Нигмат Ирикон

Глава -- 9

После происшествия с Малявкой, я словно тень уполз в свою скорлупу, спрятавшись от мира, будто в каменном склепе. Ночи стали ареной жутких кошмаров, где демоны прошлого терзали мою душу, а солнечный свет дня не мог пробиться сквозь мрак отчаяния, что окутал меня. Вскоре, словно под воздействием неведомой силы, во мне начали происходить странные метаморфозы. Сны мои наполнились тенями ушедших некогда людей, или же призраками тех, кто собирался вновь родиться. Каждая душа, будь она вознесённая в небеса, или эмбрион, ждущий своего часа воскрешения, жаждала узнать, как изменилась Земля, словно вопрошая: "Что стало с нашим домом, пока нас не было там? "

Реальность превратилась в бледное подобие жизни и существование, где лишь в мире сновидений пульсировала настоящая кровь. Там, в этих призрачных обителях, я искал друзей, шептал им о Малявке, словно о потерянной звезде. Но голоса потустороннего мира, словно эхо из бездны, твердили одно: "Беглецы томятся в Оболочке Справедливости, где взвешивается тяжесть их грехов, и участь их предрешена". Участь тех, кто осмелился прервать нить жизни, дарованную свыше.

Однажды я очутился на берегу озера, столь прозрачного, что казалось, будто смотришь в зеркало вечности. Рыбы, чья красота превосходила все земные описания, скользили в его глубинах, словно живые драгоценности. Небо над озером сияло золотом, словно купол рая, но на другом берегу зияла мрачная клякса – черное облако, изрыгающее потоки дождя, под которым, словно изгнанник, сидела душа старика, ищущая покоя.

Увидев меня, он поднялся, и ненастье двинулось в мою сторону. Прохлада коснулась моего лица, и дождь, словно обняв меня, пробудил в моей душе тоску по настоящей жизни. Старик, словно читая мои мысли, произнес: "Да пусть дождь сей смоет печаль, терзающие твою душу".

Я спросил, кто он и почему за ним неотступно ступает ненастье.

Глубоко вздохнув, старик присел на замшелый пень и печальным голосом начал свой рассказ: "Зовут меня Ерёмой. Скоро к тебе явится мой сын, облачённый в рясу монаха. Прошу, передай ему, что Маруся оклеветала его. И тогда хмурое облако оставит меня в покое".

В этот миг я услышал голос Малявки, и старик, пошатнувшись, исчез, словно растворился в тумане. А под облаком, переставшим извергать ливень, возник мой друг, и на его лице сияла ангельская улыбка. Он произнес голосом, полным неземной чистоты: "Не приближайся ко мне, иначе тебя ждёт участь страшнее моей".

"Почему? " – спросил я.

"Негоже живому касаться мертвого, иначе случится беда", – ответил он.

Тогда я спросил, нашел ли он свою маму. В ответ раздался весёлый детский смех, сквозь который он прокричал: "Оболочка Справедливости оправдала мой побег, и теперь я отправлюсь домой, я очень скоро её увижу, но никогда больше не встречусь с тобой".

Грянул гром, и молния пронзила то хмурое облако. Ливень, словно стена, обрушился на землю, смывая с моего взора счастливое лицо друга. После этого сновидения в моей душе забрезжил свет надежды. Однажды, открыв глаза, я увидел перед собой Очкарика, моего верного товарища, который крепко держал меня за руку и тихо прошептал: "Проснись, на дворе светит солнце, пора отогреть душу от печали".

Его слова прозвучали как исцеляющий бальзам. Я встал и, впервые за долгое время, вышел на свежий воздух, где под лучами всемогущего солнца начал возвращаться к прежней жизни, к своей настоящей реальности.

Время шло. Лапша, осознав неразрывную связь с родной плотью, простил приемных родителей и вернулся в отчий дом. Ржавый не выдержал и сбежал из приюта. Роберта, по его просьбе, перевели в другой интернат, ибо он больше не мог выносить вид кроватки Малявки. Кровать, на которой спал мой друг, навеки закрепили за ним. Никто и никогда больше не ложился на нее, лишь яркие свежие цветы украшали ее по ночам, и я, глядя на них, успокаивался, надеясь, что мой брат обрёл покой и умиротворение.

Кошмары, терзавшие меня, отступили, но моя душа по-прежнему блуждала на границе миров, там, откуда приходят новорожденные и куда возносятся души умерших – в пространство, дорогу к которому можно было отыскать лишь в моих сновидениях.

