Вниз по Юдоме

Низкорослая белая лошадка идет медленно, осторожно прощупывая ногами ненадежную землю, иногда останавливаясь, чтоб крепко встряхнуть головой  - тогда на несколько секунд отстанет мошка. Тропа пока еще вьется среди болотных кочек и редкой лиственницы. Потом болота кончатся, и пойдет лес.
Христина, давно научившись доверять этому  умному животному, не правит лошадью, только иногда, жалея ее, соскакивает на крутом подъеме и, похлопывая ладошкой по жесткой, густой гриве, идет сбоку.
Она возвращается с соседнего прииска, куда заезжает за почтой: до них, вниз по Юдоме, дорога тяжелая, и нередко почта оседает раньше. Ездить никто не неволит Христину, но ей тяжело глядеть на мужиков, у которых единственная радость здесь—весточки с Большой земли. Пишут не всем, пишут редко, но надо видеть, как светлеют их задубелые лица, если им в руки попадает конверт. И ради этого она, наготовив еды на день, чуть свет выезжает из поселка.
Сейчас полдень, белое солнце светит лениво, отражаясь в зеркальной глади многочисленных мелких водоемов расплывчатым пятном. Христина редко смотрит по сторонам, потому что все уже примелькалось и не удивляет, как по¬началу; ни розовые цветы багульника, ни хитрый глазок голубики, ни звездочка камнеломки... Только ни с чем не сравнимый мшистый покров кочек да веселый кипрей с нежными цветами-метелками продолжают ее восхищать. Здесь его нет—по взгорью недавно прошел пожар, и кипрей, который еще зовется иван-чаем, появится только года через три. За ним будет войник, а уж позже—мох и ягель.
Пожары тут часто случаются: мгновенно вспыхивает сухостой, потом  - иссушенные солнцем живые деревья и даже сырой валежник, и бушует огонь без удержу, пока силы не иссякнут. Тушить его некому - людей не хватает и даль несусветная.
Вот и они  -  эти гари и ветровал: черные пни, черные стволы, черные сучья кедрового стланника, словно искореженные болью окаменевшие змеи. Ни былинки живой  -  все мертво.
Сразу после пожара, Христина знает, прошла тут черная вода и двое старателей из их артели попросили расчет. Так бывает всегда - случись где пройти черной воде  -  на то место торопятся самые азартные, чаще - новички: на нечаянное золото. Свежие места, вскрытые талой водой, манят и, бывает, губят людей. Из тех двоих одного нашли в шурфе: не успел выскочить, как хлынули большие подземные потоки. Но бывалые старатели ждут своего часа на прииске, там, если что и случается, выручают друг друга.
Первое время Христина думала обо всех одинаково: отчаюги. Боялась их, старалась меньше на глаза попадаться, да куда на общем пятачке укроешься? Взялась привыкать, осматриваться. За долгую зиму разглядела каждого: разные оказались, больше обстоятельных мужиков, помнящих, для чего они на свет родились и каким долгом с семьей связаны. Другие увиделись чудаками: им не длинный рубль, а риск подавай, потому как натура необычного требует. В основном народ тут по договорам, но есть и такие, как те двое — сами приехали да еще с собой семьи привезли. Теперь от погибшего его сын Алешка в поселке остался, а второй мужик снялся с места сразу же. Мальчонку  Христина взяла себе в помощники, сейчас он должен кормить обедом рабочих.
Дальше лошадь начала спотыкаться о мокрые камни и скользить по оттаявшей почве, чувствуя копытами мерзлую землю - этот мерзлый грунт даже в тридцатиградусную жару. По-над Юдомой шел особенно трудный путь, и Христина заставила себя не отвлекаться мыслями.
В поселок въехала затемно. Развьючила и освободила лошадь, погладив по влажной, забрызганной глиной шкуре и отпустила за избу, пообещав:
- Утром обе отчистимся, потерпи.- И ступила в свою маленькую избу без сеней и крыльца - просто деревянный сруб, положенный на клетку из обрубков. Так свои жилища ставят здесь все, иногда с двухскатной крышей, чаще, как ее, с накатом из бревен и слоем торфа. Летом на кры¬ше вырастают трава и цветы.
