Приют

Зика Гулуа



Как я уже говорил, у окна маячил силуэт незнакомой старушки, словно вырезанный из ночной тьмы на фоне утренего света. Обнаружив меня в здравии, она, словно исстрадавшаяся мать, принялась возносить молитвы к отцу небесному, и голос её дрожал, от дуновения собственного дыхания.

-- Да будешь Ты благословен, Отец Небесный, что извлёк отпрыска сего из царства теней! – восклицала она, и слова её звучали, как погребальный звон по ушедшему и как ликующая песнь о воскрешении.

Перекрестившись трижды, она, словно ища защиты у высших сил, той же рукой потянулась за рубаху и извлекла на свет божий нагрудный деревянный крест, почерневший от времени и молитв. Прикоснувшись к нему губами, словно к источнику жизни, она, с улыбкой, пробивающейся сквозь морщины, подобно лучу солнца сквозь тучи, подошла к кровати. Присев на рядом стоящий стул, нежно взяла меня за руку, и тепло её ладони отозвалось во мне робкой надеждой.

-- Кто ты, мальчик, и как оказался погребен под грудой земли и песка, где тебя обнаружил мой брат, бредущий тем берегом к месту своего удилища? – спросила она, и в глазах её плескалось сочувствие.

Несмотря на шквал вопросов, я не сумел выдавить из себя ни слова. Горло пересохло, от долгого изнурительного бегства, а язык прилип к нёбу. Старушка, проницательная душой, поняв, что я не желаю говорить, словно добрая фея, принесла в постель благоухающую еду, вкусную, как материнская любовь, и в безмолвии оставила меня наедине с моим одиночеством.

На рассвете, словно непрошеный гость, в хату вошел милиционер в сопровождении женщины, чье лицо казалось высеченным из камня. Она принялась допрашивать меня о моем происхождении, словно следователь на допросе.

-- Кто твои родители, и где твой дом? – спрашивала она, но я по-прежнему молчал, словно рыба, выброшенная на берег, боясь снова угодить в лапы цыганского барона, о котором, как эхо, отдавались слова ушедшего на небеса старика, о его связях в милиции. Не дождавшись ответа, они, словно хищники, набросились на свою добычу, усадили меня в автомобиль и, в сопровождении женщины, тронулись в путь, в неизвестном направлении, оторвав меня от уютного и тёплого очага и доброй старушки, которая все дальше удалялась из вида машины, пока и вовсе ее силует растворился в дали стоящего на краю света хутора.

Дорога тянулась бесконечно, словно река времени, и заняла почти весь день. К вечеру наш автомобиль, подобно загнанной лошади, въехал во двор обветшалого трехэтажного здания. Внутри меня посадили за стол и, словно на откорм, вкусно накормили, а после, без всяких допросов, проводили в комнату, где стояла кровать. Указав на нее пальцем, приказали ложиться спать. Дверь захлопнулась, и я остался один в комнате, погруженной в тусклый свет, словно в ожидании неизбежного. Несмотря на утомительный день, я ворочался на неудобной койке, как червь на крючке, размышляя о тревоге, терзавшей сознание, о месте, в котором я оказался не по своей воле, и о людях, в чьи руки я угодил. Ночь та была самой долгой, словно вечность, поскольку я не желал приближать восход солнца, но под утро мой организм, словно сломленная ветвь, не выдержала, и я внезапно провалился в сон, где ко мне последний раз явился мой старик. Со счастливым выражением лица, он, будто ангел-хранитель, не решался сказать что-либо, лишь под конец, тихо шепотом, на ухо прошептал:

-- Вставай. Тук, тук, – и я проснулся, словно от удара молнии.



Через минуту раздался стук, и дверь комнаты приоткрыла рука человека, чье лицо не выражало ничего, кроме вежливости. Он попросил меня пойти за ним. Пройдя через коридор, мы оказались в комнате, где меня уже ожидала та самая женщина, с которой я приехал в это здание. Она сразу же принялась донимать меня вопросами, пытаясь вытянуть хоть слово. Несмотря на натиск и угрозы, я по-прежнему был глух и нем.

