Письма Стендаля

Письма Стендаля

     Руководство СССР сглупа лезло руководить не только политикой и экономикой, но и чем попало, например, искусством. Живописью, например. Из того, что оставалось после руководства, бильдредактор журнала «Огогнёк», располагавшего отличной по тем временам полиграфической базой, отбирал что поприличнее, и печатал репродукции картин во всю полосу. И даже в две, разворотом. Ради этого, возможно, мои родители и выписывали этот журнал. Мать выдирала многие репродукции, скопилось несколько папок. Кроме того, бабушка и отец, когда он вышел на пенсию и томился без дела, составляли кроссворды, которые, если бывали приняты, давали какие-то копейки. Таково вступление.

     Самым ценным оказалось то, что можно было выписывать многотомники под грифом «Библиотека “Огонек”». Так у меня оказался пятнадцатитомник Стендаля, а 15-й том (М., 1959) содержит его письма.  «Красное и чёрное», «Пармская обитель», «О любви»  — это и я когда-то прочёл, а письма… Прочтя письма Флобера, поделившись впечатлениями на «Прозе» и обретя здесь приятного собеседника, я взялся и за Стендаля, он же Анри (де) Бейль.

     Поражают эти письма замечательным изяществом его пера, что чувствуется сквозь такой или сякой перевод. Неподражаема его ирония. Сам Стендаль ценит не это, а намерение и способность высказать правду. Кое-что я выписал и хочу поделиться.

    21 марта 1818, какому-то барону:
     «Когда у вас был дядя министр, вам всё удавалось, как и мне, когда министром был мой кузен. Кроме того, вы принадлежите к кругу лиц, если не господствующему, то во всяком случае тайно одобряемому, я же собака-либерал. <…> Я уже убедился, что всем глупцам кажется, будто от меня за версту несет гордостью. Хотя я никого не ненавижу, половина людей, с которыми я сталкиваюсь по службе, испытывает ко мне какое-то утонченное отвращение…»

     1 марта 1831, какой-то даме:
     «Я верю в заслуги человека лишь тогда, когда он доказал их, не побоявшись показаться смешным».

     23 марта 1831:
     «Наше общество стремится уничтожить все, что выше посредственности».
     <…>
     «Война призовет достойнейших к кормилу правления… Впрочем, мне кажется, <…> дух селёдки из бочки не выветришь».

     10 сентября 2834:
     «Что может быть пошлее насмешливого тона, когда он лишён остроумия?
     <…>
     Ничто на свете не кажется мне глупее степенности.
     <…>Вчера я был на прелестном обеде… Но ни одной тонкой или самостоятельной мысли. Неужели я умру, задохнувшись среди скотов? Очень на то похоже».

     1 ноября 1834:
     «Я забываю всё, что противоречит здравому смыслу, даже орфографию.
     <…>
     Добродетель — это то, что увеличивает счастье; порок увеличивает горе. Всё остальное лишь лицемерие или мещанская тупость»
     <…>
     Но моя душа — это пламя: она мучится, если не имеет возможности пылать. Мне нужно три или четыре кубических фута новых мыслей в день, так же как пароходу нужен уголь».

     21 декабря 1834:
     «Когда я говорю о нашей дорогой литературе, я всегда чувствую себя Овидием: Barbarus hic ego sum quia non intelligor illis».
     (Я здесь варвар, ибо непонятен им).
     Выступает против неуместного употребления «высокоучёных» слов:
     «Надо оставить эти жалкие средства тем гениальным людям, у которых нет ни одной мысли.
     <…>
    … нас разделяет пропасть, потому что я верю, что есть God: он жестокий и злокозненный. Я очень удивлюсь, если обнаружу его после своей смерти, и, если он предоставит мне слово, я много чего ему наговорю. Если бы он существовал и был  с п р а в е д л и в ы м,  я вел бы себя с ним точно так же. Поэтому для меня будет лучше, если он существует; он вознаградит меня за то, что я всегда поступал так, чтобы доставить себе как можно больше удовольствия. Но перестанем говорить о том, что разделяет нас, сударь.
     <…>
     Если мы с вами, сударь, доживем до старости, мы увидим, что романы а ля Санд будут предлагать по десять су за том, … и никто не захочет их брать. Тогда их повезут в Канаду, и так как провинциалы любят пафос, там выручат по тридцать или тридцать шесть франков за каждые сто томов.
     <…>
     Каторга, где они живут очень весело, им нипочём; смертной же казни они очень боятся, потому что они твердо верят в Мадонну, а из любви к Мадонне — и в бога как её деверя».