Эта изба переходит поварихам “по наследству”: отработает одна свой срок, подастся “на жилуху”, новенькая заселяется и устраивается, как уж душе угодно. Сильно, конечно, не обуютишься: кроме новых шторок на окна да свежей постели ничего не внесешь, но дух избы всякий раз меняется, и давние приисковые мужики это чувствуют с одного захода. Христину вот поначалу осудили, сказали, что “и так кругом общежитие, хоть бы она у себя что посветлее да подомашнее завела”. Христине было тогда все равно: на Луну ли, на Север, в избу ли, под открытое небо, и она только отмахнулась, подумав: “Вам-то что? Не рассидитесь тут!” А к весне все же сшила на руках ситцевые ясные задергушки, застелила постель каемчатым покрывалом, побелила печь.
Печь в ее избе-русская, и лавки, как в старину,- по-над стенами. Удобно. Ухода все требует малого, а вот вызывает в душе что-то забытое, поднимает из глубин памяти давнее: то запах, то слово, то ощущение. Иногда ей чудится тень бабки, хлопочущей у печи или сидящей на лавке в переднем углу. Пугливая, нечеткая тень, потому что умерла бабка еще до рождения Христины, и лица ее она не знает. А бывает, ее окликнут родным голосом, и она отзовется. Потом поймет - прислышалось. Один только голос никогда не смутит ее в этих стенах, одна только тень не скользнет и не задержится ни на секунду рядом - Христина это уже знает, а если и затоскует вдруг, то коротко и не болезненно: пять лет прошло, как с Большой земли, да каждый год тут считается за три...
Не зажигая лампы, Христина оглядела избу, попривыкнув глазом, сунула руку в фанерный большой ящик, приспособленный под сундук, вынула узел с ветошью, линялое легкое одеяло и пошла накрывать свой огородик - ночью, хоть н июль, может прихватить морозом, и тогда пропадет ее зелень.
Огородов в поселке раньше не знали. Слыхали, что где-то так делают: таскают речной песок на возвышенность к дому, мешают с конским навозом, потом часто поливают. Придумали это приезжие корейцы, но среди старателей таких не было, и зелени свежей они не видели. Случалось, бывшая повариха привозила из отдаленья, но брала очень дорого, и не каждому хватало. Христина завела огород, а что выращивала-подавала к столу бесплатно. Ей пытались вручить деньги, иногда она находила какую-то сумму после очередного обеда или ужина на подоконнике столовой, но раздавала ее на следующий день, а что оставалось - если кто не сознался, - совала Алешке в ладонь, сжимала ее своей сильной рукой, и тот принимал покорно. Жил Алешка у артели на попечении, денег своих не имел, и заработать был еще не способен.
На огороде уже два лета вызревал лук, редиска, укроп, даже свекла с морковью-на заправку. Теперь-то Христина варила супы отменные, не такие, как по приезде. Тогда она ничего не умела и ничего не желала уметь, но жизнь заставила научиться.
Вернувшись, доставать спички не стала-не хотелось Алешку тревожить. Тихо скинула легкую куртку, развязала платок, стряхнула пыль и, свернув, положила в угол нижних нар, где спала сама. Разобрав постель, сразу не легла, посидела, потом вспомнила, что голодна и что Алешка, конечно же, оставил на столе обед. Пошарила, натолкнулась на миску и взяла ее на колени. Еда была холодной, но она привыкла к такой.
Когда легла, уже ни о чем не думала. Послушала, как сопит парнишка, как легко ходит за избой лошадь, то удаляясь, то подступая к окну. Ночью в поисках травы посочнее лошадь уйдет далеко, а с рассветом Христина найдет ее рядом, и начнется новый день, обязательно похожий на предыдущий, на сотни уже прожитых  ею  здесь.
Она проснулась оттого, что кто-то сильно дернул и оборвал веревочную петлю, на которую изнутри они запираются, постоял, подышал тяжело и опустился у косяка. Спросонья решила, что это Алешка, окликнула. Тот отозвался с нар и тут же засопел. Христина нашарила халат, набросила, встала. У дверей шевельнулся пришелец, но избы не покинул.