Разочаровавшись, она кивнула головой в сторону того самого человека, кто сопроводил меня, и без лишних слов покинула комнату. Дверь закрылась неплотно, и через щель я стал слышать разговор незнакомца и этой женщины.

-- Что будем делать? – задала она вопрос.

После маленькой паузы прозвучал ответ:

-- Может, он чего-то боится?

-- Не знаю. Надо его определить в интернат, а там, если родители найдутся, будет хорошо.

-- Я займусь этим вопросом. Постараемся на время пристроить куда-нибудь.

Услышав слово "интернат", я содрогнулся, словно от ледяного прикосновения. Я слышал, что там с детьми обращаются плохо, издеваются, и потому начал выстраивать план побега из этого незнакомого места. По воле случая, фортуна снова встала на мою сторону. Ступая шаг за шагом за незнакомым, но приятным человеком, он привел меня в буфет и сытно накормил. После меня проводили в машину скорой помощи и отправили в больницу. Врач, осмотрев меня, стал лицезреть синяки и побои на теле и принялся допрашивать сопровождавшего человека. После долгого разговора было решено оставить меня в больнице на обследование и лечение, чем я и воспользовался ночью. Спустившись в туалет первого этажа, я сиганул через окно на улицу и, будучи незамеченным, сумел найти брешь в ограждении и снова оказался на свободе.

На улице я чувствовал себя как рыба в воде. Жизни не представлял без открытого неба над головой. Блуждал по лабиринту из бетона и стекла много месяцев, держась черты города и не пересекая его границы. Бродил так до той поры, пока не был пойман за воровство тонко порезанного черного хлеба. Вследствие чего я опять оказался в руках милиции, где на этот раз суд постановил отдать меня на попечительство государства, приказав конвоировать беспризорника в городской детский приют.

Студеной зимней погодой милицейский бобик заехал во двор детского дома. Со скрипом остановившись, открылась задняя дверь, и передо мной предстал толстый и грубый милиционер, чье лицо было непроницаемо, как лед.

-- Выходи, сопляк, да поживее, времени в обрез, – скомандовал он.

Спрыгнув с машины, я оказался на примёрзшем от мороза снегу. Ветер, дувший в спину, пронизывал насквозь, поскольку одежда была рваной, а ботинки на ногах так и просили что поесть.

-- Чего стоишь как вкопанный, околеешь ведь. Давай живее топай за мной, пока по шее не получил.

Так, не хотя, я поплелся по заснеженной дороге вслед за толстым и грубым милиционером. Приблизившись к серому зданию, мы вошли внутрь, поднялись на второй этаж и оказались в коридоре, стены которого были окрашены в бело-зеленый цвет. Постучавшись в один из многочисленных кабинетов, в ту же секунду послышался твердый командирский голос:

-- Да, войдите.

Со скрипом двери, открытой рукой толстого милиционера, началась моя новая жизнь.

-- Ну конечно я вспомнил. Доктор я вспомнил своё имя, которое мне дал очкарик, перед кем, я предстал в том кабинете.

Волнуясь, прервал свой рассказ, обратился ко мне Сирота. Со своей стороны не смея сбивать его с ритма, я вслух выразила восхищение, произнеся несколько слов, после чего он продолжил историю своей жизни.

-- Вот видите моей радости нет предела, теперь я смогу вас называть по имени.

-- Предела нет даже у смерти. Доктор, я вспомнил. Когда дверь приоткрылась, толстый милиционер вежливо произнес:

-- Разрешите войти, товарищ директор.

Откуда без промедления послышался ответ:

-- Товарищ капитан, прошу вас, проходите.

С этими словами я оказался перед худощавым и лысоватым человеком в очках, кто обреченно произнес:

-- Я вижу, вы не один.

На что послышался более воодушевлённый ответ капитана:

-- Так точно, вот постановление суда.

Достав из кармана запечатанный конверт, милиционер положил его на стол очкарика и тем же радостным голосом приговорил:

-- В общем, к вам определили.

Очкарик, взяв конверт в руки и кивая головой, с улыбкой на лице ответил капитану, но глядя мне в глаза:

-- Хорошо, что определили. Добро пожаловать в наш общий дом, молодой человек.

