Приют

– Да будешь Ты благословен, Отец Небесный, что извлёк отрока сего из царства теней! – восклицала она, и слова её звучали как погребальный звон по ушедшему и ликующая песнь о воскрешении.

Перекрестившись трижды, она, словно ища защиты у высших сил, потянулась той же рукой за рубаху и извлекла нагрудный деревянный крест, почерневший от времени и молитв. Прикоснувшись к нему губами, словно к источнику жизни, она, улыбаясь (улыбкой, пробившейся сквозь морщины, как луч солнца), подошла к кровати. Присев на стул, она нежно взяла меня за руку, и тепло её ладони отозвалось во мне робкой надеждой.

– Кто ты, мальчик, и как оказался погребен под грудой земли и песка, где тебя обнаружил мой брат, шедший тем берегом к месту своего удилища? – спросила она, и в глазах её плескалось сочувствие.

Несмотря на шквал вопросов, я не сумел выдавить из себя ни слова. Горло пересохло от долгого изнурительного бегства, а язык прилип к нёбу. Проницательная старушка, поняв, что я не желаю говорить, словно добрая фея, принесла в постель благоухающую еду и в безмолвии оставила меня наедине с одиночеством.

На рассвете в хату вошел милиционер, словно непрошеный гость, в сопровождении женщины, чьё лицо казалось неподвижным, каменным. Она принялась допрашивать меня о моём происхождении.

– Кто твои родители, и где твой дом? – спрашивала она, но я по-прежнему молчал, словно рыба, выброшенная на берег, боясь снова угодить в лапы цыганского барона, о связях которого в милиции мне, как эхо, напоминали слова ушедшего на небеса старика.

Не дождавшись ответа, они, словно хищники, набросились на свою добычу: усадили меня в автомобиль и в сопровождении женщины уехали в неизвестном направлении, оторвав меня от уютного и тёплого очага и доброй старушки, чей силуэт всё дальше удалялся и наконец растворился вдали стоявшего на краю света хутора.

Дорога тянулась бесконечно, словно река времени, и заняла почти весь день. К вечеру наш автомобиль, подобно загнанной лошади, въехал во двор обветшалого трёхэтажного здания. Внутри меня посадили за стол, вкусно накормили, а после, без всяких допросов, проводили в комнату, где стояла кровать. Указав на неё пальцем, мне приказали ложиться спать. Дверь захлопнулась, и я остался один в комнате, погружённой в тусклый свет, словно в ожидании неизбежного. Несмотря на утомительный день, я ворочался на неудобной койке, как червь на крючке, размышляя о тревоге, терзавшей сознание, о месте, в котором оказался не по своей воле, и о людях, в чьи руки я угодил. Ночь та была самой долгой, словно вечность, поскольку я не желал приближать восход солнца. Но под утро мой организм, словно сломленная ветвь, не выдержал, и я внезапно провалился в сон, где ко мне в последний раз явился мой старик. Со счастливым выражением лица он, будто ангел-хранитель, не решался сказать что-либо, лишь под конец тихо, шёпотом, прошептал на ухо:

– Вставай. Тук, тук, – и я проснулся, словно от удара молнии.

Через минуту раздался стук, и дверь комнаты приоткрыла рука человека, чьё лицо не выражало ничего, кроме вежливости. Он попросил меня пойти за ним. Пройдя через коридор, мы оказались в комнате, где меня уже ожидала та самая женщина, с которой я приехал. Она сразу же принялась донимать меня вопросами, пытаясь вытянуть хоть слово. Несмотря на натиск и угрозы, я по-прежнему был глух и нем.

Разочаровавшись, она кивнула в сторону того самого человека, который сопроводил меня, и без лишних слов покинула комнату. Дверь закрылась неплотно, и через щель я стал слышать разговор незнакомца и этой женщины.

– Что будем делать? – задала она вопрос.

После недолгой паузы прозвучал ответ:

– Может, он чего-то боится?

– Не знаю. Надо его определить в интернат, а там, если родители найдутся, будет хорошо.

