Двенадцатая жертва глава 11

Глава 11


— Онегин и Ленский могли бы помириться, но в дело вмешался некто! — думал Пушкин. — Некто буйный! Пусть будет Буянов! Нет, слишком очевидно. Пусть будет Зарецкий.

Пушкин засел за шестую главу «Евгения Онегина».

Слова лишись из-под его пера, плавно и почти без запинки, словно трели соловья.


«Вперед, вперед, моя исторья!
Лицо нас новое зовет.
В пяти верстах от Красногорья,
Деревни Ленского, живет
И здравствует еще доныне
В философической пустыне
Зарецкий, некогда буян,
Картежной шайки атаман,
Глава повес, трибун трактирный,
Теперь же добрый и простой
Отец семейства холостой,
Надежный друг, помещик мирный
И даже честный человек:
Так исправляется наш век!»


— Положим, он ещё не отец семейства, да он и не исправился! — сказал себе Пушкин. — Ну да и исправляются ли такие, как он? Однако, продолжим!

Пушкин приступил к пятой строфе:


«Бывало, льстивый голос света
В нем злую храбрость выхвалял:
Он, правда, в туз из пистолета
В пяти саженях попадал,
И то сказать, что и в сраженье
Раз в настоящем упоенье
Он отличился, смело в грязь
С коня калмыцкого свалясь,
Как зюзя пьяный, и французам
Достался в плен: драгой залог!
Новейший Регул, чести бог,
Готовый вновь предаться узам,
Чтоб каждым утром у Вери
В долг осушать бутылки три».


— Отлично! Все его узнают! — похвалил себя Пушкин.  — Но портрет не закончен!  Продолжим!


«Бывало, он трунил забавно,
Умел морочить дурака
И умного дурачить славно,
Иль явно, иль исподтишка,
Хоть и ему иные штуки
Не проходили без науки,
Хоть иногда и сам впросак
Он попадался, как простак.
Умел он весело поспорить,
Остро и тупо отвечать,
Порой расчетливо смолчать,
Порой расчетливо повздорить,
Друзей поссорить молодых
И на барьер поставить их,

Иль помириться их заставить,
Дабы позавтракать втроем,
И после тайно обесславить
Веселой шуткою, враньем».


— Теперь попробуйте не узнать в этом портрете графа Фёдора! — воскликнул Пушкин. — Ну так что ж! Его-то Ленский и выбрал секундантом!  Глупец! Ведь секундантов должно быть двое, и их первейший долг попытаться примирить стороны! Но этот негодяй не таков! Друзей поссорить молодых и на барьер поставить их! Почему свет терпит этаких негодяев?! Знаю я одну историю про него! Ну да сейчас не об этом!

Пушкин продолжил, стихи писались легко и гладко. 


«Он был не глуп; и мой Евгений,
Не уважая сердца в нем,
Любил и дух его суждений,
И здравый толк о том, о сем.
Он с удовольствием, бывало,
Видался с ним, и так нимало
Поутру не был удивлен,
Когда его увидел он.
Тот после первого привета,
Прервав начатый разговор,
Онегину, осклабя взор,
Вручил записку от поэта.
К окну Онегин подошел
И про себя ее прочел.

То был приятный, благородный,
Короткий вызов, иль картель:
Учтиво, с ясностью холодной
Звал друга Ленский на дуэль.
Онегин с первого движенья,
К послу такого порученья
Оборотясь, без лишних слов
Сказал, что он всегда готов.
Зарецкий встал без объяснений;
Остаться доле не хотел,
Имея дома много дел,
И тотчас вышел; но Евгений
Наедине с своей душой
Был недоволен сам собой.

И поделом: в разборе строгом,
На тайный суд себя призвав,
Он обвинял себя во многом:
Во-первых, он уж был неправ,
Что над любовью робкой, нежной
Так подшутил вечор небрежно.
А во-вторых: пускай поэт
Дурачится; в осьмнадцать лет
Оно простительно. Евгений,
Всем сердцем юношу любя,
Был должен оказать себя
Не мячиком предрассуждений,
Не пылким мальчиком, бойцом,
Но мужем с честью и с умом.

Он мог бы чувства обнаружить,
А не щетиниться, как зверь;
Он должен был обезоружить
Младое сердце. «Но теперь
Уж поздно; время улетело…
К тому ж — он мыслит — в это дело
Вмешался старый дуэлист;
Он зол, он сплетник, он речист…
Конечно, быть должно презренье
Ценой его забавных слов,
Но шепот, хохотня глупцов…»
И вот общественное мненье!
Пружина чести, наш кумир!
И вот на чем вертится мир!»


— Теперь славно! — воскликнул Пушкин. — Господи! Как глупы мы все! Мы боимся осуждения со стороны тех, кого презираем! И они вертят нами, как хотят! Я бы этого Зарецкого спустил с лестницы! Евгению следовало бы пойти к Ленскому, обратить всё в шутку! «Прости меня, брат Ленский, мне было скучно, я решил лишь слегка тебя позлить, чтобы ты ревновал, я не прав, обнимемся и забудем всё это!» Но нет, тут уже Зарецкий в дело вмешался! Ведь он, пожалуй, растрезвонит на весь свет, что Онегин извинился, значит, струсил! Ленский простил, значит не любил! А до того, что, может быть, ни Ленский, ни Онегин, не желают друг другу не то, чтобы смерти, но даже и малейшей неприятности! До этого нет никому дела никакого! Коль была ссора, должен быть и вызов, коль был вызов, должна быть дуэль! Оковы чести! Мнение ничтожества о нас для нас важней дружбы, важней любви, важней нашей совести! Таковы мы все! Неужели и я буду таков, или мне хватит сил отрешиться от мнения негодяев, презирать их и идти своей дорогой так, будто они – пыль под моими ногами или сорная трава на обочине? Чёрт меня подери совсем! Я, кажется расчувствовался над судьбой моих героев. Стало быть, это пойдёт, это затронет сердца и читателей моих, и читательниц.

Пушкин был доволен собой, следовательно, вовсе уже не сердился на источник своего вдохновения, на негодяя и шулера графа Фёдора.