИПОВ. Чего хочу, господин Родин, одно – представь меня тому, кто в Сыскном Приказе имеет полномочия выслушать и тут же решить судьбу моего хотения.
РОДИН. Я следователь, а не конвоир.
ОСИПОВ. Меня не надо доставлять, сам приду. Хочу твоей защиты от ретивых псов, что могут загрызть по пути.
РОДИН. К честному служаке явился подлец с большой дороги и просит охранить от справедливой людской расправы. Знал, что ты крыс, злобный, ненасытный, бешеный, но чтоб сделать из тебя крысоеда, в ум не приходило, да только ты и тут всех за пояс заткнул, сам затмил для меня самые мрачные людские фантазии.
ОСИПОВ. Берёшься?
РОДИН. Куда деваться, исполню. Идём.
ОСИПОВ. Нет, не сегодня, сначала обсуди, обмусоль с нужным начальником, чтобы он уже ждал меня, а не изображал из себя охрендевшую девицу, шедшую погулять, а попавшую на собственную свадьбу.
РОДИН. Я должен взять тебя под стражу.
ОСИПОВ. Думаю, к началу октября времени для работы вашего ума хватит, а сейчас прощай и лучше тебе не дёргаться. Я сам дам о себе знать как-нибудь. (Уходит.)
РОДИН. Чудны дела твои, господи, коварны планы твои, сатана.

Вбегает Аринка, за ней входит Дарья.

АРИНКА. Тятя, держи его, это сам Ванька-Каин, арестуй!
РОДИН. Знаю. Квашенка где, я просил.
ДАРЬЯ. Арестуй, говорит, не суй свой сопливый нос, куда не следует.
АРИНКА. А знаешь ты, что он меня летом сильничал?
РОДИН. Сильничал, Аринка?
АРИНКА. Ну, не совсем, монах Василий вступился, я тому Каину про меж ног носком засадила и сбежала, а ведь чуть было не угробил.
РОДИН. И где тебя носило, что разбойничью тропу перешла?
АРИНКА. В Богородицын день на «Милующую» к Троицыному собору ходила.
РОДИН. Около Кремля?
АРИНКА. Да там недалеко, как идёшь по Великой, потом вправо свернёшь…
РОДИН. Когда дом в другой стороне?
ДАРЬЯ. С Федькой, небось, лясы точила.
РОДИН. Поповцов сын там тоже был?
АРИНКА. Да.
РОДИН. А защищал тебя монах, не Фёдор Герасимович?
ДАРЬЯ. Да что он мог, сопляк.
АРИНКА. Его Камчатка чуть не зарезал.
РОДИН (одевается). А монах смог! Не побоялся. Так их двое было или больше?
АРИНКА. Двое, тятенька.
РОДИН. Я – на службу. Каин спросил, кто ты?
АРИНКА. Не помню. Но я сказала, что ты его, если что, из-под земли найдёшь.
РОДИН. Подлый жирный крыс, столько доброго народу перебить, столько невинности погубить, на дочь мою покусился так ещё и за справедливостью ко мне является… Что ж, будет ему справедливость. (Уходит.)
ДАРЬЯ (снимает с вешалки плётку). А ну, ляг на лавку.
АРИНКА. За что!
ДАРЬЯ. Как хочешь, мне лёжа не так больно было. (Хлещет Аринку плёткой.) Молись, бесстыжая, не молчи.

Входит Родин.

РОДИН. Правильно, чтоб по оврагам не шаталась. Шапку забыл. Вот что, дочь, про Федьку забудь, свадьбы не будет. Дарья, чтоб до Рождества со двора ни ногой и никаких подружек. Гляди, шкурку дочери не попорти. (Уходит.)
ДАРЬЯ (вешает плётку). Помогай прибрать со стола, пошевеливайся.
АРИНКА. Премудросте Наставнице и смысла Подательнице…


СЦЕНА 3. Улица. Родин торопится. Навстречу идёт Мурзаев.

МУРЗАЕВ. Эй, как тебя, Родин?
РОДИН. Точно так, ваше превосходительство, иду с обеда из дому, опоздания не будет.
МУРЗАЕВ. А я за тобой битых два часа как человека послал сыскать. Что это ты дело купца Чухонцева решил возобновить тогда, как я лично подписал его в архив.
РОДИН. До обеда посещал место убийства извозчика на Сретенке, после осмотра сразу домой пошёл, чтобы время не тратить. Я докладывал по команде, в ходе расследования проведения противозаконных гусиных боёв вскрылись новые обстоятельства касательно окружения Чухонцева, а именно его единокровного старшего сына и наследника…
МУРЗАЕВ. Чухонцевых никого не трогать, я сказал.
РОДИН. Ваше превосходительство Яков Никитич, хочу объяснится в отношении купцов Чухонцевых. Вы у нас человек новый…
МУРЗАЕВ. Разговариваешь?
РОДИН. Так ведь сыск – дело разговорное.
МУРЗАЕВ. Молчать. А ты старый. Скоро в Приказе будет много новых, большинство, а-то и полностью. Оставим пару-тройку опытных сыщиков для передачи опыта, не больше. Я слышал, ты упёртый, до верховного судьи можешь дойти. Так что со Чухонцевыми?
РОДИН. Я же не спорю, вше превосходительство, не перечу, я только хотел объяснить, как до сего дня было заведено. Обещаю придумать, ваше превосходительство, как обстряпать дело к нашему с вами удовольствию. Одно знаю наверное, что без копииста Поповцова некоторые протоколы нового дела, из-за которого всплыло имя купца Чухонцева переписать можно было бы прямо сегодня же.
МУРЗАЕВ. Который ему год?
РОДИН. Ну, раз мне ещё тридцать седьмой, то ему уже сорок один. Фамилия…
МУРЗАЕВ. Поповцов. У меня превосходная память.
РОДИН. Так-так, без превосходной памяти в карты играть лучше не садиться, хотя «фараон», скажем, навскидку прост и не требует умственных…
МУРЗАЕВ. А знаешь что, Родин, когда мы вдвоём, не говори мне «превосходительство», не люблю такого обращения, обращайся ко мне просто, при всех: «ваше сиятельство». Может, есть какие вопросы, в служебное-то время ко мне таким, как ты, не попасть, спрашивай хоть сейчас.
РОДИН. Да нет, ваше сиятельство Яков Петровмч, вопросов нет, а те, что есть не стоят вашего беспокойства. Разве, вот только что сделалось одно обстоятельство, которое сладить, понятно, можно было бы и самому, но решение должно быть принято чиновником вашего ранга, не менее. Пришёл нынче Ванька-Каин, собственной персоной.
МУРЗАЕВ. Кто таков?
РОДИН. Таких головорезов во всей Империи раз-два и обчёлся, по нему все египетские казни рыдают уже лет двадцать. Пришёл не с повинной, а предложил сделаться доносителем. Однако, хитромудрит тать. Попервости, понятно, сдаст кого не жалко, врагов, конкурентов, но своих прикроет и только жиру больше наберёт. Так что, ваше превосходительство Яков Никитич, проку немного, зато поимка самого Ваньки-Каина, да ещё с боем и засадой, очень даже обрадует не только что Санкт-Петербург, но и сам императорский дворец.
МУРЗАЕВ. Я для тебя, Родин, теперь не превосходительство, а ваше сиятельство. Решено, бумаги к вечеру мне на стол, я вызову. А всё же кланяешься ты неловко, русскому князю кланяться – это ведь даже не то, что графу, зайдёшь когда с бумагами, займи себе время с запасом, я лично покажу, как надо. (Уходит.)
  РОДИН. Боже хвалы моей! не премолчи, ибо отверзлись на меня уста нечестивые и уста коварные; говорят со мною языком лживым… (Уходит.)


СЦЕНА 4. Улица. Федька выходит из калитки. Из кустарника выходит Аринка.

АРИНКА (прыгая на Федьку). Сарынь на кичку!
ФЕДЬКА. Аришка… пропащая ты моя…
АРИНКА. Тятя запретил из дому выходить аж до Рождества, ужас. Скучал?
ФЕДЬКА. Ничего, я терпеливый, до свадьбы дотерплю.
АРИНКА. Миленький ты мой, красивенький, солнечный-подсолнечный, тятя сказал, свадьбе нашей, Федюша, не быть.
ФЕДЬКА. Нет! Да нет же, нет…
АРИНКА. Дарья засветло за порог, я и сбежала к тебе, чтобы сказать, вернётся, прибьёт, пора мне.
ФЕДЬКА. Что же за напасть-то на наши Поповцовы головы, чем бога прогневали. У нас батю со службы выпнули, вся семья теперь разбрелась по разным работам, как-то перебиваемся. Меня в лабаз купца Ибрагимова пристроили, ничего, что не русский, зато не дерётся, хотя шпыняет всех и в хвост и в гриву.
АРИНКА. Я виновата, к нам Каин приходил, я сдуру заорала, мол, тятя, держи вора, а он говорит, откуда знаешь, принудил рассказать про ту сшибку в овраге. Как же ты похож на него, ужас, глаза, что ли, взгляд, бороду отпустить, небось, один в один.
ФЕДЬКА. Ты это уже говорила.
АРИНКА. Да нет же, я про это никому.
ФЕДЬКА. Запала, что ли?
АРИНКА. Чур меня, в нелюдя! Ради всего святого, не уйди в разбойники. Федюня, может, нам в бега?
ФЕДЬКА. Мне в лабаз бежать, я найду тебя.
АРИНКА. Жду.
ФЕДЬКА. Ариш!
АРИНКА. Что?
ФЕДЬКА. Может, и в бега. «Боже, милостив буди мне грешному».
АРИНКА. Я не передумаю. (Убегает.)
ФЕДЬКА. Боже, милостив буди мне грешному. (Убегает.)


СЦЕНА 5. Кабацкий двор. Из дверей выходит Камчатка, оглядывает всё. Из-за поленницы выходит Дарья.

ДАРЬЯ. Камчатка.
КАМЧАТКА. Сударыня, я не извозчик. Камчатка же полуостров, за тысячи вёрст…
ДАРЬЯ. Так чего ж ты тогда выперся раздетый на холод из кабацкого жара. Дуботолк, бзыря, выпороток, маракуша, сдёргоумка, фетюк. Ещё?
КАМЧАТКА. Да…
ДАРЬЯ. Хмыстень, сняголовь, окаём, моркотник…
КАМЧАТКА. А вот тут неправда, мы очень с понятием. Заринка, свербигузочка…
ДАРЬЯ. Где Ваня?
КАМЧАТКА. Дай хоть пощупать достойную дойную девку.
ДАРЬЯ. А по сусалам?
КАМЧАТКА. С вечера, как в прорубь канул, ни следа, ни запаха.
ДАРЬЯ. Значит, в застенке теперь искать. Днями Ваня к мужу моему приходил, а вчера ввечеру подслушала, мол, Каину засада сделана и осталось дождаться.
КАМЧАТКА. И кто у нас муж?
ДАРЬЯ. Алхимик Аптекарского приказа.
КАМЧАТКА. Так Ванька паршивец все эти годы знал, где ты да как и с кем. Твой травкой приторговывает или золото моет?
ДАРЬЯ. Пришёл, увидел меня, узнал, но не выдал. Я ж давно не Иванова и не Заринка. Мужа не смей даже пальцем торкнуть.
КАМЧАТКА. Замела следы, ведьмачка, молодца тебе за это, разыскивали по Каинову наказу, добротно искали, не нашли. Ну, так что, силы есть, сноровка тоже, людей сколько хочешь, с лишком, как насчёт фантазии, чтоб вызволить?
ДАРЬЯ. Оденься, в Угрюмом овраге обожду, живее, Пётр, зябко. (Уходит.)
КАМЧАТКА. Господи, благослови. (Уходит.)


СЦЕНА 6. Темница. Здесь Каин в цепях. Входит Василий, с горящим факелом.