Она помолчала, раздумывая, что лучше сделать: засветить лампу или так оставаться, потом глухо спросила:
- Чего  прячешься?
У дверей опять послышалась возня, и следом откликнулся молодой голос:
- С дороги сбился, с соседнего прииска я.
- Кто?- Христина там многих знала.
- А тебе какая разница, тетка? - поняв, что в избе только двое и мужика среди них нет, осмелел пришедший. - Переночую и уйду.
Христина, не повышая голоса, проговорила:
- Так не гостюют.
Вторжение чужого человека Христину не испугало - бывало всякое. Первый год особенно богат был происшествиями, а уже нынче стало такое реже - порядок проник и в их чащобу. Охранники наезжают, свой на краю поселка живет - не боязно. Да и теперь, подними она шум - сбегутся люди, но тогда уж этому несдобровать. А кто он - не знала, может, и верно - мимоходец.
Луна позволила смутно разглядеть друг друга. Она уже поняла, что у дверей-парень, в телогрейке, в маленькой кепке, без груза.
- Домой иду,- тихо сказал парень, поняв, что его разглядывают.- В Рубцовку. 
Христина вздохнула:
- Рано.
- Устал, тетка,- охотно отозвался парень. -  С меня довольно. На всю жизнь хватит.- И вдруг поинтересовался: - А ты тут сама давно?
- Шестой год - ответила.
- Задубела? Совсем осядешь?
- Христина сказала:
- Нет.
Стелить парню было нечего, да и не хотелось, сам он ничего не требовал, решил, похоже, сидя переждать ночь. Сон, однако, ушел, и Христина взялась гадать, чего это парень сунулся в ее избу: видимо, знал все же - куда. Спросила, парень пространно объяснил:
- Наугад. Знал, что повезет. Мне, тетка, всю жизнь везет, чем дальше, тем сильнее.
Она не поняла: серьезно или смеется он над собой, но больше его не стала тревожить. Он объявился голосом сам, спросив прежде:
- Там у тебя кто? Сын?
Христина сказала:
- Парнишка.
- Не продаст?
- Нет.
- Ну, слушай, все равно ты мне ничем не помешаешь. Я, тетка, самородок нашел, большой. - Голос у парня чуть не зазвенел на последних словах, и он, придержав себя, хихикнул.
- А что ты с ним, дурак, делать будешь?- спокойно, не окрасив ни удивлением, ни завистью то ли вопрос, то ли утверждение, проговорила Христина. Она поняла, что парень не знаком еще с законами севера, а если что и знает, то понаслышке, на себе ничего не испытал, вот и утекает.
- Что другие делают: продам.
Она подумала: “Наперво из тайги выйти попробуй. Не один ты тут умный”,- вслух произнесла:
- Не все золото, что блестит.
- Так - желтое... Христина хмыкнула:
-Руда тоже желтая.
- А ты, тетка, умеешь... различать? - Парень опять завозился, устраиваясь поудобнее. Одному показал. Вот и пришлось бежать.
-Донес?
- Ясно. Теперь, думаю, ищут.
Ей стало обидно за парня: такую дорогу преодолел, не за тем же ехал на север, чтоб сгинуть по глупости: найдут, отправят, куда следует, и-конец его молодой жизни. А что найдут, знала точно, и как - знала. Парень сам на них сунется. Те, кто ловят,- опытные, копыта лошадям обвяжут, чтоб не цокали, и-наперерез по тайным тропам к выходам. Он- один, их-много.
- Сдай в кассу,- велела ему Христина, не представляя иного пути .- Не таких лихорадило-бывалых. Тоже найдут самородок, подержат, полюбуются и-в кассу, как положено.
- Легко сказать!-возмутился парень и ощетинился:-Не каркай уж, сам разберусь.
Все же Христина задремала. Когда перед рассветом открыла глаза и посмотрела на парня, спавшего сидя, с откинутой на табурет головой, чуть не вскрикнула: уж очень знаком был его профиль, но не здешним знакомством, нет, она сразу поняла, как лучше пригляделась. Походил парень на  Вахтанга, так походил, что сердце задрожало. “Разве бывают два одинаковых?”- прижала она одну руку к груди, другую к губам.