Наконец, в один из дождливых дней, ко мне зашёл Очкарик, а следом за ним, словно тяжёлая поступь рока, вошёл монах. Очкарик вежливо кивнул и молча вышел за дверь.

Монах стоял передо мной в чёрной рясе, местами прошитой нитью серого цвета, а длинные волосы скрывала неряшливая шапка-ушанка. На истощённых скулах, сквозь рыжую бороду, проступали морщины горечи и утраченной надежды. Стрелки часов, висевших на стене, проделали несколько оборотов, но монах всё стоял, испепеляя меня тяжёлым взглядом, словно не зная, с чего начать разговор. Внезапно он снял с плеча мешок, достал из него свечу и, с трудом зажёг её от отсыревших спичек. Взяв свечу в руки, он охрипшим голосом начал читать молитву:

"Господи, дай мне силы рабу твоему Нигматы Ирикону спасти душу заблудшего и вернуть его на путь праведный. Дабы козни лукавого не терзали сердце мальчишки и отступили от столь юного, непорочного создания. Дабы душа раба твоего примирилась со своей смертной оболочкой и обрела умиротворение в сотворённом Тобой мире. Господи, брось свой взор на раба твоего и коснись своей божественной рукой до плоти его, чтобы он смог ощутить Твое присутствие, заботу и беспокойство, кому так необходима вера Твоя".

Нерешительно подойдя к моей кровати, монах поставил горящую свечу на тумбочку и, сменив молитву на разговор, обратился ко мне:

"Да пребудет с тобой Господь, юное дитя. Люди молвят, будто ты грех необратимый на себя взвалил, в смерти друга себя винишь. За это обречь себя на страдания, глаза по ночам не смыкаешь, а то и вовсе пробуждаться от сна не желаешь. Не ешь, не пьешь и даже говорить ни с кем не хочешь, будто язык тебе кто отрезал. Покайся, сын мой, и слово тебе даю, непременно полегчает, и душа твоя, быть может, успокоится".

-- Я ждал вас, святой отец, – ответил я.

-- Дай я угадаю, тебя кто-то известил о моём приходе. Это к лучшему, значит, не придётся иные слова подбирать, чтобы прикоснуться к твоему сердцу. О снах твоих мне известно, а случившееся беде я тоже знаю. Почему я здесь? Знаю, что в глубине своей юной души ты задаёшься этим вопросом, я отвечу. Я здесь, потому что сам Господь меня послал, а вдруг случится так, что и вправду смуту твою отогнать сумею, и пока есть надежда на слабый луч света, я буду там, где мне и положено быть".

-- Спасибо вам, святой отец, я ценю вашу заботу, но меня сейчас больше беспокоит не моя участь.

"Я понимаю твое беспокойство, но то, во что ты уверовал – огромная ошибка. Жизнь по определению не может быть тюрьмой. Жизнь – это самое удивительное и дорогое, что есть у человека, это дар Всевышнего. Оглянись, неужели высокие деревья и птицы, сидящие на их ветвях, – это тюрьма? Земля, по которой ты ступаешь, вода, чем ты утоляешь жажду, пища, которую ты вкушаешь, – это все дар Господа нашего, и со словом Его нужно этот дар по имени жизнь принять. Каким бы он горьким и порочным ни казался".

На мрачном и озабоченном лице монаха проскользнула незаметная улыбка, и, не показывая вида, довольствуясь тем, что всё же смог закончить уготованный рассказ строго по сценарию, он впал в некое оцепенение, предчувствуя бурю в возникшей тишине.

Пауза была столь велика, и, убедившись, что батюшка ожидает от меня слов больше, чем ему хотелось сказать в мой адрес, я воспользовался данной обстановкой и начал говорить то, что должен был ему сказать:

-- Принять так же, как и вы? Вы не смогли принять то, что было уготовано вам от вашего Господа. Много лет тому назад вы сбежали из собственного дома и от стыда и позора укрылись под одеянием монаха. Помилуйте, батюшка, вы ушли не дальше меня, мы оба изгои на этой Богом забытой земле.