ВАСИЛИЙ. Есть кто?
ОСИПОВ. А чёрт его знает, может, и есть.
ВАСИЛИЙ. Я – монах Василий, покажись, Иван. Сегодня праздник воздвижение животворящего Креста Господня, меня позвали окормить узников. Ну, и вонь же здесь.
ОСИПОВ. А по другому плоды не родятся даже в райском огороде, без навоза нельзя. Окорми меня мясом, брат, рыба сил телу не даст.
ВАСИЛИЙ. Не вижу тебя, а, вот вроде… эх, как тебя отделали.
ОСИПОВ (освещённый факелом). Так ещё не всё видно. Больно мне, царь-батюшка, и память палач отшиб. Кстати, как я выгляжу, сойдёт для девок?
ВАСИЛИЙ. Так и знал, что я тебе не нужен, и я тебе не зеркало. Тут и других, нуждающихся хватает, пойду. 
ОСИПОВ. Так ты всё же был царём или народ, как всегда, врёт?
ВАСИЛИЙ. Прощай.
ОСИПОВ. Отказываешься спасать главного московского душегуба, а какая была бы слава, обрати ты Каина в правоверные. Слабак.
ВАСИЛИЙ. Никакой ты не душегуб, Осипов, ничьей душою, ни чужой, ни своей, ни один человек не властен, ибо душа всегда в руках Божьих, даже если порою руки в шерсти и когтисты.
ОСИПОВ. Что-что?
ВАСИЛИЙ. Всё есть Бог, а Бог есть всё. Ты не душегуб, ты простой тупой убийца. Все ли имена сатаны ты помнишь? Говорят, тебя, подлого лжеца, в этот раз самого обманом взяли?
ОСИПОВ. Убийца, да, но не тупой. И обманули, верно. Я пришёл к сыщику Родину домой, открыто, попросился на государеву службу доносителем, а меня вместо спроса ради пользы их величества схватили и – на дыбу, в день воздвижения креста господня меня, земного червя, тоже распяли, удостоили, можно сказать, только что не приколачивали, гвозди, небось, на домашние нужды растащили. Но что там насчёт чёртовых имён, а-то меня, припоминаю, тоже кликали сатаной, а его - не рабом ли божьим Иваном?
ВАСИЛИЙ. Люцифер. На латыни lux «свет», fero «несу», выходит, что Lucifer – это по-нашему «светоносный». Вишь, как бывает, поначалу утренняя звезда, а после он же, но уже мрак, а ведь тоже сын божий.
ОСИПОВ. Я хотел вернуться к честной праведной жизни.
ВАСИЛИЙ. Через предательство друзей?
ОСИПОВ. Несущий свет в звериных лапах. Озорно. И есть над чем размыслить.
ВАСИЛИЙ. Нет у меня друзей, скажет Каин, одни подельники, и все подлецы, чуть больше, чуть меньше, да никого у него нет. Что ж, Иван, разве на всём свете нет честных людей? А он ответит: разве Россия - весь свет? За рубежами, кто знает, там-то он не бывал. А вот здесь ему, холопу, всегдашнему крепостному, как добраться до богатой достойной жизни, не воруя и не донося? Никак. И если ты не монах Василий, сказал бы он, но покойный император, знаешь про то лучше, просто ты, мол, Пётр Алексеевич Второй, сверху вниз спустился, а он, Иван Осипович Единственный, поднимается снизу вверх.
ОСИПОВ. Ловко ты за нас обоих, каждому своё озорство по жизни.
ВАСИЛИЙ. Разве ты желаешь взойти на вершину ради новой праведной жизни, задам я вопрос ему, но не ради ответа, ибо знаю, что нет, что поднимается он ради новой сытости, только безнаказанной, и того лучше – неподсудной. Одиночество, Иван, вот исток обновления человеческого для каждого, и неважно где ты был, на горке или у подножья, хочешь стать сильным, научись быть одиноким. Бог сделал только одного человека, не двух-трёх, не сонм, одного. А в помощь ему, из него же самого, сделал жену, возьми её себе и твоё одиночество сделается раем. Но тебе нужен мир, каков он есть видимый, другого, думаешь ты, всё одно не будет, зато этот мир весь. Не выйдет, мир человеку принадлежать не может, ибо Господь прежде создал его, и только потом человека по образу и подобию этого божьего мира, ибо мир и есть Бог. И только наедине с самим собой можно найти путь к истине, что заложена в каждом человеке, в корне его души, и обретя её, обретёшь свой собственный мир, ибо столь же глубок и высок, как тот, что виден всем, вот он-то и есть мир Божий, а твой – в тебе. Нет, ты не понимаешь, как можно забраться самому в себя да ещё и за собою, мол, пусть весь мир создал Бог, но Москву строил не Он, она наша, человеческая, а значит, Каинова. Ой, Иван, русскому мужику, что в лоб, что по лбу, всё одно уткнёшься в ненасытное пузо. Об одном спрашиваю тебя: ужели ты сумел вытравить из своего ума всё святое? Глупо. Душу-то вытравить не под силу, напрасные муки терпишь, человече, ради пустоты на вершине, там лютый холод и дышать нечем. Пора, люди ждут.
ОСИПОВ. А правда, что каждый человек не раб божий, но божий сын?
ВАСИЛИЙ. Неправда.
ОСИПОВ. Так и знал, что пацан обманул.
ВАСИЛИЙ. Не правда, но истина. Правда – это то, что придумывает человек ради собственного обеления, а истина всегда непреложна, даже если ты чёрен сердцем и грязен телом, душа твоя всегда бела и чиста, ибо принадлежит Господу. Прощай.

Открывается дверь, на пороге – Камчатка, с факелом.

КАМЧАТКА. А ты-то кто? Монах? Василий…
ОСИПОВ. Камчатка?!

Камчатка вонзает нож в спину Василия, тот падает.

КАМЧАТКА (устанавливая факел). Иду, Каин! Чёрт-те что, кого в тюрьме только ни встретишь, только подсвечу.
ОСИПОВ. Я на цепях.
КАМЧАТКА. А у меня ключи, Пётр я или не Пётр. (Отпирает замок.)
ОСИПОВ. Где монах?
КАМЧАТКА. Ушёл, я проводил, ножом под лопатку. Заринка сообразила, что тебя повязали, всё придумала, охрану подкупила, но просила её не беспокоить. Что с ним, с монахом, делать-то было, куда с ним деваться, а как у меня нога после его клюки, помнишь в овраге, до сих пор ноет. А замки смазанные, любит московский сыск их величества своих разбойников проклятых, потерпи, уже скоро. Упокой, Господи, душу усопшего раба твоего Василия… 


СЦЕНА 7. Овраг. Входит Федька с полным мешком за плечами.

ФЕДЬКА. Ариша… Аринка, я пришёл.

Из-за дерева выходит Родин.

РОДИН. Ну, здравствуй, зятёк.
ФЕДЬКА. Андрей Афанасьевич…
РОДИН. У сыщика дочь украсть? Смешной ты, Поповцов.
ФЕДЬКА. Это вы сделали так, чтобы отца моего отставили из Приказа.
РОДИН. Полный мешок, в дальнюю дорогу собрался, хорошо, счастливый путь, ты умён и проворен, не пропадёшь, и чтоб я тебя больше никогда не видел рядом с моей дочерью, лучше бы тебе вовсе вон из Москвы. Аринку ты не защитил, пожалел себя, любимого и ненаглядного, такого труса, такой немощи в мою семью не требуется.

 Входит Аринка, с котомкой.

АРИНКА. Тятя…
РОДИН. Сбежала, таки, из дому, выскользнула.
АРИНКА. Отпусти нас с миром, тятя, век за тебя Богу буду молиться.
РОДИН. А я отпускаю, но одного его. Или что не так, Фёдор?
ФЕДЬКА. Прости, Аринкушка. Так, господин Родин, сейчас так, а там как знать.
АРИНКА. Федя, не уходи!
ФЕДЬКА. С Богом. (Уходит.)
РОДИН. Вишь, опять струсил. Иди домой, дочь.
АРИНКА. Я руки на себя наложу!
РОДИН. Нет на свете такого живого человека, ради кого стоит жизнью жертвовать, а Господу такой жертвы не требуется, Он нас и так ждёт к себе от самого нашего рождения и, не поверишь, дождётся. Я не стану тебя пасти, дочь, делай, как сделаешь, а только в тринадцать лет человек должен быть с головой на плечах, а не с кочаном. И бегать от меня, от сыщика, не след, тем паче по оврагам, хорошо пока день, а только осенью свет короче. А так-то прости, что вмешался, но так уж заведено по жизни, что родитель пасёт дитя, аки пастырь, хотя мне всегда мечталось, что мы с тобой во всяком выборе будем едины. Отец родит дитя для счастья и радости, и потому бережёт для надёжных рук. Мне надо на службу, Аринка, ступай домой, встретимся за обедом. (Уходит.)
АРИНКА. Покровитель мой, мой ходатай пред лицом Бога Единого христианского! Святый ангеле, к тебе взываю с мольбой о спасении души своей… (Уходит.)


СЦЕНА 8. Ноябрь. Двор дома Родина, у калитки стоит Родин. С улицы подходит Дарья, с корзиной и сумкой наполненными рыночными покупками.

ДАРЬЯ. Нечего мёрзнуть, Андрей, я сама занесу снедь в дом, ноябрь шутить не любит, на рынке сегодня нечего было и взять, скудно. Что ты?
РОДИН. Я знаю, кто ты, Даша, ты - Заринка. Обманом ты вошла в мой дом, но я смолчал бы, может быть сказал что, но стерпел, потому что люблю. Но надо же тебе было вызволить из  темницы Каина, и мне уже нельзя смириться с предательством и позором. Сегодня же соберёшься и уйдёшь прочь.
ДАРЬЯ (ставит в снег корзину и сумку). Спаси Бог, Андрей. (Идёт от дома.)
РОДИН. Куда ты?
ДАРЬЯ. Прочь. (Уходит.)
РОДИН (взяв корзину и сумку). Ты есть путь и истина, Христос. В спутники ангела твоего слугам твоим ныне, как в свое время Товии, ниспошли для сохранения. И невредимых к твоей славе от всякого зла в благополучии соблюди, молитвами Богородицы, единый человеколюбец. (Уходит в дом.)


СЦЕНА 9. Двор деревенского дома. Осипов выходит на крыльцо, с пустыми вёдрами, но усаживается погреться на солнце. Достаёт из-за пазухи чипсан. К забору подходит Дарья.

ДАРЬЯ. Детство вспомнил, пастушок?
ОСИПОВ. С ума сойти… Заринка, мамочка ты моя.
ДАРЬЯ. Хорошо же тебя тряхануло в застенке, что на музыку потянуло.
ОСИПОВ. Сколько лет, хорошо, ещё одной зимы не понадобилось.
ДАРЬЯ. Вот и свиделись.
ОСИПОВ. Вспомниться вспомнилось, но посвиристеть уже дня три не решаюсь. Совсем пацаном был, помню, коровы пасутся, я сижу на косогоре, играю на этом самом чипсане, а мимо, по дороге, карета едет со стороны Москвы, с военной охраной, подумал ещё вот бы мне на ней, но в обратную сторону. А поближе разглядел, карета чёрная, на окошках решётки, понял, что какого-то особенного человека везут, и тут он в окошко лицо сунул. Я сначала даже и не понял, что с лицом, старик пастух как раз подошёл, объяснил, что это какой-нибудь страшный государственный преступник, которому наверняка заменили четвертование вечной каторгой, а прежде наказали кнутом, вырвали ноздри, а на лбу и щеках выжгли слово вор. Не хочу надудеть себе на долю то прошлое, толком, правда, не знаю, чего страшусь больше – очутиться ли каторжником в карете или пастушком с чипсаном. Видишь, только достал его, а уже чудо – ты.
ДАРЬЯ. Я тоже мимо, Ванечка. Родин прознал, кто я, и прогнал, а я тяжёлая.
ОСИПОВ. Да уж, пытали меня справно, с чувством, проняло. Ну, и чиновник теперь пошёл, их и так никто не любит, так они ещё и собственное будущее дитя выпинывают вон.
ДАРЬЯ. Он не знает. Хотя мог бы и заметить.
ОСИПОВ. Баран.
ДАРЬЯ. Что ж ты к барану приходил договариваться, сынок?
ОСИПОВ. Муж рассказал?
ДАРЬЯ. Да нет, своего ума хватило. Что-то чёрное задумал ты, Осипов.
ОСИПОВ. Моё дело.
ДАРЬЯ. Твоё. Тогда вспомни пастушье детство, пас ведь баранов, знаешь, как управляться с ними.
ОСИПОВ. Что ты имеешь ввиду?
ДАРЬЯ. Чтобы тупые бараны шли, куда требуется пастуху, в отару подселяют вожаком козла, его-то вразумить можно. В Приказе есть судья князь Мурзаев Яков Никитич. Пастух тебе не по зубам, а вот с козлом почему не переговорить, с твоей-то наглостью, но никак не с бараном же, Ваня…
ОСИПОВ. Проходи, мамочка, в дом, сама знаешь, всё моё – твоё.
ДАРЬЯ. Сказала же, мимо я, жить в разбойничьей ватаге для матери, хоть и будущей, подло, да и совестно.
ОСИПОВ. Всё равно отдохни, наберись сил, возьми из моей казны, сколько требуется и пойдёшь себе, куда хочешь, мамочка, или разбойные деньги руки обожгут?
ДАРЬЯ. Они у меня дублёные, а деньги – не чужое добро, чтоб их не брать, это общее зло, без которого и в церковь не пустят, если не на что свечку поставить. Я печалилась по тебе, Ванька, всю жизнь. Бросай дрова, присоединяйся, порадуемся встрече, вспомним молодость, сынок, жду. (Уходит в дом.)
ОСИПОВ. Воды-то же надо набрать, вёдра взял, а воды не принёс, никакой памяти. (Идёт к колодцу, берёт воду.)