После чего довольный сотрудник в форме пожав руку очкарику и заодно легко хлопнув меня по шее и пожелав удачи, с тем же скрипом двери, исчез из вида, оставив меня одного в компании полного забот человека.

Очкарик пристально и внимательно оглядел меня проницательным взглядом, далее, взяв ножницы, он разрезал конверт и стал вчитываться в изложенные на бумаге слова, между тем задавая мне вопросы:

-- Давно по улицам ходишь?

Я ответил, что давно, сколько себя помню.

-- Здесь имя не указано. Звать тебя как?

Мой ответ был прост, что я безымянный, что у меня его никогда не было, на что очкарик с тяжестью на сердце ответил:

-- Ничего, не имя делает человека, а его поступки. Ты согласен со мной, малец?

Я лишь с робостью кивнул головой и попросил его отпустить меня на волю. Но его ответ был таким, что я почувствовал в нем надежду на будущее:

-- Не могу, теперь я за тебя в ответе и за имя твое. Давай выбирай, какое тебе больше всего нравится.

После чего он стал перечислять имена, из которых я остановился на Иннокентии. Далее он начал перечислять фамилии, даже не думая, выбрал фамилию Жданов. Очкарик улыбнулся и воодушевленно произнес:

-- Негоже быть с именем и фамилией, а без отчества. Так уж и быть, понравился ты мне, и потому отчество тебе дам свое.

Вот так я стал Ждановым Иннокентием Николаевичем. Очкарик подошел ко мне, пожал мне руку и произнес:

-- Рад знакомству, молодой человек.

С этими словами очкарика я нашел свой дом, в котором впервые в своей жизни обрел друзей, перед которыми дал обещание, что больше никогда не стану спасаться бегством.

Вскоре я влился в юный коллектив.

С самого первого дня своей жизни я был обделен общением со сверстниками и о многих вещах, о которых они говорили, просто не понимал. Но после короткого промежутка времени все встало на свои места, и меня уже было трудно выделить из малолетней толпы.

Самого старшего из нашей малолетней толпы звали Роберт. Он остался один несколько лет тому назад. Родители Роберта были военнослужащими, где и погибли на чужой войне в далекой и незнакомой стране, куда их отправило наше великое государство, выполнять интернациональный долг. Оставшись один, он так и не сумел найти общего языка со своими близкими родственниками, вследствие чего оказался в приюте для детей.

Следующего все звали Падшим. Несмотря на столь удручающую кличку, он был самым умным из нас. О своем прошлом Падший не рассказывал ни слова, наверное, ничего хорошего в истории его жизни не было, потому он твердо решил забыть свое прошлое ради настоящего, в котором он жил, и будущего, куда Падший смотрел с добрыми, и воодушевленными надеждой глазами.

Третьего все кликали Хромым. Хромой, в отличие от Падшего, с радостью вспоминал свою прошлую жизнь. Родители его пьянствовали. Пока в один из дней не случился пожар и барак, в котором они обитали, сгорел дотла, забрав с собой и его родителей. Хромой до последнего пытался спасти хоть кого-то из них. Хромой, мальчишка с сердцем льва, пытался вырвать их из огненной пасти, но пламя было сильнее его детских рук. Когда же жар лизнул его кожу, он прыгнул в ночь разбив окно, раздробив кость ноги, словно хрупкий лед. Врачи поколдовали над ногой, но та стала короче на два сантиметра – клеймо Хромого, печать трагедии на его судьбе.

Косой носил репутацию бунтаря, с душой, израненной ненавистью к стране Советов. Очкарик, блюститель порядка, грозился бросить его в объятия милиции, но Косого не пугали ни нравоучения, ни тюремные стены. Прошлое его было тайной, но ярость к "красной звезде" горела в нем ярче пламени. Он рвал полотно флага, словно сердце врага, своим верным перочинным ножом. И все же, за этой маской анархии скрывался парень с широкой душой – делился последней крошкой, последней заначкой, словно грабил сам себя, чтобы одарить других.