Мои слова заставили пошатнуться отца Ирикона. В его тяжелом взгляде погас огонь надежды, а душу охватила смятение. Будучи в таком состоянии, он не понимал, откуда мне известно о его прошлой жизни. Часы на стене все продолжали бежать, а монах стоял сжатыми кулаками и поникший головой. И всё же, набравшись смелости, он сумел выдавить из своих уст лишь несколько слов:

"Кто ты? Бес или ангел? "

Понимая, что состояние святого отца ухудшается с каждым ударом часов, я немедленно стал отвечать на вопрос:

-- Я ждал вас, святой отец. Как вы знаете, мои сны не такие, как у всех, я могу там жить, как наяву. Вы спрашиваете себя, откуда мне известно о вашей прошлой жизни? Рассказал мне старик, кто назвался Ерёмой, бородатый, замученный временем старик. "Маруся оклеветала тебя, вернись домой", – повторял он раз за разом. Ему очень плохо, и он застрял между двух миров, а его несчастное тело будет омывать хмурое облако, до поры до времени, пока вы, святой отец, не поправите ошибки, допущенные вами в прежней вашей жизни.

Лицо священника побледнело от услышанного, страх окутал его сознание. Он отказывался верить в то, что ему сказал мальчик, но вдруг капля слезы, сорвавшаяся с век, покатилась по щекам и в мгновение скрылась в густой бороде, оставив лишь мокрый след грустных и печальных глаз. Он впал в уныние и долго молчал, жалея лишь о расстоянии, отделявшем его от настоящего и прошлого, где он когда-то совершил непоправимую ошибку. Вдруг именно здесь, на этом месте, ему захотелось повернуть время вспять. Душа, омрачённая мраком, давала надежду быстрому стучавшемуся и возрождающемуся сердцу. Сделав несколько тяжелых вдохов и собрав все оставшиеся силы, он разжал кулаки, после чего начал говорить:

Прошлое свое я вспоминать не люблю и с большой тяжестью на сердце с этим живу. Откуда, по правде, ты про жизнь истинную в прошлом моём ведаешь — я не знаю. Дабы всё прояснить об истории своей, считаю делом чести поведать тебе то, о чём ты посмел мне напомнить. Имя моё Нигмат, по отчеству — Васильевич, но на деле батю Ерёмой величали, и об имени родном мало кто на свете знал. Родом я из маленькой деревушки, где всего проживало пять сотен душ староверов, и наша семья была одна из них. В этом одеянии монаха я нашёл приют, но так и не обрёл покоя — даже стоя на алтаре божьем, раны прошлого по сей день кровоточат.

Отец мой угас, когда мне едва минуло пятнадцать зим, а облик матери, отдавшей жизнь за мою, я знал лишь по блеклой фотокарточке — печальный привет из небытия. Одинокий, как былинка в поле, я жил, как мог, как Бог велел: потом и кровью добывал хлеб насущный от зари до заката, от посева до жатвы. Добрые люди, словно ангелы-хранители, делились последним — за что им поклон до самой земли-матушки. К семнадцати годам я стал мужиком, закалённым ветрами и невзгодами, пахал землю, не зная усталости, пока солнце не валилось за багряный горизонт.

И вот, после осенней страды, на сенокосе, словно видение, явилась она — девушка из соседней деревушки, что стояла верстах в двадцати от нашей. С первого взгляда, как магнитом, потянуло меня к ней, будто к родному человеку, к той, что предначертана судьбой. Любовь вспыхнула, как искра в сухом сене, и расстаться мы уже не могли. Вскоре я привёл её в свой дом — с округлившимся животом, полным новой жизни, — и стали мы жить, как в сказке, с трепетом и нетерпением ожидая рождения нашего дитя.

Однажды, морозным утром, моя возлюбленная поехала в дом своей матери. Проводив её, я долго стоял на веранде, вдыхая свежий воздух наступившего дня. Радость моя была полна — до той поры, пока в суровую зимнюю пору, когда мела метель, не ворвалась в мой дом тётя Маруся, словно фурия из преисподней.

— Ты что, окаянный, другую жену не мог найти — именно на этой вздумал жениться? ! — закричала она, меча громы и молнии, словно бес вселился в неё. Все мои попытки успокоить её разбивались о стену безумия.

— Не пара она тебе! Отправь её немедля домой, иначе гореть тебе в геенне огненной за союз с ней! — твердила она, как заведённая. — Верни её матери, пока нам всем худо не стало!