К забору подходят Камчатка и Федька.

КАМЧАТКА. Гля, Каин, кого я в снегу откопал, чуть не околел, помнишь, в разбойники пацан просился, как будто мы с тобой они и есть.
ОСИПОВ. А, умник.
КАМЧАТКА. Не спрашивай его, он как собака, всё понимает, сказать не может, только кивает, у меня так бывает после хорошего запоя, забываешь все слова.
ОСИПОВ. Заринка пришла, её мужик из дому выгнал, приходи посумерничать.

Из дому выходит Дарья.

ДАРЬЯ. Ваня, воды в доме нет.
ОСИПОВ. Пусть парень останется, грамотей сгодится.
КАМЧАТКА. Заринке Ивановне, наше вам с кисточкой.
ДАРЬЯ. А кто это с тобой?
ОСИПОВ. Уже несу, мамочка. (Идёт к дому.)
КАМЧАТКА. То ли подснежник, то ли подкидыш, кушать будешь, могу подать, ведьма, на лопате прямо к печи.
ДАРЬЯ. К лекарю тебе надо, Камчатка, голову подправить, парня пугаешь, или лучше к столяру, чтоб подстрогал язык. (Уходит в дом.)
КАМЧАТКА. Стряпать будет, попроси у неё пирога с зайчатиной, Вань, ничего в жизни смачнее не едал.
ОСИПОВ. Бывай. (Уходит в дом.)
КАМЧАТКА. Соплёнок, ты остаёшься, как люди говорят: жив будешь – не помрёшь. Э, ты чего такой ушибленный? Так-так, ужели знаешь Заринку?
ФЕДЬКА. Ага.
КАМЧАТКА. О, да тебя сам бог нам подогнал, выходим, не бойся. Идём, к вечеру сделаем всё, чтоб ожил, я сам выхожу, не таких салаг в море-океане моряками делал. Только заруби на носу, как только обретёшь родную речь, ни к кому её не носи, а только мне, понял? Говорить, я сказал, станешь со мной и только со мной, уразумел?
ФЕДЬКА. Да.
КАМЧАТКА. Смотри, какой шустрый, два слова уже больше, чем ни одного.
ФЕДЬКА. Это Дарья, её супруг – сыщик Родин.
КАМЧАТКА. Шагай вперёд, по тропинке к лесу, там моя избушка.
ФЕДЬКА. Помилуй нас, Господи, помилуй нас. (Уходит.)
КАМЧАТКА.  Каин ходил к сыщику домой? Ничего себе балаган. А я думаю, чего мне сегодня с утра как-то всё и молится, и молится, так и думал, что не к добру. Всякаго бо ответа недоумеюще, сию Ти молитву яко Владыце грешнии приносим: помилуй нас. (Уходит).


СЦЕНА 10. Спальня в особняке. Мурзаев укладывается в постель.

ОСИПОВ (из-под одеяла). Яшка, увалень, не раздави.
МУРЗАЕВ. А!?
ОСИПОВ (показывает пистолет). Не ори, Мурзаев, пристрелю. Я – Осипов Иван. Каин. Узнаёшь мортиру? Твой-твой, я его у тебя из стола взял, в нижнем ящике, дорогущий, гад, весь в драгоценностях, зарядил сам. Вот и кровать твоя шикарная, не у каждого судьи такая есть, да ведь и князья-то нынче оскудели. Я чего прилёг-то, да ты не боись, я в одежде и сапогах, не запачкаю и заразы никакой. Просто интересно стало, уживёмся ли вместе. Или сразу кончить тебя к чертям собачьим. Но я в кроватях с детства понимаю, а через них и хозяина. Откровенно признаю: уживёмся. Любишь ты нежится, бАринк, такие, как ты, за перину мать продадут и отца родного на кол посадят. У меня самого до сей поры кровать простая, жёсткая, пружинистая, а главное, никому в соображение не придёт, чтобы на неё лечь хоть с ведома моего, хоть нет. Разумеешь, князь? Ну, чего ты всё молчишь, есть, что сказать? Хотя бы поздороваться? Понятно, слов нет. Ну, покуда и не надо, кивай дальше. Знал, что я предложил Родину взять меня на службу доносителем?
МУРЗАЕВ. Да.
ОСИПОВ. Знал, что Родин вместо любви и ласки устроил мне засаду с застенком? Знал и дал добро.
МУРЗАЕВ. Да. Нет!
ОСИПОВ. Не верещи, не девка. Врёшь, но у меня понимание есть, кому ж охота в таком виде в таком признаваться. Так вот, ваше превосходительство, впредь я, доноситель Иван Осипов, подобного в отношении моего начальника судьи князя Якова Никитича Мурзаева себе не позволю, сохраняя как на людях, так и приватно, уважительность и подобострастие. Но стоит тебе хоть раз покуситься на мою свободу или жизнь, ты тут же опять повстречаешься с разбойником Ванькой-Каином, и уже в последний раз. А заодно мои люди разгромят все шестнадцать тайных игорных домов, что ты содержишь на Москве в складчину с двумя купцами, имена ты знаешь. Можно не громить, хватит подмётного письма в императорский дворец по нужному адресу, не переживай, писарь у меня есть, грамотный и по сути, и по форме. А потом прибрать, вместе с гусиными боями.
МУРЗАЕВ. Хватит. Можешь на меня положиться.
ОСИПОВ. Твоя светлость, я баб люблю. Однако же, наши свойские отношения оформить надо. Когда мне официально прийти в Приказ? Завтра воскресенье.
МУРЗАЕВ. Ничего, у меня дежурство, приходи.
ОСИПОВ. Князь Яков Никитич, забыл получить ответ, берёте меня на службу?
МУРЗАЕВ. Да.
ОСИПОВ. И покровительством своим дарить станете?
МУРЗАЕВ. Так точно.
ОСИПОВ. Ну, спать-то вы здесь наверное уже не станете, хотя бы сегодня, после холопьих сапог, так что провожать не буду. Поразмышляю в княжьих хоромах чуток, вдруг тут оно лучше. Вот и с товарищем надо обсудить нашу встречу. Камчатка, выходи.

Из-за портьеры выходит Камчатка.

КАМЧАТКА. Не помешаю?
МУРЗАЕВ. Нет-нет, ничего. Пойду?
КАМЧАТКА. А как же главная наша просьба, Вань?
ОСИПОВ. Нетерпелив ты, Петя. Очень ему хочется, чтобы в первую голову Сыскной Приказ разгромил и арестовал всё и вся, что принадлежит атаману Савёлу. Наводки и наколки я завтра принесу на протокол. Яков Никитич, доброй ночи.
МУРЗАЕВ. Интересно было познакомиться со столь знаменитым человеком. Никогда не забуду. (Уходит.)
ОСИПОВ. Забудешь, как миленький, когда я прикажу.
КАМЧАТКА. Не уйду, пока в таких постелях не поваляюсь! (Прыгает на кровать.) Господи, как хорошо.
ОСИПОВ. Теперь твоя душа покойна? Вот зачем я ходил к Родину, где случайно повстречал Заринку. А она тебе не открылась также, как и мне, чтобы не пришли в твой ум глупые вопросы, которые, как мы теперь знаем, тебе пришли.
КАМЧАТКА. Что ты пялишься своим убойным глазом, меня не проймёшь, других стращай.
ОСИПОВ. Решил, что я вольную жизнь доброй волею сменю на форменную, под козырёк какому-нибудь копиисту Сыскного Приказа, да ещё ценою жизней товарищей?
КАМЧАТКА. Ваня, я-то тебе верю больше, чем себе, я тебя подобрал, выпестовал, перед народом поручился, мне за тебя перед всеми отвечать, если коснётся. Не серчай. Пойдём сейчас же Родина замочим.
ОСИПОВ. Помнишь, Федька тогда в овраге, умник, сказал, мол, проще самому поступить в сыщики, чем кого-то просить, да самому и наводить порядок, хоть среди государевой, хоть среди вольной лихости. Мне запало. Родина не трогать, ты меня слышишь? Пусть живёт теперь ожидает моего явления каждый час, каждого шороха чтоб боялся, от каждого звука шарахался. Поживём, увидим и я решу, что с ним делать и когда.
КАМЧАТКА. Пошли уже отсюда. Чего ты?
ОСИПОВ. Не трусь, моряк, адмиралом сделаю. (Подходит к двери, встаёт у косяка, достаёт пистолет, распахивает дверь). Всё слышал, ваше превосходительство?
МУРЗАЕВ (в дверном проёме). Что ты, Иван, у меня в доме из комнаты комнату ни звука не услышать.
ОСИПОВ (наводит пистолет на Мурзаева). Даже выстрел?
МУРЗАЕВ. Да.
ОСИПОВ. Знал, князь в ногах валяться не будет, жизнь вымаливать. Ну, да ты не дурак, сразу понял меня, а раз так, то знаешь правильное поведение, и будешь жить долго, счастливо и кум королю. Король – я, Ванька-Каин, король воров.
КАМЧАТКА. Ваня, на Москве королей не бывало.
ОСИПОВ. А я есть. Ванька-Каин, король на Москве. Старик, мельтешишь. (Стреляет в грудь Камчатки.)
КАМЧАТКА (падая). Ваня…
ОСИПОВ. Ты, Яков Никитич, сам станешь король, король московского сыска их величества. Не понадобится тебе людей гонять за разбойным людом, когда главный вот он я, приспичило - посидим побалясничаем и сделаем всё на Москве, как надо для дела и для нас. Извини, мы тут с Камчаткой, намусорили, ковёр замарали. Третьего пальца для знамения раскольникам не надо, а мы с тобой, судья, нигде не правоверные. (Подаёт пистолет.) Пистолет держи, держи, на! Гляди-ка, какой отважный княже. Да пусть хоть и на полу валяется. (Бросает пистолет на пол.) Скажешь полицейским дознавателям, мол, пришёл спать, а тут вор, выстрелил и попал, а как не попасть с гвардейской выучкой.
КАМЧАТКА. Братан… зачем…
ОСИПОВ. Гля, до чего живуч этот морской народец. Вот тебе Камчатка, авансом от меня, сейчас же и кидай в острог. Ну, теперь точно до завтра. Всего, князь. (Уходит.)
МУРЗАЕВ. Господи, помилуй, Господи, помилуй…


Акт 2


СЦЕНА 11. Два года спустя, зима. Горница в доме Родина. Родин сидит за столом, читает служебные документы. В углу Аринка прядёт.