Ржавый… Имя, словно клеймо, припечатанное к его внешности. Рыжая шевелюра, усыпанное прыщами лицо – карта боли, которую он пытался стереть, выдавливая гнойники по вечерам, вызывая бурю в комнате. Его прошлое – болото, где родители, вечно пьяные, топили его в слезах и обидах. Однажды, Ржавый выбросил отца из окна, словно ненужную вещь. К счастью, первый этаж смягчил падение, но этот поступок стал ключом к новой жизни – детскому приюту. Здесь в стенах приюта он нашел тишину, избавление от кошмара пьяных криков, что терзали его ночи.

Лапша… Прозвище, данное за любовь к макаронам. В его прошлом, казалось бы, нет трещин. Родители живы, здоровы, но Лапша бежал из дома, словно от чумы, не объясняя причин. Побег за побегом, пока его не схватила милиция. "Они мне не настоящие родители!" – вырвалось у него. Правда, словно гром среди ясного неба, обрушилась на его голову. Он – приемный сын, взращенный в любви и заботе. Но Лапша был непреклонен. Он забил на них, пополнив ряды нашей компании. Приемные родители осаждали его, приносили лакомства, умоляли вернуться, но Лапша был глух к их мольбам. Он жаждал найти своих "настоящих" родителей, словно искал потерянный рай.

Малявка… Самый юный, всеобщий любимец. Ему было всего пять-шесть лет, и прошлое его было чистым листом. Он помнил только маму, ее нежный образ, ее любящий взгляд. Ночами она приходила к нему во снах, и тогда, сквозь пелену грез, он шептал четыре заветных слова: "Мама, я тебя люблю".

Вечером, когда команда "отбой" погрузила нас в полумрак, над нашими головами забрезжил тусклый свет, и завязалась недетская беседа.

Роберт, с укором в голосе, словно зачитывая приговор произнес: – Лапша, зачем ты гонишь тех, кто принял тебя, обогрел? Они же любят тебя, хотят стать твоей опорой.

Лапша, огрызаясь, словно дикий зверь, загнанный в угол нехотя стал отвечать: – Какое тебе дело до моей семьи? Я ищу свою, настоящую кровь!

В голосе его звенела сталь, готовая обрушиться на любого, кто встанет на пути.

Роберт, с мудростью, выкованной годами скитаний стал развивать возникший в небытие разговор: – Странный ты, Лапша. Нам идти некуда, а у тебя есть дом, есть те, кто заменил тебе родителей. Пусть не родные по крови, но любящие сердцем. Знаешь, что я думаю? Даже если ты найдешь этих, настоящих, которые дали тебе жизнь, если они еще дышат этим воздухом… Что ты им скажешь? "Здрасте, мама и папа, я – ваш потерянный сыночек!" Нет, друг мой, твои родители – те, кто ищет тебя, кто ждет твоего возвращения, а не те, кого ты пытаешься выкопать из пыли прошлого.

Лапша, погруженный в пучину раздумий, молчал так долго, что тишина наполнилась гулом, словно в ушах после взрыва. Казалось, все вокруг замерли, уснули вечным сном. Но вот, наконец, из этой бездны молчания вырвался хриплый ответ:

Лапша: – Легко тебе говорить, попробуй сам побывать в моей шкуре.

В прошлый Новый год к отцу пришли его дружки, праздник отмечать. А он, как всегда, в запое – неделями не просыхал. Не подумайте плохого, в таком состоянии он и мухи не обидит, слова грубого не скажет.

Сидят они, разговаривают, и один из них давай его стыдить: "Завязывай, мол, с этой отравой, до могилы так дойдешь".

А отец ему в ответ, резко так:

– Да поймите вы, я пью не от радости, а от обиды! Чем я Бога прогневил, что не могу своего ребенка иметь?

А я стоял за дверью, и каждое слово, как кинжал, в сердце вонзилось. Тогда я и понял – я просто подкидыш. Понимаете? Чужой я им, и они мне чужие.

Хромой, вздохнув, словно поднимая неподъемный груз: – Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, братец. Я тебя понимаю. Мне тоже приходилось такие слова выслушивать, только не из-за двери, а прямо в глаза родителям смотреть. И вот, их больше нет, и вроде бы все должно наладиться, да только не тут-то было. Ни дня не проходит, чтобы я о них не вспоминал. Жаль, что тот пожар их души унес. Мы с тобой похожи, Лапша. Только разница в том, что у меня были свои родители, пусть и нелюбимые, а у тебя – чужие, но любящие. Поверь мне, как ни крути, а конец один будет. Потеряешь – и совесть тебя сожрет.