Я был взбешён. В здравом уме я пытался объяснить ей, что не откажусь от своей любви, даже ради родной тётки. И тут, как гром среди ясного неба, прозвучали слова, ставшие началом всех моих бед, превратившие меня в изгоя:

— Верни её, Нигматушка! Христом Богом тебя прошу — верни её матери! Сестра она тебе по крови отцовской! Верни, пока отпрыск у вас не появился!

— Как сестра? — воскликнул я в безумии. Меня словно парализовало. Страх сковал мой разум.

— Сестра она твоя! — твердила окаянная старуха. — Наталья, мать её, нагуляла твою возлюбленную шестнадцать лет назад. Неужели отец не рассказывал тебе об этом, чтобы оградить от греха лютого?

С каждым её словом я всё больше терял дар речи.

— Чего ты молчишь? Верни её в родной дом! Отрекись от неё! — не унималась старуха. Схватив моё лицо в свои ладони, она стала трясти мне голову и, охрипшим голосом, закрыв свои проклятые очи, всё повторяла: — Скажи, что вернёшь! Поклянись!

Не выдержав натиска, я обречённо прокричал:

— Мы ждём ребёнка!

Тишина сменила безумный разговор.

— Грех-то какой! — вновь послышался обречённый голос старухи. — Господи, прости ты меня! Поздно узнала… Куда её мать смотрела? Чтобы провалиться ей под землю! Позор какой! Как людям в глаза смотреть? Как же теперь креститься перед ликом Господа? Отчего Ерёма не поведал тебе о ней? Нагулял девочку от этой дряни, внимания ей не уделял, спрятался от позора — лишь бы тайна явью не стала… До такого детей своих довёл, чтобы перевернулся он в гробу на том свете!

Пятясь к выходу, одурманенная тётя Маруся вышла на улицу и растворилась в снежной пурге. Как я оказался за столом — не помню. Застывший, как камень, я потерял ощущение реальности. Открытая дверь хлопала, как крылья смерти, а вой вьюги наполнял слух невыносимой музыкой ада. Наступающий холод брал верх над огнём в печи. Сколько времени прошло с тех пор, как она ушла в пургу, — не знаю. Когда огонь в печи совсем погас, в дом ворвался Митрофан и, схватив меня за плечи, заплетающимся языком стал выплевывать слова, предвестники моей смерти:

— Нигмат! Твоя тётя Маруся в дом твоей жены пошла и Наталье нож вонзила прямо в грудь! С окровавленной рукой пошла в пургу — и в доме её не нашли! Люди говорят, кровавый след к речке вёл, где она в проруби утопилась под льдом!

Деваться мне было некуда. С трудом оторвавшись от Митрофана, я разлил керосин и поджёг свой дом. Затем пришёл на кладбище, где покоился отец, и в ярости сбивал кресты с его могилы. С тяжёлой ношей на душе я навсегда покинул родные края.

Много лет спустя, уже будучи священником, я встретил Данилу — старого старовера с наших мест. Облечённый в мантию, он не узнал меня, хотя и вглядывался в мои глаза с особым вниманием. Назвавшись чужим именем, сдерживая свои эмоции, я расспросил его о своей истории, о возлюбленной и ребёнке.

Данила поведал, что она родила девочку и сразу уехала. Наталья, её мать, выжила. Тётю Марусю похоронили за оградой кладбища, как нечестивую; кресты, сбитые с могилы моего отца, сочли кознями дьявола, и прокляли весь наш род.

Печаль сковала сердце Нигмата Ирикона. Он не смог сдержаться и заплакал. Слёзы, как капли крови, падали на деревянный пол. Но сквозь боль стала пробиваться надежда, которую он утратил много лет назад. Смахнув слёзы, сквозь тихий плач, он продолжил:

— Случилось так, что я пришёл в эти стены, чтобы помочь тебе, но Господь распорядился иначе — и ты посмел зажечь давно погасший огонь моей души. Откуда тебе известно о моей боли, которую я скрывал от мира, не знаю и знать не желаю. Говоришь ли ты правду о сне, в котором явился мой отец? Но пусть всё остаётся так, как Господь решил. Надеюсь, моя исповедь укажет тебе свет во тьме.

Закончив рассказ, монах смахнул с себя мантию и предстал передо мной в изношенном спортивном костюме. Подняв с пола мешок, он неторопливо повесил его на плечи и уверенным шагом, не оглядываясь, ушёл за дверь. Больше святой отец не приходил. Остаётся лишь надеяться, что, оставив мантию, он вернулся в свой дом — к прежней, счастливой жизни.