Горькая полынь

      Я родился слабым, хиленьким ребёнком, к тому же никому не нужным. Матери было девятнадцать лет, а отцу семнадцать. Мать училась на медсестру, а отец недавно окончил школу и ещё не знал, куда податься. Наконец-то и он определился. Пошёл учиться на помощника машиниста. А тут война! Будь ты проклята, война! До двух лет я жил в семье матери, где она была старшей из семи детей. Зачем я родился, не знаю. Донимал всех своими болячками, бесконечным рёвом от голода и холода. Все ждали, что я подохну, а я не подыхал. Золотушный, завшивленный, а не подыхал. Вши были у всех детей, да как им не быть, если спали на полу чураком, без простыней. В чём день бегали, в том и спали. В опушках триковеньких штанишек вши и заводились. Мылись редко, баню топили раз в месяц. От вшей не спасала полынь, набитая с лета в матрасовки.
       Проклятая война расставила все приоритеты. Отца сразу направили на фронт. Мать, медсестра, военнообязанная, могла бы сослаться на ребёнка, но она пошла служить, а меня отнесла к бабушке Анне.
      - Водись, старая сука!
      Бабушка и дед были ещё молодыми, обоим не было и пятидесяти. Но время зло: нужда и нищета рано старили людей. Жизнь деда, замечательного мастера по ремонту локомотивов, сделала суровым и жёстким. Никогда не брал он меня на руки, не ласкал, не поднимал. Казалось, что он просто не замечает меня, в упор не видит. Я для него обуза, лишний рот, на который нужно ещё работать. Поднимался на ранней зорьке и возвращался из депо вечерней. Ужинал и падал замертво в постель. Я старался не попадаться ему на глаза, прятался, с улицы прибегал поздно, сидел где-нибудь в уголке, чтобы никто не видел. Это когда я уже подрос. Бабушка оказалась глубоко верующим человеком. Несмотря на запреты Советской власти, она каждое воскресенье ходила в церковь, помогала батюшке, принимала участие в литургии, любила слушать божественные песнопения, а я постоянно с ней. Берёт она меня за ручонку и ведёт в церковь. Решила покрестить, а я упираюсь, не хочу, ничего не понимаю. Вошли в церковь, встретил нас батюшка так ласково, с радостной улыбкой, заговорил с бабушкой о чём-то, но я опять ничего не понимаю. Бабушка раздела меня, а я стою голышом, жду, что дальше будет. А батюшка окунул меня с головой в стоящую рядом купель и приговаривает что-то, мне совсем непонятное на каком языке. Видимо, по-латыни он говорил, чтобы Боженька меня оберегал. А у меня голова закружилась от запаха ладана и горящих свечей. Наконец таинство крещения закончилось, и мы вышли на улицу. И такая весёлая искорка светилась в карих бабушкиных глазах, что и мне стало как-то хорошо, радостно и светло. Шли домой, подгоняемые тёплым летним ветерком. Привычная усталость не тяготила бабушку. Она шла и улыбалась чему-то своему. И вдруг произносит:
        - Да, Гена, такая долгая и нелёгкая предстоит тебе дорога жизни.
        - А ты откуда знаешь?
        - Знаю. Батюшка сказал.
        - А он откуда?
        - Он мудрый. Прожил много, и мудрость идёт за ним следом. Надо ежедневно молиться, чтобы Бог не оставил тебя.
        - Молиться? А я не умею.
        - Мы перво-наперво выучим «Отче наш», а потом уж и другие молитвы, - сказала она.
        - А они будут помогать мне?
        - Будут, обязательно будут, если по-настоящему будешь верить.
        - А как это по-настоящему?
        - Не сомневаться, помогут ли, а верить. Крепко верить, и Бог поможет в трудную минуту. Верить так сильно, что вера войдёт в плоть и кровь твою, в твоё сердечко.
Бабушкины слова крепко врезались мне в память , и я поверил ей. Поверил ей, но ненадолго. Неожиданно приехала тётя Лена с двухмесячным Серёгой. Она училась в техникуме в г. Кирове и жила у бабушкиной сестры Марии. Ей нужно доучиваться, а ребёнок мешает ей. Вот она-то  и посоветовала сдать меня в детдом.
        - Пока родители у него на фронте, пусть поживёт в детдоме. Все так делают, - сказала она.
        - Да как-то жалко мне его. Душой присохла к нему. Плохо ему там будет, - возразила бабушка.
