Натюрморт

Николай, чьи пальцы помнили изгибы яблок лучше, чем теплоту женской кожи, шел по утрам в свою мастерскую с торжественностью алхимика, идущего к тиглю. Натюрморты были его любовницей, пейзажи — мимолетными интрижками, портреты — скучными визитами к родне. Ох, эти натюрморты! В них он растворялся, как соль в воде, становясь невидимым, но вездесущим — богом, спрятавшимся в прожилках винограда, в трещинке фарфора, в пыльце увядающей лилии.

Овощной ларек неподалеку от мастерской был его храмом. Там, меж горшков с петрушкой, пахнущей грехом, и луковиц, одетых в шелуху, как старухи в кружева, он вдруг узрел их: сливы. Не те вялые создания, что стыдливо прячутся в тени листьев, а они — плотские, наглые, обсыпанные восковым налетом, словно инеем поцелуев. Их кожица, сине-фиолетовая, как закат над Венецией, мерцала под лучом солнца, просочившегося сквозь дырявый тент. Николай замер, ощутив в горле сладкий спазм.

— Они… как девственницы, — прошептал он, не сводя глаз с плодов, — готовые к тому, чтобы их коснулись кистью, а не губами.

Продавщица, женщина с отекшим лицом, протянула пакет. Но Николай, дрожа, выложил сливы на бархатную ткань, принесенную для «особых случаев». Каждая слива легла в его ладонь, как капля ртути — холодная, но обжигающая. Восковой налет оставлял на пальцах следы, похожие на тайные письмена.

В мастерской он, словно жрец, готовящий жертву, расстелил шелк цвета запекшейся крови. Сливы, помещенные в фаянсовую чашу времен Екатерины, замерли в позе, которая могла бы смутить даже куртизанку: одна, томно откинувшись, обнажала бок с янтарной прожилкой; другая, скромница, прятала трещинку у плодоножки. Николай смешал краски, вдыхая запах скипидара, как духи любовницы. Его кисть — продолжение нерва, дрожащего в предвкушении, — коснулась холста.

Сначала фон: глубина, как черное зеркало, где тонут грехи и сомнения. Потом чаша, её изгиб — линия бедра, уходящего в тень. И вот они, сливы. Каждый мазок — ласка. Ультрамарин, смешанный с кармином, чтобы передать дрожь воскового покрытия; капля охры там, где солнце целует выпуклость. Он писал, забыв о времени, о голоде, о том, что за окном давно спустилась ночь, как спущенное платье.

Когда последний мазок лег на холст — алый блик, словно капля вина на губах, — Николай откинулся в кресле, дрожа. Волна, начавшаяся в кончиках пальцев, прокатилась по телу, оставив за собой мокрый след восторга и пустоты. Он встал, глядя на картину: сливы, теперь бессмертные, смотрели на него с вызовом.
На следующий день он снова пошел в ларек. Продавщица, кивнув на коробку с новым урожаем, хрипло процедила:

— Персики привезли. С волосками, как у ангелочков.

Николай улыбнулся. Где-то в мастерской ждал чистый холст.