     8 апреля 1835:
     «В провинции человек делает хороший подарок лакею местного кардинала, и тогда его противника, на которого он жалуется, сажают в тюрьму как либерала. Тут уж его очередь делать подарок другому лакею, чтобы выйти из тюрьмы».

     Октябрь 1840. Из черновиков письма Бальзаку:
     «… по-моему, стиль Ж.-Ж. Руссо, г-на  Вильмена или г-жи Санд говорит о множестве вещей, о которых  и з л и ш н е  г о в о р и т ь,  а зачастую содержит и много лжи. Вот я наконец и высказался весь.
     Частенько я раздумываю по четверть часа, поставить ли прилагательное до или после существительного. Я стараюсь рассказывать: 1) правдиво; 2) ясно о том, что происходит в сердце человека.
     <…>
     Думаю, что лет через пятьдесят какой-нибудь литературный старьёвщик опубликует отрывки из моих книг, и в них, быть может, оценят отсутствие аффектов и  п р а в д и в о с т ь.
     Диктуя «<Пармский> монастырь», я подумал, что, печатая этот первый набросок, я более  правдив, более  е с т е с т в е н е н,  более достоин понравиться в 1880 году, когда общество не будет состоять из разбогатевших грубиянов, ценящих превыше всего благородных дворянчиков как раз за отсутствие у них благородства.
     <…>
   Признаюсь вам, что многие страницы «<Пармского> монастыря» были напечатаны прямо с продиктованного мною текста. Таким образом я полагал сохранить простоту, избежать всяких выкрутасов (выкрутасы приводят меня в ужас).
     <…>
     …Литература во Франции находится на уровне учеников Пьетро де Кортона (в живописи крупными мазками экспрессия достигалась быстро, это испортило всех художников Италии на пятьдесят лет).
   <…>
     Никогда я не мог, даже в 1802 году (тогда я был драгунским офицером…) — никогда я не мог прочесть и двадцати страниц г-на Шатобриана. У меня чуть не вышла дуэль из-за того, что я высмеивал «неопределенную вершину лесов».
     Никогда я не читал «Индийской хижины»; г-на де Местра я не выношу.
     Вот отчего, должно быть, я пищу плохо. Всё из-за преувеличенной любви к логике.
     <…>
     Поскольку большинство жуликов высокопарны и красноречивы, декламаторский стиль скоро станет ненавистным.
     <…>
     По мере того, как растет число полуглупцов, уменьшается значение формы. Если бы «<Пармский> монастырь» был переведен на французский язык госпожой Санд, он бы имел успех, но для выражения того, что находится в нынешних  двух томах, потребовалось бы три или все четыре.
     <…>
     Остроумие живет не более двухсот лет; в 1978 году Вольтер станет Вуатюром; но «Отец Горио» всегда будет «Отец Горио». Быть может, полуглупцы, не имея для поклонения столь любезных им правил, до того огорчатся, что потеряют вкус к литературе и станут верующими.
     <…>
     Смерть заставляет нас меняться местами с этими людьми. При жизни они всевластны над  нашим телом, но с момента смерти навеки тонут в забвении… Сам г-н Талейран спасется лишь благодаря своим мемуарам, если только он оставил хорошие, тогда как «Комический роман» является сегодня тем, чем  будет в 1980 году «Отец Горио».
      <…>
     Проза Вальтера Скотта неизящна, а главное, претенциозна. Видишь карлика, который не хочет потерять ни одного дюйма своего роста».

     (А пожалуй, в моих выписках, сделанных не без оглядки на актуальность, оказалось больше сарказма, чем иронии. И ещё: «Проза.ру» не имеет возможности воспроизвести курсив, пришлось заменить его на разрядку).