– Я займусь этим вопросом. Постараемся на время пристроить куда-нибудь.

Услышав слово «интернат», я содрогнулся, словно от ледяного прикосновения. Я слышал, что там с детьми обращаются плохо, издеваются, и потому начал выстраивать план побега из этого незнакомого места. По воле случая, фортуна снова встала на мою сторону. Следуя за незнакомым, но приятным человеком, я оказался в буфете, где меня сытно накормили. После меня проводили в машину скорой помощи и отправили в больницу. Врач, осмотрев меня, увидел синяки и побои на теле и принялся допрашивать сопровождающего. После долгого разговора было решено оставить меня в больнице на обследование и лечение, чем я и воспользовался ночью. Спустившись в туалет на первом этаже, я сиганул через окно на улицу и, будучи незамеченным, сумел найти проход в ограждении и снова оказался на свободе.

На улице я чувствовал себя как рыба в воде, поскольку не представлял жизни без открытого неба над головой. Блуждал по лабиринту из бетона и стекла много месяцев, оставаясь в пределах города и не пересекая его границы. Бродил так до той поры, пока не был пойман за воровство тонко порезанного чёрного хлеба. Вследствие чего я опять оказался в руках милиции, где на этот раз суд постановил отдать меня на попечительство государства, приказав конвоировать беспризорника в городской детский приют.

В студёную зимнюю погоду милицейский «бобик» заехал во двор детского дома. Со скрипом открылась задняя дверь, и передо мной предстал толстый и грубый милиционер, чьё лицо было непроницаемо, как лёд.

– Выходи, сопляк, да поживее, времени в обрез, – скомандовал он.

Спрыгнув с машины, я оказался на мёрзлом снегу. Ветер, дувший в спину, пронизывал насквозь, поскольку одежда была рваной, а ботинки на ногах так и просились на починку.

– Чего стоишь как вкопанный, околеешь ведь. Давай живее топай за мной, пока по шее не получил.

Так, нехотя, я поплёлся по заснеженной дороге вслед за толстым и грубым милиционером. Приблизившись к серому зданию, мы вошли внутрь, поднялись на второй этаж и оказались в коридоре, стены которого были окрашены в бело-зелёный цвет. Постучавшись в один из многочисленных кабинетов, послышался твёрдый командирский голос:

– Да, войдите.

Со скрипом двери, открытой рукой толстого милиционера, началась моя новая жизнь.

– Ну конечно, я вспомнил! Доктор, я вспомнил своё имя, которое мне дал «очкарик», перед которым я предстал в том кабинете.

Волнуясь, Сирота прервал свой рассказ и обратился ко мне. Я, в свою очередь, не смея сбивать его с ритма, вслух выразила восхищение, после чего он продолжил историю своей жизни.

– Вот видите, моей радости нет предела, теперь я смогу вас называть по имени.

– Предела нет даже у смерти. Доктор, я вспомнил. Когда дверь приоткрылась, толстый милиционер вежливо произнёс:

– Разрешите войти, товарищ директор.

Откуда без промедления послышался ответ:

– Товарищ капитан, прошу вас, проходите.

С этими словами я оказался перед худощавым и лысоватым человеком в очках, который обречённо произнёс:

– Я вижу, вы не один.

На что послышался более воодушевлённый ответ капитана:

– Так точно, вот постановление суда.

Достав из кармана запечатанный конверт, милиционер положил его на стол «очкарика» и тем же радостным голосом добавил:

– В общем, к вам определили.

«Очкарик», взяв конверт в руки и кивая головой, с улыбкой на лице ответил капитану, но глядя мне в глаза:

– Хорошо, что определили. Добро пожаловать в наш общий дом, молодой человек.

После чего довольный сотрудник в форме, пожав руку «очкарику», а заодно легко хлопнул меня по шее и пожелал удачи, с тем же скрипом двери, исчез из вида, оставив меня одного в компании полного забот человека.

«Очкарик» пристально оглядел меня проницательным взглядом. Затем, взяв ножницы, он разрезал конверт и стал вчитываться в изложенные на бумаге слова, одновременно задавая мне вопросы:

– Давно по улицам ходишь?