Парень почувствовал движение в избе, проснулся. Теперь свет падал иначе, и лицо его стало другим, но все равно знакомым отдаленно. Христина невольно улыбнулась ему, и парень недоуменно спросил:
- Ты чего, те...
Ночное обращение теперь не подходило: Христина была еще молода, не ранней молодостью, конечно, но в тетки ему не годилась.
Она смотрела на его черные вихры, на горящие нездоровым блеском глаза, на обветренные, пересохшие губы и качала головой - жалко было его.
- Снеси в кассу, - безнадежно попросила она, но парень поднялся, поправил за пазухой, видно сверток, и скрылся за дверью.
Она не выглянула вслед: какой тропой двинется - представляла, знала, как будет он обходить марь, разбрызгивая резиновыми сапогами воду, оскальзываясь на валунах, перепрыгивая через поваленные гниющие стволы кедрача, будет путаться в тяжах брусники, карабкаться на перевалах, может столкнуться с медведем и не дождаться другой - не слаже - участи, может не осилить стремительный бег Юдомы.
Потом нехотя  поднялась, подтянула дверь, накинула снова петлю на гвоздь, прилегла: часа через два начнут просыпаться мужики, заспешат в столовую.

Стала уже задремывать, да вдруг четко вспомнился берег Черного моря. И окраина Гагры, где жил он и где неподалеку стоял последний в этих краях облезлый дощатый барак с их комнатушкой. Мать и теперь там, пишет, что старится и что исправно получает от Христины деньги.
Когда Христина вернется, не спрашивает, как не спросила - зачем уехала. Христина мало интересовала свою мать, та не смогла привязаться и полюбить единственную дочь той любовью, когда следят за каждым шагом ребенка, вздрагивают, если тот споткнется о камень на дороге, плачут и страдают, если у него после не ладится жизнь.
Кормила, как умела-одевала, вырастив, дала понять, что пора рассчитываться за добро.
Христина рано начала работать. Тогда хватало и семилетки, чтобы куда-то устроиться. Она устроилась посудомойкой в только что открытый ресторан. Ходить было далеко, и Христина поднималась затемно, чтобы успеть. Когда однажды из зарплаты вычли за битую посуду, мать долго ругалась и со злости заплакала. Христине стало ее жаль, и она весь следующий месяц работала на две ставки, приходя домой в полночь.
Однажды и встретилась так с Вахтангом,  в полночь, у его калитки.
Они давно знали друг друга, но не сталкивались ни в играх, ни в уличных ссорах: семья Вахтанга  была видной и почитаемой в Гагре, а о ней знали только, что она-Христя, дочь заполошной Валентины.Вахтанг  стоял один, прислонившись к забору, и смотрел в небо. Когда Христина поравнялась, спросил:
- Ты не знаешь, где Скорпион?
Христина испугалась вопроса, быстро ответила:
- Нет!
- А что такое Скорпион - поняла? Христина промолчала. Вахтанг  засмеялся:
- Созвездие. И еще-я. Этой мой знак
Она пошла было дальше, но Вахтанг  подставил ногу, придержав за руку, чтоб не упала.
- Пусти!
- Нельзя разве? Может, ты нравишься мне!
Христина почувствовала, как побагровела, и, вырвавшись, понеслась вверх по склону, домой.
Она стала избегатьВахтанга, но тот и не думал ее преследовать. Если случалось все же столкнуться, улыбался, и этой улыбки Христине было достаточно, чтоб жить счастливой.
Она сознавала свое неравенство: Вахтанг был красив той восточной гордой красотой, которая и не таких равнодушными не оставляет. Христина считала себя уродкой, да к тому же была еще чуть хромой от рождения. В городке ее дразнили “хромоножкой”, но лишь сверстники и пока была маленькой. Почему-то после прозвище забылось, и изъян перестал терзать ей душу. Только из-за Вахтанга  она снова взялась казниться и приучила себя ступать одной ногой на цыпочки: тогда вроде бы шаг выравнивался. В беге хромота и вовсе не замечалась, потому Христина стала возвращаться домой бегом. Мать бурчала:
- Чего, как ошпаренная?  Кто гонится разве?