        - Ничего, привыкнет. Мне ехать надо. Серёжку оставляю на твои плечи. Окончу учёбу, стану работать, буду вам помогать, - настаивала тётя Лена.
Она же и сдала меня в детдом в п. Тутальское. Как я там выжил, один Бог свидетель. Лучше об этом и не вспоминать – старые ожоги тяжело зарастают.
        Война окончилась, а за мной никто не приезжает. Это было особенно обидно. Я видел, как ребятишек разбирают родители или родственники, а я никому не нужен. Зловредная мысль болезненно точила меня до слёз. Я плохо спал, плохо ел, плохо учился. Всё плохо!  Есть же где-то бабушка, почему она не едет за мной? За все годы она приезжала с бутылкой молока и узелком варёной картошки несколько раз. Где она? Забыла обо мне? А Бог? Видно, плохо я молился, если он не помогал. Не зря же говорят: «Бог-то бог, да сам не будь плох». Я перестал ждать и надеяться на чудесное избавление жизни в детдоме, где ежедневно получал от кого-либо жестокие побатухи, сам не давал никому спуску, дрался зло и неистово. Все дрались. Дрались по пустякам. Дрались из-за куска хлеба, показавшегося значительно больше, чем у тебя; из-за эмалированной чашки, есть из которой казалось сытнее и вкуснее, чем из алюминиевой; из-за мутной жижи, которую называли компотом; особенно из-за дразнилок, крепко и намертво присосавшихся за каждым.
         Когда за мной всё же приехала бабушка, я как-то смуро посмотрел на неё: радости в душе не было. На глаза навернулись слёзы, вот и всё. Бабушка тоже заплакала. Она то и дело вытирала слёзы скомканным платочком и говорила, и говорила, оправдываясь, почему так долго не приезжала. Она обнимала меня, крепко прижимая к себе, но у меня не было ответных чувств. Было какое-то отчуждение, совсем непонятное мне.
        - Что ты молчишь? Скажи хоть что-нибудь, - просила она, но я не мог говорить – в горле стоял горький ком, который туманил мозги. Так мы и доехали до Тайги.
       - Гена, у отца новая семья, - сказала бабушка, как бы предупреждая меня.
       - Как это? Почему новая? Где я буду куковать?
       - С отцом будешь жить.
       - С отцом? А захочет ли он? Почему он не приехал, а ты явилась-не запылилась?
       - Я говорила ему, настаивала, чтобы ехал, но куда там! Всё какие-то отговорки у Егорки. Зойка его не пускала.
       - Кто такая Зойка?
       - Да мачеха твоя. Отец-то твой в плену у фашистов был, Красная Армия освободила русских пленных. Отцу грозил сталинский Гулаг, но он избежал этого, благодаря женитьбе на дочери крупного военного начальника, засидевшейся в девках. Братовья её подсуетились. Все в начальниках.
Остановилась, смотрит по сторонам.
        - Иди в дом-то. Я не пойду с тобой. Не знаю, как тебя примут они. Потом расскажешь.
        - А я не хочу с ними жить, - сказал я, предчувствуя недоброе.
        - Что ты, что ты. Иди. У нас тесновато. Придётся опять на полу спать. Лена Серёжку еще не забрала. Всё свою личную жизнь устраивает.
          Я открыл дверь в избу – на меня пахнуло чем-то кислым, неприятным. Отец держал ребёнка, дочку, которую он нежно прижимал к груди. Девочка, сидевшая на полу, протягивала ручонки к отцу, требуя взять её на руки. С улицы вошла мачеха, беременная третьим ребёнком. Сразу-то  я это не понял, думал толстуха какая-то. Радости на лице отца я не увидел – полнейшее равнодушие и спокойствие, как будто я только что вышел из дома и снова вернулся.
          Горькой полынью началась моя жизнь в доме отца. Не потому, что отец сразу же вменил мне в обязанность много домашней работы.
          - Гена, ты должен помогать Зое Ивановне. Видел бочку в сенках? Её надо ежедневно натаскивать водой. Воды расходуется очень много на пелёнки, распашонки и уборку в доме. Дров надо наколоть и натаскать. Ты старший, так помогай.
