Война часть4 победа

Война (часть4)
Рассказ / Мемуар, Реализм
Аннотация отсутствует
Объем: 0.245 а.л.
ВОЙНА 

Часть4 

ПОБЕДА 

 

 

Приближалась зима. Насущный вопрос: как, чем и где жить? Люди спешно копали землянки, их черные насыпи, как могильные холмики пугающе заполонили поселок, еще больше выпячивая трагизм происходящего. Отец решил, несмотря на жуть недавних событий, поселиться в Великих Липнягах, где после кровавого погрома остались бесхозными много несгоревших домов. Такой дом нашелся, в нем была лишь одна 13-летняя девочка, она осталась жива, прикрытая трупами родителей, когда каратели бросили гранату в погреб, где они прятались. Звали её Мария, мы стали жить вместе, как одна семья. Жила с нами и ещё одна соседская 15-летняя девчонка, считавшаяся уже взрослой. Мои родители стали для них и опекунами, и воспитателями, и родными людьми, я считал их сестрами, вместе помогали по хозяйству, играли и ходили в школу. Мои, когда возвращались на родину, хотели удочерить их и забрать с собой, но они предпочли оставаться у родных могил. Когда в семидесятых мы с сыном были в тех краях, встречались с обеими, но ворошить печальное прошлое не захотелось, и мы расстались, как старые добрые знакомые. 

А тогда убрали огород, посаженный еще прежними жильцами, но припасов оказалось мало, тем более на такую большую семью. Зима 43-44 года выдалась суровая, метельная и морозная, властям не до нас, у них другие заботы, за Днепром идет война. И тут очень пригодилось мамино искусство выживания, которое она постигла в детстве, будучи кормилицей своих осиротевших пяти братьев. Мы выковыривали замершую сахарную свеклу на том злополучном поле, где не так давно мы могли расстаться с жизнью, а теперь оно спасает нас от голодной смерти: воистину, злая шутка непредсказуемой судьбы. Корнеплоды долго отваривались, отжимались, выпаривались, изгонялся неприятный запах, в итоге в конце получались коричневые плитки, очень похожие на шоколад. Мама ходила в район на базар, где их продавала или обменивала на продукты, одежду и др. Обрезки и бесформенные кусочки доставались и нам: мне до сих пор кажется, что с ними не сравнятся даже самые дорогие нынешние конфеты и кондитерские деликатесы. Современники назвали бы это бизнесом отчаяния, но оно позволило нам пережить зиму. 

Весной воссоздали совхоз. Отец стал работать в бухгалтерии его центрального отделения в селе Богдановка в трех км от нашего. Хотя небольшая, но регулярная зарплата, урожай с двух огородов, хорошая трудолюбивая бригада у мамы, позволяли уже жить, хоть и бедно, но сносно по тем временам. Стало легче, постепенно зарубцовывались душевные раны прошлого, которое нет-нет иногда напоминало о себе. У отца было много работы, и, чтобы он не тратил времени на обед дома, я носил его ему в Богдановку. Тропинка шла мимо небольшого рукотворного озера в виде креста, поросшего буйным кустарником. Иду, смотрю под ноги и вдруг передо мной добрый десяток здоровенных немцев, как всегда, с закатанными рукавами и распахнутыми воротниками. От испуга я остолбенел: слишком еще живы были воспоминания, и, хотя они не проявляли никакой агрессивности и не обращали на меня внимания, я не сразу сообразил, что это пленные. Они аккуратно, со свойственной арийцам старательностью, косили траву, а под кустом на автомате безмятежно храпел «Ваня». Все зеркально повторилось: он храпел, как те два старых «пукающих» фрица, а пленные 

также безропотно старательно и покорно махали косами, как поступали недавно и наши военнопленные. Видимо в подобных ситуациях и обстоятельствах обездоленные и обреченные люди, независимо от национальности ведут себя похоже: арийский или 

советский дух, и патриотизм испаряются одинаково. 