Мать, однако, при всем безразличии, умудрялась тяжело давить на Христину, перекачивая в сознание дочери свои взгляды на жизнь. Почему-то она считала, что много смеяться нельзя, как нельзя пристально глядеть человеку в глаза. Нельзя одеваться очень нарядно и лучше оставаться средненькой и незаметной: судьба оценит скромность, одарит, как хороших девочек в сказках. Христина приучилась молчать, угрюмо смотреть мимо собеседника и ходить в чем попало. Но на что-то надеяться не переставала: мать не в силах была убить в ней молодость.
Вахтанга она полюбила так, как еще никого и никогда никто на свете не любил: счастливо-мучительно, до самоотречения, до неистовства. Она могла теперь всю ночь после трудной работы стоять за углом его двухэтажного дома с решетчатой верандой и ждать его случайного появления, могла бы пойти к ним домработницей, но там такая уже была, могла бы... Ради Вахтанга могла утонуть в море.
Это чуть не случилось, когда по улицам прошли первые глашатаи и прокричали, что их друг Вахтанг   женится и просит быть всех в воскресенье на свадьбе. Христина в это поверила сразу, не заплакала, не побледнела, а медленно спустилась к морю и, не сбросив платья, поплыла. Плавала Христина легко и красиво, на нее глазели с берега отдыхающие, удивленные и восхищенные, но когда она перестала взмахивать руками, примчался  катер, и ее подняли на борт.
Тогда Христина пошла на рынок, накупила всяких фруктов - своего сада не было, - села за стол и попробовала наесться впрок, а уж после вытащила из-под кровати старый небольшой чемодан, бросила туда зимние вещи и уехала автобусом до аэропорта...

Лошадь смотрела на Христину через тусклое оконце уже давно, и она ее взгляд почувствовала. Поднялась, кивнула, мол, иду, чистить буду, взяла скребок, тряпку.
Утро в летней тайге-великолепное: хрустальный воздух, хвойный настой, тишина. Христина любит тайгу за эти два теплых месяца и не мыслит покинуть ее, хотя подмывает тоже двинуться в дорогу, когда кто-то очередной примется за сборы, радуясь, что прилично подкопил денег, рассказывая, что купит, где кутнет. Многие говорят:
- Сроду не видал Черного моря, теперь там вдоволь отогреюсь!
Христине странно: ей не хочется под палящее солнце, к липкому воздуху, к неестественным пальмам. Если и уедет когда-нибудь, то не к морю.
Лошадь сунула ей в ладонь теплые, влажные губы и посмотрела, не мигая, сквозь приспущенные белесые щеточки ресниц. Христина прижалась к ее голове, почувствовала запах свежей травы и смахнула мягкие былинки с ноздрей:
- Поди, щекочут?
Лошадь согласно кивнула и опять потерлась головой.
- Чего  подлизываешься? Ты уже не моя сегодня, начальниковая.
У начальника прииска есть и другая, но он их меняет - часто приходится ездить. Сегодня будет мучить Белуху. Христине жаль - начальник горяч и в дороге любит сам править.
Выскочил по надобности Алешка, потрясся за кустом, сжался - прохладно, сунулся было в избу снова, но передумал, встал в проеме двери.
- Рано еще,- глянула Христина.
Алешка звонко спросил:
- А этот, с самородком, убежал?
- Не ори.- Христина махнула рукой.
- Правда, дурак? - все так же звонко крикнул Алешка и пошел одеваться.
Завтракали мужики торопливо: за поселком, в долине реки, с вечера оставили они первый отвал земли и небольшую выемку-начало шурфа. За день надеялись пройти толщу гальки и щебня. Вот и спешили.
Христина видела их работу много раз: прежде чем бить новый шурф, старатели снимут верхний, подтаявший слой, под которым окажется промерзшая земля, и начнут бить кайлом. Это после пойдут в разные стороны штольни, ветвясь, как щупальца, мерзлота, сопротивляясь, будет неохотно уступать, пятясь от огня и пара, а мужики молча и зло станут долбить ее и чувствовать себя победителями. Но это если не наскочить на талик или желтый газ. Воду придется откачивать помпой или вручную, если она не хлынет мощным потоком. Тогда бывает - прекращают работу, пока начальство не придумает выход.