Я ответил, что давно, сколько себя помню.

– Здесь имя не указано. Звать тебя как?

Мой ответ был прост: я безымянный, у меня его никогда не было. На это «очкарик» с тяжестью на сердце ответил:

– Ничего, не имя делает человека, а его поступки. Ты согласен со мной, малец?

Я лишь с робостью кивнул головой и попросил его отпустить меня на волю. Но его ответ был таким, что я почувствовал в нём надежду на будущее:

– Не могу, теперь я за тебя в ответе и за имя твоё. Давай выбирай, какое тебе больше всего нравится.

После чего он стал перечислять имена. Я остановился на Иннокентии. Затем он начал перечислять фамилии, и я, не раздумывая, выбрал Жданов. «Очкарик» улыбнулся и воодушевлённо произнёс:

– Негоже быть с именем и фамилией, а без отчества. Так уж и быть, понравился ты мне, и потому отчество тебе дам своё.

Вот так я стал Ждановым Иннокентием Николаевичем. «Очкарик» подошёл ко мне, пожал мне руку и произнёс:

– Рад знакомству, молодой человек.

С этими словами «очкарика» я нашёл свой дом, в котором впервые в своей жизни обрёл друзей, перед которыми дал обещание, что больше никогда не стану спасаться бегством.

Вскоре я влился в юный коллектив.

До этого момента я был обделён общением со сверстниками и не понимал многих вещей, о которых они говорили. Но после недолгого промежутка времени всё встало на свои места, и меня уже было трудно выделить из малолетней толпы.

Самого старшего из нашей толпы звали Роберт. Он остался один несколько лет тому назад. Родители Роберта были военнослужащими и погибли на чужой войне в далёкой и незнакомой стране, выполняя интернациональный долг. Оставшись один, он так и не сумел найти общего языка со своими близкими родственниками, вследствие чего оказался в приюте для детей.

Следующего все звали «Падшим». Несмотря на столь удручающую кличку, он был самым умным из нас. О своём прошлом «Падший» не рассказывал ни слова; наверное, ничего хорошего в истории его жизни не было, потому он твёрдо решил забыть своё прошлое ради настоящего, в котором он жил, и будущего, куда «Падший» смотрел с добрыми и воодушевлёнными надеждой глазами.

Третьего все кликали «Хромым». «Хромой», в отличие от «Падшего», с радостью вспоминал свою прошлую жизнь. Родители его пьянствовали. Пока в один из дней не случился пожар, и барак, в котором они обитали, сгорел дотла, забрав с собой и его родителей. «Хромой» до последнего пытался спасти хоть кого-то из них. «Хромой», мальчишка с сердцем льва, пытался вырвать их из огненной пасти, но пламя было сильнее его детских рук. Когда же жар лизнул его кожу, он прыгнул в ночь, разбив окно, раздробив кость ноги, словно хрупкий лёд. Врачи поколдовали над ногой, но та стала короче на два сантиметра – клеймо «Хромого», печать трагедии на его судьбе.

«Косой» носил репутацию бунтаря, с душой, израненной ненавистью к стране Советов. «Очкарик», блюститель порядка, грозился бросить его в объятия милиции, но «Косого» не пугали ни нравоучения, ни тюремные стены. Прошлое его было тайной, но ярость к «красной звезде» горела в нём ярче пламени. Он рвал полотно флага, словно сердце врага, своим верным перочинным ножом. И всё же, за этой маской анархии скрывался парень с широкой душой – делился последней крошкой, последней заначкой, словно грабил сам себя, чтобы одарить других.

«Ржавый»… Имя, словно клеймо, припечатанное к его внешности. Рыжая шевелюра, усыпанное прыщами лицо – карта боли, которую он пытался стереть, выдавливая гнойники по вечерам, вызывая бурю в комнате. Его прошлое – болото, где родители, вечно пьяные, топили его в слезах и обидах. Однажды «Ржавый» выбросил отца из окна, словно ненужную вещь. К счастью, первый этаж смягчил падение, но этот поступок стал ключом к новой жизни – детскому приюту. Здесь, в стенах приюта, он нашёл тишину, избавление от кошмара пьяных криков, что терзали его ночи.