И снова тишина… Только Малявка ворочается в своей кроватке, скрипит ею, нарушая это кладбищенское спокойствие.

Лапша, словно ища спасения в чужих советах: – А вы бы что сделали на моем месте?

Снова голос разорвал тишину, обращенный ко всем и ни к кому конкретно.

Ржавый, с ядовитой усмешкой: – Да чтоб я ваши рожи век не видел! Спал бы сейчас в мягкой постели, смотрел "Спокойной ночи, малыши", и не думал бы, как этого поросенка Хрюшку на вертеле жарить.

Комната взорвалась хохотом – оглушительным, раскатистым. А потом снова тишина, и сон, глубокий и безмятежный, окутал нас в глубокой ночи.

-- Уловив перемену в тоне рассказа, мягко прервала его: – Ваша жизнь начала налаживаться. В тот момент вас не тревожили сновидения? Или вы стали ощущать вкус жизни, доселе вам незнакомый? Настоящий вкус рассвета, усталость, приходящую с днем, и сладость ночного отдыха? И, конечно же, друзья, чьи истории доказывали, что вы не один несете бремя тяжести человека?

Сирота, с ноткой светлой грусти в голосе стал держать ответ: – Вы правы, доктор. Жизнь действительно начала налаживаться. Мне нравилось в нашем общем доме, я встретил там настоящих друзей, о которых буду помнить до последнего вздоха. Все шло хорошо… Пока не случилось страшное. Я осмелился приоткрыть дверь в потусторонний мир, заставил моего любимого друга и брата прикоснуться к смерти…

– Вы меня пугаете. Что случилось?

Как вдруг, измученный светом белого дня, из уголка его глаз робко скатилась слеза, и на миг он словно растворился в себе. Боль, которую мы невольно затронули, так и не была уврачевана временем. Молчание наполнило кабинет, густея, словно патока. Пять долгих минут я терпеливо ждала, когда он вернется в нашу реальность, но вместо этого, с невыразимой тяжестью в голосе, он продолжил рассказ о своей жизни.

-- В тот вечер, в актовом зале, наша дружная компания утопала в смехе и шутках. Неожиданно, словно по мановению волшебной палочки, веселье переросло в откровения о снах, что ночами спускались в лабиринты нашего сознания.

Малявка. Непостижимо, я стоял на краю пропасти, а внизу, словно драгоценные самоцветы, цвели диковинные цветы, и за ними ухаживала моя любимая мама.

Падший. "Тебе везет, малец, – проскрежетал он, – ко мне отец приходит во тьме, пряча свое истинное лицо. Он всегда молчит, будто воды в рот набрал. Да и поделом ему. Даже если бы он заговорил, я бы не проронил ни слова в ответ."

Каждый из нас делился своими ночными видениями – страшными, счастливыми, тревожными и безмятежными. Лишь я хранил молчание. Заметив это, один из ребят, обратился ко мне:

– Сирота, что ж ты молчишь? Неужели тебе по ночам сны не снятся? Почему ты молчишь, когда мы делимся своими сновидениями?

И я совершил роковую ошибку. Преодолев свой страх, я поведал друзьям о своем сне. О золотистом небе, где царствовали черно-белые облака, где пылали два багряных солнца. О нечто, что я убил золотой статуэткой. О суде и приговоре. И о таинственном голосе, предрекающем мою судьбу. И о крике новорожденного младенца, моем крике, с которым я явился на этот свет, чтобы искупить грех, совершенный в незнакомом, но до боли родном мире.

Мой сон, словно брошенный в воду камень, вызвал бурю чувств среди моих друзей. Одни были в недоумении, другие, как оказалось впоследствии, приняли его слишком близко к сердцу. Время текло неумолимо, день сменялся днем, а ребята снова и снова возвращались к обсуждению моих ночных откровений. С жадным любопытством они предавались этим разговорам, пытаясь докопаться до истины мироздания, до самой сути человеческой души. Опасность, словно зловещая тень, начала сгущаться над нашими головами. Первым забил тревогу Падший. Отведя меня в сторону, он прошептал:

– Сирота, сон твой – не к добру. Боюсь, беду он на нас навлечет.