Летом легче: можно наверху отогреться, на солнышке. Зимой сложно совсем: мерзлота прихватывает инструмент и его нередко приходится там оставлять, потому что костры жечь опасно - тоже может залить.
Каких только ЧП не бывает: она и наслышалась о них, и навиделась. Не всякому мужику север под силу-поняла, зато теперь своих уважала и даже ими гордилась, старалась угодить им вкусной едой и особой заварки - с травами - чаем.
Очень любила Христина смотреть, как они едят: всяк по-своему. Петр, верзила в синих широченных, так, что кругом падают складки, штанах, на которые пошло метров пятнадцать-двадцать, и какие тут носят иные, перехватив это великолепие у щиколоток, ест взахлеб, торопливо. Но- как ест, так и работает: азартно, весело. Рядом с ним- блондин Клим, загорелый и сероглазый силач, мускулы бугрятся и перекатываются, даже когда ложку ко рту несет. Потом Иваныч-бывалый старатель, в светлой рубахе нараспашку, и бывший летчик-пенсионер Виктор Григорьевич. Оба несуетливые, лишней крошки не уронят и работают справно... Да и все, кто на прииске, - мужики добрые, без сильных скандалов, без предательств, к делу своему нелегкому относятся с уважением. Говорят, на приисках жизнь особая, с завихрениями, но это больше говорят. Христина здесь давно и за своих может головой поручиться. За пришлых-не в ответе, тут неожиданности, конечно, случаются.
У Христины железное правило: почту раздавать после завтрака. Она и теперь не торопится положить на край стола пачку писем - пусть спокойно посидят. Ее уже знают и своего не требуют без времени, но когда она все-таки выходит из-за занавески и объявляет почту, соскакивают, забыв закурить или дохлебать чай.
- Христя, красавушка  ты наша, привезла!
Всякий раз зовут по-разному: и солнышком, и ласточкой, и доченькой, но никогда - золотцем. Уж очень оно трудное и темное, пока его добываешь. Христина скупо улыбается: сегодня почта большая.
Нагалдевшись, обменявшись новостями, идут они к бульдозеру, драгам, вагонеткам, тачкам, а она из-под ладони - единственная на прииске женщина-глядит им вслед и желает удачи. Алешка тоже рядом, веснушчатый, в синей залатанной рубахе и войлочной шляпе на голове - подарок седовласого ученого  из Якутска, что был весной. Христина  косится на него и оттирает плечом назад.
- Куда намылился?
- А нельзя?
- Уберемся-сходим.
Она любит поспевать к месту, когда мужики начинают выбрасывать породу с глубины. Тогда случается видеть чистый лед, не замутненный щебнем и песком. Как-то пошла она с  тем ученым-в помощницах. Ему  нужно было срочно какие-то свои анализы делать, но как только увидел он этот самый чистый лед - обо всем забыл. И фотографировал, и сквозь него на солнце смотрел, и смеялся. Лед, верно, оказался необычным. Горел на свету, словно бриллиант: красные, фиолетовые, зеленые, желтые - горы драгоценностей. Мужики - и те засмотрелись. Ученый что-то говорил о преломлении лучей, о гранях, о щепочке внутри осколка, а он таял у Христины на ладони, становясь матовой лужицей. Христине было жаль губить красоту...
Алешка ее слушался. Он вообще оказался ласковым парнишкой, и Христина уже подумывала позвать его в сыновья, но пугалась первого слова в этом разговоре. И так он под ее присмотром, вот если засобирается уезжать... Сейчас Алешка бойко гремел посудой, а она протирала влажной тряпкой потертую клеенку на длинном грубо сколоченном столе. Потом позвала:
- Ну, готов?

