Деревенские заметки

— 1 —

— А я тебе говорю, вот сюда прибивай, — Клавдия очередной раз показала Федоту, куда на покосившемся от старости столбе надо прибить прожилину.
— Уйди, старая, не доводи до греха, — возмущался Федот и отмахивался от бабки.
— Ну и делай сам, раз такой умный, — Клавдия демонстративно повернулась и ушла на крыльцо. Оттуда, уже устроившись поудобнее, она взялась комментировать действия деда: — Смотри-ка, прилепил…  Да она у тебя сейчас отвалится, отойти не успеешь.
Федот и сам уже понял свою ошибку: гвоздь прицелился прямо в сучек, и загнать его туда было практически невозможно. «Эх, да что ж это за гвозди такие! Гнутся от одного удара», — ворчал он, не желая признаваться жене в том, что она оказалась права. Гвоздь как-то немного зацепился в плотном сучке, но совсем чуть-чуть, а потом искривился как поросячий хвост. Дед ударил молотком по шляпке еще несколько раз, и гвоздь совсем свернулся, вжавшись в древесину.
Сделав пару шагов назад, он осмотрел «прибитую» прожилину, но проверять на прочность не решился. Вместо этого повернулся к Клавдии с видом победителя:
— Ну что, съела? Приби-ил…  А то «упадет, упадет», — передразнил он бабку.
Клавдия какое-то время молча смотрела на деда, а потом как закатится от смеха, показывая на него пальцем. Федот опешил: «Нечто с ума баба рухнула?»
— Да ты посмотри, — сквозь смех выдавила из себя Клавдия, — она ведь и правда упала. Ой уморил….
Федот медленно повернулся к забору. Один конец прожилины, который он с таким трудом приладил к столбу, лежал на земле. От обиды у него в глазах навернулась слеза, он опустился прямо на землю и запричитал:
— Что ж такое? Руки не слушаются, гвозди гнутся, баба смеется надо мной. Когда такое было, чтоб я гвоздь не мог забить… — по изрезанным глубокими морщинами щекам деда Федота текли слезы обиды. Обиды за старость да за слабость в руках, за покосившийся забор да кривые гвозди…
Клавдия подошла к своему упрямому, но такому родному Федотушке, присела к нему и обняла:
— Ну что ты, что ты… Давай вставай, мы сейчас вдвоем-то все быстро сделаем. Я подержу, ты прибьешь… Вставай, вставай…
Они с трудом поднялись с земли, года берут свое, отряхнулись и принялись прибивать упавшую прожилину. На этот раз все получилось без приключений.
Уже вечером сидели они за столом и мирно беседовали о том о сем. Прожили они долгую и славную жизнь рука об руку. Бывало у них и горе, и радость: все вместе, все пополам. Растили детишек, потом женили всех… Разлетелись дети из родного гнезда кто куда. Теперь вот век свой доживают вдвоем.
А через неделю приехал сын со своим семейством, и уже со своими сыновьями поставил родителям новый забор: красивый, крепкий. А старый покосившийся убрал да испилил на дрова: баню летом топить пойдет.