АРИНКА (поёт). Не шуми ты, мать зелёная дубравушка, Не мешай ты, добру молодцу думу думати. Как заутра добру молодцу мне в допрос идти Перед грозного судью да самого царя. Уж как станет государь меня-то спрашивать: Ты скажи, скажи, детинушка крестьянский сын, Уж как с кем ты воровал да с кем разбой держал, Ещё много ли с тобой было товарищей…
РОДИН. Печь вот-вот протопиться и спать наконец-то. Что за песни нынче пошли, сразу не поймёшь то ли честная девушка распевает, то ли колодница. Хотя по такой тёплой зиме топить – переводить дрова.
АРИНКА. Говорят, песня про Ваньку-Каина.
РОДИН. Сатана, не человек, везде пролез, всюду отметился.
АРИНКА. Не сам же он песни про себя слагает, не герой такой, а народ. Людям радостно, что есть, кому зажиточных злодеев трясти.
РОДИН. Ну, да, из зависти, что сами денег не нажили, хотя злодеи точно такие же, мало я их на чистую воду выводил, что ли, кому по-доброму не живётся, всё корысть во всём подавай, когда любое соседское счастье кажется собственным семейным горем. Кого кумиром сделали, Ваньку-Каина, вроде он героически гробит богачей и господ, а сколько при том невинного народу загублено, стариков с детьми перебито… Калитка стукнула? Глянуть. (Идёт к окну.) Поздно для гостей. (Глядит в окно.) О, чёрт, накаркала, Каиновы песни – Каиновы люди, все пятнадцать в нашем дворе. Ну, дочь, пришёл мой конец, не плачь, два с лишним года изо дня в день, из ночи в ночь я ждал, когда Каин придёт взять своё, наконец-то, устал я. Помни, не верь сатане, ни о чём его не проси, и, ради всего святого, не бойся.

Входит Федька, затем Осипов.

ФЕДЬКА. Мир дому сему. (Крестится.)
ОСИПОВ. Да помню я, Андрей Афанасьевич, где у тебя красный угол, такое не забывается. Я к тебе, хозяин, не за радушием, за обыкновенным словом.
РОДИН. А я не жду никого, Осипов, поздно уже.
ОСИПОВ. Так нет другого времени, ночью воруем, днём спим, утром солнышком любуемся, один вечер и остаётся для гостей.
РОДИН. В гости с военной командой не ходят.
ОСИПОВ. А, ты про наших с тобой сослуживцев, господин протоколист, так они ж так, по пути, от дела к делу, а меж делами отдыхают, мне не мешают. Узнаёте молодца?
РОДИН. Откуда.
ОСИПОВ. И не догадываешься кто?
РОДИН. На тебя похож, даже бороды растут одинаково, младший брат?
АРИНКА. Федя? Федя…
РОДИН. Федька Поповцов?
ФЕДЬКА. Я, Андрей Афанасьевич.
ОСИПОВ. Моя правая рука, та, что грамотная. Подобрали мы его в сугробе, парень чуть не заледенел, когда ты его, Родин, не только что от дочери, от Москвы погнал. А девка-то точно хорошо, Фёдор, даже очень. А ну, хозяин, прикажи дочери зажечь весь свет, что имеется в горнице, не самому же в гостях шебаршиться и звать на подмогу людей со двора.
РОДИН. Что ты затеял?
ОСИПОВ. Молодой гусачок ищет себе гусочку, не затаилась ли в вашем доме гусочка?
РОДИН. Чёрт-чёрт-чёрт…
АРИНКА. Есть у нас гусочка, но она ещё молоденька.
ОСИПОВ. Да сейчас самый лучший квас, а то перезреет, жених-то вон какой: что родом, что телом, что красой, что делом.
АРИНКА. Если сыр-бор ради меня, то прощайте, гости дорогие, нет моего согласия.
ФЕДЬКА. Аринушка…
АРИНКА. И любви нет.
ФЕДЬКА. Дядя Ваня, пойдём.
ОСИПОВ. Ты знаешь ли, с кем говоришь, девчонка?
АРИНКА. Я тебя, насильник, никогда не забывала.
ОСИПОВ. Что такое?
ФЕДЬКА. Аринка – та самая девица, что была со мной в овраге, когда я впервые к вам просился.
ОСИПОВ. Да ладно… вон как… ишь ты.
РОДИН. Ты же не за сватовством пришёл, Иван Осипович…
ОСИПОВ. Ответь, Аринка, как на духу, если отец прикажет, пойдёшь за Фёдора?
РОДИН. Я не прикажу.
ОСИПОВ. Аринка.
АРИНКА. Да.
ОСИПОВ. Люблю русских баб, и радоваться умеют и покоряться. Так что, Андрей Афанасьевич, дочь не против, слово за отцом.
РОДИН. Ты пришёл за мной, взять под стражу, в отместку. Бери и дело с концом.
ОСИПОВ. Видит бог, Родин, я тут не Ванька-Каин, я тут сват. Благослови и точно станет дело с концом.
РОДИН. Против воли дочери в таком деле не пойду, она у меня одна, если и отдам, то лишь тому, которому она сама даст добро.
ОСИПОВ. Так нет, что ли?
РОДИН. Хочешь казни, хочешь милуй, нет.
ОСИПОВ. Федь, может переспросим ещё раз, с пристрастием?
ФЕДЬКА. Силком под венец не потащу.
ОСИПОВ. Андрей Афанасьевич, каков тебе нужен зять, чтобы ты благословил?
АЛИНА. Надёжным и богатым.
РОДИН. Ты чего это разговорилась, а ну рот закрой.
ОСИПОВ. Вот так, Федька, не проходишь ты в портрет этого дома. Пойдём.
ФЕДЬКА. Доброй ночи, прощайте.
ОСИПОВ. А нет в доме зеркала во весь рост? Хотя чего пялиться, раз дело не в красоте, а в надёжности и богатстве. Вода ваша, воля наша. У вас товар, у нас купец, станем родство заводить.
РОДИН. Что-что…
ОСИПОВ. Чем я тебе не зять, а, Родин?
РОДИН. Не гневи Бога, Каин.
ОСИПОВ. Аринкушка, звёздочка ты моя вечерняя, иди за меня замуж.
АРИНКА. Запрягайте дровни, да поезжайте свататься к своей ровне.
ОСИПОВ. И кто же мне ровня?
АРИНКА. Бандитки, убийцы, воровки.
ОСИПОВ. Давай, задвинем в тёмный угол, хотя бы на час, моё ремесло. Не будь я Каином, пришёлся бы тебе по нраву Иван Осипов, крестьянский сын?
РОДИН. Господи, помилуй, Иван Осипович…
ОСИПОВ. Пришёлся бы, Аринка Андреевна?
АРИНКА. Да будь ты хоть царский сын, ни за что не пошла бы без любви.
ОСИПОВ. А мне твоего ответа не надо, и желание твоё гроша ломаного не стоит, прав твой тятя: стерпится – слюбится. Родин, отдай дочь за меня. 
РОДИН. Отступись.
ОСИПОВ. Дважды за раз? Нет уж. Ты меня знаешь.
РОДИН. Тогда я согласен на Федьку. Фёдор, встань с Аринкой рядом, я – за иконой. (Снимает икону.)
ФЕДЬКА. Дядя Ваня… Христом Богом прошу…
ОСИПОВ. Поздно. (Подходит к Аринке.) Благослови, отец.
РОДИН. Нет.
ОСИПОВ. Да.
АРИНКА. Врёшь, проклятый, не возьмёшь. Нет.
ОСИПОВ. По-любасу возьму, но лучше добром.
АРИНКА. Ссильничать меня никому не позволю.
ОСИПОВ. Я – Каин, будет по-моему.
АРИНКА (бьёт Осипова). Убью.
ОСИПОВ (перехватив удар). Ага, как же. (Бьёт ребром ладони Аринку по шее.)
АРИНКА. Тятя... (Падает без сознания.)
ОСИПОВ (выхватывает из-за пазухи пистолет, направляет на Родина). Застрелю.
РОДИН. Не трожь!
ОСИПОВ. Твоя родная дочь, господин Родин, обвиняется в воровстве и преступном умышлении на жизнь Императрицы Елизаветы Петровны, а так же в сопротивлении власти и в силовом нападении на государственное моё лицо.
РОДИН. Нет! Нет! Нет!
ОСИПОВ. Виноват, если не по форме, но в застенке оформят, как положено, Федька, брось девку в телегу и дождись, когда я выйду.
ФЕДЬКА. Господи, помилуй. (Берёт Аринку на руки и уходит.)
ОСИПОВ. Что-то же хотел тебе сказать, да, Аринка-то у тебя не единственная, Дарью ты прогнал с твоим дитём во чреве, где они не знаю, уж она умеет следы заметать.
РОДИН. О Пресвятая Владычице Богородице…
ОСИПОВ. Помолись, помолись, молитва помогает добрым людям, как же, то-то кругом нас вся Москва счастливая, справедливая, сытая, любвеобильная. Ты же вроде сыщик, должен уже уразуметь, что все самые мерзкие дела на свете делаются со святою молитвою, Родин. Или я, Ванька-Каин, чего-то не знаю и уже мёртв давно и того не заметил? Я сломаю твою дочь. Бывай, Родин. (Уходит.)
РОДИН. Матерь Божья… ну, что я могу, что. Каин – в силе, я же червь, мелочь, ничто. Господи, я не смог защитить дитя моё… Боже, а, может, как Тебе, и мне так надо?


СЦЕНА 12. Улица. Мурзаев выгуливается. Из-за кустарника выходит Родин.

МУРЗАЕВ. Родин, чёрт возьми, откуда…
РОДИН. Ваше сиятельство, всепокорнейше прошу вашей милости, сами знаете, аудиенцию к вам получить, всё равно, что в сегодняшний февраль снять урожай репы, невмоготу, Яков Никитич, снисхождения прошу выслушать.
МУРЗАЕВ. Только вынесите за скобки репу.
РОДИН. Виноват, не понимаю.
МУРЗАЕВ. Вы правы, вокруг февраль, и время моего моциона кончается.
РОДИН. По недоразумению, по дикому стечению обстоятельств, дочь моя Аринушка арестована, сначала три дня была продержана на съезжей и потом вот уже неделю, как пятнадцатилетняя девочка пребывает в застенке, невинная голуба среди матёрых хищниц. Ваше сиятельство, червь пред вами из праха, снизойдите, помилуйте, как перед Господом Богом клянусь и каюсь, ни в чём не виновата доченька моя. Простите, ваше сиятельство Яков Никитич, единственная живая душа моя Аринушка родная.

Мимо проходит Василий.

МУРЗАЕВ. Не тот ли монах идёт, которого люди считают за выжившего императора Петра Алексеевича?
РОДИН. Монах Василий, с того света точно вернулся, его Камчатка зарезал в застенке, когда Каина вытаскивал, монах разбойников, как раз, окармливал.
МУРЗАЕВ. Разве супруги у вас не было?
РОДИН. Была, бежала, ваша сиятельство. Оказалась она не та, за кого себя выдала мне, проклятый Каин. Жену мою на самом деле звать Заринка Иванова, она беглая холопка осужденного в одна тысяча семьсот тридцать втором году купца Филатьева по доносу Ивана Осипова, находившегося тогда в самом начале своих воровских дел четырнадцати лет от роду.
МУРЗАЕВ. Так ваша жена и Каин дружили?
РОДИН. Не совсем, ваше сиятельство. То есть она тогда спасла по доброте душевной его от лютой смерти, когда Филатьев, поймав Ваньку на воровстве, привязал оного рядом с голодным медведем для забавы. Долгие годы они не виделись и к разбойной истории Каина моя Дарья отношения не имела. Однако, два года назад, если помните, мы здесь же с вами встретились, и я докладывал вам о приходе ко мне Каина с предложением. Так вот тогда-то они впервые за двадцать лет и столкнулись в моём доме, Ванька и Дарья-Заринка. Я заподозрил неладное, копнул.
МУРЗАЕВ. Выяснилось, что супруга сыщика проживает по подложным документам и сыщик вместо законного ареста дал возможность преступнице скрыться.
РОДИН. Точно так.
МУРЗАЕВ. Известно где находится вышеназванная Заринка?
РОДИН. Никак нет.
МУРЗАЕВ. Следует учинить розыск.
РОДИН. Ваше сиятельство Яков Никитич, дозвольте мне взяться, Каин сказал, что Даша беременна моим дитём, хотелось бы аккуратнее…
МУРЗАЕВ. У вас никак не выйдет, теперь вы отстранены от службы за укрывательство беглой преступницы. Завтра утром вам надлежит явиться в Приказ, к судье Копысову, ведающему нашим внутренним порядком, для дачи показаний под протокол, господин протоколист Родин. И почему это вы имеете наглость обращаться ко мне «сиятельство», друзья мы с вами, что ли, или, может быть, ровня, да ведь и я уже с прошлого года «высокопревосходительство». Что же до вашей старшей дочери, то слово моё крепко, разберусь сам. Однако же, Андрей Афанасьевич, всего-то и нужно было, что отдать Аринку за Федьку, бывшего нашего копииста Поповцова сына, а не мечтать о богатыре или принце, не в облаках живём, Родин, по земле ходим-бродим-колобродим. К слову, что известно вам про Каинов клад?
РОДИН. К чему здесь это… не знаю, слышал, да, треплют, но ничего толком.
МУРЗАЕВ. Вот и копните в этом смысле, Родин, покуда находитесь в отстранении. И научитесь уже кланяться, как следует, я-то ладно, я привык, а вот судья Копысов по части субординации чрезвычайно пристрастен и строг. (Уходит.)
РОДИН. Он же всё знал об Аринке, теперь знает и про Дарью. Ловко, чёрт. Большого ума человек, государственного. Клад для вас найти? Как прикажете, ваше высокопревосходительство, как прикажете. (Уходит.)