«Лапша»… Прозвище, данное за любовь к макаронам. В его прошлом, казалось бы, нет трещин. Родители живы, здоровы, но «Лапша» бежал из дома, словно от чумы, не объясняя причин. Побег за побегом, пока его не схватила милиция. «Они мне не настоящие родители!» – вырвалось у него. Правда, словно гром среди ясного неба, обрушилась на его голову. Он – приёмный сын, взращенный в любви и заботе. Но «Лапша» был непреклонен. Он забил на них, пополнив ряды нашей компании. Приёмные родители осаждали его, приносили лакомства, умоляли вернуться, но «Лапша» был глух к их мольбам. Он жаждал найти своих «настоящих» родителей, словно искал потерянный рай.

«Малявка»… Самый юный, всеобщий любимец. Ему было всего пять-шесть лет, и прошлое его было чистым листом. Он помнил только маму, её нежный образ, её любящий взгляд. Ночами она приходила к нему во снах, и тогда, сквозь пелену грёз, он шептал четыре заветных слова: «Мама, я тебя люблю».

Вечером, когда команда «отбой» погрузила нас в полумрак, над нашими головами забрезжил тусклый свет, и завязалась недетская беседа.

Роберт, с укором в голосе, словно зачитывая приговор, произнёс: – «Лапша», зачем ты гонишь тех, кто принял тебя, обогрел? Они же любят тебя, хотят стать твоей опорой.

«Лапша», огрызаясь, словно дикий зверь, загнанный в угол, нехотя стал отвечать: – Какое тебе дело до моей семьи? Я ищу свою, настоящую кровь!

В голосе его звенела сталь, готовая обрушиться на любого, кто встанет на пути.

Роберт, с мудростью, выкованной годами скитаний, стал развивать возникший в небытие разговор: – Странный ты, «Лапша». Нам идти некуда, а у тебя есть дом, есть те, кто заменил тебе родителей. Пусть не родные по крови, но любящие сердцем. Знаешь, что я думаю? Даже если ты найдёшь этих, настоящих, которые дали тебе жизнь, если они ещё дышат этим воздухом… Что ты им скажешь? «Здрасте, мама и папа, я – ваш потерянный сыночек!» Нет, друг мой, твои родители – те, кто ищет тебя, кто ждёт твоего возвращения, а не те, кого ты пытаешься выкопать из пыли прошлого.

«Лапша», погружённый в пучину раздумий, молчал так долго, что тишина наполнилась гулом, словно в ушах после взрыва. Казалось, всё вокруг замерло, уснули вечным сном. Но вот, наконец, из этой бездны молчания вырвался хриплый ответ:

«Лапша»: – Легко тебе говорить, попробуй сам побывать в моей шкуре.

В прошлый Новый год к отцу пришли его дружки, праздник отмечать. А он, как всегда, в запое – неделями не просыхал. Не подумайте плохого, в таком состоянии он и мухи не обидит, слова грубого не скажет.

Сидят они, разговаривают, и один из них давай его стыдить: «Завязывай, мол, с этой отравой, до могилы так дойдёшь».

А отец ему в ответ, резко так:

– Да поймите вы, я пью не от радости, а от обиды! Чем я Бога прогневил, что не могу своего ребёнка иметь?

А я стоял за дверью, и каждое слово, как кинжал, в сердце вонзилось. Тогда я и понял – я просто подкидыш. Понимаете? Чужой я им, и они мне чужие.

«Хромой», вздохнув, словно поднимая неподъёмный груз: – Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, братец. Я тебя понимаю. Мне тоже приходилось такие слова выслушивать, только не из-за двери, а прямо в глаза родителям смотреть. И вот, их больше нет, и вроде бы всё должно наладиться, да только не тут-то было. Ни дня не проходит, чтобы я о них не вспоминал. Жаль, что тот пожар их души унёс. Мы с тобой похожи, «Лапша». Только разница в том, что у меня были свои родители, пусть и нелюбимые, а у тебя – чужие, но любящие. Поверь мне, как ни крути, а конец один будет. Потеряешь – и совесть тебя сожрёт.

