Белая лошадь, чёрный плащ

(Сцена из рыцарских времён)

Молодой герцог ездил только на белых лошадях. Этот конь не был исключением. Пажи стёрли не одну щётку, очищая небесной красоты животное от грязи размокших осенних дорог.
И им стоило запастись этими самыми щётками. Кампания обещала быть долгой. Зелёных знамён неприятеля видно не было, и свитские всё чаще сиживали не на убиенных саксах, а за накрытыми столами. Однажды конюх Жиль, седой, как заиндевелый повод, и громадный, как мельница, председательствовал на пиру герцогской прислуги. Под ветвистым клёном, на задубевших от мороза досках стоял кувшин вина, отдававшего болотной тиной. Молодой паж с подбитым глазом как-то смущённо икал, а его товарищ, паж постарше по прозвищу Пьер Бородавка, изливал душу седому председателю:
– До последних петухов оттирал это проклятое животное от саксонского дерьма! И отчего это его милость разъезжает всё на белобрысых клячах? Что, сивая или вороная лошадь хуже топтала бы врага?
– Вот! – поддакнул ему молодой паж и снова икнул – А плащ чернее ночи! Поди разбери этих проклятых герцогов!
Пьер перекрестился и поставил икающему брату по оружию зуботычину.
– Эх… – многозначительно выдохнул Жиль – Это давних времён история. Неужто не слыхали?
Молодчики замотали головами.
– Ох, и забыл я, что вы не из наших краёв. Да и молоды ещё. Ладно, расскажу, чего уж там, ночь длинная…
Жиль приосанился, опрокинул стакан вина и начал:
– Помнится мне двадцать семь лет тому назад против праздника Вознесения стирали бабы бельё. Это было у нас, неподалёку от герцогского замка. А баб наших видеть надо: не то что бретонские осиновые колья! Лицом румяные, груди, как мешки яблок, а зад у каждой, как колесо от телеги! Такие и причетника в грех введут, да что там причетника – римский папа бы зачесался!
Пьер мечтательно улыбнулся, глядя на молочно-белые звёзды, плещущиеся в иссиня-чёрном котле надвигающейся ночи.
– Так вот, стало быть, стирали они на реке. – продолжал Жиль свой рассказ – И в это самое время проезжал мимоходом старый герцог, царство ему небесное. А старый герцог не промах до бабьего пола - ой, не промах! Настоящий рыцарь. Как увидал он стирающих девок, так весь и забурлил. Свистнул он тогда оруженосца и приказал: “А ну, братец, подведи-ка сюда вон ту, рыжеволосую валькирию!” Оруженосец, недолго думая, подскочил к реке, схватил деваху, на которую указал герцог, прямо за белое плечико и к его милости, старому герцогу, подтащил. “Ну что, красавица!” – говорит его милость – “Небось окоченели твои руки, в холодной воде да в песке возиться”. Она ему в ответ: “Ничего, не оледенею, ваша милость”. Бойкая была, чёрт подери. Усмехнулся герцог и сказал: “Ты не дерзи! Садись на круп моего коня, да поедем в замок, отогреемся у камина!” Заулыбалась рыжая, блеснула хитрым глазом и говорит, мол, отчего ж не поехать, поехали!
Жиль жестом повелел налить себе ещё вина, и когда в его стакане вновь заплескался этот храбрящий эликсир, продолжил:
– Привезли рыжую в замок – оказалось, зовут её Анной – там отмыли, приодели и, как водится, повели в покои герцога. Греться, чёрт побери! – в глазах Жиля отчего-то заблестел недобрый огонёк. Он сделал длинный глоток из стакана, немного помолчал и заговорил снова, правда несколько глуше, чем прежде:
– Уж не знаю, что там она делала с нашим старым герцогом, да только три дня никто не видал ни её, ни его… такие-то наши господа молодцы, с широкой душой да тёплой постелью. А после трёх дней, когда уже надо было герцогу собираться в дорогу по какой-то надобности, спросил он гостью: “Чего ты хочешь – я всё для тебя сделаю!” Ещё б не сделал… недолго думала молодая рыжеволосая бестия. Говорит: “Хочу я выехать из твоего замка, герцог, на белоснежной лошади – чтоб все видели, какой почёт ты мне оказал!”. Сказано – сделано, его милости приказывать не впервой. И покинула Анна замок на белой кобыле. Да не только Анну вывезла та лошадка из ворот: мешочек чистых серебряных дирхем везла она с собой, шёлковую шаль… да и что уж там: живот её тоже не пустовал. А уж к следующему Сирену Сирмийскому родила она нынешнего нашего герцога… вот потому он и ездит на белых лошадях: в память матушки-красавицы. Да и чёрный плащ носит не зазря: напоминает он как будто бы, что из черни поднялся. Мол, вот вам, и крестьянка может выехать на белой лошади, и герцогский бастард может покорить мир!
Молодые слуги задумчиво молчали. Старый конюх смотрел на звёзды, разбрызганные повсюду.
Осоловелую голову его занимали мысли о молодом герцоге. Мечу и копью этого грозного мужа покорились города и веси, разбросанные среди зелёных холмов громадного острова. Перед ним склонились дикие небритые бароны, облепившие здесь все бывшие римские крепости. Неужто это – сын его возлюбленной Анны? Красотки Анны, простушки Анны, с которой он, Жиль Верзила, рос и креп, с которой играл и которую однажды почти назвал своей невестой перед всем честным народом?
Но забыла его Анна. Забыла за серебро и шёлк, за герцогский чертог. За герцогского сына, рождённого февральской ночью.
Взгляд Жиля упал на нож, торчащий из-за пояса пьяного пажа. Конюх криво улыбнулся: такой же нож блестел в его собственной руке в ночь на святого Сирена Сирмийского. Он долго думал, кого ему зарезать: старого герцога, Анну или самого себя. А может, подкрасться к яслям и пустить кровь новорождённому? В конце концов, Жиль напился и, залитый мутным пивом и горькими слезами, уснул на стоге сена, а нож выскользнул из его руки.
Но теперь всё было по-иному. Теперь он здесь, вдали от родной земли. От той реки, где стирали бельё деревенские девицы, от мрачных замковых стен, за которыми был зачат нынешний молодой герцог. Да и февраль миновал уже много месяцев назад.
Молодые собутыльники Жиля уснули. А старик схватил кувшин, единым духом осушил его и с кряхтением поднялся на ноги. Он, слегка шатаясь, побрёл по лагерю, шепча, а точнее, рыча себе под нос:
– И чего я не рыцарь! Чего я не в кольчугах, не в шлеме с копьём… закрыл бы его от стрелы, от меча саксонского. Чтоб Анна не тревожилась в небесах… что сынок её живой в отчий замок вернётся…
Жиль сел под дерево, завернулся в плащ и скоро забылся тревожным сном. Ему пригрезилось, что смело с небес ночь, а с земли стужу, и что солнце воспылало жарким факелом, зазеленив луга. И что ловит он в высокой траве призрачную, словно заволоченную дымом, фигуру на белом коне, и хватает её за руки, и всякий раз со звонким девичьим смехом тает она перед его взором. И не разглядеть лица этой всадницы. Только белые одежды и рыжие волосы полощут в неясной мути.