Ту-бурдах-ты-тубурда

Моле сумит

Август 1968. Севастополь. Графская пристань. Море в бухте волнуется, шумит, толчётся, всхлипывая под причалом.
Мальчик лет шести ложится на дощатый настил, засовывает свой нос в широкую щель между досками и громко, с восторженным придыханием повторяет одну и ту же фразу:
– Моле сумит!!! Моле сумит! Моле сумит…
Девочка на два-три года постарше его, по-видимому сестрёнка, всё теребит мальчика за плечо и тоже громко и звонко вслед повторяет:
– Костик, уйди!!! Костик, уйди! Костик, уйди! Костик, уйди…
– Вот так! – комментирует мой товарищ по крымским шатаниям. – Девки, они всегда умнее. Но в другую сторону. Костик, может, будущий адмирал. Отвращать таких от моря негоже. Они уже с детства чуют своё призвание. Девки же об этом не догадываются: «Костик, уйди!..» Костик уйдёт и станет каким-нибудь сантехником или штукатуром, в итоге окончательно заштукатурив свою мечту.
В это время девчонка отрывает мальчика от дощатого настила и насильно тащит от того места, где море шумит. Мальчик вырывается, плачет. Показывает пальцем назад: «Моле сумит!..»
– Всё, – заключает товарищ, – точно не быть ему адмиралом…

Перепутать нельзя

Как-то в Челябинске встретил я старого питерского знакомого, не виделись с которым лет десять. Одет он был в потёртую лётную кожанку и походил на героя первых пятилеток: глаза блестели, будто рвался в вечный бой. Чувствовалось, что был подшофе. В дрожащих руках нёс два огромных арбуза. Ещё издали мой знакомый, увидев меня, пытался поставить арбузы на тротуар, чтобы крепко меня обнять. Но они разбегались, как ртутные шарики. Пока он, находясь в позиции низкого старта, пытался придать им устойчивое положение, я старался вспомнить его имя. Задачу с арбузами он всё-таки решил, положив их за поребрик тротуара, который не давал им раскатываться. Стиснув меня в своих объятиях, он радостно сообщил:
– Смотри, Серёга, какие красавцы! Дочкам везу. В подарок. Вот этот Алёнушке, – кивнул он головой. – А этот Танюшке – младшенькой. Они у меня – умницы-разумницы!
Арбузы на вид были как два близнеца.
– Не перепутай, – пошутил я.
– Не-е, перепутать никак нельзя. Алёнка у меня тёмненькая, а Танюшка-финтифлюшка беленькая. В кого пошла? Непонятно. Да и росточком она менее.
– А что, в Питере арбузов нет?
– В Питере… а эти из самого Челябинска! Чувствуешь разницу?
– Нет, не чувствую, – в тон ему возразил я, – все арбузы из Астрахани, что здесь, что там.
– Но должен же я хоть что-то привезти дочушкам из Челябинска! – взмолился знакомый.
С трудом подняв непослушные арбузы, он гордо пропел:
– Где же вы теперь, друзья однополчане?
– Боевые спутники мои… – подхватил я.
На том и расстались. Имени его я так и не вспомнил.

Броня крепка

Семь часов утра. В вагоне пригородной электрички сидит старший лейтенант бронетанковых войск и скрупулёзно изучает мятый листок счёта из ресторана. Опухшее лицо лейтенанта напоминает спущенный волейбольный мяч. Водит пальцем по длинному списку выпитых вчера напитков и съеденных блюд. На обороте выписывает шариковой ручкой цены, что-то подсчитывает, сверяет с оригиналом, крутит счёт туда-сюда, будто завинчивает им длинный шуруп. Начинает пересчитывать снова.
Минут через пятнадцать бросает ручку, счёт, плюёт в пространство и говорит:
– Когда же закончится это всемирное надувательство?!
Подперев ладонью подбородок, он со страшной обидой на лице предаётся созерцанию проплывающих за окном пейзажей. Постепенно лицо его приобретает привычную твёрдость, и он, обращаясь к сидящему впереди пассажиру, произносит хорошо поставленным командирским голосом:
– А всё-таки жизнь – чертовски интересная штука! Не правда ли, молодой человек? Вот послужите в бронетанковых войсках, тогда согласитесь со мной. «Броня крепка и танки наши быстры!» И что удивительно – это истинная правда. Главное – выстрелить первым. А я бы здесь кое в кого пострелял!!!