И снова тишина… Только «Малявка» ворочается в своей кроватке, скрипит ею, нарушая это кладбищенское спокойствие.

«Лапша», словно ища спасения в чужих советах: – А вы бы что сделали на моём месте?

Снова голос разорвал тишину, обращённый ко всем и ни к кому конкретно.

«Ржавый», с ядовитой усмешкой: – Да чтоб я ваши рожи век не видел! Спал бы сейчас в мягкой постели, смотрел «Спокойной ночи, малыши», и не думал бы, как этого поросёнка Хрюшку на вертеле жарить.

Комната взорвалась хохотом – оглушительным, раскатистым. А потом снова тишина, и сон, глубокий и безмятежный, окутал нас в глубокой ночи.

– Уловив перемену в тоне рассказа, мягко прервала его: – Ваша жизнь начала налаживаться. В тот момент вас не тревожили сновидения? Или вы стали ощущать вкус жизни, доселе вам незнакомый? Настоящий вкус рассвета, усталость, приходящую с днём, и сладость ночного отдыха? И, конечно же, друзья, чьи истории доказывали, что вы не один несёте бремя тяжести человека?

Сирота, с ноткой светлой грусти в голосе, стал держать ответ: – Вы правы, доктор. Жизнь действительно начала налаживаться. Мне нравилось в нашем общем доме, я встретил там настоящих друзей, о которых буду помнить до последнего вздоха. Всё шло хорошо… Пока не случилось страшное. Я осмелился приоткрыть дверь в потусторонний мир, заставил моего любимого друга и брата прикоснуться к смерти…

– Вы меня пугаете. Что случилось?

Как вдруг, измученный светом белого дня, из уголка его глаз робко скатилась слеза, и на миг он словно растворился в себе. Боль, которую мы невольно затронули, так и не была уврачевана временем. Молчание наполнило кабинет, густея, словно патока. Пять долгих минут я терпеливо ждала, когда он вернётся в нашу реальность, но вместо этого, с невыразимой тяжестью в голосе, он продолжил рассказ о своей жизни.

– В тот вечер, в актовом зале, наша дружная компания утопала в смехе и шутках. Неожиданно, словно по мановению волшебной палочки, веселье переросло в откровения о снах, что ночами спускались в лабиринты нашего сознания.

«Малявка»: Непостижимо, я стоял на краю пропасти, а внизу, словно драгоценные самоцветы, цвели диковинные цветы, и за ними ухаживала моя любимая мама.

«Падший»: «Тебе везёт, малец, – проскрежетал он, – ко мне отец приходит во тьме, пряча своё истинное лицо. Он всегда молчит, будто воды в рот набрал. Да и поделом ему. Даже если бы он заговорил, я бы не проронил ни слова в ответ».

Каждый из нас делился своими ночными видениями – страшными, счастливыми, тревожными и безмятежными. Лишь я хранил молчание. Заметив это, один из ребят обратился ко мне:

– Сирота, что ж ты молчишь? Неужели тебе по ночам сны не снятся? Почему ты молчишь, когда мы делимся своими сновидениями?

И я совершил роковую ошибку. Преодолев свой страх, я поведал друзьям о своём сне. О золотистом небе, где царствовали чёрно-белые облака, где пылали два багряных солнца. О нечто, что я убил золотой статуэткой. О суде и приговоре. И о таинственном голосе, предрекающем мою судьбу. И о крике новорождённого младенца, моём крике, с которым я явился на этот свет, чтобы искупить грех, совершённый в незнакомом, но до боли родном мире.