СЦЕНА 13. Темница. Здесь Аринка в цепях. Входит Федька, с факелом и ковром.

ФЕДЬКА. Аринка… Слышь?
АРИНКА. Иван…
ФЕДЬКА. Живая. Какой Иван, это я, Федька Поповцов. (Отмыкает ключом замки на цепях.) Чёрт, сейчас-сейчас, отомкну замки, вызволю и – в бега, вместе. Честно, страшусь Каина больше смерти, а не могу по-другому, совесть болит дико, по-чёрному.
АРИНКА. Где Каин, где?
ФЕДЬКА. На руках вынесу. Я одну сильную знахарку знаю, самых хлюпиков с того света богатырями вытаскивает. Ни один здоровый московит к лекарю не обратиться, а хворый тем более, пусть они царей да дворянство с купечеством пользуют, быстрее вымрут. Аринка, только по пути молчи, ни слова, что бы ни было, никто не должен знать, что в ковре, здесь привыкшие к несунам. Вот и всё, теперь в ковёр заверну, заодно не замёрзнешь. (Заворачивает Аринку в ковёр.) В Москве и тюрьма - рынок, постоянно кого-то на что-то меняют, и чего только ни покупают, да не все продаются.
АРИНКА. Умру, я пожалуюсь Богу на всех вас…
ФЕДЬКА. Чёрт, она ещё стращает. Пошли. (С Аринкой, уходит.)


СЦЕНА 14. Март. Двор дома Родина, у калитки стоит Осипов. С улицы подходит Родин, с корзиной, наполненной рыночными покупками.

ОСИПОВ. Всю избу перевернули, полицейских я уже отослал. Гляжу рыбы накупил, а я больше по мясу. Князя Мурзаева в Санкт-Питерсбурх переводят, заслуги, говорят, у него выдающиеся в наведении порядка, поближе к царским милостям подвинулся его светлость. Людишек в Приказе передвигают, немногих, зато повыше. А я привык к твоей Аринке, к её голосу, к проклятьям, сама понимает, что с меня, как с гуся вода, да и слов матерных знает раз-два и обчёлся, но всё одно костерила, будь здоров.
РОДИН. Месяц как прошло, спрашиваю, но ни малой весточки, ни живого звука…
ОСИПОВ. Гляжу, справляешься один, без жены, сам стряпаешь, что ли.
РОДИН. За Дарью тоже спрашиваю, и её как ни бывало, тишь да гладь…
ОСИПОВ. Да божья благодать.

Мимо проходит Василий.

РОДИН. Матерь божья…
ОСИПОВ. Эй, Василий, ау!
РОДИН. Монах дал зарок молчальника.
ОСИПОВ. Выжил, надо же, и не вспомню, когда Камчатка кого бы то не дорезал.
РОДИН. Зачем-нибудь в епархию приходил, на болотах живёт, один на островке, где-то за Бутырским острогом. Митрополит его любит, Священный Синод справки наводил, когда Василий был при смерти, походка-то царская, а какое дело Синоду до истинной святости, нет, явно тут не просто так.
ОСИПОВ. Ночью атамана Авеля повязали, до острога, правда, не довезли, отдал богу душу прямо в телеге. Один я на Москве остался, нет мне ни врагов, ни противников, ни товарищей. С утра можешь вернуться на службу. Должен же кто-то убийц, воров да жуликов шерстить, покой мирных граждан охранять. До меня тебе не добраться, а прочих злодеев надо в узде держать, балуют черти, ни стыда, ни совести. Нарочно тебя тревожить впредь не стану, как жили, каждый своей дорогой, так и останемся. Такая, как Заринка, жена тебя любила, Аринку вот родил. Знаю, разгромил я не твою избу, а жизнь твоего дома. Пошёл я. Или желаешь в отставку?
РОДИН. На службу, Иван Осипович!
ОСИПОВ. Когда дочь вернётся, дашь знать. Знаешь ведь, что князь вор, игорные дома с сотоварищи держит, гусиные бои под ним, да мало ли. Знаешь?
РОДИН. У меня в столе немало доносов на их высокопревосходительство. 
ОСИПОВ. Вот и займись, три дня тебе на то, через десять дней Мурзаев выезжает в Санкт-Питерсбурх. И перестань копать клад, нет его, и не было, народ, как всегда, врёт, и не будет, ты же умный, а Мурзаева больше не будет. Пора, Андрей Афанасьевич, пора такому толковому служаке повышаться, судьёй стать тебе очень по возможностям. Прощай. (Уходит.)
РОДИН. Судья Родин… надо же. (Уходит в дом.)


СЦЕНА 15. Двор дома знахарки. Во двор входит Дарья, с узелком. Из дому выходит Аринка, с узелком.

АРИНКА. Матушка?
ДАРЬЯ. Ты меня не видела.
АРИНКА. Прощайте.
ДАРЬЯ. Погоди. Кабы не обратилась ко мне сама, не узнала бы, и сейчас разглядываю – нет, как будто не Аринка. Тебе же только шестнадцатый год, чтоб так повзрослеть. Как отец?
АРИНКА. Давно не виделись, не знаю, два месяца, скоро свидимся.
ДАРЬЯ. Дома Лидия Анатольевна?
АРИНКА. Людей принимает.
ДАРЬЯ. Сынок у меня по ночам блажит, думаю, уболтать её приехать.
АРИНКА. Она таких мухоморами лечит. Вижу-вижу, с узелком.
ДАРЬЯ. И ты в дорогу собралась?
АРИНКА. Я жила здесь, тётя Лида выхаживала после… после застенка.
ДАРЬЯ. Ты и застенок? Обожди, если можешь, я скоренько обернусь, поговорим.
АРИНКА. Каин плодится…
ДАРЬЯ. Что?
АРИНКА. Каинова сына мать?
ДАРЬЯ. Ваня, который Каин, никогда не был мне ни мужем, ни хахалем, хоть и старше я его только на два года, но он всегда называл меня мамочкой. Мой сын, Аринкушка, фамилию носит отцову, Родин.
АРИНКА. Ивану Осипову теперь, выходит, тридцать шесть.
ДАРЬЯ. А твоему брату исполнилось три года.
АРИНКА. Как же тятя не разыскал вас?
ДАРЬЯ. Мало ли, вот и поговорим, я же по вам грущу, жалела же с любовью.
АРИНКА. Я сама себе хозяйка, обожду, только я выйду со двора, не хочу кое с кем встретиться.
ДАРЬЯ. Добро, жди меня около трактира на тракте, там меня мужики обещали в деревню подвезти.
АРИНКА. Ничего, я здесь обожду, на крылечке.
ДАРЬЯ. Я – скоро. (Уходит в дом.)
АРИНКА. Дарья… всё так же хороша, меня теперь наверное моложе. О, чёрт, не успела, куда бы узелок девать, под крыльцо. (Забрасывает узелок под крыльцо.)

К калитке подходит Федька.

ФЕДЬКА (входит во двор). Аринка, ты уже на ногах!
АРИНКА. Да вот пробую ноги.
ФЕДЬКА. Дай, помогу сойти с крыльца.
АРИНКА. Нет, я уже походила, наоборот пора в дом.
ФЕДЬКА. Ариш, я тут столкнулся с одним из наших, ну, из Каиновых ребят. Уходить надо сегодня же, лучше прямо сейчас.
АРИНКА. Так чтобы вот прямо сейчас, никак. Ты один беги, а меня тётя Лида где-то спрячет, потом тебя где-нибудь догоню, скажи только где.
ФЕДЬКА. Бросить тебя, нет.
АРИНКА. Чушь порешь, по одному легче гаситься, я тебе сейчас обуза, ногами едва двигаю, мне лучше телегу какую, не переживай, я придумаю, ты знаешь.
ФЕДЬКА. Поцелуй хотя бы на прощанье.
АРИНКА. Выздоровею, нацелуешься, сейчас тётя Лида сказала любой нечистый человек может порчу навести, даже не нарочно.
ФЕДЬКА. Радость ты моя. Встретимся на Смоленщине, помнишь, говорил тебе, как найти деда Кушляева в деревня Знаменке. Я карты читал ещё у тяти, когда он в Приказе служил, на Угре ещё наши русские, но нам дальше, пойдём в славянские земли, там и Каиновы руки коротки. и московскому сыску до нас дела не станет.
АРИНКА. Мамины корни там, но я-то тятина дочь. Всё, иди, иди-иди.
ФЕДЬКА. Каиновы парни могли уже прийти за мной, сюда-то я через лес следы заметал. Не задержись лишнего. До встречи. (Уходит со двора.)
АРИНКА. Прощай. Стало быть, судьба. Огородами надёжнее. (Достаёт узелок.) Ох, ещё Дарью же дожидаться. (Уходит за дом.)

Во двор возвращается Федька. Из дома выходит Дарья.

ДАРЬЯ. Ваня!?
ФЕДЬКА. Что ты, женщина, обозналась. Тётя Дарья!? Это я, Федька Поповцов, помните, жених Аринушки?
ДАРЬЯ. Надо же ж быть таким схожим…
ФЕДЬКА. Нас всегда путают, хоть бороду срезай.
ДАРЬЯ. Ничего, что путают, сам не запутался бы. Я-то приехала к Анатольевне, за помощью, Аринку видела, убежала куда-то с узелком.
ФЕДЬКА. Она едва ходит, какое там чтоб бежать, с узелком?
ДАРЬЯ. Ну, может, не так выразилась, всё, прощай, меня ждут.
ФЕДЬКА. Так в доме Аринки нет?
ДАРЬЯ. Бывай, и, точно, побрейся, не то заметут тебя твоею же бородою за чужие грехи. Аринку в доме я не видела. (Уходит со двора.)
ФЕДЬКА. Бежала… от кого… не верю. (Уходит в дом.)

Из-за дома выглядывает Аринка.

АРИНКА. Чёрт тебя дёрнул вернуться, нелюбый. И тебя мне, Дарья, не надобно, чужие тайны – своя могила. Прощай, дом. (Прячется.)

Из дому выходит Федька.

ФЕДЬКА. Ушла, попрощалась. Ни черта не понимаю. Самому унести бы ноги.


СЦЕНА 16. Утро. Спальня в особняке. Осипов одетый лежит на кровати, играет на чипсане. Входит Мурзаев, в уличной одежде.