Тогда, в тот самый миг, я не придал его словам особого значения. Но Падший был удручен и встревожен моими рассказами. Он словно видел грядущее, чувствовал, как к нам подкрадывается беда.

Малявка, этот неугомонный сорванец, чьи капризы и дурное поведение порой ставили его в неловкое положение, оказался более восприимчив к моим снам, чем кто-либо другой. Он принял их близко к своему одинокому сердцу. И в какой-то момент, постигнув в столь юном возрасте, что бегство из этой несчастливой жизни приведет его к любимой матери, он все чаще стал говорить о том, что скоро покинет нас и отправится к той, в чьих объятиях так жаждал оказаться.

Мы не понимали, насколько он был серьезен, и постоянно подшучивали над ним. Говорили, что если он посмеет отправиться к той, кого так сильно любит, то ангелы-хранители разгневаются и отдадут его душу во власть всесильного таинственного голоса, который превратит мальца в бизона или зайца, в которого будут стрелять пьяные охотники.

Учительница истории, словно гарпия, невзлюбила Малявку больше всех. Однажды, набросившись на него с очередной бранью, она вызвала в мальчишке бурю. Словесная перепалка вспыхнула, как порох. Озлобившись, она легонько стукнула его по голове, и тогда Малявка, с отчаянием в голосе, прокричал:

— Если бы не ангелы-хранители, я убежал бы от вас!

Ослеплённая гневом, она выплюнула в ответ:

— Откуда у такого непослушного ангелы-хранители? Они давно тебя покинули!

Ей ли было знать, что творилось в его душе? Слова учительницы, словно ядовитые стрелы, вонзились в самое сердце. Вновь приняв пустые слова за истину, он разрыдался и, ослеплённый слезами, выбежал из класса.

Помню, в тот день солнце палило нещадно. Мы, словно мухи в сиропе, лениво сидели в беседке. Увидев Малявку, мы дружно заголосили, словно стая голодных псов: жажда мучила, а идти за водой никто не хотел. Когда он подбежал, Роберт, с приторной братской угодливостью, попросил его сгонять за водой. В ответ Малявка, словно грозовая туча, нахмурился и прошептал:

— Она сказала, что у меня нет ангела-хранителя… сказала, что они давно меня покинули…

Но кто его слушал? Мы были поглощены своими взрослыми бреднями. Роберт продолжал клянчить воду, словно нищий милостыню.

Малявка кивнул, словно сломленный тростник, и побрёл прочь от нашей компании. Не пройдя и половины пути, он резко остановился, повернулся к нам и, надрывая голос, прокричал:

— Я иду домой, к маме!

И, словно испуганный зверёк, умчался в сторону учебного корпуса, растворившись в его стенах.

Мы же остались сидеть в беседке, как ленивые коты, обсуждая всякую чепуху.

Ржавый, с циничной усмешкой, бросил слова в мою сторону:

— Сирота, куда ты пойдёшь, когда выйдешь из этих стен?

Я глубоко, вздохнув, ответил:

— Не знаю… Смотря какое время года будет. Зимой я точно с места не сдвинусь.

Хромой, огрызнувшись, добавил:

— Ещё кто нас спрашивать станет! Дадут ксиву в восемнадцать, да пинка под зад: «Гуляй, Вася! Хватит задницу в тепле на халяву греть».

Косой, словно сплетница на базаре, затараторил:

— Слышали, Очкарика на ковёр вызывали! Говорят, его время подходит к концу… Говорят, к нам нового бургомистра назначают! Неужели я дождусь дня, когда этого хмуря спишут с листов истории нашего приюта? Слава тебе, Господи! Скорее бы этот день настал!

Лапша, лениво пережёвывая что-то, вставил:

— Да это Гена Крокодил со второй группы за забор ушёл, старушку одну на кошелёк и пакет размотал.