Мой сон, словно брошенный в воду камень, вызвал бурю чувств среди моих друзей. Одни были в недоумении, другие, как оказалось впоследствии, приняли его слишком близко к сердцу. Время текло неумолимо, день сменялся днём, а ребята снова и снова возвращались к обсуждению моих ночных откровений. С жадным любопытством они предавались этим разговорам, пытаясь докопаться до истины мироздания, до самой сути человеческой души. Опасность, словно зловещая тень, начала сгущаться над нашими головами. Первым забил тревогу «Падший». Отводя меня в сторону, он прошептал:

– Сирота, сон твой – не к добру. Боюсь, беду он на нас навлечёт.

Тогда, в тот самый миг, я не придал его словам особого значения. Но «Падший» был удручён и встревожен моими рассказами. Он словно видел грядущее, чувствовал, как к нам подкрадывается беда.

«Малявка», этот неугомонный сорванец, чьи капризы и дурное поведение порой ставили его в неловкое положение, оказался более восприимчив к моим снам, чем кто-либо другой. Он принял их близко к своему одинокому сердцу. И в какой-то момент, постигнув в столь юном возрасте, что бегство из этой несчастливой жизни приведёт его к любимой матери, он всё чаще стал говорить о том, что скоро покинет нас и отправится к той, в чьих объятиях так жаждал оказаться.

Мы не понимали, насколько он был серьёзен, и постоянно подшучивали над ним. Говорили, что если он посмеет отправиться к той, кого так сильно любит, то ангелы-хранители разгневаются и отдадут его душу во власть всесильного таинственного голоса, который превратит мальца в бизона или зайца, в которого будут стрелять пьяные охотники.

Учительница истории, словно гарпия, невзлюбила «Малявку» больше всех. Однажды, набросившись на него с очередной бранью, она вызвала в мальчишке бурю. Словесная перепалка вспыхнула, как порох. Озлобившись, она легонько стукнула его по голове, и тогда «Малявка», с отчаянием в голосе, прокричал:

— Если бы не ангелы-хранители, я убежал бы от вас!

Ослеплённая гневом, она выплюнула в ответ:

— Откуда у такого непослушного ангелы-хранители? Они давно тебя покинули!

Ей ли было знать, что творилось в его душе? Слова учительницы, словно ядовитые стрелы, вонзились в самое сердце. Вновь приняв пустые слова за истину, он разрыдался и, ослеплённый слезами, выбежал из класса.

Помню, в тот день солнце палило нещадно. Мы, словно мухи в сиропе, лениво сидели в беседке. Увидев «Малявку», мы дружно заголосили, словно стая голодных псов: жажда мучила, а идти за водой никто не хотел. Когда он подбежал, Роберт, с приторной братской угодливостью, попросил его сгонять за водой. В ответ «Малявка», словно грозовая туча, нахмурился и прошептал:

— Она сказала, что у меня нет ангела-хранителя… сказала, что они давно меня покинули…

Но кто его слушал? Мы были поглощены своими взрослыми бреднями. Роберт продолжал клянчить воду, словно нищий милостыню.

«Малявка» кивнул, словно сломленный тростник, и побрёл прочь от нашей компании. Не пройдя и половины пути, он резко остановился, повернулся к нам и, надрывая голос, прокричал:

— Я иду домой, к маме!

И, словно испуганный зверёк, умчался в сторону учебного корпуса, растворившись в его стенах.

Мы же остались сидеть в беседке, как ленивые коты, обсуждая всякую чепуху.

«Ржавый», с циничной усмешкой, бросил слова в мою сторону:

— Сирота, куда ты пойдёшь, когда выйдешь из этих стен?

Я глубоко вздохнул и ответил:

— Не знаю… Смотря какое время года будет. Зимой я точно с места не сдвинусь.

«Хромой», огрызнувшись, добавил:

— Ещё кто нас спрашивать станет! Дадут ксиву в восемнадцать, да пинка под зад: «Гуляй, Вася! Хватит задницу в тепле на халяву греть».

«Косой», словно сплетница на базаре, затараторил:

— Слышали, «Очкарика» на ковёр вызывали! Говорят, его время подходит к концу… Говорят, к нам нового бургомистра назначают! Неужели я дождусь дня, когда этого хмуря спишут с листов истории нашего приюта? Слава тебе, Господи! Скорее бы этот день настал!