МУРЗАЕВ. Что за свистулька?
ОСИПОВ. Попрощался с домом?
МУРЗАЕВ. Непристойно, Иван, разговаривать с человеком, лёжа.
ОСИПОВ. Это чипсан, пастушья радость, моё детство. Я много разных дудочек со свирелями понаслушался, и чище звучат, и радостнее, и нежные есть такие, что хоть плачь, но этот по мне самый наш, исконный, в нём и колыбель слышится, и Москва.
МУРЗАЕВ. В этой комнате я родился.
ОСИПОВ (вставая). Обижаешься, что я купил твой особняк. Не страдай, я ж исключительно из благотворительности, чтобы ты насчёт денег не морочился, по товариществу нашему, князь.
МУРЗАЕВ. Поздно уже, рано выезжать. Зачем так парадный вход подсвечивать, Иван, как будто гостей ждёшь?
ОСИПОВ. Без меня ждал бы да ждал покупателя, сидючи в Санкт-Питерсбурхе, пока купят дом, особенно если никто не хочет. Никого не жду, а тебе на дорожку почему не подсветить. Может, здесь и поспишь напоследок? Так-то приказали бы сменить постель после моих сапог и вся недолга.
МУРЗАЕВ. На прощанье одно скажу, Иван Осипович, не все самодержцы обязательно громилы и людоеды, многие любили созидать, творить добро. Последнюю ночь в Москве обещал быть у брата. Прощай.
ОСИПОВ. А я первую ночь один-одинёшенек за столько лет, аж взлететь охота, ни одной разбойничьей рожи в поле зрения, спасибо за избу. За «самодержца» благодарю. До утра, небось, в картишки, Яков Никитич, ну, да ничего, в дороге отоспитесь. Добрый путь, твоё сиятельство.
МУРЗАЕВ. Эх, твою бы силу и напор да в мирных целях. (Уходит.)
ОСИПОВ (идёт к окну.) Хорошо, сообразил, чтоб двор подсветили, так не хочется пропустить последний княжий выход на родной двор.

Из-за портьеры выходит Аринка.

АРИНКА. Иван Осипович.
ОСИПОВ. Да, сейчас. Аринка!? Не сразу признал, изменилась, выросла как… И ведь выследила в новом доме, стражу провела, ну, ты чёрт, не девка. Где вошла?
АРИНКА. Там чёрный вход, через людскую, потом встала здесь, за портьерой.
ОСИПОВ. Как мы тогда, с Камчаткой. Погоди, там на дворе сейчас такое действо будет, нельзя пропустить. Хочешь, сама глянь.
АРИНКА (подходит к окну). Мне нет дела, но как скажешь.
ОСИПОВ. Гляди, их сиятельство сейчас выйдут на парадное крыльцо. Зачем пришла, отомстить?
АРИНКА. Не желаю, чтобы отец и Федька страдали, пришла сдаться.
ОСИПОВ. За Федьку не скажу, тебе виднее, а отец твой не страдает, я его вернул на службу. Вышел князь. А вон того, что подошёл к нему, в плаще, узнаёшь?
АРИНКА. Тятя…
ОСИПОВ. Сыграю, так и быть, прощальную, погромче, чтоб в его ухе играл мой чипсан до последнего вздоха. (Играет.) И всё, повязали государственного преступника, запхнули в возок и… В острог или в каторгу князя, как думаешь, Аринка Андреевна? Да ведь и по мне тоже, чёрт с ним, тем паче до царского суда Мурзаева ещё доставить надо, хотя бы до выезда из Москвы. Иди домой спокойно, розыск отменён, нет ни одного документа, где было бы указано, что ты преступница, и не было. Всё делалось по моему слову и только, беззаконно.
АРИНКА. Знахарка сказку говорила, как парень вырезал волшебную дудочку, чтобы на её звуки вышли бы все крысы города и последовали бы за ним, когда сам он, играя, сел в лодку и отплыл в море; крысы пошли за песней и утопли.
ОСИПОВ. Ты – не крыса.
АРИНКА. Пойду тогда домой, раз свободна. Или остаться. С первого взгляда, там, в овраге, когда ты чуть не растоптал меня, девчонку. С той поры не было ночи, чтобы не снился, не было дня, чтобы не думался, даже в застенке, на дыбе, под плетью, в чёрном углу на гнилой соломе с крысами. И так было обидно, что сделал из сватовства твоего ко мне скоморошью частушку, горше каземата и плети палача. 
ОСИПОВ. О чём ты?
АРИНКА. Люблю тебя.
ОСИПОВ. Вон оно как.
АРИНКА. Замуж за тебя желаю.
ОСИПОВ. Ишь ты, надо же. Зачем же было претерпевать муки в застенках…
АРИНКА. Никому не дозволю сильничать меня. Я по доброй воле, по своей.
ОСИПОВ. Гадюка. Знаешь, что тебе меня открыто не убить, задумала влезть под мышку и вонзить нож в бок. Пошла прочь, покуда я не разгневался, пошла.
АРИНКА. Доброй ночи, Иван Осипович, я – прежним путём. (Уходит за портьеру.) 
ОСИПОВ. Умом тронулась девка. Чтоб так любить Каина, как ты говоришь, нужно быть ангелом небесным! Не мне ждать такой божьей щедрости. Вот была бы радость…

Входит Родин.

ОСИПОВ. Чёрт, чего тебе, сыщик?
РОДИН. Вор Яков Мурзаев при попытке сопротивления аресту в виде побега был убит одним из наших полицейских.
ОСИПОВ. Мне-то что до полицейских трудностей, а так-то бы я всё видел в окно. Или ещё что, Родин?
РОДИН. Аринка, дочь моя… она сегодня пришла домой. Не хочу, чтобы вышла та же коллизия, что и с женой моей, когда меня отставили от службы на целый месяц, ради того, что я дал ей бежать вместо того, чтобы арестовать.

Из-за портьеры выходит Аринка.

ОСИПОВ. Чёртова семейка, Аринка, зачем вернулась…
АРИНКА. Тятя, прости. Подумалось, другого раза может не быть. (Обнажается.)
ОСИПОВ. Заголяешься, что ли…
АРИНКА. Я не гадюка, Иван, и не держу за пазухой ни ножа, ни камня.
РОДИН. Бесстыжая…
АРИНКА. Пусть я не ангел и по небу не летаю, но я могу быть тебе радостью, хочу.
ОСИПОВ и РОДИН (разглядев нагую Аринку). Чёрт возьми…
ОСИПОВ. Возьми икону, Андрей Афанасьевич. Возьми, я сказал. Утром венчание. (Встаёт рядом с Аринкой). Благослови, отец.
РОДИН (берёт икону). «Достойной есть». Дети… совет вам да любовь. Целуйте икону, пусть Богородица милует вас, детей ваших, нашу семью. (Подносит икону.)
ОСИПОВ. Ступай, Родин.
РОДИН. Доброй ночи. (Уходит.)
ОСИПОВ. Прикажу постелить тебе в другой комнате, здесь грязно. Пойду прощаться с холостяцкой дружбой, без молодечника семейная жизнь пойдёт наперекосяк, а мне уже так не хочется. Не возражаешь?
АРИНКА. Нет.
ОСИПОВ. Утром вернусь. Жди. (Уходит.)
АРИНКА. А я дождалась, Иван, дождалась.


СЦЕНА 17. Болото.

ГОЛОС КАМЧАТКИ. Спасите! Господи, тону! Ааа…

Вбегает Василий, в руке - слега, конец которой он подаёт в болото.

ГОЛОС КАМЧАТКИ. Боже, что? Да! Взял… держу! Тяни! Да… да!

Василий вытягивает из болота Камчатку.

КАМЧАТКА. Живой… живой, живой-живой-живой. Дай отдышаться. Мужик, я за тебя свечку поставлю самую дорогую, тебя мне Бог послал, все свечки в Покровском храме зажгу, клянусь. Ха, да ты ещё и монах! Нет, я давно понял, что чудеса бывают только в жизни. Ну-ка, ну-ка… едрёна мать, Василий!? Брат ты мой ненаглядный, выжил. Вот он, промысел Божий. А ты сразу понял, что меня спасаешь или только сейчас разобрал? Чего молчишь, понятно, с ненавистным врагом словами обниматься никому не хочется, разве облаять, обгадить. Нет, понятно, откуда поймёшь, кто там болотную жижу хлебает, так-то, небось, слеги не подал бы, наоборот, прибил бы по макушке, чтоб наверняка сдох. Я так и сделал бы, каюсь… хоть и не Каин. А вот мне, Василий, совсем непонятно, ты мне что ли и звука не подашь, что ли?

Василий жестами объясняет, что дал обет молчания.

КАМЧАТКА. Не понимаю… А, ты дал обет молчальника? Вон оно как. Живёшь здесь, что ли?

Василий жестами объясняет, что живёт здесь на острове.

КАМЧАТКА. На острове? Это хорошо. А как выбраться отсюда, мне же дальше надо идти? Ага, лодка. И где твоя каюта, хижина где? Ага, там. Переодеться в сухое найдётся? Ага, совсем хорошо. Бежал я из Бутырок, ну, ты понял. Чёрт знает, послали погоню, нет ли. По мне так врага надо добивать непременно, мы с тобой русские, знаем, что отомстить обидчику дело святое, пусть через сто лет. Вот ты молчишь, и я прямо самым донышком изнанки утробы чую, как ты меня ненавидишь. Злобные мы людишки, правда, брат, если по правде, не любим друг друга, нет? Улыбаться не умеем, смеёмся только по праздникам, да и то больше ржём, как кони-лошади. И праздники ничуть не церковные, у нас Христос мало кому нужен, кроме попов да царей, ну, да ты сам знаешь, живём по-дедовски, погоду на год вперёд нюхом определяем, кланяемся колдунам с ведьмами, лечимся мухоморами с коноплёй, от лекарей на лошадях ускакиваем. Беда в соседней деревне – радость, горе у сельского попа – тихая радость, у соседа корову волки задрали – светлая радость. Со мной мужик сидел откуда-то из деревни под Епифанью, так у них святая завелась, слепенькая, хворая, и совсем девчонка, важное дело, от недугов исцеляет, в засуху дожди устраивает, чуть только луною не повелевает ради рожениц. Ну, мужиков-то с некоторыми бабами заело, мол, родилась, как все, ни рожи, ни кожи, семья обыкновенная подлая, а вот поди ж ты святая вся из себя, особенная. Взяли и подожгли ночью дом семьи девчонки, мол, если она реально божья посланница, то пожара не будет. Понятно, дом сгорел, семья - по миру, поджигателей – под суд. Девка выжила. А мужик, что со мной сидел, не кается, доволен даже, мол, не спасла она дом от пожара, значит, никакая не святая, так что и нечего ей было выделываться, жила бы, как все, вот и было бы как надо. Я ведь думал, мне всё, амба, одно радовало, всё же моряк, не на землю паду мешком костей, а правильно и красиво, как шхуна, на дно, ну, не шхуна, скорее, лоханка, корыто дырявое, но не сдох, утонул, истинный моряк, гордости полные штаны. Будет погоня, будет. Я ж моряк, ходил по многим морям, видел много стран. И везде народ как-то жизни радуется, Христа любит так радостно, как будто он им отец родной, святые праздники – сплошное веселье, озорство, братание. Годами же России не видели, ни родных, ни товарищей. Возвращаешься, а тут мрак, грязь и никакой любви. Погоню уже отправили, а как же, без погони нельзя, до Бутырки отсюда рукой подать, уходить надо. У нас-то праздники по царскому указу радуют, а там сами гуляют, без кнутов и пряников, от души. Так-то бы весь мир, что не Россия, дурной какой-то, взбалмошный, не наш. Насмотрелся я, глаза б мои не видели, чужого лучше и не знать бы, живёшь как живёшь и не выёживайся. А, ваше монашье величество, а, твоё монаршье преподобие, брат мой спаситель, прав я, нет ли, вася величество? Вот и молчи. Каину хочу шею свернуть, что предал братство, наставника своего благодетеля меня в острог заткнул, как ветошь. Как он? Ну, да, откуда тебе знать. Говорят, жирует, царствует на Москве, император, не меньше… Как ты. Да скажи же ты, никто не слышит нас, не видит, ты царь или не царь? Чего застыл? Не любишь ты меня, ох, не любишь. Ну, да свиданий-то нам и не надо.

Василий перехватывает руку Камчатки с заточкой, что тот едва не воткнул в него. Мужчины борются, то отскакивают друг от друга, то наскакивают.

КАМЧАТКА. Молодца Васёк, врасплох тебя не цапнешь. И догадался же, что мне его кончить надо. Настороже или ангел шепнул? Прости, брат, такая наша планида: мне жить, тебе червей кормить. Где ж ты так драться наловчился. Верно мыслишь, заточка – не нож, не метнёшь.

В борьбе Василий отбрасывает Камчатку и тот падает в болото.