         Я помогал. Сначала очень даже старательно. Но мачеха решила из меня сделать ещё и няньку. Уйдет к подругам на целый день, а я сижу с ребятишками, кормлю их, спать укладываю. И так мне тоскливо! Детей она рожала через год, через два – она нигде не работала, ссылаясь на воспитание детей. Я как-то услышал её хвастливую поговорку: «Мне родить, что в туалет сходить». К родным детям относилась с полнейшим равнодушием, а меня возненавидела с первых минут. За что? Наверное, за то, я есть на этом свете. Испекла как-то пирожки с капустой, а сама понеслась к подружкам. Ребятишки стаскали пирожки, осталось несколько штук в тазике. Я пришёл из школы голодный, протянул руку за пирожком, а она мне по руке скалкой как даст, искры из глаз посыпались. Я взвыл, как бездомная собака, которую бьют и пинают на улице. «Ах ты, Змея Ивановна, - думаю я. Вот теперь я тебе помогу. Сама будешь воду таскать». Вернулся отец с работы, а Змея Ивановна к нему. Вижу, как отец вытаскивает ремень из брюк и за мной. Я метнулся под кровать.
        - Ах ты, гадёныш, а ну вылезай. Кому говорю! Хуже будет, лучше вылезай.
Я сжался в комок и залез в самый крайний угол кровати, надеясь, что он меня не достанет. Но тяжёлая солдатская пряжка больно хлестала меня по ногам, чаще по коленкам, одну из которых он уже окровавил. Я упрямо молчал, забившись в углу. Он пытался рукой достать меня, но я кусал его руку, а он с бешеной ненавистью, с яростью, горевшей в его глазах, крикнул:
         - А ну, кусок проститутки, вылезай, шкуру спущу.
Долго он ещё орал, но выбить меня из-под кровати не смог. Мачеха позвала его ужинать, и он, как телёнок, пошёл за ней.
         Я стал убегать из дома. Голодный и злой, я возвращался поздно вечером, когда все уже, поужинав, ложились спать. Я стал плохо учиться, а потом и просто пропускать уроки. Мне казалось, что окружающий мир, таинственный и прекрасный, был создан не для меня. Я убегал в лес, где шумели берёзы своей дивной листвой и пели пташки, голосисто разнося разные мелодии на всю округу. Мне становилось легче, душа успокаивалась, и тяжёлые, всегда угнетающие думы уходили прочь. Косматые ели, распустив свои лапы до самой земли, согревали меня, ласково обнимая и нашёптывая радость. Но откуда ей быть? Свобода – это да, хотя хотелось вернуться в детдом. Всё же лучше, чем ежедневно видеть постную рожу Змеи Ивановны, всегда готовую меня укусить.
         - Вы чего это парнишку-то совсем затюкали. Обратно в детдом хочет, - сказала бабушка, войдя в дом.
         - Ты, Николай, куда смотришь? Он учёбу совсем забросил. Сходи в школу, поговори с классной.
        - А когда мне идти. Каждый день на работе. Некогда мне.
        - Некогда… А ребятишек мастрячить есть когда!?
        Ещё одно событие потрясло меня – приезд родной матери. Я жил у деда с бабушкой, которую стал называть мамой. Какая-то женщина постучала в калитку настойчиво и сильно, как будто она давно знает жильцов. Я побежал открывать. Незнакомка протянула ко мне руки, пытаясь меня обнять. Я отшатнулся от неё, не ведая, что это родная мать. Я не помнил её лица, слишком маленьким был, когда она бросила меня, как ненужного подзаборного щенка.
       - Сыночка, дорогой мой, я приехала за тобой. Я всегда помнила о тебе, но были такие обстоятельства, что не могла забрать тебя к себе. Теперь могу. У нас с мужем хорошая квартира, места хватит всем. Будешь учиться. В Томске много вузов, получишь достойное образование.
        Внутренний гнёт: обида, боль – вспыхнули во мне с такой силой, что я со слезами на глазах убежал и не появлялся до тех пор, пока мать не ушла на электричку. Простить ей я не мог своих мытарств, своей ненужности в этом страшном мире. К тому же отец так часто стал меня унижать, заставляя поверить, что я ни на что непригодный, всего лишь кусок проститутки.
        Всё проходит, но бесследно не проходит ничего. Со мной ли это было? Я ли рос волчонком? Зачем я пришёл в этот мир? Зачем? – спрашивал я себя. Нет ответа. Лишь берёзка под моим окном жалобно качнулась, зашелестела листочками, сочувствуя мне.