Ночью молния ослепила через закрытые веки, Алешка подскочил на нарах, ойкнул и сунулся к ней, дрожа со сна. Христина положила руку на его голову, погладила. Через минуту в потолок, в стены, сотрясая их, ударил гром. Алешка вжался в ее бок и заскулил: прежние грозы, какие он знал не в тайге, были не в счет. Фиолетовый, с окалиной свет полыхал в полнеба, Христина заставила окно фанерой, но это мало что изменило: избу трясло, и она вот-вот могла рухнуть. Алешка, стуча зубами, спросил:
- Нас не убьет?
Христина опять погладила его по голове, легонько прижала:
- Нет.
Сама она грозы не боялась: не раз гроза настигала в дороге. Однажды несло ее вспенившейся коричневой рекой, ударило обвалившейся глыбой, но задержал затор из деревьев. Выбралась на берег, удивилась - жива. Потом уж старалась в грозу быть подальше от всякой воды, даже от малого ручья.
- Зря копали,- сказал Алешка то, о чем Христина подумала в первую очередь, - придется опять откачивать.
Сквозь щели в окне, в плохо прикрытые двери пошла свежесть. Христина стянула с верхних нар Алешкино одеяло, укутала мальчишку. “Тельца совсем нет, - ощутила нечаянно его ребра, - кормлю, кормлю...”
Гроза стихла быстро, но дождь еще шел, садня Христине душу: завтра бестолковая работа мужикам предстоит, из-за сильной воды. Она освободила из-под Алешкиной головы свою руку, встала, подтолкнула одеяло и пошла к печке, заправленной загодя. Посидела на корточках перед дверцей, чиркнула спичкой-пусть поленья прогорят, а то зябко. Представила лица мужиков, когда письма читали, усмехнулась добро: есть в них, больших, грубоватых и даже грубых, что-то от детей.
Христине мать тоже написала. Напомнила, что скоро осень, а прежнее пальто моль потратила, купить надо - не на что. Христина деньги пошлет, и так бы к сроку отправила, но хитрость больно отозвалась в душе. Мать лгала всю жизнь, надеясь, что ей верят, и  не заботясь, как думает о ней дочь. Теперь еще проще это делает - годы стали на все оправданием. Однако старой по-настоящему мать еще не была, и Христину ее судьба пока не тревожила.
Письма из дома Христина рвала сразу, бросая в печь. Других она не получала. Но думала после долго и тогда становилась совсем  молчаливой.
К вечеру Алешка сбегал к старателям, сообщил Христине, что воду откачали и пошло дело. Еще принес в полулитровой банке кусок льда, поманил ее рукой. Христина подошла.
- Вон там, в середке! - ширя глаза, объяснил Алешка.
 Она увидела какого-то вмороженного жучка.
- Федоровский сказал, что ему тысячи лет. Вот здорово! Пусть оттает, хочу рассмотреть.
Федоровский - их геолог, он все знает. Христина понимающе покачала головой, но не удивилась: мало ли что можно во льдах встретить? Мамонтов находили, людей, как живых, а этой мелочи - не счесть. Но Алешка только начинает знакомиться с севером. Ему все интересно.
А вышло, что и ей дано было удивиться: утром, когда она бросила быстрый взгляд на склянку, - жучок плавал! Шевелил лохматыми лапками и - плавал! Алешку тормошить было жалко, и Христина присела у подоконника, подперев кулаками лицо. Ей стало не по себе как-то, но больше - радостно: через тысячи лет взять и проснуться. Чего же он будет делать, если выпустить? Земля-то для него новая, воздух - новый?.. Но это - ладно: главное-будет жить! Нашла щепочку, подставила под лапки - уцепился. “Нет, посиди пока до хозяина, ишь ты, он тебя спас, пусть  налюбуется. А я подкормлю, поди, проголодался за такое время?” Христина поднялась, отщипнула от буханки кусочек хлеба, потом - еще меньше и бросила в банку. Жучок от еды отказался. “Ну и молодец. Сразу – нельзя.”
И долго думалось после: мерзлая она тут, земля, а нигде бы букашка эта не сохранилась, такого бы чуда нигде не произошло.
И видела в том что-то значительное для себя, но четко мысль оформиться не могла, и Христина лишь усмехалась: “Надо же!”