ГОЛОС КАМЧАТКИ. Тону! Вася, родной, вытащи! Клянусь, не посягну на тебя. Не молчи, брат, спаси!
ВАСИЛИЙ. Врёшь, Христа у нас любят, и люди мы сердечные. А ты пёс, я по тебе даже свечку ставить не буду. Все обеты, все заветы из-за такой поганой сволочи похерил, ничего святого, ничего человечьего… Что ж я наделал, Господи, что учудил… И что теперь делать… как жить…


СЦЕНА 18. Май. Овраг. Аринка обхаживает цветущий боярышник.

АРИНКА (поёт). «Калина с малиною в поле расцвела, Эх, рано меня маменька замуж отдала. Рано меня маменька замуж отдала. Эх, рассержусь на маменьку годика на два. Рассержусь на маменьку годика на два, Эх, а на третий годик я в гости не пойду. А на третий годик я в гости не пойду, Эх, на четвертый годик я пташкой прилечу, На четвертый годик я пташкой прилечу».

Осипов, спустившись с откоса, подходит к Аринке со спины, протягивает руку, чтобы схватить её за шиворот. Аринка, сориентировавшись по тени, борцовским приёмом через плечо кидает Осипова на землю.

ОСИПОВ. Ох, ты ж дрянь.
АРИНКА. Боже мой, Иван? Не знала, что ты, прости.
ОСИПОВ (поднявшись). Драться!? Она ещё и борьбу знает. Да, жена, это я, муж твой. (Даёт Аринке затрещину.) Тебе сколько говорено, чтобы не шлялась по Москве одна или ты думаешь, я всех моих бойцов отправлю тебя охранять? В твою тупую голову никак не уместиться, кем ты стала из-за меня? Я – хозяин города, а хозяина не любит ни один раб. Может, раба присмотрела для утех? Иначе чего тебе делать тут, в овраге? Боевая язва, а молчит ведь, отвечай, когда я спрашиваю.
АРИНКА. Боярышник зацвёл, что я сюда пересадила в память о нашей первой встрече.
ОСИПОВ. Когда я тебя чуть не ссильничал? Ушибленная ты, что ли? Чего молчишь, говори.
АРИНКА. Ушибленная.
ОСИПОВ. Застенок поминаешь.
АРИНКА. Любовь. Мой первый взгляд с тобой, глаза в глаза.
ОСИПОВ. Боярышник-то зачем, ведьмино дерево?
АРИНКА. Я не колдовка, хоть и ведаю кое-что, как и все русские жёны, моё дерево растёт в надежде на упрочение супружества.
ОСИПОВ. Когда же ты его посадила?
АРИНКА. Два года как.
ОСИПОВ. Врёшь, его пересаживают не позже четырёх лет, а первое цветение бывает не раньше восьми.
АРИНКА. А наш зацвёл, вот я и стала ходить сюда, дивиться.
ОСИПОВ. Два года назад ты решила укрепить наш брак, которому только теперь два месяца? Балаболка ты.
АРИНКА. Я так сделала, Иван Осипович.
ОСИПОВ. Дивлюсь тебе рядом с цветами. Вчера снилась на лугу, а я, как дурак, тебе веник рвал.
АРИНКА. Веник?
ОСИПОВ. Ну, не венок же. Прости, ударил, не хотел, кругом глаза охраны, а ты меня, как куль сухарей о земь, надо было, не молчи.
АРИНКА. Твоя воля мужа над женой.
ОСИПОВ. Ой, да ладно тебе, небось, готова меня не то, что переломать, зарезать всего перерезать, третий месяц пошёл, а я до сих пор не вошёл к тебе.
АРИНКА. Ничего, придёт час всей Аринкиной радости. Ты же ночами правосудие чинишь, утром спишь, днями обязанности правишь, занят всегда, вечером видимся за столом, мне уже славно.
ОСИПОВ. Ври-завирайся, всякая баба, однажды вкусившая, хочет ещё, всегда и много.
АРИНКА. Вчера у нас были графини Шакировы, мать с двумя дочерьми, и купчихи Помысовы из Вятки. Графини рассказывали про Париж, Львов, Прагу, а купчихи про Истамбул, Дамаск, Флоренцию, восторгались, умилялись, а мне всё равно до зарубежных прелестей, потому как я там не бывала.
ОСИПОВ. Стало быть, я теперь в долгу перед Федькой Поповцовым.
АРИНКА. Ни перед ним, ни перед кем-то, только перед любовью. Ты взял меня в жёны, подарил жизнь свою, а это такой чудесный мир, где не только день, но и ночь, не только дары, но и тайны.
ОСИПОВ. Думаешь, меня отталкивает то, как над твоим телом палач надругался?
АРИНКА. Твоя воля.
ОСИПОВ. Верно, моя. И ты так думаешь. Так верно, что куст на том самом месте, где мы встретились?
АРИНКА. Верно.
ОСИПОВ. Не сделал тогда, исполню сейчас. (Подхватывает Аринку на руки.)
АРИНКА. Люди же смотрят.
ОСИПОВ. Пусть их, на то они и люди.


СЦЕНА 19. Два года спустя. Весна. Двор дома. Дарья колет дрова. Входит Федька, с дорожным мешком.

ФЕДЬКА. Бог в помощь, тётя Дарья.
ДАРЬЯ. Лучше мужика бы.
ФЕДЬКА. Может, я сгожусь?
ДАРЬЯ. Как ты меня разыскал?
ФЕДЬКА. А помните, два года назад мы с тобой столкнулись на крыльце знахарки, ну, а язык меня и до Киева доводил, и далее. Вернуться решил, нет русскому человеку радости ни в славянских краях, ни в заморских.
ДАРЬЯ. Как же ты на Ваню похож.
ФЕДЬКА. Пришёл просить тебя, чтобы замолвила словцо перед ним, без него в Москве мне не жить, а в других городах привыкать надо, времени жалко.
ДАРЬЯ. Может, и сгодишься.
ФЕДЬКА. Так давайте, поколю.
ДАРЬЯ. Коли, коли делать нечего. Но я с Осиповым дружбы не вожу и чаи мы с его женой не гоняем.
ФЕДЬКА. Говорят, у них – душа в душу.
ДАРЬЯ. Светлая девчонка, мне ли не знать, не того полюбила бы да тут уж, как выросло, так и срослось. В избу не пущу, там сынок хозяином, а вот в баньке поживи покуда, дальше видно будет.
ФЕДЬКА. Ты светлее, тётя Дарья, правда-правда, вот тут уж мне лучше знать. Сын Родин?
ДАРЬЯ. Старая я уже, Федя, да и время безмужних особенно не щадит.
ФЕДЬКА. Ты мне всегда виделась краше всех жён на Москве, я и Аринке честно признавался.
ДАРЬЯ. Ты ко мне клинья бьёшь, что ли, весна разум мутит?
ФЕДЬКА. Рад был бы да не смею. Нет, тётя Дарья, за помощью пришёл, искренне, по ходу и полюбоваться. Вслух почему не сказать, чтоб знала. Когда честно с близкими людьми, надёжнее крыша над головой и сон всегда в руку.
ДАРЬЯ. Аринку любишь…
ФЕДЬКА. Не знаю, обманула она меня с возвращением, обидела. Так-то бы только хорошее от неё помнится, а вот про себя не очень. Нет, наверное, любви нет, одна печаль и та лёгкая, приятная.
ДАРЬЯ. Ладно, потом доколешь, пойдём, покажу тебе крышу над твоей головой. Мешок не забудь. (Уходит за дом.)
ФЕДЬКА. Главное, голову не забыть. (Уходит за Дарьей.)


СЦЕНА 20. Спальня в особняке. Аринка больна, лежит в постели. Входит Осипов, в руках – ящик с пистолетом.

ОСИПОВ. Жива? Сейчас отец твой придёт.
АРИНКА. Обедал?
ОСИПОВ. Глянь, какой пистолет. (Демонстрирует.) К столу вместе пойдём.
АРИНКА. Кто-то поднёс оружие? Ванечка, чёрт побери, ты сбрил бороду!?
ОСИПОВ. Нельзя долго лежать, Аринка, поверь стреляному воробью хождение и свежий воздух лечат добрее. Ты же просила посмотреть, что у меня за лицо на самом деле.
АРИНКА. А я думаю, что такое, ужели и с глазами что-то стряслось.
ОСИПОВ. Зря?
АРИНКА. Ну, нет, я так и знала, что ты красивее красоты…
ОСИПОВ. Французский атташе подарил, шпион чёртов, его вздёрнуть бы, а он танцует из дома в дом, мозги тёткам пудрит, молодец шельмец, уважаю, и штукарь ещё тот. Всё, про бороду хватит.
АРИНКА. Женские хвори, Ваня, требуют покоя. Хотя знахарка моя, вспомнилось, говорила твоим речами. На свежем воздухе по мне не бывать надо, а жить, там хочешь не хочешь и находишься, и намашешься. 
ОСИПОВ. Может, ну её, Москву, уйдём в лес, в поле, куда хочешь, и заживём деревней?
АРИНКА. Шутишь?
ОСИПОВ. Поднялся я в гору, стою, под ногами весь мир, солнце светит, красота, а кругом и в душе стынь… хорошо вдвоём, один застыл бы, заледенел.
АРИНКА. Я-то рада бы, да ты уже вниз не спустишься, там-то бы тепло, но за деревьями леса не видно, а за людьми – света.
ОСИПОВ. Девчонка, вроде, а понимаешь. И что же делать?
АРИНКА. Или стой до конца, или примечай новую гору, если скучно.
ОСИПОВ. Выше Москвы только Санкт-Питерсбурх, императорский трон.
АРИНКА. Мне думается, что Россия повыше их обоих будет. И трон на свете не один.
ОСИПОВ. Так ведь все заняты, лапушка. Хотя можно отобрать, купить с нашими-то с тобой деньжищами. 
АРИНКА. Не любишь ты компаний, бесед с гостями, а зря.
ОСИПОВ. Ну, их, толкутся, чирикают днями напролёт.
АРИНКА. А я люблю послушать. Что на востоке, что на западе, хоть где, трон отобрать можно, но их народы любят знать, уважают родословную, не как у нас.
ОСИПОВ. Точно, наши барина за милостыню чтут, подаёт – хорош, не подаёт – могут и на вилы поднять, нашим и надо-то немного, так, для сознания собственного уважения, а на прокорм сами наворуют, намутят, награбят. Намекаешь, сбросят меня с насиженного трона?
АРИНКА. Кто знает, ты у меня могуч.
ОСИПОВ. Ну, и какой берём?
АРИНКА. Ты – хозяин, Иван Осипович, тебе выбирать. А лучше не выбирать бы, воевать же придётся, людей обездоливать, лучше новый наладить, свой престол, собственный. Велика Россия, Ваня, в ней всегда готово место для нового дома… 
ОСИПОВ. А старый пусть гниёт себе… ишь ты. Может, и бабья дурь, может, и небесная мудрость, недаром на российском престоле опять баба…

Входит Родин.