— 2 —

Дед Егор раскачивался на старой и скрипучей, как и он сам, кровати. Пора было вставать, но этот хондроз так сковал спину, что сил не было подняться. Вдобавок к тому, вчера поминал своего друга Ивана… Посему, мало того, что спину свело, еще и голова трещала после вчерашнего. Однако его усилия не были тщетными: удачно качнувшись на панцирной сетке и ухватившись за дужку кровати, ему все же удалось встать на ноги. Побродил по комнате, размялся, оторвал листок на отрывном календаре, выглянул в окно. На улице было так же слякотно, как и на душе…  одно слово — осень. Еще побродил, вроде немного полегчало.
Дома было тепло и уютно. Баба Агаша к этому времени уже затопила печку и хлопотала у стола: замешивала тесто на пироги... Дед, доплелся до печки, кряхтя, кое-как пристроился на табуреточке и взял с приступка папиросы. Закурил…
— Ну что, проспался? — беззлобно спросила Агаша у деда.
— Проспался, проспался, — буркнул в ответ Егор, затягиваясь терпким папиросным дымом.
— Ты чего напился-то?
— Ивана поминал.
— Это я знаю. Напиваться-то зачем было?
Дед решил отмолчаться. Он не был пьянчугой, но вчера собутыльники сбили его с панталыка: «Давай, Егор, еще по одной за друга». Одним словом, наклюкался он вчера изрядно. Хорошо, что помогли ему дойти до дома, а то еще и ночевал бы непонятно где…
С Иваном они дружили крепко. Много лет вместе ездили в райцентр за хлебом на пекарню да за почтой. Иван был огромным как гора. Трактористом он слыл отменным: все у него гудело, крутилось, ехало, но из-за своих габаритов, в пути назад не оглядывался никогда, просто не мог. Егор же, напротив, худющий, почти тощий, но и ему было сложно посмотреть назад, поскольку сидел он в стареньком МТЗ в уголке прижавшись к стеклу. Частенько бывало так, что приедут они к пекарне, а телеги с будкой для хлеба нет — отцепилась где-то по дороге, а они не увидели. Что делать, возвращались, порой до самой деревни…
Дед Егор был старше Ивана, уже пенсионер, ветеран Великой Отечественной войны, но то ли из жалости его держали на почте ямщиком, то ли и впрямь нуждались в нем, история об этом умалчивает. Однако дело свое он делал исправно, никогда ничего не терял и не забывал. Но однажды Иван не по возрасту рано умер, хлеб и почту стали возить в деревню машиной из райпо, и Егор остался не у дел.
— Здоровье поправить дашь? — спросил дед со слабой надеждой.
— Нет, не дам. Нету. Вон квас пей, — ответила баба Агаша.
— Да что мне твой квас. Клин клином надо выбивать. Ладно, пойду к Валерке, мож у него есть чего.
— Не ходи, помрешь сегодня.
— Типун тебе на язык, старая.
— Говорю тебе, сиди дома, помрешь.
— Итак все трепыхается внутри, ты тут еще каркаешь, ворона, — дед махнул рукой на Агашу и засобирался. С досады у него даже спину, вроде как, отпустило. Он хлопнул дверью и отправился к соседу Валерке.
— Ну смотри, как знаешь, — проговорила она ему вслед.
Через пару часов деда Егора нашли неподалеку от дома у забора. Видать, он присел покурить, потому что в руках держал спички и папиросу, да так и завалился набок. В его глазах отражалась вечность. Когда мужики принесли деда домой, баба Агаша даже не удивилась, а лишь с горечью сказала: «Говорила же тебе: не ходи, помрешь сегодня, а ты не послушал».
Вот и подумай — как она узнала, что дед Егор умрет в этот день? Не зря сказано, что двое станут одной плотью. Видать почувствовала баба Агаша, что костлявая с косой подкралась к нему. Да и сама она ненадолго пережила деда, отправилась вслед за ним, за своей половиной.