По законам природы

Через парк по диагональной дорожке странной, нетвёрдой походкой идёт человек в распахнутой настежь куртке. Он высоко вздымает колени, будто кто-то сверху резко дёргает за привязанные к ним невидимые нити. Траектория его движения непредсказуема и опасна. Создаваемая при очередном шаге поза настолько неустойчива, что диву даёшься, каким образом он удерживается в вертикальном положении.
Но нельзя долго противиться законам природы. Идущий падает на газон. Лёжа на спине и вяло перебирая ногами, наверняка воображает себя на скорбном пути к дому. Или наоборот – от дома, где нет для него места. Наконец человек приподнимает голову, осматривается вокруг, достаёт из внутреннего кармана распахнутой куртки початую бутылку водки, откручивает пробку и залпом вливает в себя остатки содержимого. После чего голова его безвольно падает на газон, рука с бутылкой откидывается в сторону – и ему уже никуда не надо идти.
Вечером человек куда-то исчез.

Организм требует

– Удивительный наш организм человеческий! Так удивляет, что иногда сам себе удивляюсь. Приду, бывало, из рейса, и так захочется вдруг селёдки с луком – спасу нет. Каждый день покупаю по селёдке, луком репчатым обкладываю, маслом поливаю и уминаю за обе щеки. А до этого даже думать о ней не думал. Стало быть, организм настоятельно требует: хочу селёдки с луком! хочу икры баклажанной с чёрным хлебом! А то и пива с раками. Приходится решать, потрафить организму или нет, удовлетворить его запросы или в чёрном теле подержать малость. Авось успокоится.
– А вот насчёт ста граммов как? – вмешался вдруг один из компании. – У меня организм всё время запрос подаёт. Что ж, я должен с утра до вечера удовлетворять его?
– Вот насчёт ста грамм, здесь надо подумать: организм их требует или бес, который сидит в организме? Если я, к примеру, сто грамм выпил да селёдочкой закусил и более ни-ни, то, скорее всего, это организм. А если ты дальше поехал: бутылку осушил и уже на другую поглядываешь, скорее – это бес требует. А с ним шутки плохи: у него меры нет ни в чём. В отличие от организма.
– А я вот лимоны не то что есть, смотреть на них не мог, – вмешался другой слушатель, – а потом как набросился! Это тоже бес, что ли?
– А бес его знает.

Ту-бурдах-ты-тубурда

Утро. В доке двое стропальщиков занимаются такелажными работами. Один внизу стропит связку выгнутых под разными углами труб. Второй с верхотуры дока подаёт команды на рельсовый кран, где в стеклянном «гнезде» сидит молодая дородная крановщица. Верхний, протягивая руку, как вождь, указующий в светлое будущее, кричит стропальщику:
– Ну, что?! Ты ж стропить даже не умеешь. Глист золотушный! Уру-ру-ру, нарзан тебе в печень и аршин в пятое ребро! Смотри – руки дрожат, ту-бурдах-ты-тубурда, бревно тебе в опочивальню, вахлак замуруев! Застропил?.. Удак линялый! Ну, давай, давай… Посмотрим, как на репу тебе всё это гранёное фуфло свалится. Растереби мою душу три раза туды и в обратную сторону. Наберут алкашей малохольных, возись с ними, с худыми. Пошёл – вира!
Молодая крановщица, широко улыбаясь, дёргает за рычаги и поднимает затянутый на удавку груз. Он благополучно достигает палубы большого парохода, стоящего в доке. Верхний стропальщик смотрит на нижнего и молча крутит пальцем у виска.
– Вот так-то, – кричит снизу стропальщик, – вот тебе и ту-бурдах-ты-тубурда!

Не ездец!

К вагону метро подбегает долговязый парень в очках. Чем-то напоминает студента. Бежит большими скачущими шагами, голова вперёд. Двери вагона начинают закрываться. Голова парня успевает пересечь линию дверных створок, а туловище остаётся на перроне. Бедолага, от натуги краснея лицом и вытаращив глаза, пытается разжать двери руками. Пассажиры буквально окаменели. Пауза слишком затянулась.
Парень окидывает обречённым взглядом тесно сбившихся пассажиров и произносит чётко, как на экзамене:
– Всё, господа, теперь я больше не ездец! Похоже, мне пришёл…
Не успел он закончить фразу, как двери открылись и отпустили бедолагу. Студент зашёл в вагон и стал у дверей, потирая прижатую шею. Потом оглядел пассажиров и дикторским голосом возвестил:
– Да нет, господа, ещё покатаемся! Думал не ездец. А теперь опять ездец…

А что, я и выпить не могу?