ОСИПОВ. Проходи, Андрей, я покуда оружие рассмотрю, а вы потрепитесь.
РОДИН. Чёрт, Осипов, ты!? Хочешь быть моложе?
ОСИПОВ. Получилось?
РОДИН. Не мне судить. Плохо, дочь?
АРИНКА. Здравствуй, отец.
РОДИН. Не надо было с лекарями завязываться, есть же надёжные повитухи.
ОСИПОВ. Ты, папаша, лаяться пришёл на дочь или что?
РОДИН. Не пойму, когда это я тебе отцом стал, Аринка, всю жизнь тятей был.
АРИНКА. Пойду, прослежу за обедом. Отвернись, тятя, мне встать надо.
РОДИН. Вчера только рожала, а сегодня уже встаёшь, не рано ли.
АРИНКА. Ваня, помоги.
РОДИН. Я ближе.
ОСИПОВ. У неё муж есть. (Идёт к Аринке.)
АРИНКА. Сильный, надёжный, богатый, как ты хотел, тятя, да ещё и любимый. Я – скоро, Иван, пусти, самой надо пройти. (Уходит.)
ОСИПОВ. Видал, игрушку поднесли? Хочу опробовать, не серчай, заряжать буду. (Заряжает пистолет.)  Что ты в последнее время, Андрей, такой дёрганый, грубый.
РОДИН. На службу мне, зачем звал.
ОСИПОВ. Тебя же на обед звали.
РОДИН. Занят, Иван, очень, прости.
ОСИПОВ. Не любишь ты нас. Из-за меня, понимаю, не такого головореза желал ты дочери. А всего-то и надо было, что не отменять свадьбу её с Федькой Поповцовым, потому как не нашего ума это дело учить детей их собственной жизни, ты же не ходишь вместо них до ветру. (Подходит, с пистолетом, к окну, распахивает.) Какая же славная штука весна, не то, что жить, летать охота. Попаду в ворону, нет ли. (Стреляет.) Мимо.
РОДИН. Тебе-то откуда знать родительские заботы, твоя жена мёртвенького родила. Какой нормальный муж зовёт в сваты не друга, не попа, а палача. Похоже, не бывать тебе отцом с Аринкой.
ОСИПОВ (заряжает пистолет). Зато у нас любовь, Родин, и бог с ними, с детьми. Славное оружие, хочешь стрельнуть?
РОДИН. Нет.
ОСИПОВ. Я почему-то, господин родственничек, совсем от постороннего народа узнаю, что сестра моя собирается выслать на Москву чуть ли не войско.
РОДИН. Сестра твоя – это государыня Елизавета Петровна, что ли? Зарвался ты, Каин. А ещё будет учреждена специальная комиссия с генерал-майором Ушаковым, в пику нашему с тобой Сыскному Приказу. Точнее, в пику тебе, в харю. Как только будет повод, например, пожарище погонит москвичей с пепелищ в чисто поле. Для поджогов из Санкт-Питерсбурха уже и надёжные люди присланы, ждут команду. Каждого пасут по двое наших сыщиков с доносчиками. А молчал потому что я, Осипов, всё же государев человек, и я не главный судья, так что, не мне решать, что делать. 
ОСИПОВ. Теперь мне не успеть сделать тебя главным судьёй.
РОДИН. Думай. 

Входит Аринка.

АРИНКА. К обеду уже накрывают.
ОСИПОВ. Оставить всё, правда, Аринка, и пусть оно горит всё синим пламенем.
АРИНКА. Да хоть и не синим. Что-то мне дурно.
ОСИПОВ (подхватывает Аринку). В постель, в постель…
РОДИН (хватает пистолет). Сдохни, ирод.
АРИНКА. Тятя!
ОСИПОВ (уложив Аринку). Аринушка, устала… сиди смирно. А что, сыщик, разумно, нет Каина – нет и задачи, ты – на коне, так-то убийца, но герой Отечества.
РОДИН. Москву жалко, опять сгорит, и дочь моя ещё молода, чтобы с тобой гробиться. Аринка, прочь! (Стреляет.)
АРИНКА (закрыв телом Осипова). Ваня! (Падает, раненая в грудь.)
ОСИПОВ (обнимая Аринку). Жена…
РОДИН. Сатана, будь ты проклят. (Убегает.)
ОСИПОВ. Голубушка… (Подбегает к окну.) Держи вора! Родин, убийца! Закрыть Москву, поймать Родина! (Обнимает Аринку.) Светик мой… родненькая…
АРИНКА. Прости, Ванечка. Не люби так крепко, пусти.
ОСИПОВ. Мы ж и не жили…
АРИНКА. Больше не могу, больна я. Пусти.
ОСИПОВ. Что мне без тебя…
АРИНКА. Ни к чему я тебе - уродина, калека.
ОСИПОВ. То моя вина…
АРИНКА. Нет, муж мой ненаглядный, нет, так должно было быть, иначе не сошлись бы мы никогда, не разглядели бы друг друга. Прости, что не оставила тебе наследника…
ОСИПОВ. Аринушка, не надо, нельзя таким, как я плодиться. Мне нужна ты.
АРИНКА. Отпусти.
ОСИПОВ. Нет.
АРИНКА. Отойду когда, бросай всё. Покайся, Каин, и Бог примет тебя под покров свой… Он будет любить тебя так, как никто… Он уже любит… Он уже ждёт… Он всегда ждёт нас. Здравствуй, Боже мой, вот я. (Умирает.)
ОСИПОВ. Жена моя… жена… жена.


СЦЕНА 21. Хлев. Дарья чистит стойло. Входит Родин.

РОДИН. Не думал в хлеву встретиться, обыскался.
ДАРЬЯ. А я не пряталась.
РОДИН. Времени нет. Мне нужен Каин.
ДАРЬЯ. Ты бы хоть о сыне спросил.
РОДИН. Спросил, не у тебя, у него самого.
ДАРЬЯ. Андрей…
РОДИН. Сдашь мне Каина, верну мальца, мне чужого не надо.
ДАРЬЯ. Шутишь?
РОДИН. Каин застрелил мою Аринку, обвинил меня, потом понял, что правда сильнее клеветы и бежал от правосудия, московские пожары тоже его рук дело.
ДАРЬЯ. Не пори чушь, Родин, Осипов столько народу перебил, что из-за одной девки не побежал бы да ещё от жены.
РОДИН. Моя дочь – не девка.
ДАРЬЯ. Твой сын – не вор, чтоб держать под арестом.
РОДИН. Побудет в залоге. Я всегда знал, где ты, а мог бы, ты знаешь, отдать под суд, как беглую преступницу. Ты мне обязана, отдай Каина.
ДАРЬЯ. Да где ж я тебе его возьму!
РОДИН. Ищи, сроку три дня, потом щенка свезу в самый дальний монастырь, какой ни на есть.
ДАРЬЯ. Твой же сын, Андрюша…
РОДИН. Может, и от меня, но не мой. У меня была одна Аринка, её я растил своими руками, врождённым моим сердцем, и больше у меня никого нет. Так и быть, собери сопляку в дорогу одежды там, и еды ему да на нас троих мужиков, а да, ещё же и возница.

Входит Федька.

РОДИН (выхватывает пистолет). Каин!?
ДАРЬЯ. Нет, это Федя! Фёдор Поповцов!
РОДИН. Врёшь…
ДАРЬЯ. Голос подай, дурень!
ФЕДЬКА. Дядя Андрей, здорово.
РОДИН. Мама родная, как две капли. Ты здесь как?
ФЕДЬКА. Живу.
РОДИН. Так-так, так ведь ты тоже в розыске. Ты, Заринка, воровская душонка, только разбойников привечаешь. Уж не любовничком ли? Покраснела… Чудны дела твои, Господи.
ДАРЬЯ. Вот ведь, господин протоколист, так похожи, что никто не отличит в полутьме, а когда на свет опять выведут из застенка ничья мать родная дитя не узнает.
РОДИН. Я давно уже судья.
ДАРЬЯ. Не забирай сыночка от матери, Андрюша, не бери грех, не пусти родную кровь!
РОДИН. И правда, пусть будет про запас, тем паче, что всё одно, виновен. И Федька всегда хотел стать Ванькой. Кучерявый у тебя умишко, Заринка Иванова, молодца тебе за это. Но Каина ты мне найди, даю неделю. Соглядатаев поставлю да и соседи не дадут спуску, особенно если власть прикажет. Ладно. (Выглядывает из ворот, кричит.) Эй, Иванов, Петров, отдайте мальчишку матери, а сами сюда, ко мне, оба.
ДАРЬЯ. Господин судья, благодарю вас, Андрей Афанасьевич, сорокоуст закажу сей же час! Одна ещё просьба, пусть Федька напоследок вилы заточит, Заризаберёте, где мне потом мужские руки взять, вилы-то совсем затупились.
РОДИН. Иди уже, не-то передумаю.
ДАРЬЯ. Я вам поесть соберу или отобедаете на дорожку?
РОДИН. Только с собой.
ДАРЬЯ. Благослови вас всех, Господи. Прости, Фёдор, сдуру ты ко мне подлой тётке прибился, так не будь глупее глупого впредь, ты же когда-то дружил с умом, заточи вилы, ты обещал. (Уходит.)
РОДИН. Ну, что стоишь, точи вилы.
ФЕДЬКА. Ладно. (Берёт вилы.) Где она камень задевала. Так вы меня хотите Каином выставить, дядя Андрей?
РОДИН. Смышлёный же был малый, высоко мог подняться.
ФЕДЬКА. Кабы ты ни за что отца моего не погубил.
РОДИН. Постой-ка, что значит вилы затупились…
ФЕДЬКА. Сарынь на кичку! (Вонзает вилы в Родина).
РОДИН. Кто ж вилы точит... (Умирает.)
ФЕДЬКА. То-то, что никто. Оторвался от народа, господин судья, а мог бы жить. Постой, гляну. (Смотрит в щель стены.) Ага, забирает мальца. Ох и мудра ты, тётя Даша моя. Лучше я тебя, Родин, в загон к свиньям заброшу. (Поднимает Родина.) Христос в хлеву родился, тебе за честь здесь помереть, но ясли не для тебя, тебе по рангу свиное корыто. (Перебрасывает Родина в загон.) Пусть тебя твои подольше ищут. Ну, теперь, Федька, дай бог ноги. (Убегает.)


СЦЕНА 22. Болото. Василий сидит, прислонясь к стволу дерева.

ВАСИЛИЙ (поёт). Возблагодарим тя, Дево, радостью на сердце исполнением. В покаянии зовем тя, ты душевной скорби Победительница Вседержавная Царица, всяким человекам наставление, Христа Бога родшая и веры православной Сохранительница. Пресвятая Дева, Мати Божия, Благая Богородица Не остави нас своею вечною и доброю молитвою.

Входит Осипов.

ОСИПОВ. А я слышу – песня над болотом, дай, думаю, гляну на певца. А ведь я, таки, нашёл тебя, Василий, искал, искал. Здорово.
ВАСИЛИЙ. Ты кто, брат?
ОСИПОВ. Сын божий Иван Осипов Каин.
ВАСИЛИЙ. А я Пётр, раб божий Пётр, по прозвищу Камчатка.
ОСИПОВ. Ишь ты, как тебя прибило, видно, накопилось, что рассказать.
ВАСИЛИЙ. Сыну Божьему исповедаться – великий дар.
ОСИПОВ. Да ты совсем плох, ни черта не разбираешь.
ВАСИЛИЙ. Умираю, отче.
ОСИПОВ. Посидим рядком, поговорим ладком. (Присаживается к Василию.) Послал я всё к чёртовой матери, дай, думаю, теперь схожу к Богоматери, хотел у тебя дорогу расспросить.
ВАСИЛИЙ. Торопиться надо, дух оставляет.
ОСИПОВ. Люди говорили, ты обет молчальника дал.
ВАСИЛИЙ. С детства высказывать или с последнего дня?
ОСИПОВ. Не надо мне твоей жизни, монах, меня своя к земле пригибает, в болото вон вбило. Я не поп, чтоб чужие тайны копить, а Бог и так всё про нас знает, безо всяких разговоров.
ВАСИЛИЙ. Не понимаю.
ОСИПОВ. А в застенке понимал, Вася Величество, и много больше моего.
ВАСИЛИЙ. Я не Василий, отче, я Пётр.
ОСИПОВ. Вот и я не Каин. А знаешь, кто я? Аринкина радость. Арина – что, у многих есть своя, а моя Арина ещё и Родина. Понимаешь? Не только, что Арина, но Родина – жена Ваньки-Каина. И смех, и грех, и чудо сказочное. Разве ж такое может быть? Нет, конечно. Так что я и не Ванька-Каин. Понимаешь? Каково Родине быть женой разбойника, нельзя же так-то, что люди скажут, имени ей теперь тоже уже не изменить. А я могу. Имя, себя, и всё такое, почему не изменить, чтоб жить прекрасно. Эх, Вася-василёк, давай-ка, братушка, лучше споём вдвоём, там-то попеть не дадут, там, говорят, только ангелам разрешается. Кто говорит, что говорит, ужели кто бывал и вернулся, а-то и все там были, все вернулись, да память друг другу поотшибали, заодно с рогами. Веселей, Васятка, ходи вприсядку… Вернее, допоём, любимую. (Поёт.) Величит душа Моя Господа, и возрадовася дух Мой о Бозе Спасе Моем. Честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения Серафим, без истления Бога Слова рождшую, сущую Богородицу, Тя величаем.
ВАСИЛИЙ (поёт). Яко призре на смирение рабы Своея, се бо отныне ублажат Мя вси роди.
ОСИПОВ и ВАСИЛИЙ (поют). Честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения Серафим, без истления Бога Слова рождшую, сущую Богородицу, Тя величаем…