— 3 —

Жизнь идет день за днем, год за годом. Вот незаметно и старость подкралась, а в душе они все-равно остались молодыми.
Евдокия уже и не помнила, из-за чего был сыр-бор, но зато помнила, что обидел её дед с утра и ушел на двор. Пол дня чего-то там колотил, скреб, таскал… В избу не заходил. Сядет на крыльцо, посидит, посопит и опять за дело. Баба Дуся уже было хотела звать его в дом, но, немного подумав, решила сама уйти к подруге Марусе. «Давно не ходила к ней в гости, пойду хоть узнаю, как она там…» — решила Евдокия и, положив в карман несколько конфеток, гостинец, стало быть, проплыла, гордо подняв голову, мимо Петра со двора.
Маруся недавно овдовела. Сын пожил с ней немного после похорон, чтобы побыть с мамой первое время, ну а потом засобирался домой. Оно и понятно — семья заждалась, да и на работу надо выходить. Так и осталась она одна — бобыль бобылем. Конечно, подруги наведывались к ней время от времени, но ночами в одиночестве вздыхала Маруся, а когда и плакала: все перебирала в памяти жизнь свою долгую и трудную, военную да послевоенную… Что-то уже стерлось в памяти, но главное всегда жило в сердце — муж, дети, внуки, правнуки… Так и встречала она частенько зорьку, не сомкнув всю ночь глаз.
Евдокия постучала в кухонное окошко:
— Маруся, ты дома?
— Да где ж мне быть, — отозвалась та из дома, — заходи.
Пока Евдокия протирала калошики, проходила через сенцы, Маруся уже начала собирать на стол угощение к чаю. Старый алюминиевый чайник всегда стоял на печной плите, так что кипяток был готов.
— Ты чего форточку держишь открытой-то, тепло выгоняешь?
— Да что-то жарко натопила сегодня. Ты по делу, али так, поболтать?
— Да попроведовать тебя. Денек-то какой веселый сегодня. Так, глядишь, и снег через пару недель совсем сойдет.
Гостья с хозяйкой устроились за столом, Дуся достала из кармана конфетки:
— Вот гостинец тебе принесла. Неудобно с пустыми руками-то идти.
— Ну зачем, у меня вон сколько всего… Еще с похорон остались и конфеты, и печеньки, — Маруся сухой узловатой ладонью вытерла накатившуюся слезу.
— А я со своим поругалась. Обидел он меня.
— Вот удумала, — всплеснула руками Маруся, — и чем он тебе не угодил?
— Да я сама не помню — то ли круглой картошки хотел, а я толченки сделала, то ли чаю хотел, а я молока налила… Убей, не помню…
— Ну тогда да… Эт причина серьезная…
Подруги засмеялись: обе понимали, что все эти ссоры не стоили и выеденного яйца. Они налили чай из бокалов в блюдца и начали потихоньку швыркать обжигающий кипяток, прикусывая конфетами. Так, между делом, потекла беседа: о предстоящих огородных делах, о ранней весне и, конечно же, о детях, а еще больше о внуках. Кто-то учился, а кто-то уже женился да правнуков родил на радость дедам…
Пока Дуся с Марусей чаевничали, дед Петр сделал все свои дела на улице и принялся дожидаться свою женушку. Души он в ней не чаял, вот только сказать об этом как-то поласковей не умел. Да и какие уж тут ласковости… Время было суровое: сначала война, потом страну поднимали, тайгу двигали, земли осваивали, детей растили… Трудно было, не до нежностей, а теперь оно вроде как уже и ни к чему — людей-то смешить…
«И чего взбеленился? Ну налила молока, и налила… Потом бы чаю попил», — ворчал старик сам на себя. Он то и дело беспокойно выглядывал в окно: «Где вот она?». А тем временем уже поставил чугунок на печку и начал творить свое таинство — варить уху из судака. Лучше него в семье этого никто не мог сделать.
Любил Петр рыбалку с мальства, знал рыбные места по всей округе, так что рыба в доме была всегда: щука, сорожка, карась не переводились ни зимой, ни летом. Когда был помоложе, добирался к верховью Уксуная, в тайгу — там добывал тайменя. На Чумыше и судака лавливал, даже зимой, хоть это и большая редкость. Вот такая удача и случилась недавно — в ямке попался-таки он на наживку. Все мужики обзавидовались: «Ну надо же, как повезло! Легкая рука у тебя, дед». Он и сам не ожидал, думал, что щука идет… Из этого-то судака и решил он сварить сегодня ушицу на радость своей Дусе.
Солнышко за окном уже перевалило за полдень и потихоньку скатывалось к закату. Евдокия засобиралась домой — сиди, не сиди, а пора и честь знать.
— Дед там все глаза поди проглядел.
— Знаешь, Дуся, тебе есть с кем поговорить, а я вот осталась одна, и слова молвить не с кем… Так и разговариваю с кошкой да сама с собой. Ты помирись с Петром-то…
— Да куда ж я денусь, помирюсь, конечно, — у Евдокии защемило сердце, очень уж жалко было подругу. — Все, пошла.
Они распрощались на крыльце, и Дуся отправилась домой. Солнышко светило прямо в глаза, и так стало ей хорошо на душе от того, что есть у нее муж, подруга, что весна снова пришла и скоро можно будет опять в огороде возиться — любит она землю, и земля ее любит: всегда рождает… Что живет она в своей деревне всю жизнь, и знаком ей здесь каждый дом, каждый человек… С кем-то бок о бок войну переживали, мужиков с фронта дожидались. Многие не дождались — вместо мужей похоронки получили, а ей вот посчастливилось и дождаться, и детей нарожать…
Еще с улицы она почувствовала этот неповторимый и манящий аромат, от которого у нее всегда даже голова кружится!  Уха! Все в семье знают, что уха — это самое любимое её блюдо. На печи пыхтел-парил чугунок с похлебкой. В глубине чугунка, в густом наваристом кипящем бульоне, перекатывалась рыба, картошечка, немного пшена, морковочка, лучок, приправы, перчик горошком, придающий ухе остроты… Дед помешивал деревянной ложкой все это волшебное варево и с хитринкой поглядывал на свою Дусю, а та уже поставила на стол тарелку с ржаным хлебом, крынку с молоком, достала солонины и замерла в ожидании.
Заговорили только когда уже уселись за стол:
— Ну что, оттаяла?
— Я и не замерзала, — даже как-то кокетливо отозвалась Евдокия.
— Ешь, ешь давай, — довольно буркнул Петр.
— Я и ем.
Они были счастливы.