Косой, сгорая от любопытства, спросил:

— Поймали?

Лапша, хохотнув, ответил:

— А то! В кошельке ни гроша, а в пакете курятина оказалась. Так этот дебил недалеко в овраге костёр развёл, где стал эту курятину на вертеле поджаривать. Его там и приняли, тёпленького.

Косой, разочарованно вздохнув, пробормотал:

— А я губу раскатал, что Очкарика спишут в скором времени… А здесь какой-то Гена Крокодил всего лишь начудил.

Роберт, захныкав, вспомнил про воду:

— Пить охота! Куда этот малец подевался? Где он так долго?

Ржавый, огрызнувшись, ответил:

— Хоть за самой смертью посылай!

Падший, с видом просветлённого, изрёк:

— Через три года мне на волю… Подамся в монахи.

Ржавый, уусмехнувшисьответил:

— Будешь грехи незнакомцам замаливать.

Падший, с мечтательной улыбкой, ответил:

— Грехи грехами, а идти больше некуда. Зато точно под золотыми куполами моя голова не пропадёт, и кишки в порядке будут. Пожрать там всегда что найдётся. Слава Богу, мир не без добрых людей.

Ржавый, махнув рукой, заявил:

— Далась тебе эта церковь! Одну тюрьму на другую сменять хочешь.

Все галдели друг на друга и общались, один лишь Хромой, словно завороженный, смотрел куда-то ввысь. Вдруг, испуганно прошептав: "Зачем он там?", он спрыгнул с перил и, во всё горло, закричал:

— Это же Малявка! Зачем он туда залез?!

Мы, как один, повернули головы туда, куда указывал Хромой, и сердца наши заколотились, от тревоги на душе. Малявка стоял на краю крыши учебного корпуса. Мы, выбежав из беседки, подбежали к углу здания и, словно безумные, стали кричать ему всякие слова. Но Малявка, словно зачарованный, стоял на краю пропасти, крепко обнимая долгожданную бутылку с водой и, с блаженной улыбкой на лице, разглядывал друзей, стоящих у его ног.

— Сирота, она сказала, что у меня нет ангела-хранителя! Она сказала, что они давно меня покинули! Роберт, я иду домой, к маме!

Роберт, перекрикивая всех, закричал:

— Тише! Замолчите все!

В наступившей тишине он обратился к Малявке:

— Кто сказал тебе про это? Ангелы никогда не покидают людей!

Малявка, наивно ответил:

— Учительница… Она никогда не врёт.

Роберт, уговаривая, продолжал разговаривать с юнцом:

— Она ошиблась! Она сказала это по неосторожности! Не глупи! Ты же не забыл про охотников? Не забыл, что они будут в тебя стрелять?

Малявка задумался. Стоя на краю пропасти, он вдруг проронил слезу и, печальным голосом, произнёс:

— Ты специально говоришь… Ты не хочешь, чтобы я увиделся с мамой… Сирота, скажи, что ангелы-хранители покинули меня!

В тот миг, когда он обратился ко мне, я стал кричать ему без остановки, в порыве какой-то внутренней силы, повторяя одни и те же слова:

— Ангелы никогда не покидают людей! Ты ошибаешься! Они тебя всё равно вернут диким зайцем, и охотники будут стрелять в тебя!

Малявка, с надеждой в голосе, прошептал:

— Что мне делать братцы?

Он стоял на крыше, словно великан, возвышаясь над нами всеми, но оставался всё таким же растерянным. Оказавшись перед выбором, он оступился, подобно тому, как я оступился в том проклятом небесами фруктовом саду. Всё замерло в ту злополучную секунду. Потеряв равновесие, его невинное тело склонилось в сторону пропасти, и он, словно камень, полетел вниз. Не успели мы моргнуть, как он с треском разбился о бетонный плац. Это был конец, но, наверное, и новое начало. На ангельском лице Малявки появилась нежная улыбка встречи с любимой мамой. Медленно разжав руки, он выпустил бутылку с водой, которая, словно по волшебству, покатилась прямо к ногам обезумевшего от горя Роберта. Даже после смерти Малявка исполнил желание своего старшего товарища, покинув этот Богом забытый и проклятый мир.