Кстати, в озере водилось много рыбы, но её не ловили: опасались заразиться, т. к. в нем покоилось много красноармейцев, попавших здесь в котел в сорок первом. Но зато на полях за войну расплодилось множество грызунов: хомячков и сусликов. Они, как и современные нувориши, обладатели шикарных городских хоромов на зиму и роскошных вилл на лето, имеют глубокие длинные разветвленные зимние норы и мелкие, короткие летом. В последних быстрее спрятаться при опасности, да и пища рядом. Им в жизни крупно не повезло: создатель одел их в красивые шкурки, особенно самцов и – покрупнее, и окрас побогаче. Модницам и в мирное время и в войну не терпится иметь такие же, вот, и нет покоя ни тем, ни другим. Грызунов отлавливали: снятые шкурки не без выгоды сдавали государству, получая взамен дефицитные соль, мыло, сладости. Ошкуриванием занимались более взрослые ребята, там нужна квалификация, знание требований к товару, умение не допустить порчу, а ловля и доставка – удел пацанвы, вроде меня. Ловить можно и из глубокой норы, носи воду и лей её туда, по мере заполнения зверек всплывает на поверхность: он почти утопленник, безропотно поднимает лапки. Но, где взять столько воды, да и, как правило, выходов на поверхность два, всплывет не в том и был таков. Удобнее брать его в летней резиденции. К нам прибился небольшой пес, помесь распутной дворняжки и таксы: длинное туловище, короткие крепкие ноги, большая голова, умные преданные глаза, флегматичный характер с ленцой, но отменный охотник. Мама дала ему кличку Мусик: так звали и всех собак, которых держали родители при дворе и потом. Это был мой помощник. Он оживал в поле: находил летнюю норку, громко подзывал меня, мощными лапами разрывал убежище, сноровисто хватал хозяина за голову и неистово тряс из стороны в сторону, дабы хомяк не опомнился и не укусил обидчика за язык, и когда зверек окончательно балдел, пасть открывалась. Мне оставалось только крепко огреть жертву суковатой палкой по голове и положить в торбу. Умный пес не прокусывал шкурку, я бил по черепу, никаких повреждений, товар первосортный. С какой гордостью я принес домой кусок окаменевшей соли и кулек ароматных подушечек с какой-то начинкой, внеся и свою скромную лепту на семейный стол. 

Каким-то чудом в селе сохранилось кирпичное здание школы, только окна без стекол: быстро восстановили и устроили там детский дом для сирот войны в возрасте не выше десяти – двенадцати лет, для них организовали школу. Сельских ребят после бойни осталось мало и их решили обучать там же, туда же попал и я, где и возобновились мои трагически прерванные «университеты». Детдомовских было больше, многие уже постигли криминальную «грамотность», верховодили, обворовывали, отнимали нехитрые пожитки, часто поколачивали, так они выливали свою обиду, дескать, вы имеете хотя бы одного родного человека, живете у себя, а мы в казенном доме без родительского тепла и ласки. Была и обратная зависть: детдомовские – сытые, в нормальной одежде, сельские – голодные, в рваных лохмотьях. Своеобразно проходил и учебный процесс: большое помещение, три ряда парт, первый ряд – первый класс, второй ряд – второй класс, последний – третий, других классов не было, считалось достаточно, по возрасту контингента. Вела занятие одна учительница одновременно со всеми. За время войны знания из детских голов выветрились, и вгонять их обратно приходилось с нуля для всех. Это была довольно властная женщина: не допускала шалостей и непослушания, могла дать подзатыльник, сдобренный матерком, но в части педагогики была на высоте, довольно быстро втянула всех в учебный процесс. Для меня он был необычным: сначала я сидел на первом ряду, но когда второклассник не смог ответить на какой-то вопрос, а я поднял руку и ответил, нас поменяли местами. Таким же образом на второй день я уже сидел в третьем классе, но отец решил, что нечего бежать впереди паровоза и нарушать возрастные ступеньки столь стремительным взлетом: возвратил меня во второй, который и стал началом моего школьного старта. Не было ни учебников, ни тетрадей, ни карандашей, ни чернил: писали на газетах между строк, на американских упаковочных мешках (правы янки, утверждая, что без их союзничьей помощи, мы бы пропали), чернила варили сами из сока ягод черной бузины, а из веток делали ручки. Каллиграфия нам и не снилась, правда и у современных писак с их шариковыми ручками и золотыми перьями с почерком не меньшие проблемы. 

Постепенно обстановка отчуждения между учениками ушла в прошлое: мы вместе готовили задания, вместе играли, сдружились, и, когда весной детдом перевели куда-то в город, долго жалели и скучали. А здание опять стало полноценной школой с отдельными классами и учителями. Пришло осознание, что учеба не развлечение, а обязательная необходимость, требующая усердия и упорства, настойчивости и трудолюбия. Я втянулся в процесс обучения, окончил второй класс, пошел в третий, ходил в школу в охотку, но зимой то ли дизентерия, то ли дифтерия надолго выбила меня из колеи, долго валялся в бреду, терял сознание, высокая температура и невыносимые боли. Медицины никакой, лекарств тоже, соседские бабки чем-то поили, чем-то растирали, шептали заклинания, устраивали молебен, только через месяца два оклемался, худой, как былинка, того и гляди унесет ветром. 

Наступил сорок пятый, весна, я на высокой шелковице трясу хрущей (майских жуков) на корм курам, последние их обожают. Дело в том, что жуки летают вечером, днем спят на полюбившихся деревьях и их удобно стряхивать, а пеструхи тут, как тут, подбирают. Слышу какой-то крик и шум по деревне, не пожар ли? Жили мы на окраине. Смотрю, несется мой сверстник Толя Плеве, сосед из таких же беженцев, как и мы, и орет «перемога, перемога! » (победа). Что тут началось: все кричат, обнимаются, целуются, и все плачут навзрыд, отучились люди радоваться, вместо улыбок – слезы, вместо восторга – всеобщий рев. Война атрофировала и человеческие чувства, и человеческие эмоции. 

(продолжение следует)