Овощной магазин на окраине большого города. В длинной очереди, состоящей в основном из женщин, стоит напряжённая тишина.
Вдруг одна из них, резко обернувшись, обращается к стоящей позади даме:
– А что, я хуже всех? Что, я и выпить уже не могу? Да? Вот взяла сейчас себе виски, кофием запила…
Потом громко икает и начинает тянуть песню:
– Что? Не могу? Ещё как могу!
Простояв с минуту в задумчивости, продолжает своё:
– М-о-о-гу! Да, вот так вот. Антилигетно так выпила, виски взяла шитланского сто грамм, кофе… Нет, про кофе я уже говорила. А что?! У нас равноправие. Так ведь? Подумаешь, мужику не ндравится! А наплевать! Могу ведь я виски выпить? Или нет? С кофе… Инмасипацию эту самую назначили? Вот и получайте.
– Пейте себе на здоровье, – отзывается наконец дама, – только не дышите на меня, пожалуйста.
– Не дышать? – изумляется любительница виски и кофе. – Это арьгинально! Нет, попробовать, конечно, можно. Но не вижу, какой в этом кайф.
Стоящая впереди дама в это время берёт килограмм картошки и полкило помидоров.
Очередь доходит до нашей говорливой героини, и она привычно делает заказ:
– Виски, пжалуйста, сто грамм. И кофе… Двойной. И без сахара. Люблю всё горькое. Чтоб жизнь мёдом не казалась.

Младенец

– Да, Давид Исаакыч – чистый младенец…
– Младенцем он стал, когда состарился. В прошлом он никогда им не был, он сразу родился взрослым.
– Что делает старость! Он сейчас даже хуже, чем младенец.
– Хуже, пожалуй, не бывает. Особенно после перенесённого инсульта. И даже трудно сейчас поверить, что два года назад он приударял за мной.
– Что вы говорите? И за мной тоже…
– Вот вам и младенец!

Всех люблю и уважаю

Меня все бросили. И мама бросила, и жена, и дети. Но я всё равно остаюсь человеком. Вот пошёл – насобирал ягод. Я ж не ворую. Сейчас пойду продам. Куплю пива. Потому что без пива всё криво. А главное – я всех вас люблю, люди! Хотя справедливости в жизни не вижу. Вы видели где-нибудь справедливость? Вот я всё по чесноку делаю. А меня обманывают! А потом и бросают. Почему? – я вас спрашиваю. Я ж ничего плохого не делаю. Собираю ягоды, грибы, ночую в подвале. Всё мне нравится. Всех я люблю. А меня не любят! Почему, спрашивается. Воняю. Так не помойтесь месяц в бане, и от вас вонять начнёт. А меня в баню не пускают. Там нужно деньги платить. За один поход в баню можно пять бутылок пива купить. Кто ж за такие деньги мыться пойдёт? Нет, не понимаете вы меня. Но я вас всё равно всех люблю и уважаю…
Но до поры.

Раз в сто лет

К троллейбусной остановке подходит один знакомый поэт. Плачет навзрыд.
– Что случилось, Владимир Львович? – спрашиваю.
Тот поднимает заплаканное лицо и говорит, запинаясь, как глубоко обиженный ребёнок:
– Можете себе представить?! Иду я по улице, а навстречу едет совершенно незнакомый мне троллейбус!..
– Так-так-так, – начинаю я его успокаивать.
– Но это ещё не всё!..
– Как это не всё? – удивляюсь я.
– Так! – продолжает он. – Едет совершенно незнакомый троллейбус, а в нём сидит… Как вы думаете, кто?
– Президент... – пытаюсь отгадать я.
– А в нём сидит абсолютно незнакомый мне водитель.
– Ну и что? – недоумеваю я.
– Как что?! Вы видели когда-нибудь что-то подобное?
– Я и не такое видел.
– Не-ет! Такого вы ещё не видели, – и поэт, положив свою широкую ладонь на выпуклый, как мостовой булыжник, лоб, изумлённо выдыхает: – Такое бывает раз в сто лет!