«Лапша», лениво пережёвывая что-то, вставил:

— Да это Гена Крокодил со второй группы за забор ушёл, старушку одну на кошелёк и пакет размотал.

«Косой», сгорая от любопытства, спросил:

— Поймали?

«Лапша», хохотнув, ответил:

— А то! В кошельке ни гроша, а в пакете курятина оказалась. Так этот дебил недалеко в овраге костёр развёл, где стал эту курятину на вертеле поджаривать. Его там и приняли, тёпленького.

«Косой», разочарованно вздохнув, пробормотал:

— А я губу раскатал, что «Очкарика» спишут в скором времени… А здесь какой-то Гена Крокодил всего лишь начудил.

Роберт, захныкав, вспомнил про воду:

— Пить охота! Куда этот малец подевался? Где он так долго?

«Ржавый», огрызнувшись, ответил:

— Хоть за самой смертью посылай!

«Падший», с видом просветлённого, изрёк:

— Через три года мне на волю… Подамся в монахи.

«Ржавый», усмехнувшись, ответил:

— Будешь грехи незнакомцам замаливать.

«Падший», с мечтательной улыбкой, ответил:

— Грехи грехами, а идти больше некуда. Зато точно под золотыми куполами моя голова не пропадёт, и кишки в порядке будут. Пожрать там всегда что найдётся. Слава Богу, мир не без добрых людей.

«Ржавый», махнув рукой, заявил:

— Далась тебе эта церковь! Одну тюрьму на другую сменять хочешь.

Все галдели друг на друга и общались, один лишь «Хромой», словно заворожённый, смотрел куда-то ввысь. Вдруг, испуганно прошептав: «Зачем он там?», он спрыгнул с перил и, во всё горло, закричал: — Малявка! С крыши слезай, живо!

Мы, как один, повернули головы, куда указывал «Хромой». Сердца наши сжались от ужаса, кровь застыла в жилах. «Малявка» стоял на краю крыши. Мы выскочили из беседки, подбежали к углу здания и, обезумев, стали кричать.

— Сирота! Училка сказала, ангелов нет! Их давно нет! Роберт, я иду домой, к маме!

Роберт, перекрикивая всех, рявкнул: — Тихо! Заткнитесь! (Обращаясь к Малявке) — Кто это сказал?! Тебе солгали! Ангелы никого не бросают! Вернись, маленький!

«Малявка» наивно: — Учительница... Она не врёт.

Роберт, голос срывался, как порванная струна: — Она ошиблась! Просто ляпнула! Дурак! Ты забыл, что будет, если уйти?! Они превратят тебя в зайца! На него будут охотиться! Стрелять! Ты умрёшь один!

«Малявка» задумался. По щеке скатилась слеза, чистая, как утренняя роса, голос дрогнул, полный невыносимой тоски: — Ты врёшь... Ты не хочешь, чтобы я ушёл к маме... Сирота, скажи ты! Скажи, что ангелов нет! Мне надо знать!

Я, в порыве отчаяния, кричал, перехлестывая себя, чувствуя, как от моего слова зависит его жизнь: — Не смей! Ангелы никого не бросают! Ты ошибаешься! Они превратят тебя в зайца! Охотники тебя прикончат!

«Малявка», шепотом, полным последней надежды: — Братцы, что мне делать?

Он, словно маятник, качнулся над нами, его крошечный силуэт заслонил солнце. Оказавшись перед выбором, он потерял опору — оступился, как я когда-то в том саду. Время остановилось. Он не кричал. Его маленькое тело склонилось в сторону пропасти и, беззвучно, полетело вниз.

Не успели мы моргнуть, как он с треском ударился о бетонный плац, словно хрупкая игрушка, брошенная злым ребенком. Конец, но, может быть, и начало. На лице «Малявки» застыла блаженная улыбка — улыбка встречи с мамой. Он разжал руки, и бутылка с водой, чистой и прозрачной, покатилась прямо к ногам обезумевшего Роберта. Даже умирая, он исполнил последнее желание старшего товарища, покинув этот Богом забытый и проклятый мир.


Рецензии